Вирджиния Вулф. Джейн Остин

JANE AUSTEN

It is probable that if Miss Cassandra Austen had had her way we should have had nothing of Jane Austen's except her novels. To her elder sister alone did she write freely; to her alone she confided her hopes and, if rumour is true, the one great disappointment of her life; but when Miss Cassandra Austen grew old, and the growth of her sister's fame made her suspect that a time might come when strangers would pry and scholars speculate, she burnt, at great cost to herself, every letter that could gratify their curiosity, and spared only what she judged too trivial to be of interest.

Весьма вероятно, что если бы мисс Кассандра Остин шла себе своей дорожкой, мы бы ничего не знали о писательнице Джейн Остин, кроме ее романов. Писательница умела писать свободно только к своей старшей сестре, только ей одной она доверяла свои надежды и только ей, если сплетни справедливы, ее единственное глубокое разочарование в жизни. Но по мере того, как мисс Кассандра Остин старела, а слава ее сестры все более набирала вес, она забоялась, как бы эта слава не погнала литературоведов копаться в ее собственной жизни. И она от греха подальше, сожгла большинство писем, дабы не вознаграждать излишнюю настырность будущих исследователей за свой счет, и оставила только те тривиальные, которые для нас не представляют никакого интереса.

Hence our knowledge of Jane Austen is derived from a little gossip, a few letters, and her books. As for the gossip, gossip which has survived its day is never despicable; with a little rearrangement it suits our purpose admirably. For example, Jane "is not at all pretty and very prim, unlike a girl of twelve... Jane is whimsical and affected," says little Philadelphia Austen of her cousin. Then we have Mrs. Mitford, who knew the Austens as girls and thought Jane "the prettiest, silliest, most affected husband -- hunting butterfly she ever remembers ".

Вот почему все наши сведения о Джейн Остин получены из разного рода сплетен, нескольких писем. Ну и из ее книг. Сплетня, которая пережила свою современность, как правило, непорочна по части достоверности. И несколько приведя сплетни в порядок, мы может пользоваться ими как надежным источником. К примеру, "Джейн ни грамма непривлекательна и к удивлению ее 12-ю годами весьма чопорна... У нее ехидный язычок, и она очень склонна к аффектации," -- пишет о ней Филадельфия Остин, ее кузина. Сохранилось и свидетельство миссис Митфорд, которая также знала Джейн девчонкой и считала ее наоборот хорошенькой, глупенькой бабочкой, заточенной исключительно на желании выйти замуж.

Next, there is Miss Mitford's anonymous friend "who visits her now [and] says that she has stiffened into the most perpendicular, precise, taciturn piece of 'single blessedness' that ever existed, and that, until Pride and Prejudice showed what a precious gem was hidden in that unbending case, she was no more regarded in society than a poker or firescreen... The case is very different now", the good lady goes on; "she is still a poker--but a poker of whom everybody is afraid... A wit, a delineator of character, who does not talk is terrific indeed!"

Далее, был некий анонимный друг у этой мисс Митфорд, "который часто бывает у Остинов в гостях и говорит, что Джейн закостенела в почти перпендикулярный, четкий, молчаливый кусок 'исключительной бледности', который когда-либо существовал и пока 'Гордость и предубеждиние', не показало, какое сокровище было скрыто в этой непреклонной штучке, на нее смотрели в обществе не больше, чем на кочергу или на каминную заслонку... Ну а теперь, ясно дело," -- продолжает леди слова своего друга, -- "она, конечно, кочерга, но этой кочерги все боятся". Остроумие, проницательность, скрывающаяся за молчаливостью, заставляют бояться этой леди.

On the other side, of course, there are the Austens, a race little given to panegyric of themselves, but nevertheless, they say, her brothers

С другой стороны есть и фамилия Остинов, в традициях которой отнюдь не было петь себе панегирики. Но все отмечали, что

"were very fond and very proud of her. They were attached to her by her talents, her virtues, and her engaging manners, and each loved afterwards to fancy a resemblance in some niece or daughter of his own to the dear sister Jane, whose perfect equal they yet never expected to see."

"братья очень любили Джейн и гордились ею. Они были привязаны к ней из-за ее талантов, добродетельности, хороших манер. И впоследствии каждый из них фикстулил, если видел хоть какое-то сходство со своей сестрой, своей дорогой Джейн в ее дочерях или племянницах. Хотя полного эквивалента с нею они никогда не надеялись в них увидеть".

Charming but perpendicular, loved at home but feared by strangers, biting of tongue but tender of heart -- these contrasts are by no means incompatible, and when we turn to the novels we shall find ourselves stumbling there too over the same complexities in the writer.

Обворожительная и прямая как палка, любимая в своей семье и опасаемая за ее пределами, кусачая на язычок, но с мягким сердцем -- эти контрасты отнюдь не взаимоисключающи, и если мы обратимся к романам писательницы, мы на каждой странице будем натыкаться на подобную разно... у этой писательницы.

To begin with, that prim little girl whom Philadelphia found so unlike a child of twelve, whimsical and affected, was soon to be the authoress of an astonishing and unchildish story, Love and Freindship, which, incredible though it appears, was written at the age of fifteen.

Начиная с того, что эта прямая как палка штучка, ехидная и аффектированная и так непохожая на 12-летнюю девчонку, каковой ее характеризует  Филадельфия, уже вскоре заделалась авторшей удивительной и далеко недетской истории. "Любовь и дружба". И это в возрасте 15 лет.

It was written, apparently, to amuse the schoolroom; one of the stories in the same book is dedicated with mock solemnity to her brother; another is neatly illustrated with water-colour heads by her sister.

Она была написана, по всей видимости, чтобы позабавить одноклассников. Одна из историй в этой самой книге с шутливой торжественностью посвящалась ее брату, другая была иллюстрирована милыми акварелями ее сестрой.

These are jokes which, one feels, were family property; thrusts of satire, which went home because all little Austens made mock in common of fine ladies who "sighed and fainted on the sofa".

Шутки и приколы, как можно предположить, были в их семье фамильной чертой, поскольку все маленькие Остины любили похохмить, возвращаясь из школы над прекрасными ледями, которые "вздыхали и падали в обморок по диванам".

Love and Freindship, Chatto and Windus.

Brothers and sisters must have laughed when Jane read out loud her last hit at the vices which they all abhorred. "I die a martyr to my grief for the loss of Augustus. One fatal swoon has cost me my life. Beware of Swoons, Dear Laura... Run mad as often as you chuse, but do not faint...

Братья и сестры покатывались по-видимому со смеху, когда Джейн читала вслух свой очередной хит о несимпатичных им недостатках. "Я умру в страшных муках в тоске из-за потери моего любимого Огастаса. Фатальный обморок прервет мою жизнь. О! оберегайся обмороков, дорогая Лаура... Безумствуй сколько твоей душе влезет, но не падай в обморок..."

"And on she rushed, as fast as she could write and quicker than she could spell, to tell the incredible adventures of Laura and Sophia, of Philander and Gustavus, of the gentleman who drove a coach between Edinburgh and Stirling every other day, of the theft of the fortune that was kept in the table drawer, of the starving mothers and the sons who acted Macbeth.

И она строчила со скоростью пулемета, гораздо быстрее, чем могла бы толком произнести, чтобы поведать о невероятных приключениях Лауры и Густава; о джентльмене, который гонял через день карету между Эдинбургом и Стирлингом; об украденном состоянии, которое хранилось в ящике стола; о голодающих матерях и их детях, которые играли "Макбета".

Undoubtedly, the story must have roused the schoolroom to uproarious laughter.
Без сомнения эти истории вызывали неистовую бурю восторгов у одколассниц.
And yet, nothing is more obvious than that this girl of fifteen, sitting in her private corner of the common parlour, was writing not to draw a laugh from brother and sisters, and not for home consumption.

И все же, и все же... Мне не представляется вероятным, чтобы эта 15-летняя зассыха, сидела у себя дома в уголку, чтобы вызывать своими писульками смех у брата и сестер. Или для того, чтобы вызывать восторг у знакомых.

She was writing for everybody, for nobody, for our age, for her own; in other words, even at that early age Jane Austen was writing. One hears it in the rhythm and shapeliness and severity of the sentences.

Она писала для всех и ни для кого, для своих современников и для нас. Другими словами, она писали типа для вечности. Чуткое ухо может уловить это а ритме, суровости и четкой формулировке сентенций.

"She was nothing more than a mere good-tempered, civil, and obliging young woman; as such we could scarcely dislike her -- she was only an object of contempt."

"Она была ничем более, чем доброжелательной, вежливой и обязатальной девушкой. Такую навряд ли возможно не любить -- и ее презирали".

Such a sentence is meant to outlast the Christmas holidays. Spirited, easy, full of fun, verging with freedom upon sheer nonsense, -- Love and Freindship is all that; but what is this note which never merges in the rest, which sounds distinctly and penetratingly all through the volume?

Такая характеристика рождена, чтобы пережить новогодние каникулы. Умная, с несомненной подковыркой, намеренно граничащая с несмыслом -- много подобного есть в "Любви и дружбе". Но как понять это замечание, такое четкое и острое, похожего на которое мы на найдем нигде в другом месте книги?

It is the sound of laughter. The girl of fifteen is laughing, in her corner, at the world.

Это смех. Эта 15-летняя девчонка смеется в своем уголку над человеческими нравами.

Girls of fifteen are always laughing. They laugh when Mr. Binney helps himself to salt instead of sugar. They almost die of laughing when old Mrs. Tomkins sits down upon the cat. But they are crying the moment after.

Девочонки 15 лет всегда смеются. Они смеются, когда мистер Бинни сыпанет себе в суп сахар вместо соли. Они смеются до колик в животе, когда миссис Томкинс садится на кошку. Однако безудержный смех моментом переходит в горький плач.

They have no fixed abode from which they see that there is something eternally laughable in human nature, some quality in men and women that for ever excites our satire. They do not know that Lady Greville who snubs, and poor Maria who is snubbed, are permanent features of every ballroom.

У них нет четких представлений, что многое из того, что оно видят, все эти диссонасы -- всего лишь мелочи жизни. Но что наряду с ними есть нечто нелепое в человеческой натуре, нечто, что является законным объектом юмора и сатиры во все времена. Они не знают, что леди Гревилл с ее снобизмом и бедная тщеславная Мэри -- перманентные фигуры всякого бала.

But Jane Austen knew it from her birth upwards. One of those fairies who perch upon cradles must have taken her a flight through the world directly she was born. When she was laid in the cradle again she knew not only what the world looked like, but had already chosen her kingdom.

А вот Джейн Остин знала это чуть ли не с колыбели. Когда он там мирно посапывала, одна из ее фей-покровительниц вытащила ее оттуда за уши и променировала с нею на высоте птичьего полета над нашим миром. И Джейн не только увидела, как выглядит этот мир, но и разглядела стежку, которая была определена ей как жизненный путь.

She had agreed that if she might rule over that territory, she would covet no other. Thus at fifteen she had few illusions about other people and none about herself. Whatever she writes is finished and turned and set in its relation, not to the parsonage, but to the universe. She is impersonal; she is inscrutable.

Она приняла как необходимость территорию, выделенную ей в управление с тем, чтобы она не лезла на чужую. И уже в 15, если она и имела какие иллюзии относительно остального мира, то относительно себя у нее таких иллюзий не было. То, что она пишет, закончено, просмотрено и поставлено в правильные отношения не к ней лично, а к универсуму. Она имперсональна, она непогрешима.

When the writer, Jane Austen, wrote down in the most remarkable sketch in the book a little of Lady Greville's conversation, there is no trace of anger at the snub which the clergyman's daughter, Jane Austen, once received. Her gaze passes straight to the mark, and we know precisely where, upon the map of human nature, that mark is.

Когда писатель по имени Джейн Остин записывает замечательный скетч о разговорах леди Грэнвилл, у нее нет и следов злости на дочь высокопоставленного клирика за тот снобизм, которым та пропитана насквозь. Взгляд писательницы направлен в нужный пункт, и мы знает в каком пункте на карте человеческих темпераментов этот пункт находится.

We know because Jane Austen kept to her compact; she never trespassed beyond her boundaries. Never, even at the emotional age of fifteen, did she round upon herself in shame, obliterate a sarcasm in a spasm of compassion, or blur an outline in a mist of rhapsody.

Знаем, потому что Джейн Остин держится в своих границах, и она никогда не заходит за пограничные столбы. Никогда ее даже в 15 лет не захлестывает волна эмоций, никогда она не покраснеет за сказанное ею от стыда, не сотрет не единой саркастической ноты в спазме сочувствия. Или упаси боже, вдруг ее глаза покроются мечтательной поволокой.

Spasms and rhapsodies, she seems to have said, pointing with her stick, end THERE; and the boundary line is perfectly distinct. But she does not deny that moons and mountains and castles exist -- on the other side. She has even one romance of her own.

Сомнения и разночтения, кажется, говорит писательница, указывая своим перстом, заканчиваются ЗДЕСЬ: линия определена однозначно. Она, конечно, не отрицает, что за этой линией простирается огромный мир, где существуют замки и горы в лунном свете. Но тот мир -- мир не ее романов.

It is for the Queen of Scots. She really admired her very much. "One of the first characters in the world", she called her, "a bewitching Princess whose only friend was then the Duke of Norfolk, and whose only ones now Mr. Whitaker, Mrs. Lefroy, Mrs. Knight and myself."

То мир королевы Шотландии (?? Мэри Стюарт, что ли). Писательница очень им восхищена (??). "Один из первейших характеров в мире", -- так зовет королеву писательница, -- "заколодованная принцесса, единственный друг которой герцог Норфолк, а сейчас только мистер Вайтекер  и миссисы Лефруа да Найт. Ну и я за компанию".

With these words her passion is neatly circumscribed, and rounded with a laugh. It is amusing to remember in what terms the young Brontл's wrote, not very much later, in their northern parsonage, about the Duke of Wellington.

Так мило Джейн Остин описала свои склонности и хихикнула при этом. Забавно вспомнить, особенно для тех, кто никогда подобных вещей и не знал, что именно в таком возвышенном стиле писала ее младшая современница мисс Бронте о герцоге Веллингтоне.

The prim little girl grew up. She became "the prettiest, silliest, most affected husband-hunting butterfly" Mrs. Mitford ever remembered, and, incidentally, the authoress of a novel called Pride and Prejudice, which, written stealthily under cover of a creaking door, lay for many years unpublished.

Сухая как палка девчонка росла. Она стала "милейшей, глупейшей, аффектированной бабочкой, охотящейся за мужьями" (если бабочки могут охотиться), какую только миссис Милфорд могла когда-либо вспомнить, а по случаю и авторшей романа под названием "Гордасть и предубуждение", который написанный украдкой под скрип открывающихся дверей много лет лежал неопубликованным.

A little later, it is thought, she began another story, The Watsons, and being for some reason dissatisfied with it, left it unfinished. The second- rate works of a great writer are worth reading because they offer the best criticism of his masterpieces.

Несколько позднее, по-видимому, она начала другую историю -- "Ватсоны". Но оставшись ею недовольной, так и не закончила ее. Второстепенные с точки зрения значимости работы великого писателя достойны чтения, потому что они дают больше пищи  критики для понимания шедевров этого писателя.

Here her difficulties are more apparent, and the method she took to overcome them less artfully concealed. To begin with, the stiffness and the bareness of the first chapters prove that she was one of those writers who lay their facts out rather baldly in the first version and then go back and back and back and cover them with flesh and atmosphere. How it would have been done we cannot say -- by what suppressions and insertions and artful devices.

В "Ватсонах" писательские затруднения более очевидны, и метод, которым она пыталась их преодолеть, более явен. Ну хотя бы угловатость стиля и прямолинейность в подаче фактов в первой версии бросаются в глаза. И писательница вновь и вновь пытается их подать в новой упаковке, чтобы на их  костях наростить мясо. Каким мог быть окончательный вариант, мы не знем. Мы можем лишь предполагать, какие перестановки в их изложении, какие допольнительные обстоятельства и артистические уловки могла бы использовать писательница.

But the miracle would have been accomplished; the dull history of fourteen years of family life would have been converted into another of those exquisite and apparently effortless introductions; and we should never have guessed what pages of preliminary drudgery Jane Austen forced her pen to go through.

Но чудо должно было бы совершиться, и нудная история сорокалетней  семейной жизни конвертировалась бы в другую: изысканную и, по-видимому, без навячивых писательских потуг. Если бы, да кабы... но нам знать не дано, как перо Джейн Остин выпуталось бы из густой патоки первоначального изложения.

Here we perceive that she was no conjuror after all. Like other writers, she had to create the atmosphere in which her own peculiar genius could bear fruit. Here she fumbles; here she keeps us waiting. Suddenly she has done it; now things can happen as she likes things to happen.

Конечно, Джейн Остин не волшебница, она только училась. Подобно другим писателям, ей требовалось создавать атмосферу, в которой только и мог быть на месте ее собственный гений. Мы видим: вот здесь она колеблется, вот здесь она заставляет нас ждать. И вдруг она выпаливает: и теперь все происходит так, как и должно происходить.

The Edwardses are going to the ball. The Tomlinsons' carriage is passing; she can tell us that Charles is "being provided with his gloves and told to keep them on"; Tom Musgrave retreats to a remote corner with a barrel of oysters and is famously snug. Her genius is freed and active.

Эдвардсы собираются на бал. Карета Томлисонов проносится мимо; писательница должна предупредить, что у Чарльза "есть перчатки и ему говорят, что ему следует их надеть". Том Мисгрейв удаляется в дальний уголок с килограммом устриц и там наслаждается вовсю. Гений Джейн Остин распустил крылья.

At once our senses quicken; we are possessed with the peculiar intensity which she alone can impart. But of what is it all composed? Of a ball in a country town; a few couples meeting and taking hands in an assembly room; a little eating and drinking; and for catastrophe, a boy being snubbed by one young lady and kindly treated by another. There is no tragedy and no heroism.

И моментом чувства читателя оживляются: он захвачен интенсивностью описания, которую лишь писательница способна ему сообщить. Но из чего все это высосано? Да всего лишь из бала в деревнском (мы бы сказали, районном) городке. Несколько пар встречаются, подают себе руки в гостиной; закусывают, немного выпивают, а тут незаметно подступает и катастрофа: молодого человека игнорирует одна молодая леди и привечает другая. Внешне никакой трагедии, ничего экстраодринарного.

Yet for some reason the little scene is moving out of all proportion to its surface solemnity. We have been made to see that if Emma acted so in the ball-room, how considerate, how tender, inspired by what sincerity of feeling she would have shown herself in those graver crises of life which, as we watch her, come inevitably before our eyes.

Но по некоторым штрихам сцена представлеяется нам значительной. Что-то заставляет нас думать, что видя, как Эмма ведет себя в зале -- настороженно, чутко, в мобилиции всех своих чувств -- мы можем предположить, каковой она будет в момент серьезного жизненного кризиса, который неотвратимо висит в атмосфере сцены.

Jane Austen is thus a mistress of much deeper emotion than appears upon the surface. She stimulates us to supply what is not there. What she offers is, apparently, a trifle, yet is composed of something that expands in the reader's mind and endows with the most enduring form of life scenes which are outwardly trivial.

Джейн Остин какая-то мастерица дать почувствовать эмоции, которые прячутся под поверхностью. Писательница стимилирует читателя чувствовать то, что не представлено в сцене непосредственно. То, что дано во внешнем описании не более чем пустячки, но она так компонует их, что мысли читетеля не могут не видеть жести под покровом внешей тривиальности.

Always the stress is laid upon character. How, we are made to wonder, will Emma behave when Lord Osborne and Tom Musgrave make their call at five minutes before three, just as Mary is bringing in the tray and the knife-case? It is an extremely awkward situation. The young men are accustomed to much greater refinement.

Ударение всегда делается на характере. Как (ожидаем мы) Эмма поведет себя, когда ей нанесут визит визит лорд Осборн и Том Масгрейв, и Мэри -- горничная уже появляется с гостиной с их визитками? Оба молодых человека большие привередники по части церемоний английского света.

Emma may prove herself ill-bred, vulgar, a nonentity. The turns and twists of the dialogue keep us on the tenterhooks of suspense. Our attention is half upon the present moment, half upon the future. And when, in the end, Emma behaves in such a way as to vindicate our highest hopes of her, we are moved as if we had been made witnesses of a matter of the highest importance.

Эмма может показать себя плохо воспитанной, вульгарной, пустышкой. Повороты диалога держат нас на крючке саспенса. Наше внимание вполовину приковано к текущему моменту, вполовину ожиданием, а что последует дальше. И когда все же Эмма ведет себя на все 100 и не посрамляет наших надежд, мы понимаем, что стали свидетелями очень важного события.

Here, indeed, in this unfinished and in the main inferior story, are all the elements of Jane Austen's greatness. It has the permanent quality of literature. Think away the surface animation, the likeness to life, and there remains, to provide a deeper pleasure, an exquisite discrimination of human values.

Здесь в этой неоконченной истории проступают все элементы большого писательского таланта. Пусть читатель отбросит поверхностные эффекты, мелочное правдоподобие, и тогда останется то, что способно дать нехилое наслаждение: понимание ценностей человеческой жизни.

Dismiss this too from the mind and one can dwell with extreme satisfaction upon the more abstract art which, in the ball-room scene, so varies the emotions and proportions the parts that it is possible to enjoy it, as one enjoys poetry, for itself, and not as a link which carries the story this way and that.

Выбрось из головы все напизанные туда бредни личного опыта, и ты сможешь почувствовать высшее удовлетворение в такой непрезентабельной вроде бы сцене в гостиной, где вирбирирует такое разнообразие эмоций и персонажей, какое только возможно в самой возвышенной и первоклассной поэзии, ценной самой по себе, а не как простой пересказ событий, где интерес подогревается пошлым любопытством "а что там будет дальше".

But the gossip says of Jane Austen that she was perpendicular, precise, and taciturn--"a poker of whom everybody is afraid". Of this too there are traces; she could be merciless enough; she is one of the most consistent satirists in the whole of literature.

А как же быть со сплетней, что Джейн была прямой как палка, точной не в бровь, а в глаз, "кочергой, которую все боятся"? Что ж, все следы такой оценки налицо: писательница достаточно безжалостна, она во всем блеаске одного из мощнейших сатирических умов во всей нашей, то есть их,  английской литературе.

Those first angular chapters of The Watsons prove that hers was not a prolific genius; she had not, like Emily Brontл, merely to open the door to make herself felt. Humbly and gaily she collected the twigs and straws out of which the nest was to be made and placed them neatly together.

Первые угловатые главы "Ватсонов" показывают, что неподобно Эмили Бронте Джейн Остин не является хватким автором, которой достаточно пнуть ногой дверь, чтобы сразу же дать почувствовать свое присутствие. Остин же медленно и со вкусом подбирает детали, из которых она собирается строить гнездо.

The twigs and straws were a little dry and a little dusty in themselves. There was the big house and the little house; a tea party, a dinner party, and an occasional picnic; life was hedged in by valuable connections and adequate incomes; by muddy roads, wet feet, and a tendency on the part of the ladies to get tired; a little principle supported it, a little consequence, and the education commonly enjoyed by upper middle-class families living in the country.

Ее веточки и соломинки несколько суховаты и грязноваты. Вот дома, большие и маленькие; чайные церемонии, званые обеды и случайные пикники. Жизнь огорожена от внешних бурь неплохими доходами и солидными знакомствами; грязными проселочными дорогами, промокшими ногами, из-за чего леди вечно устают. Несколько принципов поддерживают их уверенность; зажиточный средний класс достаточно образован и округозорен.

Vice, adventure, passion were left outside. But of all this prosiness, of all this littleness, she evades nothing, and nothing is slurred over. Patiently and precisely she tells us how they "made no stop anywhere till they reached Newbury, where a comfortable meal, uniting dinner and supper, wound up the enjoyments and fatigues of the day".

Пороки, приключения, страсти -- все это здесь неведомо. Писательница и не думает выскользнуть из круга провинциальности, будничности, мелочности. Терпеливо и дотошно она повествует, как ее персонажи "не сделали ни одной остановки на пути в Ньюбери, где прияная трапеза, объединившая обед и ужин, приятно сдобренная развлечениями, компенсировала им хлопоты дня".

Nor does she pay to conventions merely the tribute of lip homage; she believes in them besides accepting them. When she is describing a clergyman, like Edmund Bertram, or a sailor, in particular, she appears debarred by the sanctity of his office from the free use of her chief tool, the comic genius, and is apt therefore to lapse into decorous panegyric or matter-of-fact description.

Писательница вовсе не имеет на мысли отделываться внешней почтительностью к этим формам бытия: не разделяя этих ценностей полностью, она тем не менее верит в них. Когда она описывает высокопоставленного клирика навроде Эдмунда Бертрама или моряка, она одевается в броню той почтительности, которой окружены эти профессии в глазах среднего англичанина и зачехляет свое главное оружие --  сатирический гений, -- ограничивая себя стандартным панегириком или объективным внешним описанием.

But these are exceptions; for the most part her attitude recalls the anonymous lady's ejaculation -- "A wit, a delineator of character, who does not talk is terrific indeed!" She wishes neither to reform nor to annihilate; she is silent; and that is terrific indeed. One after another she creates her fools, her prigs, her worldlings, her Mr. Collinses, her Sir Walter Elliotts, her Mrs. Bennets.

Но иногда из под ее пера вырываются восклицания некоей анонимной леди: "При характеристике людей должно было ужасно избегать осторумия, которое одно только и способно описать их характер". Джейн Остин не горит желанием ничего реформировать или ниспровергать, она молчалива. И это в самом деле ужасно. И однако одного за другим она создает своих дураков, педантов, своих уродцев: мистера Коллинза, сэра Уолера Эллиота, мисс Беннет.

She encircles them with the lash of a whip-like phrase which, as it runs round them, cuts out their silhouettes for ever. But there they remain; no excuse is found for them and no mercy shown them. Nothing remains of Julia and Maria Bertram when she has done with them; Lady Bertram is left "sitting and calling to Pug and trying to keep him from the flower- beds" eternally.

Она очерчивает их как ударом хлыста бьющей наотмашь фразы, увековечивая их силуэтты. Вот так они их. Никаких извинений не находиться для них, никакой к ним жалости. Никаких прикрывающих стыдливые места одежд она не оставляет Юлии и Марии Бертрам. Леди Бертрам будет вечно "сидеть и звать собачку Пига, чтобы та не обделалась в цветочных грядках".

A divine justice is meted out; Dr. Grant, who begins by liking his goose tender, ends by bringing on "apoplexy and death, by three great institutionary dinners in one week". Sometimes it seems as if her creatures were born merely to give Jane Austen the supreme delight of slicing their heads off. She is satisfied; she is content; she would not alter a hair on anybody's head, or move one brick or one blade of grass in a world which provides her with such exquisite delight.

Они помечены божеской справедливостью. Доктор Грант, любитель нежной гусятины, заканчивает свою жизнь "апоплексией и смертью, пережравши на трех торжественных обедах в течение недели". Порой кажется, что созданные ею зверушки рождены ее воображением только для того, чтобы с превеликим удовольствием отсечь им головы. Писательница удовлетворена, писательница довольна: она не изменит ни одного волоска на голове своего персонажа, не сдвинет с места ни один кирпич на мостовой, не вырвет ни одного пучка травы, чтобы лишить себя удовольствия разделаться с героями по своему усмотрению.

Nor, indeed, would we. For even if the pangs of outraged vanity, or the heat of moral wrath, urged us to improve away a world so full of spite, pettiness, and folly, the task is beyond our powers. People are like that -- the girl of fifteen knew it; the mature woman proves it.

Не захотим этого и мы. Ибо всегда муки оскорбленного человеческого достоинства, или морального негодования принуждают нас отвергать мир, наполненный выскомерием, мелочностью, или там глупостью -- и это выше наших сил. Люди уж так созданы. И 15-летняя девчонка знает, а зрелая женщина доказывает это.

At this very moment some Lady Bertram is trying to keep Pug from the flower beds; she sends Chapman to help Miss Fanny a little late. The discrimination is so perfect, the satire so just, that, consistent though it is, it almost escapes our notice. No touch of pettiness, no hint of spite, rouse us from our contemplation. Delight strangely mingles with our amusement. Beauty illumines these fools.

В тот самый момент, когда леди Бертран отгоняет своего любимого Пига от цветочной грядки, она посылает Чепмена помочь мисс Фанни. Но чуть запаздывает. Несоизмеримость двух действий очевидна, сатира так совершенна и тонка, что пронизывая всю сцену, как воздух, она же как воздух остается почти незамеченной. Ни одна черточка мелочности в персонаже, не один штришок ее выскомерия не отвлекают нас от созерцания картины в целом. Восхищение и удовольствие в одном флаконе: дураки видятся в свете прекрасного.

That elusive quality is, indeed, often made up of very different parts, which it needs a peculiar genius to bring together. The wit of Jane Austen has for partner the perfection of her taste. Her fool is a fool, her snob is a snob, because he departs from the model of sanity and sense which she has in mind, and conveys to us unmistakably even while she makes us laugh.

Это неуловимое качество составлено часто из разных элементов, и нужен немалый талант, чтобы соединить их воедино. У таланта Джейн Остин в товарищах ее безупречный вкус. Ее дурак -- это дурак, ее сноб -- это сноб, потому что отправные точки творчества писательницы -- идеал здравого смысла и здоровой натуры, которые мы неоспоримо чувствует в ее писаниях, даже когда она смеется.

Never did any novelist make more use of an impeccable sense of human values. It is against the disc of an unerring heart, an unfailing good taste, an almost stern morality, that she shows up those deviations from kindness, truth, and sincerity which are among the most delightful things in English

Никогда ни один романист не судил с такой ригористичностью о людях, имея в качестве мерила понятие о человеческих ценностях. Ее суждения непогрешимы, ее сердце неумолимо, вкус непогрешим, когда она показывает всяческие отклонения от человеческой доброты, от правды, от искренности. Навряд ли у кого в английской литературе мы обнаружим все эти качества.

She depicts a Mary Crawford in her mixture of good and bad entirely by this means. She lets her rattle on against the clergy, or in favour of a baronetage and ten thousand a year, with all the ease and spirit possible; but now and again she strikes one note of her own, very quietly, but in perfect tune, and at once all Mary Crawford's chatter, though it continues to amuse, rings flat.

Вот они описывает Мэри Кроуфорд с ее смесью хороших и плохих качеств. Она позволяет ей болтать против клириков и за баронетов с доходами в 1000 фунтов в год. Мари ляпает все, что только угодно, выбалтывая всю свою душу. И лишь изредка писательница вставляет в ее монологи свои кратенькие ремарки, благодаря которым тут же вся эта милая и забавная болтовня видится плоской и банальной.

Hence the depth, the beauty, the complexity of her scenes. From such contrasts there comes a beauty, a solemnity even, which are not only as remarkable as her wit, but an inseparable part of it. In The Watsons she gives us a foretaste of this power; she makes us wonder why an ordinary act of kindness, as she describes it, becomes so full of meaning. In her masterpieces, the same gift is brought to perfection.

Отсюда, и именно благодаря этим контрастам, глубина, красота и многоплановость, а где-то даже и торжественность романных сцен. Торжественность, которая не только маркирует ее остроумие, но составляет его неоъемлемую часть. В "Ватсонах" мы предвкушаем эту силу, которую она на полную катушку разматывает в "Гордости и предубеждении". Джейн Остин удивляет нас проявлением несказанной доброты в мелочах, делая эти проявления полными смысла и значения.

Here is nothing out of the way; it is midday in Northamptonshire; a dull young man is talking to rather a weakly young woman on the stairs as they go up to dress for dinner, with housemaids passing.

Здесь нет ничего необычного. Вот середина дня в Норхэмптоншире. Невзрачный молодой человек разговаривает перед обедом на лестнице с некоей болезненной юной леди. Мимо проходит служанка.

But, from triviality, from commonplace, their words become suddenly full of meaning, and the moment for both one of the most memorable in their lives. It fills itself; it shines; it glows; it hangs before us, deep, trembling, serene for a second; next, the housemaid passes, and this drop, in which all the happiness of life has collected, gently subsides again to become part of the ebb and flow of ordinary existence.

И вдруг среди тривиального и обычного слова их вспыхивают особой силой, становятся полны смысла, делают этот момент памятным и значительным на всю их жизнь. Сцена наполнена эзотерическим смыслом, светится как на живописном полотне, дрожа особым цветом. Но вот девушка проходит, и то мгновение, наполненное счастьем всей жизни, мягко гаснет, вновь погружаясь в волны прозаического бытия.

What more natural, then, with this insight into their profundity, than that Jane Austen should have chosen to write of the trivialities of day-to-day existence, of parties, picnics, and country dances?

И потому более чем естественно для писательского дарования писательницы, что она с ее умением подловить момент высшего бытия среди повседевной тривиальности, находит соответствующую ее художественному темпераменту обстаноакк действия в приемах, пикниках, сельских танцах.

No "suggestions to alter her style of writing" from the Prince Regent or Mr. Clarke could tempt her; no romance, no adventure, no politics or intrigue could hold a candle to life on a country-house staircase as she saw it. Indeed, the Prince Regent and his librarian had run their heads against a very formidable obstacle; they were trying to tamper with an incorruptible conscience, to disturb an infallible discretion.

Джейн Остин не приемлет от своих доброхотов принца-регента и издателя мистера Кларка "никаких предложений подкорректировать ее писательский стиль". Ничего романтичного, никаких приключений, политики, интриг. Ничто из этого не способно высветить те волнующие моменты, которые и как она видит на лестнице сельского дома. Принц регент и его библиотекарь напорились в лице писательницы на несгибаемое препятствие с их попытками уломать неподдющееся писательское credo, помешать потоку авторских чувств изливаться свободно.

The child who formed her sentences so finely when she was fifteen never ceased to form them, and never wrote for the Prince Regent or his Librarian, but for the world at large. She knew exactly what her powers were, and what material they were fitted to deal with as material should be dealt with by a writer whose standard of finality was high.

Девушка, которая формулировала свои сентеции так четко в 15 лет, не переставала их так же четко формулировать и в 35. Ибо она писала не для высоких покровителей, которыми были принц-регент со своим библиотекарем, ни для издателей, а для мира. Она отлично знала свою литературную силу и знала, что со своим материалом нужно обращаться именно так, как обращалась она и никак иначе.

There were impressions that lay outside her province; emotions that by no stretch or artifice could be properly coated and covered by her own resources. For example, she could not make a girl talk enthusiastically of banners and chapels. She could not throw herself whole-heartedly into a romantic moment.

Есть мысли, которые лежали вне зоны ее досягаемости, чувства и эмоции, замахнуться на которые она никак бы не смогла: особенности ее таланта не позволяли. Ну как, скажите на милость, могла бы она с энтузиазмом вещать о знаменах и молениях. С ее сердечными склонностями ей не дано было окунуться в романтику

She had all sorts of devices for evading scenes of passion. Nature and its beauties she approached in a sidelong way of her own. She describes a beautiful night without once mentioning the moon. Nevertheless, as we read the few formal phrases about "the brilliancy of an unclouded night and the contrast of the deep shade of the woods", the night is at once as "solemn, and soothing, and lovely" as she tells us, quite simply, that it was.

Она прибегала ко всевозможным уловкам, чтобы избежать изображения разбушевавшихся страстей. Лишь мимоходом касалась она описаний природы и ее красот. Она писала о прекрасной ночи, изымая из описания такой вроде бы необходимый для этого атрибут как луна. Тем не менее, когда мы натыкаемся у нее на несколько формальных фраз о "сиянии безоблачной ночи в контрасте с темными силуэтами леса", ночь выглядит сразу же "торжественной, и успокаювиющей, и прекрасной", каковой она и должна видеться читателю безо всяких романтических прибамбасов.

The balance of her gifts was singularly perfect. Among her finished novels there are no failures, and among her many chapters few that sink markedly below the level of the others. But, after all, she died at the age of forty-two

Баланс ее даров был на удивление гармоничным. Среди ее законченных романов нет ни одного провального, а в числе глав попадется весьма немного с заметным падением уровня от середины. И при всем при том она умерла в 42.

She died at the height of her powers. She was still subject to those changes which often make the final period of a writer's career the most interesting of all. Vivacious, irrepressible, gifted with an invention of great vitality, there can be no doubt that she would have written more, had she lived, and it is tempting to consider whether she would not have written differently.

Она умерла в высшем пункте развития своих творческих сил. Она как раз находилась в той поре своего развития, которая наиболее интересна у творческих людей. Живая, неугомонная, выдумщица, она без сомнения, позволь ей судьба, писала бы себе и писала. Даже заманчиво поприкалываться на тему, а как она могла бы еще писать, какие художественные ветры задули бы в ее творческие паруса. Могла бы она писать по-другому?

The boundaries were marked; moons, mountains, and castles lay on the other side. But was she not sometimes tempted to trespass for a minute? Was she not beginning, in her own gay and brilliant manner, to contemplate a little voyage of discovery?

Границы были давно заданы, и луна, горы, таинственные замки лежали по другую их сторону. Но неужели она не пыталась пересечь их хоть на миг? Могла бы она начать в своей веселой манере задуматься о небольшом путешествии в неведомое?

Let us take Persuasion, the last completed novel, and look by its light at the books she might have written had she lived. There is a peculiar beauty and a peculiar dullness in Persuasion. The dullness is that which so often marks the transition stage between two different periods. The writer is a little bored.

Возьмем для примера ее Persuasion ("Доводы рассудка" в русском переводе), последний законченный роман и попытаемся представить себе книги, которые она могла бы написать, живи она дольше.  Есть особый смак и особая скучность в этом романе. Подобная скучность часто как бы маркирует переход у писателя между двумя творческими периодами. Писатель нескольно не в духе.

She has grown too familiar with the ways of her world; she no longer notes them freshly. There is an asperity in her comedy which suggests that she has almost ceased to be amused by the vanities of a Sir Walter or the snobbery of a Miss Elliott.

Она слишком хорошо знает свой мир. Он потерял для нее вскую прелесть новизны. Есть в ее комедии нравов некая горчинка, заставляющая предположить, что ее почти не амюзируют глупости сэра Вальтера или тщеславие мисс Элиотт.

The satire is harsh, and the comedy crude. She is no longer so freshly aware of the amusements of daily life. Her mind is not altogether on her object. But, while we feel that Jane Austen has done this before, and done it better, we also feel that she is trying to do something which she has never yet attempted.

Сатира шерстка, комедия сыровата. Приколы повседневности уже не первой свежести. Ее умысел где-то блуждает, не в состоянии целиком сосредоточиться на об'екте повествования. Мы видим, раньше нечто подобное она писала много лучше. Но мы также и видим, что она пытается делать и то, чего она раньше никогда не делала.

There is a new element in Persuasion, the quality, perhaps, that made Dr. Whewell fire up and insist that it was "the most beautiful of her works". She is beginning to discover that the world is larger, more mysterious, and more romantic than she had supposed.

В романе есть новый элемент, то качество, которое заставляло одного из критиков бухтеть, что данный роман "самый лучший из всех, которые Остин написала". Она вдруг начала ощущать, что мир больше, загадочнее, романтичнее, чем она могла это предполагать ранее.

We feel it to be true of herself when she says of Anne: "She had been forced into prudence in her youth, she learned romance as she grew older -- the natural sequel of an unnatural beginning". She dwells frequently upon the beauty and the melancholy of nature, upon the autumn where she had been wont to dwell upon the spring.

Она начинает чувствовать так, как чувствовала одна из ее героинь: "Она с юности была рассудительной, а теперь с годами вдруг стала впадать в романтизм -- естественное следствие неестественного начала". Писательница словно привыкала к красоте и меланхоличности природы, к осени там, где она раньше привыкла видеть только весну.

She talks of the "influence so sweet and so sad of autumnal months in the country". She marks "the tawny leaves and withered hedges". "One does not love a place the less because one has suffered in it", she observes.

Она запела "о таком сладком и печальном в сельских осенях". Она замечает "рыжеватые листья и морщинистые изгороди". Она вдруг обратила внимание, что "ты не любишь меньше тех мест, где тебе довелось страдать".

But it is not only in a new sensibility to nature that we detect the change. Her attitude to life itself is altered. She is seeing it, for the greater part of the book, through the eyes of a woman who, unhappy herself, has a special sympathy for the happiness and unhappiness of others, which, until the very end, she is forced to comment upon in silence.

На мы замечаем перемену не только в более чутком чувствовании природы. Изменилось и ее отношение к жизни. У нее по большей части книжный взгляд на нее. Взгляд женщины, несчастной по сути, но которая способна не замыкаться в своем несчастье, а симпатизировать счастью и несчастью других, которые она без конца пережевывает в себе.

Therefore the observation is less of facts and more of feelings than is usual. There is an expressed emotion in the scene at the concert and in the famous talk about woman's constancy which proves not merely the biographical fact that Jane Austen had loved, but the aesthetic fact that she was no longer afraid to say so.

Поэтому ее наблюдения менее, чем раньше касаются фактов, более чувств. Вспомните только (надо полагать те, кто никогда не читал писательницы) тот напор эмоций, который фонтанирует при описании сцены концерта и знаменитой беседы о женском непостоянстве. Беседа эта доказывает не только то предположение ее биографов, что она любила, но и то, что любовь ее уже отцвела, как хризантемы в саду. Она превратилась в художественное переживание, о котором писательница уже не боится говорить. Прошла, так сказать, любовь, явилась муза.

Experience, when it was of a serious kind, had to sink very deep, and to be thoroughly disinfected by the passage of time, before she allowed herself to deal with it in fiction.

Ведь жизненный опыт, не мимолетний, должен укорениться в душе глубоко. И вместе с тем он должен быть "дезинфицирован" временем, т. е. не вызывать непосредственных эмоций. И только тогда он сможет стать материалом искусства.

But now, in 1817, she was ready. Outwardly, too, in her circumstances, a change was imminent. Her fame had grown very slowly. "I doubt ", wrote Mr. Austen Leigh, "whether it would be possible to mention any other author of note whose personal obscurity was so complete."

И тогда, в 1817 году Джейн Остин созрела. Во внешних обстоятельствах ее жизни тоже произошли большие перемены. Ее слава росла. Но очень медленно. "Я сомневаюсь", -- замечала писательница,-- "можно ли найти еще одного такого, попавшего в обойму автора, чья личная незаметность была бы столь полной".
 
Had she lived a few more years only, all that would have been altered. She would have stayed in London, dined out, lunched out, met famous people, made new friends, read, travelled, and carried back to the quiet country cottage a hoard of observations to feast upon at leisure.

Проживи она несколько лет дольше, многое, вероятно, могло бы поменяться. Она бы поселилась в Лондоне, бывала бы на званых приемах, встречалась с известными людьми, заводила знакомства, читала, путешествовала, и возвращалась в свое родовое гнездо с кучей впечатлений, которые бы потом пережевывала на досуге.

And what effect would all this have had upon the six novels that Jane Austen did not write? She would not have written of crime, of passion, or of adventure. She would not have been rushed by the importunity of publishers or the flattery of friends into slovenliness or insincerity.

И какой эффект это могло иметь на так и ненаписанные романы Джейн Остин? По всей видимости, она бы никогда не написала о преступлениях, о бешеных страстях, или о приключениях. Ее бы не задевало бесстыдство издателей или дружеская лесть, переходящая в неискренность и злословие за спиной.

But she would have known more. Her sense of security would have been shaken. Her comedy would have suffered. She would have trusted less (this is already perceptible in Persuasion) to dialogue and more to reflection to give us a knowledge of her characters.

Но она бы знала больше о жизни. Ее чувство защищенности от житейских бурь было бы поколеблено. Она, анализируя людские характеры,  меньше бы доверяла диалогам и больше размышлениям (что заметно уже в Persuasion).

Those marvellous little speeches which sum up, in a few minutes' chatter, all that we need in order to know an Admiral Croft or a Mrs. Musgrove for ever, that shorthand, hit-or-miss method which contains chapters of analysis and psychology, would have become too crude to hold all that she now perceived of the complexity of human nature.

Эти великолепные короткие спичи, которые в пятиминутной болтовне дают все, что следует знать читателю об адмирале Крофте или миссис Масгрейв, эти короткие аперкоты авторских ремарок -- методом попал или промахнулся -- они были бы слишком сыры, чтобы дать полное представление о том, что она там такого наблюла про человеческую натуру.

She would have devised a method, clear and composed as ever, but deeper and more suggestive, for conveying not only what people say, but what they leave unsaid; not only what they are, but what life is. She would have stood farther away from her characters, and seen them more as a group, less as individuals.

Она, скорее всего, изобрела бы художественные приемы, ясные и скомпонованные (?), но более разносторонние и тонкие, чтобы вывести на сцену, не только то, что говорят, но и о чем умалчивают. Не только дать понять, каковы есть люди, но и какова есть жизнь. Она бы отошла подальше от своих персонажей, чтобы рассмотреть их лучше, обнаружить не только их характеры, но и увидеть человеческое общество вокруг них целиком. Так сказать окунула бы людей мордой в грязь, т. е. социальную среду.

Her satire, while it played less incessantly, would have been more stringent and severe. She would have been the forerunner of Henry James and of Proust -- but enough. Vain are these speculations: the most perfect artist among women, the writer whose books are immortal, died "just as she was beginning to feel confidence in her own success".

Ее сатира, менее непосредственная, стала бы более точной  и суровой. Она могла бы предвосхитить Генри Джеймса или Марселя Пруста... Она могла бы, она стала бы... Но не смогла, не стала, и хватит об этом. Она навсегда останется в нашей английской литературе наиболее продвинутой из писателей женского пола, книги которой бессмертны, и которая умерла, "как раз в момент, когда она стала доверять своему успеху".