Трашгичнеское заблуждение маяковского

      
                К 130-летию со дня  рождения поэта               

     Владимир Маяковский, безусловно, был чрезвычайно талантливым поэтом. Но та неумеренная хвала, которая воздавалась его творчеству в советское время, и сегодня не даёт возможности осознать подлинную ценность его поэзии. Есть простой вопрос, которым, правда, никто никогда не задавался, но он очевиден:     Стиль поэзии Маяковского резко отличается от стиля классической поэзии с её строгими размерами, ритмами, гармоничным звучанием, возвышенной речью.  Маяковский «отменил» строгое следование сковывающим стихотворным размерам, он «освободил» поэзию от утеснительных формальных правил, насытил её «прозаизмами», чем, казалось бы, вдохнул новую жизнь в это серьёзное искусство. Однако, если его поэзия так по-новому замечательна и плодотворна, то почему вслед за ним и вплоть до сегодняшнего дня не появилось ни одного поэта, писавшего или пишущего стихи в таком же «маяковском» стиле? Все пишут , как писали со времён Пушкина, всё теми же стройными ямбами, анапестами, амфибрахиями с редчайшими «уклонениями» в моды Серебряного века типа тонического стиха, но без «маяковских» напора, горластости и пренебрежения к соблюдению стихотворных размеров. Какое непреодолимое препятствие не допустило подражаний великому поэту и не позволило заменить стиль поэзии «Старого мира» стилем поэзии «Нового мира», то есть стилем, созданным Маяковским? 
      
       По всем своим признакам, поэзия Маяковского была им сотворена  именно как  поэзия «нового», пролетарского мира, заменившего собой разрушенный «до основанья» мир «старый». Но, несмотря на всё величие поэзии Маяковского, все стили поэзии «Старого мира» воспрянули и стали процветать уже в «Новом», пролетарском мире, а поэзия Маяковского была сохранена для будущего усилиями советской власти, а не последователями поэта. Почему же ни одна поэтическая душа не решилась подражать Маяковскому и не сделала стиль этого поэта также и своим стилем ? Попытаемся ответить на этот вопрос.
    
      Маяковский с ранней юности был проникнут поэтическим духом, но в то же время по своему темпераменту он был проникнут духом приближающейся революции. И поэтому дух революции должен был наложить, и действительно наложил, неизгладимый отпечаток на его поэтическое  творчество.
    
      Но что же это такое  -  дух революции, и почему его социальный накал совпал с революционным духом, пропитавшим  весь темперамент Маяковского? Революция не возникает по чьему-либо замыслу.  Революция  -  это рок, неизбежность, стихия, несчастье, у неё нет разумной цели, у неё есть только бессознательный порыв к разрушению того, что ещё осталось стоять в качестве устоев существующего мира. Это разрушение продиктовано единственным чувством, что «дальше так жить невозможно». Всё. Конечно, с концом этого «урагана» на развалины придут уже другие люди, созидатели, но подлинные «революционеры»  -  это разрушители.  И поэтому в их душе клокочет одно-единственное, всеподавляющее чувство, по всему свету распространённое революцией. Имя этому чувству дал Александр Блок в своей поэме «Двенадцать»:            
            
             «Злоба, грустная злоба 
                Кипит в груди…               
             Чёрная злоба, святая злоба… 
               Товарищ!  Гляди 
                В  оба!»
    
       Вглядитесь в любую  фотографию Маяковского, сделанную анфас. На всех этих фотографиях смотрящий на вас взгляд поэта неизменно и явственно мрачен. Значит, это не веяние минуты, это  -  темперамент. И этот темперамент революционера столкнулся в юности с одним из  духовных устоев «Старого мира»  -  с поэзией «бар» и господ, правящих этим миром.  И происходит несуразность: поэтическое вдохновение юного Маяковского испытывает влияние его революционного духа и поэтому юный поэт утрачивает желание  создавать стихотворения в традиционном стиле  -   стиле поэзии чуждых ему  «бар» и господ.  Напротив, революционная «злоба» рождает в нём желание уничтожить этот духовный устой ненавистного «Старого мира».
    
       Но поэзия «бар» и господ  -   это  поэзия строгих классических, гармоничных форм и ясных, возвышенных, благородных мыслей и чувств.  И пока  ещё  для юного  революционера разрушить и уничтожить её  невозможно, ведь  революция ещё не пришла, но возможно в пику этой поэзии выступить со своей поэзией,  по  форме и содержанию отрицающей и отвергающей эту традиционную поэзию. И Маяковский пишет и публикует стихи, в которых их формальные элементы, мысли и чувства предстают как «наоборотные» по отношению к указанным элементам традиционной поэзии. Благозвучие заменено словесной рыхлостью, стихотворные размеры и ритмы  почти не соблюдаются, рифмы неуклюжи и приблизительны, метафоры и гиперболы немыслимо преувеличены, слова строк  рассыпаны и образуют спускающиеся лесенки, речь невнятна, лексика крайне чужда обычной речи, с вкраплениями уличной брани, образы вульгарны… Однако   во всём угадывается  смелый, яркий талант.
      
      Правда, неподлинность этой поэзии очевидна, поскольку любая её форма или образ не самобытны, а обусловлены исключительно  необходимостью быть противоположностью  той «традиционной» форме или образу, которым они противопоставляются. Поэтому они обретают свой смысл только на фоне традиционной поэзии как выпад, как её, этой поэзии отрицание. И в этом акте отрицания поэзии «Старого мира» Маяковский выступил как подлинный революционер. Его поэзия, как и его «жёлтая кофта», приобрели скандальную известность, как это всегда бывает с продуманным эпатажем. Приближение революции как отрицания «Старого мира» предчувствовали многие, и Маяковский стал мгновенно популярен. В сфере поэзии он стал олицетворением русского «Авангарда»  -  нового течения в искусстве, формами которого отвергались и замещались формы классического искусства.
    
       Но вот революция свершилась, и на месте отменённого «Старого мира» «бар» и господ началось строительство мира «Нового», пролетарского. В этом мире , естественно, должна возникнуть и своя, пролетарская поэзия, совсем не похожая на поэзию «старую», традиционную. Но какие же формы должна она принять?. Известно, какие  -  пролетарские, обусловленные классовой ненавистью к «барам» и господам, а значит    формы, противоположные формам поэзии «Старого   мира», формы грубоватые, нескладные, но зато поигрывающие стальными мускулами, с языком «улицы», произносимым напористым, громовым голосом «агитатора, горлана-главаря». И, безусловно, без свойственного русской «барской» поэзии  четырехстопного ямба. Что угодно, только не этот  «сюсюкающий» ямб!
    
      Но ведь именно такими качествами уже обладает поэзия Маяковского! Поэтому кому как не ему стать главным в этом деле,  развивать далее пролетарскую поэзию и вести её к новым вершинам?
   
      Но потекли годы, в «новом», пролетарском мире появилось много новых поэтов и новых стихов, однако с самой поэзией стали происходить малопонятные явления. Она совсем не хотела становиться «пролетарской» по канонам, содержавшимся в формах поэзии Маяковского. Она всё более становилась похожей на  поэзию отменённого «Старого мира».
    
       Объяснение этому явлению следующее. Поэзия «Старого мира» лишь в очень незначительной части носила классовый характер. Но в самих её древних истоках и в её основе лежит молитва, обращение к «высшим силам»  и духовное восхождение к ним и , как следствие,   лежит  неискоренимое, вечное влечение чистого, внеклассового  человеческого духа к красоте, к совершенству, к сотворению произведений  искусства, близких к идеалу. «Цель художества  -  идеал» (Белинский). А относительно понимания сущности идеала у людей во все эпохи не было разногласий на классовой  почве. Идеал  -  это  внешняя  красота и гармоничность форм, а также  внутренняя гармония в  содержании, благородство и возвышенность выражаемых  чувств, помыслов, побуждений. Эта гармония между формой и содержанием именуется обязательным единством  формы и  содержания. Вот те качества, которыми должно обладать поэтическое  произведение. В поэзии, как и в любом другом виде искусства, форма и содержание произведения одновременно и нераздельны, и неслиянны. А это означает, что, ввиду указанной «неслиянности» формы и содержания, поэтическая форма пребывает и воспринимается как самостоятельно существующая духовная субстанция,  и именно она, и исключительно она, по существу, и есть поэзия.            А  поскольку вся поэзия содержится в форме, постольку  собственно содержание стихотворения не относится к поэзии, оно  -  только фабула, только опора, только «материал», доносимый до читателя посредством языка формы.   Это  означает, что сама по себе поэзия как вид искусства самоценна, то есть она  лишь и исключительно форма, и поэтому она не может использоваться как средство  для достижения каких бы то ни было иных, чем она, целей. Её предназначение  -  воздействие на дух читателя с целью его (духа)  возвышения, умиротворения, облагораживания. Для этого поэзия должна являть читателю идеал в виде прекрасной, совершенной формы, облекающей некое возвышающее дух читателя содержание. Прекрасная форма в поэзии создаётся путём придания  поэтической речи гармоничного, почти музыкального благозвучия. Благозвучие достигается путём  строгого соблюдения выработанных в течение веков стихотворных размеров, ритмов, сложения строк и строф, созвучных, точных рифм и т. п. 
    
       Пожалуй, можно сказать, что в поэзии её форма существует как «дух», а её содержание есть только «материя». Известно, что «ух» без «материи» не обнаружим, а неодухотворённая «материя» (без «духа») мертва. И только соединяясь с «материей» «дух» оживляет, «одухотворяет»  её. Вот пример «материи»: «В голублм тумане моря белеет одинокий парус». Это  -  содержание. А вот это содержание после его соединения с «духом»:
               
                «Белеет парус одинокий                в                в тумане моря голубом».
   
       Сама лексика, сама поэтическая речь  -  это речь очищенная, облагороженная, одухотворённая, возвышающая. Результат такой работы  -  формальное совершенство, идеальное благозвучие.
   
       И когда в людях победившего пролетарского общества страсть к разрушению исчезла, то возникло стремление к созиданию. В связи с этим в людях пробудилось влечение к формальной, поэтической  красоте, к созерцанию идеала, и в ответ стали появляться поэтические произведения, в которых наличествовало благозвучие, гармоничность языка,  описывавшего какое-нибудь возвышающее душу явление. И на фоне этого поэтического возрождения истинно «пролетарские» стихи Маяковского  стали  терять  свою  актуальность.       
      
       Причина этого в том,  что в Маяковском, несмотря на победу революции, продолжал клокотать врождённый ему «революционный» темперамент, стремление к противостоянию, разрушению,  отрицанию. Одна сторона его души стремтилась выразить свои чувства языком поэзии, но другая, «революционная» часть души стремилась разрушить благозвучие, свойственное этой поэзии, и в результате рождались мучительно изломанные строки. Но он со свойственной ему злобой продолжал отвергать всю новую поэзию с её влечением  к идеалу как  ностальгию по «Старому миру». Своим революционным долгом он считал содействие переустройству мира на пролетарских началах. Такое содействие в области поэзии  означало не сотворение идеальных словесных красот , а агитацию и пропаганду принципов нового быта, не предложение созерцать поэтические картины, а указания на  конкретные недостатки в строительстве нового общества, не изображение мещанской идиллии, а призыв к борьбе за победу новой, марксистской идеологии. А главное  -  прославление нового, советского строя, каковое прославление должно принести «пользу»  -  дать уверенность всем гражданам, что «жизнь прекрасна и удивительна».    Да, у «старой» поэзии прекрасные формы, но его «новая», малосовершенная поэзия лучше, превосходнее «старой», потому что у неё гораздо более важное содержание. 
    
       То есть, для Маяковского назначение пролетарской поэзии заключалось не в сотворении бесполезного идеала, а в  принесении обществу ощутимой, реальной пользы.  Для Маяковского суть поэзии оказывается не в её прекрасной, идеальной форме, а в её деловом, наставляющем, практическом содержании. «Материал», а не облекающая его форма  -  вот что для Маяковского главное в  поэзии. Поэзия как форма для него  -  это  только дешёвая упаковка рекламируемого  ценного  товара.
      
       Здесь уместно вспомнить пушкинское стихотворение «Поэт и толпа». Поэт презирает толпу, поскольку «печной горшок» ей дороже статуи античного бога (ведь в нём толпа не видит «пользы»), на что толпа отвечает поэту:               
               
               «Гнездятся клубом в нас пороки.               
                Ты можешь, ближнего любя,               
                давать нам смелые уроки,               
                а мы послушаем тебя».               
    
       Но поэт отказывается «давать уроки» толпе, то есть приносить реальную пользу обществу, объявляя, что назначение поэта  -  совсем в другом: 
      
               «Не для житейского волненья,
                не для корысти, не для битв,
                мы рождены для вдохновенья,
                для звуков сладких и молитв». 
   
      («Сладкие звуки» для Пушкина и есть поэзия).
      
      А поэт Маяковский отверг данное указание Пушкина на призвание поэта и снизошёл к исполнению требований толпы. Форма произведений Маяковского оказалась для него менее важной, чем их содержание. Она, несмотря на весьма заметное улучшение, продолжала оставаться нескладным противопоставлением стройной, идеальной форме традиционной поэзии, из жеста отрицания она стала для него подлинной, свойственной его «революционному» темпераменту. Более того, став пролетарским поэтом, Маяковский в своих произведениях «буржуазному индивидуализму» противопоставляет советский коллективизм. Но, увы, это повлекло за собой эмоциональное оскудение его поэзии. Индивидуализм в «старой» поэзии проявлялся изображением душевного состояния героя  -  его личной  радости, печали, горя, сострадания, любовной тоски, восторга,  его падения в бездну отчаяния, его восхождения  к вершинам духовного благородства и т. п.  Но, за некоторыми исключениями, герой произведений Маяковского  -  это или он сам, великий, правильный, близкий к самому Солнцу, или  -   человек «массы», человек «стандартный», безликий адресат его плакатной агитации и пропаганды, потребитель приносимой поэтом  «пользы». Это для них, для будущих, счастливых поколений «поэт вылизывал чахоткины плевки шершавым языком плаката».    
      Маяковский надеялся, что именно чрезвычайная, государственная важность затрагиваемых им тем строительства нового общества сделает его поэзию популярной но ошибся. Его поэзия утратила популярность по очень простой причине  -  она не нравилась читателям  из-за своей корявой, сбивчивой, непривлекательной формы В его поэзии как субстанции, «не слиянной» с содержанием его стихов, именно поэзии (как прекрасной, одухотворяющей формы) было очень мало. К тому же, отсутствовало  глубокое, волнующее, берущее за сердце  содержание. 
      Обладая недюжинным, цепким умом, сжигаемый страстью принести пользу в деле строительства «нового», пролетарского мира и желая обратить как можно больше читателей в свою «большевистскую» веру, Маяковский насыщал свои стихи блестящими, мужественно звучащими, «коваными» строчками, удивительно ёмкими высказываниями, мудрыми афоризмами, влекущими призывами и звучными лозунгами, прочно входившими в сознание людей. Но, за некоторыми прекрасными исключениями,  во всём этом почти  не было поэзии как прекрасной формы. Это был только словесно сформулированный «материал», только  предлагаемая «польза». Для любителей поэзии и среди известных современных поэтов Маяковский как   личность громок и популярен, но как поэт он едва заметен. Едва заметен  самый революционный, самый правильный, самый «государственный» поэт!
      И приходит  горестное  убеждение, что, значит, его время всё ещё не пришло. Его поэзия зазвучит в полную силу только тогда, когда, при приближении к коммунизму, общество окончательно очистится от обывательской скверны и люди поймут, как ничтожна вся эта  нынешняя мещанская поэзия. И вот о будущем воскресении своей поэзии, о её грядущем торжестве Маяковский решил сказать современникам в своём последнем, прощальном произведении «Во весь голос». 
      
       С самого начала нетрудно почувствовать, что на создание этого произведения его толкнула  она, та самая, присущая ему злоба.  Только этой злобой можно объяснить использование им в первых строках стихотворения, без всякой нужды, грязного нецензурного слова, далее звучит чертыхание, а ещё далее  (правда, более обоснованно)  снова нецензурщина.  И с самого начала становится очевидным, что Маяковскому ненавистна не только «новая» поэзия, но вся   поэзия вообще,  потому что она всегда прельщалась и прельщается  только обывательской  идиллией и «полупохабщиной», а не социальной гигиеной. А вот он, Маяковский, ради пропаганды этой социальной гигиены подверг себя мучительной процедуре  -  наступил «на горло собственной песне». Предполагается, что эта его несбывшаяся «песня»  -  это и есть идеальная, традиционная  поэзия, и вот он отверг её во имя «агитпропа».      Здесь поэт кривит душой: по  первым  же  его стихам очевидно, что с самого начала он ненавидел идиллическую «песню» и с победой революции очень полюбил «агитпроп».   
    
        Маяковский, будучи поэтом, тем не менее противопоставляет себя всей поэзии на том основании, что вся поэзия занята бесполезными сладкозвучными развлечениями,  цель же его поэзии  -  принесение пользы обществу в деле ликвидации  социальных человеческих нечистот: 
            
             «Я, ассенизатор и водовоз,
              революцией мобилизованный и призванный…»         
      
      Далее автор любуется собой в роли «агитатора, горлана-главаря», речь которого столь громогласна и бессмертна, что даже в будущем он заглушит  этой речью «потоки» всей ненавистной ему поэзии и «шагнёт» через ничтожные «лирические томики, как живой с живыми говоря».     В виде своих стихов он придёт «в коммунистическое далеко» «через хребты веков и через головы поэтов и правительств». Поистине величие этого поэта и мощь  его собственной  поэзии  -  за пределами воображения. Но в «коммунистическое далеко» его стих дойдёт не как нечто, утратившее ценность  из-за  давности лет  и  от дряхлости.  Нет,  его стих
      
              «…явится весомо, грубо, зримо,               
              как в наши дни вошёл водопровод,               
              сработанный ещё рабами Рима».
      
     Но как, каким образом стих Маяковского из нынешнего дня дойдёт «через хребты веков» до «коммунистического далеко»?  Поэт уверенно отвечает: «Мой стих трудом громаду лет прорвёт…», и вводит этим ответом читателя в состояние недоумения. Что за абсурд! Никаким своим  «трудом» никакой стих прорвать ничего не может, потому что стихи  -  это звуки и буквы. И что  -  вот эти звуки и буквы явятся в «коммунистическое далеко» именно так: «весомо, грубо, зримо»?  Нет. Чудес не бывает.     Но, может быть, поэт имеет в виду тот громадный труд, который он вложил в создание своих стихов? Но ведь этот его труд уже окончен, повторения быть не может. Да, вновь ничего не понять. Поэтому очевидно одно   -  здесь поэт уверяет совсем не современников, а себя самого в абсолютном  бессмертии своей поэзии. 
    
      Далее поэт заявляет, что стихотворные строки («железки строк») из «курганов книг»  -  это «старое, но грозное оружие», то есть то, что приносит «пользу» в борьбе. И  далее приступает к самолюбованию, представляя себя в роли полководца:
       
                «Парадом развернув моих страниц войска,
                я  прохожу по строчечному фронту».               
       
      Он горделиво обозревает «поверх зубов вооружённые войска, что двадцать лет в победах пролетали…».  Именно «в победах». Он не может допустить мысли, что он может не быть победителем.
       
       Впрочем, через несколько строк отношение поэта к своей славе и к  памяти о себе резко меняется. Он вдруг соглашается с гибелью своих стихов и со своей будущей бесславной безвестностью, только бы победил социализм:
      
              «Умри, мой стих, умри, как рядовой,               
              как безымянные на штурмах мёрли наши!               
              Мне наплевать на бронзы многопудье,               
              мне наплевать на мраморную слизь.               
              Сочтёмся славою, ведь мы   свои же люди!               
              Пускай нам общим памятником будет               
              построенный в боях социализм».
      
       И снова у читателя возникает недоумение в связи с отсутствием логики в данном стихотворении: сначала автор утверждал, что его «стих» уже сегодня столь славен и могуч, что «дойдёт через хребты веков и головы поэтов и правительств» до «коммунистического далеко». А через несколько строк жертвенно соглашается на гибель своих стихов и своё  бесславное забвение. Увы, здесь снова поэт кривит душой. После объявления о том, что и «хребты веков» не остановят славы его стихов, в жертвенное уничижение Маяковского  поверить  уже  невозможно.
      
      Ещё далее в душу читателя вонзаются грустно-пророческие строки, намекающие на то, что это стихотворение  -  последнее, прощальное:
    
            «С хвостом годов я становлюсь подобием               
             чудовищ ископаемо-хвостатых.               
             Товарищ жизнь, давай быстрей протопаем,               
             протопаем по пятилетке дней остаток». 
   
       Сравнение себя с «ископаемо-хвостатым» чудовищем свидетельствует о том, что в свои последние годы он подспудно ощущал, что его творчество, не находя сейчас живого отклика, делает его в сфере поэзии какой-то нездешней особью, чем-то исключительным,  «ископаемым». 
    
     Но в чём же причина этой «ископаемости»? А причина  в том, что в своём противостоянии «традиционной» поэзии он этим самым исключил себя именно из сферы  поэзии как формы, продолжая оставаться в ней только в сфере содержания. Поэтому в самой поэзии как искусстве его стали воспринимать как чужака. Но, отнюдь не желая сдаваться, он во всех  своих бедах обвиняет именно поэзию как таковую. Враждой к поэзии как явлению культуры  проникнуто его заявление о том, что он «ушёл на фронт от барских садоводств поэзии  -  бабы капризной». Вот так, для него вся(!) поэзия  -  «баба капризная».  И он мстительно предвкушает, как в будущем он неизбежно «заглушит» «поэзии потоки» и презрительно шагнёт  «через «лирические томики». Но, увы, на сегодня и, пожалуй, на завтра, ненавистная  «традиционная» поэзия  демонстрирует ему  свою вездесущую абсолютную непоколебимость и непобедимость. Однако не в характере этого революционера жить побеждённым  и видеть, как твоя революция в сфере поэзии захлебнулась.  Этот позор невыносим. Лучше  -  «протопаем по пятилетке  дней  остаток». 
    
       И всё же, несмотря ни на что, Маяковскому важен триумф, пусть не сегодняшний, а будущий, но безусловный и непререкаемый.  И поэтому в финале стихотворения он торжествующе представляет себя в роли победителя в борьбе с ненавистной ему  благозвучной поэзией. Эта поэзия здесь представлена им в лице её творцов  -   «поэтических рвачей и выжиг»:
      
              «Явившись в ЦеКаКа идущих светлых лет,               
               над бандой поэтических рвачей и выжиг               
               я подниму, как большевистский партбилет,         
               все сто томов моих партийных кгижек!"
               
       Здесь в образной форме утверждается  мысль, что «партийность» поэзии превыше любого её формального благозвучия. Примечательно здесь и то, что поэт не конкретизирует, кто они такие, эта «банда поэтических рвачей и выжиг», не отделяет  эту «банду» от добросовестных поэтов. Это означает только одно: все современные ему поэты и есть эта «банда», поскольку их традиционная поэзия затёрла, сделала неприметной великую поэзию Маяковского как поэзию «партийную», то есть поэзию «полезную». И какую же злобу надо было испытывать по отношению к собратьям по перу, чтобы бросить им в лицо столь несправедливое и позорящее их  прозвище!         
    
     Говоря о том, что «партийность» поэзии Маяковского (т. е. её «польза») была для него выше всей остальной современной ему поэзии, можно вспомнить ещё одно определение, данное Пушкиным  относительно «пользы» в сфере «чистого искусства».  В «Маленькой трагедии» «Моцарт и Сальери» Моцарт говорит:   
«Нас мало, избранных, счастливцев праздных,                пренебрегающих  презренной  пользой, единого  прекрасного  жрецов». 
   
       Для Пушкина, как подлинного поэта, «польза» и «прекрасное» (т. е, поэзия)  -  это два противоположных полюса, и поэтому своё  поклонение одному из них поэт не должен смешивать с поклонением, а тем более подчинением другому.  Маяковский нарушил этот неписаный закон, подчинил «прекрасное» «пользе», живой «дух» подчинил  мёртвой  «материи». 
    
     Фетиш «пользы» настолько привлекал его, что он увлечённо сочинял куплеты для  торговой рекламы и мечтательно предлагал поставить поэзию на производственные рельсы и затеять фабричное «производство стихов», чтобы быстрее идти к коммунизму. И понятно же, что целью этих фабричных стихов  должна быть не поэзия, а та «польза», которую якобы должна приносить обществу поэзия как добросовестная служанка. Это его заблуждение  негативно повлияло на качество его стихов, лишило его желанной прижизненной  славы и поэтому, скорее всего, стало причиной его раннего добровольного ухода из жизни.  А поэзия его,  поистине уникальная и заряженная мощным революционным духом, всё же не совершенна, в чём-то она «ископаема», почему никто из поэтов и  не пытается перенимать её стиль.               

               
                Стеценко  Эдуард  Васильевич,       
                пенсионер,         
                Екатеринбург,
                e-stetsenko@list.ru,
               
                Сент. 2023  г.