происходит нечто странное

я не автор          Стихи.руАвторы Произведения Рецензии Поиск Магазин О портале Ваша страница Кабинет автора 1 сообщение
Происходит нечто странное
Михаил Литов
                Михаил Литов


                ПРОИСХОДИТ НЕЧТО СТРАННОЕ


     - Нелли тогда работала в этом баре, убирала со столов кружки, подтирала лужицы, не знаю, зачем молодая девица пошла на такую работу. Я на нее не обращал внимания. Все писал свою книгу… вздумал заняться мемуарами, когда смекнул, что молодость уходит, ну а сюда иногда вечерком заглядывал опрокинуть кружечку да подышать смрадом. Нелли-то прослыла дурочкой, вот только фигурка у нее была отменная. Я продавал помаленьку разные вещички и на то жил. Однажды Нелли здесь увязалась за мной, я с кружкой к столику – она за мной шлепает, я занял место – она подошла, посмотрела на меня как-то затуманено, не романтически, нет, а словно с недоумением, и говорит: вам не надо дышать этим вредным воздухом, если вы хотите сохранить чистоту. Я ей отвечаю: а вам, получается, уже все равно, каким воздухом дышать? Я же, говорит она, увы, не гречанка. Я спрашиваю: а что такое гречанка? Это, отвечает она, сама чистота, символ, олицетворение и эталон чистоты. В общем, мы разговорились, потому что она, и отойдя в сторону, делала мне знаки, мол, не прочь со мной потолковать. Она даже в тот день работу бросила, чтобы уйти со мной, но ей в этом баре многое прощали. Я подумал, что рискую зайти в своем аскетизме слишком далеко, до враждебности собственной природе, и кстати будет поразвлечься, пусть даже всего лишь с блаженной, но когда перебрался жить к ней, почувствовал, что нашел свое счастье, хотя она, конечно, в самом деле была малость не в себе. Вела она себя тихо, работала, а мой мемуарный труд настолько уважала, что даже не решалась заговаривать о нем, да и вообще больше помалкивала, лишь иногда приваливалась вдруг спиной к стенке, монотонно раскачивалась из стороны в сторону и разглагольствовала о своих несказанных греках. Я садился перед нею на стул и часами ее слушал, хотя уже скоро знал наперед все, что она скажет. Она говорила, что нет в мире людей более чистых, безобидных, простодушных, добрых, чем греки. Куда как замечателен этот народ! Она бы их посадила в аквариум, чтобы оградить от всякого грешного, развращающего влияния. Я не знаю, откуда и как у нее возникла этакая фантазия. Но она даже писала какие-то книжки, какие-то повести о наивных и добродушных греческих парнях, доверчиво вступающих на дороги мира и гибнущих в удавке, какую тот ловко приготовил из своих бесчисленных пороков…
      Так Игумнов рассказывал в пивном баре Рогову историю своей любви, и Рогов ни на миг не забывал, что и он достиг возраста, в котором Игумнов сел за мемуары, и что здесь, в этом городе и на этой улице, довольно круто спускавшейся к центру города и знававшей устрашающие потоки воды в дождливые дни, он человек чужой. Но ему нравится здесь, что мешает уехать домой, и хотя он сам, вероятно, никому на этой улице не нравится так, как ему нравится она и ее обитатели, его терпят, и даже подкармливают в добрые минуты, и не спрашивают, для чего он снимает угол и не стыдно ли ему снимать угол, не имея средств расплачиваться за него. Но у них с Игумновым была и общая неотступная забота – еще очень свежее воспоминание о том, как собрались они у Марфы, пили чай, болтали, и вдруг Нелли сползла со стула на пол, и они увидели струйку крови на ее щеке, а потом какие-то серьезные, деловые люди разъяснили им, что преступник стрелял из глубины темного пустынного двора, скорее проезда, к которому прилепился Марфин дом, и осведомились, даже отчасти подозрительно, что они сами думают по этому поводу. Но тогда они ничего дельного, убедительного для этих энергичных людей не думали, а Игумнов, похоже, до сих пор не пришел в себя и не выработал никакой версии, да и Марфа, все принимавшая чересчур близко к сердцу, тоже, пожалуй, не знала что и думать, и разве что один Рогов имел время и спокойствие кое-что обмозговать в этом страшном и загадочном деле.
      - Наверное, - сказал он, - тебе следовало бы прикинуть, кто это мог сделать, поискать, взыскать… ты не можешь?
      - Не могу, - признался Игумнов.
      Рогов сказал:
      - Вспомни, в те дни Марфу как раз покинул, и не впервые, ее супруг, знаменитый блудный Дрозд. Сейчас он уже вернулся, но тогда его не было. Однако он приходил ко мне, как раз за несколько дней до того события… Пришел, знаешь, пьяный, болтал без умолку, все намекал на какие-то особые обстоятельства, спрашивал, не хочу ли я провернуть с ним одно дельце, а какое – не сказал. Я-то видел, как он нервничает, только старается показать, что ему все нипочем, а сам места себе не находит. Это он, может быть, стрелял…
     - В Нелли?
     - Зачем в Нелли, он стрелял в Марфу, хотел от нее избавиться, а попал в Нелли. Давай сходим сегодня к ним, Дрозд дома будет – постараемся все осторожно выведать. Нужно же это дело развязать.
      Игумнов не то чтобы уверовал в версию Рогова, но как-то загорелся, обрадовался занятию, и они отправились к Марфе. Дрозд был дома, сидел за столом солидно и разводил руками, показывая, куда кому сесть. Хозяин, мирный и уверенный в себе. Марфа, высокая, худая, улыбчивая, приветливо встретила гостей, несчастье, случившееся здесь недавно, побудило ее проникнуться меланхолической симпатией к Игумнову и смириться с безалаберным существованием Рогова. Мужа она боготворила. Фигурка ее, с виду сущая травинка, без устали сновала по комнате, на стол сыпались угощения, мужчины сладко пировали, и она, проворная, непоседливая, громким голосом декламировала стихи.
     - Ведь когда ты тем вечером пришел ко мне, ты очень странно себя вел, - сказал Рогов Дрозду. – Помнишь? Предлагал мне какое-то темное дельце…
     - Разве? – словно бы удивился Дрозд. – А если я просто болтал?
     - Я этого не могу опровергнуть. Но я могу и усомниться.
     - У тебя нет фактов?
     - Каких? – спросил Рогов.
     Дрозд пожал плечами.
     - Я же не знаю, к чему ты клонишь, - сказал он. – Если ты хочешь изобличить меня перед моей женой в том, что я ей неверен, так это сильно уже проторенная дорога. Хотя и на ней ты можешь при желании немного преуспеть. Посмотри, какая у нее мордашка. Она сегодня весела, а у тебя есть шанс испортить ей настроение. Но если ты задумал обременить мою совесть какими-то более тяжкими поступками, которые я будто бы совершал, то подумай сначала о собственной совести.
     - А я вот даже после всех наших семейных крушений рада, - вмешалась, бережно заискивая перед мужем, Марфа, - рада его возвращению… в лоно, да, в лоно семьи, и создаю ему уют, чтобы он был всем доволен и не замышлял недоброе.
     - Ты нервничал тогда, - сказал Рогов хозяину. – И был неестествен.
     - А разве ты естествен сейчас? – возразил Дрозд. – Ведь ты рассчитывал, что я не вернусь и ты займешь мое место, возле Марфы.
     - Какой стыд! – воскликнула Марфа. – Какие глупости!
     Рогов смешался; он крикнул:
     - Это к делу отношения не имеет!
     - Я действительно нервничал, - объяснил Дрозд. – У меня не ладилось с Лизкой, она хотела женить меня на себе, а я ж ведь крепко сомневался, стоит ли это делать. Я там, у тебя, в твоей конуре, прощупывал почву – не опоздал ли? не занял ли ты уже мое местечко?
     - Давайте просто пить чай, - сказала Марфа, - и беседовать обо всем понемногу. Я все думаю о Нелли. Бедняжка! Какой удар для всех нас… Кто бы мог подумать, что подобные вещи происходят – стреляют в окна. Зачем? За что ее убили?
     Рогов хотел объявить, что стреляли, скорее всего, не в Нелли; а Дрозда спросить, где он был в то время, когда с Нелли случилась беда, но тут трагическая история повторилась с Игумновым. Игумнов погиб. Сполз со стула, упал замертво, растянулся на полу. Струйка крови на щеке, остекленевший взгляд. Человек стал отсутствовать, и это навсегда, но это же абсурд, нонсенс! – разгорячено думал потом Рогов, направляясь между ночными домами в свой угол, - для чего мы живем? чтобы видеть, как на наших глазах этак просто, почти буднично переплетаются жизнь и смерть? но просто ли? да не рок ли это, довлевший над Нелли и Игумновым или довлеющий над всей нашей компанией? Кто же следующий?
      Он не испытывал страха. Он хотел помочь Игумнову, азартно заинтересовавшись детективной стороной дела, а вышло скверно, и он уже сознавал, что ему, в сущности, на все плевать. Правда, он мечтал остаться здесь, на этой улице катящихся дождей, как ее называли находчивые языки, и даже слегка волочился за Марфой, а не только пользовался ее добротой, столуясь у нее. На первом месте стояла нужда, частенько тиранящая человека, когда он живет в чужом городе, а мечта была эфемерная, надуманная, ибо он знал, что всегда может вернуться в свой город, домой, и не возвращается лишь потому, что там ждут его заботы, труды, уже какая-нибудь горькая потребность в мемуарах, а не продление ребячества, уже какая-нибудь унылая Нелли с пивными кружками в руках, разглагольствующая о чистоте и добродушии греков. Ведь сколько я всего пережил, испытал в своих скитаниях, думал он, а не хочу смириться, потускнеть, но причина вся в том, что мне скучно и я равнодушен, и суета привела меня на эту улицу, а спесь заставляет мнить себя возвышающимся над ее древней усталостью и воображать, что здесь я обрету некий покой; может быть, я так незначителен для Марфы и Дрозда, что они, лежа в кровати и размышляя, кто же убил тех двоих, забудут, что я присутствовал в комнате и назовут мое имя…
      Но как ни комична была Марфа, как ни мало привлекательна, его все же влекло к ней, словно он не сомневался, что на более достойную партию его уже не хватит. Хотелось ему избавиться от Дрозда. Ему была мучительна мысль, что Дрозд сидит в тепле, в уюте, всегда сыт и всем доволен. Теперь у него был предлог ходить к Марфе каждый день, невзирая на присутствие ее мужа, - должны же были они разобраться в случившемся, в том, почему столь тихий-тихий, уютный, теплый дом сделался местом двух злодейских убийств. Но ни Марфа, ни тем более Дрозд не желали обсуждать происшедшее, они теперь говорили о каком-то самодеятельном и как будто весьма перспективном театрике, на подмостки которого намеревался Дрозд устроить свою благоверную. Она будет у меня актрисой, говорил он, только так, а все остальное я беру на себя. На себя он брал материальную сторону. С ним не пропадешь, парень бойкий, хват. И Марфа уже любила мысль, что станет актрисой; но ей не хватало сноровки, вообще таланта, и это обстоятельство побуждало Дрозда к резким мерам.
       - Человек не рождается бездарным, - уверял он. – Отсутствие духовности – вот что порождает бездарность. И с этим я борюсь.
       Стало быть, восхождение Марфы к духовности не проходило гладко. Наконец режиссер театрика, не имевший избавления от Дрозда, вывел ее на сцену в теневой роли – что-то там подносить, собирать кружки. И на подмостках выдуманная жизнь срасталась с образами ушедших людей, Игумнова и Нелли, хотела мучить, жечь памятью, но приглашенного Рогова не мучило даже предположение, что Дрозды, возможно, устроили весь этот театр для косвенного отождествления себя с теми, кто был истинным виновником трагедии ушедших, или для того, чтобы обвинить его, Рогова. Мои мысли, решил он, скучая и зевая, всего лишь бегут, бегут, струятся незатейливыми ручейками, вот уж где полная бездарность! Спектакль не удался. Марфа была нелепа и растеряна, и движение в зале, сделанное разбегающимися зрителями, выглядело оживленнее, как-то наряднее сценического действия. Рогов досидел до конца, сидел и постукивал ногой в пол в такт своим мыслям, которые были ни о чем, - и в этом заключалась и грустная пустота прошлых лет, и ностальгия по Марфе, вдруг слившейся в его воображении с образом покойной Нелли, и обещание никчемного будущего. После занавеса он отправился за кулисы, чтобы затем идти к Дроздам ужинать, и в темной глуши коридора, словно среди туманной пыли, увидел странного человека. Человек был высокий и плечистый. Он пристально смотрел на Рогова, и от напряжения капельки пота стекали к острому кончику его носа, и за напряжением, ничуть не таясь, стояла ненависть.               
      - В следующий раз не промахнусь, - сказал человек, - не надейся, что ты и в следующий раз выйдешь сухим из воды.
      Неясное внутреннее движение толкнуло Рогова поскорее миновать незнакомца и укрыться за дверями, в затемненных продолжениях коридора. Да и человек, высказавший свое предупреждение, несомненно тут же исчез, хотя, может быть, и не с замечательной поспешностью. А ведь мог всадить заряд здесь же, в театрике! Но зачем-то понадобилось предупредить? Впрочем, мало ли зачем. Вот он каков, грозный, страшный убийца, человек, на чьей совести две неповинные ни в чем жертвы. А охотится за ним, Роговым…
       Дрозд открыл дверь из какой-то ярко освещенной комнаты и спросил:
       - Ты разве не пойдешь к нам?
       Рогов убегал. И следовало ожидать, думал он, что я докачусь до такого унижения, вся моя жизнь к этому шла – закономерный итог пустоты, обманов, предательств. Он-то, убийца, определенно ненавидит меня, и даже если это всего лишь тупая, животная ненависть, он все равно силен ею, а я перед ним ничтожество. Взять даже… для чего я сижу в этом городе? Ведь только зависть к чужому теплу и уюту удерживают меня; завидую Марфе, даже ее глупому мужу, завидовал Нелли с ее тихим помешательством, хотел быть с ними, влезть в их шкуру, все равно как к идеалу стремился, а если бы они вдруг дались мне в руки, я бы их уже на следующий день унижал и валял в грязи…
      И он сказал себе: если считаешь вопрос самым важным для своего будущего и для оправдания прошлых неудач, разреши его немедленно; а я знаю, Рогов, нет для тебя важнее вопроса, чем этот: погрузиться ли в умное и скорбное созерцание или же отдаться неистовому, напряженному движению?
      Однако вопрос не решался вдруг. Страх ушел в глубину, спрятался, днем он, Рогов, полагал, что угрожающие слова незнакомца – не иначе как шутка, и только по ночам ему снились побоища, погони, перестрелки, и он просыпался в холодном поту и долго привыкал к сознанию, что ничего страшного с ним не случилось. Страх теснился в душе, как ее вечная данность, а душа была словно лишь случайный попутчик, не в ней и не ее именем он принимал решения. Ей свойственно было завидовать Марфе и Нелли, даже в чем-то подражать им – это была ее стихия, она была при нем как падчерица, а уж он, мужчина, жил если не как подобает, то, во всяком случае, как придется, что, собственно,  подобало мужчине. Так он считал. Он живет как не состоявшийся, но вполне свободный художник. Дрозд прав, утверждая, что никто не рождается бездарным, и, может быть, его, Рогова, еще ждут прозрения и открытия. Он не так уж и плох. Он подличал и плутовал не потому, что плох, а потому что умен и хотел взлететь повыше. Умному человеку нельзя не выкручиваться. И не обязательно быть ангелом, чтобы создавать великие вещи, творения искусства, шедевры. Он подумал: раз не выходит тотчас ответить на главный вопрос, и я не могу ни застыть, ни удариться в движение, надо в чем-то даже скопировать Марфу и Нелли, к которым так стремится моя душа, и это станет на первое время выходом. Подобная мысль не показалась ему жалкой и оскорбительной.

                ***          

       Он пришел в театрик и сказал режиссеру, что хочет тоже участвовать в их постановках, и тот, рассвирепевший от сознания, что кисло и беспомощно улыбается на это заявление, отказал бы, но тускло промелькнувший на авансцене Дрозд обронил, что следовало бы согласиться. И Рогов стал готовить нечто вроде монолога – что-то из жизни Нелли в трактовке и исполнении Марфы. Ему казалось, что так он приближается к разгадке тайны, к решению вопроса. Теперь ему казалось, что именно Нелли олицетворяет покой и созерцание, а Марфа – движение, неистовство и страсть. Нелли лежала на кладбище, у Марфы он кормился. Монолог продвигался вяло, да и выходило скучно, рыхло.
      - Дилетантство, - поморщился Дрозд, побывав на репетиции.
      - А кто будет судить? – вскипел Рогов. – Ты? Ты будешь судить меня? 
      Актеры смеялись над ним, а он знал – нет судьи, который был бы вправе призвать его к ответу. В магазине он украл рыбный фарш, принес в свою конуру, включил слабый свет и уже хотел приступить к трапезе, как вдруг вошел человек, сказавший ему в театре страшные слова.
     - Будь спокоен, - сказал он, - я не вооружен. Просто зашел поговорить.
     Нынче незнакомец был куда как невозмутимее, не дышал ненавистью, не потел.
     - Присаживайся, - сказал Рогов.
     Человек сел и сказал:
     - Каша заварилась изрядная, а объясняется-то все довольно просто. Я как увидел тебя на улице, меня сразу осенило: вот же мой двойник, и если я завладею его документами, то смогу неплохо переиначиться. А человек я путаный, всегда во мне что-то особенное копошится…
     - Ты действительно похож на меня, - согласился Рогов, - я только сейчас это заметил.
     - У тебя документы в порядке?
     - Да. Я здесь живу на птичьих правах, не местный, но документы в порядке, - ответил Рогов с достоинством.
     - Теперь нельзя, чтобы ты просто откупился ими. Ведь столько всего накрутилось, люди полегли… Я человек, вообще, в каком-то смысле, даже темный, то есть я не образование подразумеваю, а душу, потребности ее и желания. Не знаю, как и получается, что я если вижу какую-нибудь необходимость поступка, сразу замышляю темное дело. Это уже в крови. Что-нибудь мне с тобой сделать вздумалось, чтобы отобрать у тебя документы, а я уже размышляю, как бы сделать похитрее всего возможного, и уже мне даже не нужны совсем твои документы, а нужен ты весь, уже я решил тебя вовсе убить. Застрелить, потому что имеется ружье. И не выстрелить в упор, а как на охоте, издали. Понимаешь, какое-то даже чистоплюйство. Даже нервы. И стал я стрелять издали, а настроение самое возвышенное, работаю с огоньком, потому как история выходит захватывающая, самобытно все так. Дважды стрелял – дважды промахнулся. Надо же! Вообрази себе, как я тогда разнервничался, уж по-настоящему, без дураков. И вот тут-то я тебя сильно возненавидел, ведь из-за тебя уложил тех двоих, ни в чем не повинных, и, вспомни, в каком я был ужасном состоянии, когда подошел к тебе в коридоре и сказал, что в следующий раз ты от меня не уйдешь. Даже в пот меня тогда бросило…
     - Ты из-за тех людей теперь мучаешься и раскаиваешься?
     - Да, - сказал человек, - мучаюсь и раскаиваюсь.
     - Ну так перестань преследовать меня.
     - Я стал как машина, как зверь. Конечно, я не хочу, чтобы еще кто-нибудь ни за что погиб, по такой вот нелепой случайности, и потому старым путем уже идти не могу.
     - Что это – старый путь? Что ты под этим понимаешь?
     - Стрелять издали.
     - Ты меня убьешь? – спросил Рогов, медленно поднимая на собеседника глаза.
     - Безусловно, - ответил тот. – Теперь мне сворачивать некуда. С людьми мои отношения не сложились. Я еще не разоблачен, еще никто меня не раскусил, не опознал, но я-то знаю, что достоин проклятия и забвения. Мое место в аду рядом с Каином, с Иудой.
     - Вот как! Ты это буквально понимаешь или сказал для красного словца?
     - Я ведь из породы тех, кто претендует навсегда остаться в людских представлениях. А уж они, эти представления, ясно и недвусмысленно определяют тебе место в аду или в раю. И поскольку мой гений – злой гений, и моя звезда – скверная звезда, и поскольку через такого, как ты, я вычеркнул себя из человеческого ряда, а оторопь… знаешь, оторопь перед собственной сущностью все равно берет до умоисступления… то я и должен – так я решил – прежде всего совершить самое большое зло, какое только возможно в этом городе, на этой улице. Все равно тут сплошь одна гадость. А уже потом за тебя возьмусь. Я решил прежде уничтожить картину в музее.
    - Какую? – спросил Рогов.
    - Что такое, ты хочешь меня опередить?
    - Нет, я так спросил, из любопытства к твоей личности.
    - Я тебе отвечу. Я знаю, что ты не станешь мне мешать. Эта картина висит в самом последнем зале. Подробности? Принадлежит кисти неизвестного художника, а изображено на ней, среди разных атрибутов, среди, может быть, утвари, человеческое лицо, но в полмазка, скорее воздухом, скорее светом, чем красками. Не скажу, понимают ли люди все волшебство этого полотна. Но когда его не станет, они поймут.
    - Так ты для блага, для прогресса?
    - Наверное. Но сам я для удовольствия, насладиться недоумением, болью, отчаянием – это же моей природе как сахар собачонке в цирке. Не зря же мне справку выписали, что я могу-де быть социально опасным. Возможно, я этой справки в действительности не заслужил, но я ее добился, на всякий случай, чтобы для таких, как ты, и в самом деле быть опасным, а самому за свои действия не слишком строго отвечать. Не в тюрьму же идти из-за тебя. А картину я с удовольствием возьму на себя, перед ней я здоров и готов отвечать.
    - Раз сегодня не собираешься меня трогать – уйди, - пробормотал Рогов.
    Незнакомец кивнул, тяжело поднялся и вышел.   
    Вот и получается, что когда ты, положим, равнодушен, но умеешь отстраниться, выгодно подать себя, поддержать репутацию, то не придет к тебе безумец со своим зловещим бредом, но только ты дашь слабину, только затоскуешь, сознавая свое ничтожество, и, весь в слезах, потянешься к другим, более преуспевшим, он уже тут как тут и мучает тебя и знает, что ты никуда от него не денешься, не улизнешь. Что же это за такой закон? Ведь если ты, совершая подлости, хоть сколько-нибудь силен и крепок, тебя вряд ли убьют, по крайней мере скуки ради, хотя немало сыщется тех, кто посильнее тебя, но как только ты слаб, как только ты нечто вроде совершенно последнего человека, сразу сыщется множество готовых сокрушаться и возмущаться над твоими гадостями, а среди них и тот, кто не выдержит, рассердится и убьет тебя, хотя сам он, может быть, куда как сквернее. Что это за такой закон? Рогов недоумевал. В том, что незнакомец поставил его жизнь, его личность ниже какой-то картины, он рассмотрел всю глубину своего падения. Нет, он не настолько хуже других, чтобы заведомо обрекать себя на место рядом с Каином и Иудой, и если находится кто-то, кто ставит тебя ниже вещи, ниже какой-то картины, то это может быть еще всего лишь недоразумением, даже, допустим, твоей бедой, коль ты чрезмерно мнителен. Но если ты при этом живешь не лишь бы жить, а еще и решаешь важный философский вопрос: созерцать или двигаться, то возможна и настоящая горечь в той самой душе, в которой ты видишь только попутчицу.
     Все естество его было ослабевшим, как если бы подточенным болезнью, прогнившим насквозь, и он не мог защищаться, а чтобы извне пришла помощь или совет, нужно бы ему стоять на какой-то почве, но этого не было, и он ниоткуда не ждал помощи. Он ощущал себя оторванным от всего сущего, не вышедшим из прошлого и не идущим в будущее, и в настоящем он только стоял на крошечном пятачке, который занимала его жизнь, а вокруг клубилась темная пустота, внезапно обрушивающая на него лавины странного и кошмарного бреда. Так ему представлялось. И так было. Он словно случайно возник в мире и потому не мог знать истории, предков, бога, каких-нибудь легенд, способных питать его существование, он не знал и никогда не задумывался, как возникли те или иные вещи, трудно ли возводить дома и что за сила поднимает в воздух самолеты, и в чем начало самой жизни, он жил только нуждами настоящей минуты, но это не делало его существование насыщенным, и ему не на что было надеяться. Только и нужно, что пройти до конца цепь случайностей.
     Он свободен. Свободен от надежды, но и от условностей тоже. Он не знал, стоит ли гордиться этой свободой. Она равно и доблестна, и уязвима. А может быть, у него и нет выбора, может быть, у него и не было никогда шансов жить иначе.
     Главное – не отчаиваться. Сейчас главное – не позволить тьме, откуда исходит угроза, окутать разум и сознание. Даже когда весь мир погрузится во тьму, человек и тогда, ей-богу, способен устоять, сохранить в себе хотя бы крошечный огонек. Потому что не все в человеке зависит от его собственной воли. Ты можешь признать себя последним, стоящим ниже вещи, но все же не покориться тьме, которой окутывают тебя другие, возомнившие, что они выше тебя и вправе тебя поглотить, пожрать. Вся жизнь его на улице катящихся дождей была попыткой захватить чужие углы, влезть в чужую шкуру, и эта попытка едва не обернулась тьмой. Каждая крошка хлеба, выхлопотанная у Марфы, приближала его к забвению, к небытию. И что же дальше?
     Он отправился в музей посмотреть картину, о которой говорил незнакомец. Он был поражен, что его вполне приветливо встретили у входа в музей, пропустили, и смотрительницы в залах не выражали беспокойства, когда он проходил мимо. Музей не просто распахивал перед ним двери, но, казалось, был создан для него. Приятно ли это? Или же настораживает? И хочется ли ему усмотреть в этой открытости подвох или даже самому задумать что-то недоброе? Себе-то он уже казался одичавшим.
     То была прекрасная картина, и не зря ею восхищался незнакомец. Чудо в пустом зале, в хорошо проветренном помещении; полупрозрачные штрихи лица в неведомом краю. И тогда он заплакал, постигнув, что скорбь, на которую была еще способна его душа, его скорбь тоже. Но для чего он ощущает себя несчастным? Разве кто-нибудь станет жалеть его, сокрушаться о нем, плакать о нем так же, как он плачет о своей душе? Чья-то рука тронула его за плечо, и он вздрогнул. Обернувшись, узнал молодого приятной наружности следователя, который вел дело по убийству Нелли и Игумнова.
     - Ваши тревоги позади, - сказал следователь с обнадеживающей, почти лучезарной улыбкой. – Мы, как видите, не сидим сложа руки. Взяли его.      
     - Кто он?
     - Все тайное со временем станет явным.
     - Где он теперь? – спросил Рогов после некоторой паузы.
     - В надежном месте.
     Еще помолчали, как если бы отдыхая и наслаждаясь покоем после долгих трудов. Наконец Рогов вымолвил, кивая на полотно:
     - Прекрасная вещь, не правда ли?
     Следователь возразил:
     - Я думаю, ее придется убрать.
     - Почему?
     - Его работа.
     И Рогов подумал, что ни страшный незнакомец, ни следователь отнюдь не водят его за нос.
     - Вот оно что… - пробормотал он. – В таком случае я мало понимаю жизнь этого человека. И еще меньше – зачем убирать картину? Посмотрите, на ней нет имени автора, так почему бы ей, если уж на то пошло, и не остаться картиной неизвестного мастера?
     - Недопустимо так, - сказал следователь, скрестив на груди руки, - по крайней мере, пока мы живы. Ведь для чего-то мы живем. Разве не для того, чтобы разбираться в истинной ценности той или иной вещи, судить, вообще знать истину? не для того, чтобы видеть человека прежде вещи и если этот человек безумен, преступен, то отводить ему место, которое он заслужил?
     И Рогов вспомнил, что вечером ему играть в спектакле, после которого будет ужин у Марфы…

                Ж-л «Соло», №12, 1993 г.