Служба после учебки

Командиром роты был у них капитан Фищук, умный, справедливый и очень немногословный человек. Тогда ему было 34 года, и солдатам он казался старым. Холодным, ноябрьским днем, когда прибыло молодое пополнение из учебных подразделений, ротному нужно было выбрать из тех солдат себе помощника. Их было шестеро: Бобик, Вовка Лобанов, Леха Куренков, Сашка Вылков, Гиляз и Суздаль. Все они прибыли из одной учебки, но впоследствии, как-то так получилось, что Гиляз с Суздалем выпали из их круга и вели себя обособленно. В учебке, сержанты, их всегда пугали:

— Чего не служить здесь? Вот, когда поедете в войска, там дембеля покажут вам кузькину мать, там никто с вами не будет церемониться, там вы, наконец, поймете, что такое настоящая служба.

И этими страшилками пугали они ребят в течение всего периода их службы в учебном подразделении, или по-простому – в учебке. Чего они хотели добиться от них, рассказывая эти небылицы? Откуда они могли знать про дисциплину и все остальное в войсках, когда сами там не были? Когда ребята приехали в войска, то все, что им говорили до этого, и все, чем их пугали получило свое подтверждение. Первое, сильное впечатление по прибытию на вокзал ребята получили при виде пьяного прапорщика, который приехал встречать молодое пополнение.

За те полгода, что ребята провели в учебке, они пьяных офицеров и прапорщиков не видели. А тут, не успев прибыть на новое место службы, сразу же получили факты суровой действительности. Значит, в словах сержантов из учебки была какая-то доля правды. А тут еще этот пьяный прапорщик орет на всю привокзальную площадь:

— Я дед Монголии, я всю жизнь прослужил здесь!

Ребятам, как-то стало не по себе:

— Неуютненько тут, — каждый из них подумал про себя.

Погрузили их в тентованный Урал и повезли дальше в часть. А там их во всеоружии дожидался дежурный офицер по части, капитан Власьев. По странному стечению обстоятельств, он тоже был изрядно под хмельком.

— Ничего себе, вот это нам повезло, — опять подумалось ребятам.

Власьев был помощником начальника штаба и, как выяснилось потом, частенько злоупотреблял спиртным. Пил он коньяк Белый аист, и пил, в основном, во время несения службы в наряде, в частности, дежурным по части. Выпив, любил покуражиться над солдатами срочной службы. Построит какую-нибудь роту на плацу и может часами нести перед ними всякую ахинею, приговаривая при этом:

— У меня сапоги со смехом, и шинель на утепленном подкладе; я могу еще час простоять на морозе, а вы, сосунки, замерзнете как цуцики.

При этом он обязательно отворачивал голенище сапога, демонстрируя, что у него действительно сапоги с мехом. В день приезда молодого пополнения, Власьев уже был в привычном своем состоянии, и его неудержимо тянуло показать молодым солдатам свои сапоги со смехом, теплые, китайские свои подштанники и знаменитую шинель, единственную в своем роде. Судя по всему половина бутылки Белого аиста уже булькала в его утробе, времени у него до утра было достаточно, можно покуражиться. Он поставил их строем между солдатской столовой и баней.

— Вот это ваша столовая, товарищи бойцы! В ней вы будете осуществлять прием пищи.
— Какой же он чуткий и внимательный человек, если поясняет солдатам, что в столовой люди, оказывается, осуществляют прием пищи, — подумалось тогда ребятам.

Тут поступает новая команда от Власьева:

— Кр-у-у-у-гом! Вот ваша баня, в ней вы будете мыться каждую неделю по субботам.
— Хорошо хоть не свиней в бане резать, — мелькнуло у ребят.

Не успели они вникнуть в пользу еженедельной помывки в солдатской бане, как последовала следующая команда:

— Кр-у-у-у-гом! Вот ваша столовая, в ней вы будете…

Что нужно больше всего восемнадцатилетним юнцам, облаченным в военную форму? Конечно, сытно пожрать, и крепко поспать. Пока ехали, ребята только и мечтали об этом, а пьяный Власьев их без конца поворачивал туда и сюда, объясняя, что в столовой «жруть», а в бане «моються». Хорошо, что рядышком не было общественной уборной, не то он, пустился бы в объяснения, что тамочки, пардон, «сруть». Когда Власьев, наконец, угомонился, ребят повели в столовую, накормили и отправили в расположение роты. А спать-то оставалось совсем немного.

— Что же ждет нас на новом месте службы? – с тревогой думал каждый из них.
— Все, все, спать – обо всем остальном завтра и только завтра, а сейчас спать!

Утром всех новобранцев ждал сюрприз. От их новехонького обмундирования не осталось и следа. Пока они спали мертвецким сном, каким могут спать только восемнадцатилетние мальчишки, дембеля все, во что они были одеты и обуты, растаскали по своим сусекам. Конечно, ребятам ничего не жалко было, ведь им еще предстояло служить целых полтора года. А их коллеги, которые немногим старше их по возрасту, но значительно старше по призыву – на днях собирались на дембель.

Что поделаешь – закон суров, но он закон. Впрочем, это негласный армейский закон и он имеет право на существование. Ведь старый служака не поедет же домой после двух лет службы, скажем, в старых, стоптанных сапогах. А где ему взять приличную обувку? Конечно, прибудет молодое пополнение, а тех перед отправкой за границу одевают во все новое, там он и разживется. Если солдату в Союзе полагается дубовый ремень из кожзаменителя наполовину с брезентом, то в загранку отправляют с кожаными ремнями.

Если на родине, в Союзе, сапоги давали из кирзы, то там, в Монголии, ребят обували в сапоги из юфтевой кожи. По качеству они частично уступали офицерским из хрома, но были куда лучше кирзовых. Сапоги, конечно, один из самых важных компонентов солдатского обмундирования, их всегда жалко. Пока ребята ехали, их новые сапоги только, только притерлись к ногам, пообжились с ними, сдружились. Жалко отдавать, ничего другого не жалко, а с ними расставаться труднее всего.
Только кто их спрашивать-то будет. Кто из дембелей первым успел и кому подошел размер – значит тот и стал счастливым обладателем новеньких, слегка разношенных сапог.

Потом дембеля разгладят голяшки горячим утюгом с нанесением неимоверного количества сапожного крема, набьют каблучки, подковки, сделают из голенища так называемую гармошку и «идет солдат по городу…». В общем, утром, на новом месте службы, они стояли в растоптанных, видавших виды сапогах, в старых, низеньких шапках-ушанках, да и сама форма не отличалась особенным изяществом. Видать, была она не с первого плеча и много чего повидала.

Cтоят они в коридоре, напротив кабинета командира роты, понурые и ждут какую же еще пакость принесет им встреча с новоиспеченным командиром. Тут из ленинской комнаты выглядывает одна кавказская голова, а за ней еще с полдюжины, и усиленно зазывает подойти, впрочем, ни к кому из ребят конкретно не обращаясь. Леха стоял с краю, и ему пришлось подчиниться воле старослужащего, и первым шагнуть в неизвестность. Не успел он переступить порог ленинской комнаты, как со всех сторон посыпались вопросы:

— Сколько осталось до ста дней до Приказа?

Начиная с определенной даты, в ту пору дембеля вели обратный счет. Точкой отсчета брали сто дней до дня выхода Приказа министра обороны СССР об увольнении в запас. Если предположить, что сей документ, выходит в свет в последней декаде марта и отсчитать от этой даты обратно сто, то пресловутые Сто дней до Приказа падают на середину декабря.

Когда Лехе задавали этот вопрос, на дворе стоял конец ноября, и он, конечно, не мог и предположить хотя бы приблизительную цифру. Но вопрос повис в воздухе… Он знал, что о Ста днях начинать говорить нужно в декабре, произведя в уме молниеносный расчет, Леха остановился на цифре 15. Хотя он смутно догадывался, что надо бы больше прибавить дней, но решив подыграть им немножко, бодро отрапортовал:

— До выхода Приказа об увольнении в запас осталось 115 дней!

Настал черед заняться арифметикой самим вопрошаемым. Все они бурно и эмоционально начали галдеть не по-русски. Долго спорили, и наконец, пришли к единому знаменателю. Естественно, Леха ошибся, и на эту разницу получил по голове дембельских чилимов, и вышел к своим товарищам с сияющей физиономией — первый почин положен. Если ребята-сослуживцы на некоторое время оставались в неведении, гадали, что же там происходит, и как тяжко приходится их товарищу, то Леха себя чувствовал победителем – ведь ему первому пришлось познать на себе прелестей дедовщины.

От того он и вышел к ним в бодром состоянии духа, тогда, как его сотоварищи пребывали в подавленном настроении, со следами легкой растерянности на лицах. Тут подоспела команда — заходить по одному на прием к командиру роты. Там же присутствовали и командиры взводов, а так же старшина роты — прапорщик Ерохин. Всем им дали чистые листы бумаги, ручки и, не объясняя причин, попросили  написать небольшой диктант под диктовку одного из взводных командиров. Похоже, среди всех, кто пользовался ручкой в недавнем прошлом, были только Вовка Лобанов и Леха Куренков.

Остальные же ребята, по всей видимости, после школьной скамьи так ни разу и не прикасались к письменным принадлежностям, оттого и выводили, на предложенной офицерами бумаге, каракули. Даже не собрав их записи, все офицеры роты по мере написания текстов, единогласно остановили свой выбор на Лехе. Ротный сказал ему, что отныне вы, рядовой Куренков, вступаете в распоряжение командира роты и будете исполнять обязанности «начальника штаба», то бишь, писаря.

Так для Лехи начался новый этап прохождения воинской службы. Он сам не стремился быть поближе к какому-то блатному месту, даже, в силу своего воспитания, и не помышлял об этом, просто так случилось, помимо его хочу. По-первости, он и не понял, повезло ли ему с новым назначением, потому что сразу без раскачки окунулся в работу с головой. Как-то, вечером, Сашка Вылков сказал ему на перекуре:

— Повезло тебе Леха, сидишь в теплом кабинете, ж… давишь. А мы целый день на морозе с техникой вошкаемся.

А сам стоит рядом с Лехой с почерневшим от холода лицом, и все его тело сотрясает крупная дрожь. Несмотря на то, что он давно пришел вместе со взводом с улицы, с мороза, однако настолько сильно промерз за весь день, что не может унять дрожь, даже после полуторачасового пребывания в казарме. Дальше Сашка начал рассказывать ему, как они работали весь день в парке, и как их з… ли эти деды. Сказал, и тут же на полном серьезе обратил свой гнев по адресу:

— Козлы вонючие, особенно, этот замок Григорьев – земляк наш х… в! Вот стану дембелем, я ему все я… а оторву, и на лоб пришью. А этого Толстоганова я вообще урою! А того Смердяева …, а этого Сморчкова… Сашка был в своем репертуаре, тогда в нем заговорили первые проявления нетерпимости ко всем старослужащим. Правда, Леха тогда еще не обратил внимания, на едва проклевываюшиеся зачатки характера своего друга.

Так потекли их солдатские будни и Леха каждый вечер выслушивал повествования своих товарищей обо всем, что случилось за день. Ребята, как-то ненавязчиво рассказывали ему о сложных перипетиях их солдатской доли, временами жаловались на судьбу, временами шутили — все, как у людей. Но ни разу не попрекнули его теплым местом. Просто и буднично у них проскальзывало иногда:

— Повезло тебе, Леха, сидишь в теплой канцелярии, а мы за день задубели совсем.

А Леха и сам видел, насколько они промерзли, неся службу на пронизывающем ветру и жесточайшем морозе, по их почерневшим лицам и дрожащим телам.