Я в мир вошёл по солнечным лучам

 
 Приснилось: Миша уходит по сухой, почему-то осенней дороге, с редкой жёлтой листвой на траве по обочинам. Через плечо спортивная походная сумка. И сам он лет сорока на вид, с роскошной волнистой тёмно-русой шевелюрой, уже чуть располневший, но, чувствуется, энергичный, словом, такой, каким он мне помнится именно по той поре.
 Меня он не видит, я метрах в десяти сзади, на поле наискосок от большака. Походка у друга моего, названного брата еще с дней нашей юности, уверенная, пружинистая. И у меня – я это ощущал всеми фибрами души – тоже уверенность и спокойствие, что вот сейчас Миша завернёт за поворот, сходит куда задумал, переделает все свои дела и обязательно вернётся ко мне. И уж тогда-то мы вдоволь наговоримся. А нам друг другу есть что сказать. Ведь при последней нашей встрече в реликтовом сосновом бору на солнечной поляночке турбазы Синегорье на широком праздновании Медового Спаса мы если и общались, то больше восторженными междометиями, настолько это красочное народное гуляние с хороводами, ручейками, песнями, играми и прочими русскими забавами удалось его организаторам. Правда, еще читали стихи в уютной беседке на «Литературной гостиной» в рамках этого же праздника.
 А потом я уехал в Подмосковье. И там у меня случились разные интересные события, о которых мне сейчас так хотелось поделиться со старинным любимым другом.
 Однако сон вдруг оборвался, причём неожиданно и буквально точно так же, как в далёкое советское время обрывались кадры захватывающей кинокартины в нашем поселковом клубе на 4-ом районе, когда плёнка на экране пузырилась и плавилась, пока не выгорала до белой полоски.
 Я даже почуял во сне горьковато-приторный запах гари. И меня, уже проснувшегося – как ошпарило до кромешной обречённости: НИКОГДА! Друг мой лучший, брат мой милый не вернётся!!! Разве что вот так – в какой-нибудь мой будущий сон – нечаянно возьмёт, да и прорвётся его ушедшая кипучая натура, его неутомимая в своей творческой работоспособности душа, его большое русское сердце. Или хотя бы пусть на самое малое мгновенье заглянёт на огонёк моей одинокой души, мятущейся и так до сих пор не смирившейся и не принявшей эту нелепую смерть.
 
 В далёком августе 1975 года после провала на вступительных экзаменах в Иркутский государственный университет (в знании немецкого я был «не в зуб ногой») я вернулся домой и был принят корреспондентом в штат городской газеты «Лениногорская правда». И в эти же дни на её страницах Юрием Фёдоровичем Катаевым был опубликован большой цикл стихов с фотографией незнакомого мне автора по фамилии Немцев. Стихотворения мне понравились своей новизной и оригинальностью, я заглянул в кабинет Катаева и поинтересовался: а кто это?
 –Да ровесник твой, – сказал ответственный секретарь городской газеты и спросил: – Ты в ближайшие два часа никуда не уходишь?
 – Нет, мне надо материал о лесниках дописать…
 – Вот и хорошо. Михаил обещал заглянуть в редакцию. Я вас и познакомлю.
 С Мишей мы сошлись сразу. Уже минут через пятнадцать разговора на скамейке в редакционном осеннем сквере у меня возникло такое чувство, что этого статного и порывистого парня я знаю лет сто, так было с ним легко и просто общаться. С того тихого солнечного сентябрьского дня и началась наша дружба, и не только творческая, но и семейная. Я частенько бывал у них дома, он тогда с матерью, Татьяной Матвеевной, жил в одноэтажном бараке через дорогу от ресторана «Алтай», а Миша вскоре побывал и у меня на 4-ом районе. Моим родителям он глянулся, и папка потом говорил не раз, что пока есть у меня такой друг, он за моё будущее спокоен.
 Помню, как в первых числах октября Михаил попросил показать ему знаменитое в те годы «Бучило», что находилось под яром в лесу вблизи главного корпуса Ульбинской ГЭС.
 Золотисто-жёлтая листва белоствольных берёз, оранжевые и багряные накидки на ивовых кустах, на зарослях черёмухи и калины, синее небо, яростный рёв и брызги реки, загнанной в широкий деревянный желоб, – всё это я помню, как будто оно случилось только вчера, а не почти полвека назад. Но особо помнится то наше непередаваемое никакими, даже самыми лучшими и верными словами настроение, когда сила жизни так и хлещет из тебя, ты свеж и молод, пространство вокруг такое сказочно-объёмное, и перед тобой открыты все дороги, а голова полна самых радужных и честолюбивых, творческих замыслов и порывов!
 Мы жгли на камнях костёр, что-то жарили, была у нас бутылочка сухого винца, но главное – это стихи, и наши собственные, и любимых русских и советских поэтов, которые мы читали наизусть громко и с выражением, да так, чтобы не только перекричать рокот реки, но и, видимо, чтобы нас могли услышать даже и те берёзки, что словно случайно выбежали из рощи на противоположный бережок заводи, да так и замерли, заслушавшись и любуясь нами, двумя рослыми парнями, что энергично жестикулировали и что-то мелодично и напористо втолковывали друг другу. Забегая вперёд, приведу здесь Мишин стих, который он прислал мне в ракетную бригаду по полевой почте спустя год после этих событий:
Паутины ветвей ломких листьев полны.
Поздних птиц отголоски всё реже слышны.
Там, где солнечный шар перезрел и обмяк,
Пролетел в отдаленье утиный косяк.
 
Вспомнил я: вот таким же засвеченным днём
Мы с тобой убегали из дома вдвоём
На откос, где светло отражала река
В холодеющих водах кусты ивняка.
 
Были спички в карманах, обрывки газет,
Был еще непривычным дымок сигарет.
Разгорался под жарким дыханьем костёр,
Начинался о близкой зиме разговор.
 
Осыпалась листва невесомая с ив.
Так же утки летели на дальний залив.
Мы не знали, не думали даже тогда,
Что как только со снегом придут холода,
 
Затеряет легко нашей дружбы исток
Необъятный простор городов и дорог.
Что запомнится этот осенний пустяк –
В остывающем небе утиный косяк.
Написано это стихотворение было 20 сентября 1976 года в Читинском военном гарнизоне. И посвящено, конечно, мне.
 И совсем уж неожиданно откликнулась эта наша вылазка спустя более чем сорок лет в праздничном послании Михаила к моему 60-летию, которое он вручил мне в январе 2017-го.
Вот лишь несколько строф:
Костёр горит… Ты помнишь, как когда-то,
На бучиле, где пенится Ульба,
Мы жгли его, два наречённых брата,
И строилась безвестная судьба.
 
Какими молодыми оба были,
От высших обучений вдалеке,
Но мы стихи хорошие творили,
И виделся Алтай в любой строке.
 
Костёр горит… Иркутские проспекты
Ты исходил и вдоль, и поперёк.
И манаковский говор твой, приметный,
Байкальский баргузин с собой увлёк.
 
Там, за бескрайней далью сахалинской,
Ты жил, но знал, что ждёт тебя Алтай,
И песней материнскою, старинной,
Всё звал тебя к себе родимый край.
Этот поэтический отрывок лишний раз подчёркивает, насколько Миша был чутким, внимательным и отзывчивым не только к общей нашей памяти, но к жизни и судьбе своих близких и друзей.
 
 А пока что через три недели меня первым из нас призвали в армию в ракетную часть Среднеазиатского военного округа, а Миша чуть позже, в середине ноября, поехал служить на восток Советского Союза. Вот как сам Михаил вспоминал об этом времени:
 «…Затем пошла служба в учебном мотострелковом полку и в комендатуре по охране штаба Забайкальского военного округа в городе Чите. Участие в работе армейского литобъединения «Подвиг», первые выступления перед читателями, публикация стихотворений в центральной армейской газете «На боевом посту». У меня была переписка с Юрием Манаковым (мы писали друг другу целые стихотворные послания). Служба с успехом закончилась, и я начал работать сварщиком в сталелитейном цехе ремонтно-механической базы Лениногорского полиметаллического комбината. При редакции «Лениногорской правды» при нашем активном участии открылось городское литературное объединение «Родник», где мы с Климом и Юрой и еще несколькими молодыми авторами творчески заработали над своими новыми произведениями».
 Эти выдержки взяты мной из авторского вступительного слова «Необозримость бытия» из книги Михаила Немцева «Частица сердца моего», изданной в Усть-Каменогорске в 2021 году.
 В этой связи любопытна история одного Мишиного стихотворения, присланного мне на втором году службы. Оно мне так глянулось, что я его переписал и отправил своим родителям в очередном письме:
ПИСЬМО ДОМОЙ
Не печалься, мамочка моя,
Слушая ночей бескрайних звуки.
Без твоих седин бела земля,
Без твоей слезы горьки разлуки.
Не грусти, не торопись понять:
Почему в квартире стало тише.
Просто думай, что твой сын опять
На крыльцо с товарищами вышел.
Прошло лет пятнадцать после службы, и однажды в нашем разговоре я упомянул об этом случае. Тогда Миша, посветлев лицом, поведал мне о своеобразных приключениях-хождениях в народ этого вроде бы небольшого, но ёмкого стихотворения, будто бы и простого, но такого понятного всем, кто проходил службу в рядах Советской армии.
«Оказался я как-то в гостях у Вани Шишкина, знакомого по Лениногорскому руднику, – рассказывал Михаил. – Сидим, выпиваем, закусываем. Вспомнили, кто где служил. Я говорю – в Забайкалье лямку тянул, а он: а я в Прибалтике, правда, года на два позже тебя, в 79-м. Хочешь мой дембельский альбом полистать? А почему бы и нет? –Тащи. И вот сижу я на диване, разглядываю армейские фотки, дохожу до середины, а там в таких, знаешь, вензелях и виньетках стихотворение. Читаю и обалдеваю. Так это ж моё!
 – Откуда оно у тебя? – спрашиваю вслух.
 – У ребят из альбома списал. А что?
 – Вот это да! Помнится, его впервые опубликовала окружная газета «На боевом посту» в январе 77-го. Получается, что за каких-то пару лет этот стих облетел всю нашу армию!
 –Так он твой, что ли?
 – А то чей же?
 – А я думал, народный… Без подписи же…
 Услышав этот необычный рассказ Михаила, я тогда, помнится, одобрительно покивал головой: вот уж действительно, братка: неисповедимы пути… хотя, наверное, точнее в этом случае тютчевское: «Нам не дано предугадать, как наше слово отзовётся».
 И еще об одном событии, упомянутом в Немцевском предисловии «Необозримость бытия», мне бы хотелось здесь рассказать подробнее, а именно о том, как мы сразу же по возвращении из вооружённых сил СССР загорелись организовать в Лениногорске полнокровное литературное объединение. И даже уже подобрали ему название – «Родник». Через газету дали объявление, что, мол, всех любителей поэзии и прозы приглашаем в Индийский зал Дворца культуры на организационное занятие. Однако вопреки ожиданиям никто не пришёл. Тогда мы обратились в саму газету к редактору Геннадию Павловичу Анищенко, что, дескать, когда-то же, в шестидесятых, при редакции действовало литобъединение, почему бы не возродить его? Геннадий Павлович согласился. Дали еще пару раз объявление. Люди откликнулись. Вечерами по четвергам начали встречаться. Встал вопрос о руководителе. Миша предложил мою кандидатуру. Одобрили. При встрече сказали об этом Анищенко, он пристально так посмотрел на нас, покачал седеющей головой.
 На следующее заседание редактор неожиданно пожаловал к нам сам, да не один, а в сопровождении невысокого подвижного старца, краснолицего, с бледно-розовыми обвислыми щеками в синих прожилках и пышной, чем-то напоминающей пушок у цыплёнка, шевелюрой.
 – Это ваш новый председатель, известный краевед и писатель Павел Ивлев-Алтайский. Прошу, как говорится, любить и жаловать!
 – А как же Юра? – не сдержался Михаил и медленно обвёл всех собравшихся недоумённым взглядом. – Ведь мы за него единогласно проголосовали...
 – Манаков будет заместителем, – Анищенко слегка прищурил глаза и подвёл черту: – Юра молод пока что для такой должности. Ваше дело в своём роде идеологическое, и здесь необходим партийный контроль. А Павел Алтайский – старый коммунист с еще довоенным стажем, человек проверенный и надёжный. Будет вам наставником.
 Ивлева в тот вечер я увидел впервые, однако до этого кое-что слышал о нём от Миши, и не очень, в общем-то, хорошее. Он якобы в тридцатых годах сотрудничал не только с местной газетой, но и был сексотом органов НКВД, строчил на неугодных ему людей доносы, а время было суровое, и те, кто после этого попадал в тюрьму, оттуда уже редко возвращались. И, по словам Миши, Клим Первушин, а он ведь старше нас почти на десять лет, как-то однажды высказал тому в лицо всё, что про него думал. Тот взвился, оправдываясь, закричал что-то, но ни в суд, ни в местное КГБ не побежал, чтобы отстаивать свою честь. Видимо, и вправду рыльце-то было в пушку…
 Когда в тот вечер после литобъединения Миша, Клим и я шли из редакции на автобусную остановку наш старший товарищ рассказал о том, что имя Павла Алтайского известно и далеко за пределами Лениногорска, в частности, в Барнауле, в тамошнем краевом архиве.
 – Паша там так «засветился и прославился», – сказал с горькой усмешкой в голосе Первушин, – что теперь при слове «Лениногорск» все двери в архиве захлопываются и закрываются на крепкий засов! И человека просто-напросто не пускают внутрь…
 – Это почему? – теряясь в догадках, поинтересовался я.
 – Потому что наш новоиспечённый руководитель Ивлев там так напакостил, что встреть его нынче, они точно пришибли бы этого благообразного старичка! В своё время, еще в пятидесятых, он, готовя книгу о истории нашего города и комбината, частенько работал с документами и рукописями в Барнауле. И потихоньку выдирал, и тайком выносил из хранилища понравившиеся страницы редких книг и даже целые протоколы, не говоря уже о коротеньких, но самых бесценных записках путешественников, купцов и начальников наших шахт. Умыкнёт и, как ни в чём не бывало, опять припрётся за новой порцией исторических раритетов. Пока работницы хватились да разобрались, что к чему, того уже и след простыл. Что ему нужно было – он стибрил, надёжно припрятал, а раз за руку на месте не поймали, то поди докажи…
 На прощанье Климушка уже на ступенях автобуса (его остановка первой была) негромко, но твёрдо обронил:
 – Вы, ребята, как хотите, а я, пока там будет этот одуванчик, на литобъединение не ходок.
 И действительно, те несколько месяцев, пока занятия вёл Ивлев, Клима на них я ни разу не видел. Вновь Первушин появился в редакции и активно включился в работу лишь после того, как Павел Алтайский в начале лета то ли в силу возраста, то ли еще по каким неизвестным нам причинам, отказался от руководства нашего «Родника», и литобъединение возглавил Миша Немцев.
 Эта некрасивая история с кражей, к счастью, имела позитивное и справедливое окончание. А в том, что именно так всё и завершилось, несомненно, большая заслуга Михаила. Когда Павел Ивлев отошёл в мир иной, спустя какое-то время из Питера в качестве прямого наследника приехал его внук продать квартиру. Он начал разбирать вещи усопшего, книги, бумаги, документы. Просмотрит, что-то отберёт, а основное снесёт на помойку. На антресолях наткнулся на два объёмистых бумажных куля, под завязку забитых разными рукописными и печатными, вырванными из каких-то книг, пожелтевшими от времени листами. Надо отдать должное наследнику, находку эту он сразу выбрасывать не стал, а прежде позвонил Михаилу. Тот мигом примчался и забрал архивные раритеты. И при первой же возможности вернул их в краевой алтайский архив города Барнаула. Давно уже смирившиеся с потерей, ошарашенные таким краеведческих богатством работницы не знали, как Михаила Сергеевича Немцева и благодарить.

В канун нового 1976 года ко мне в армию пришло очередное письмо от родителей, в которое аккуратно была вложена вырезка из свежего номера «Лениногорской правды» с обзором стихов «Ищу единственные звуки». Автор материала наш старший товарищ и наставник Юрий Катаев. Я нашёл укромный уголок в казарме и жадно проглотил весь текст; к горлу подступил ком: неужели это было со мной, и я жил такой беспечной жизнью?.. Дослуживая второй месяц, я почти отвык от гражданки, старался не думать о ней, и медленно, но неизбежно втягивался в воинские будни, а тут как яркая вспышка: было ведь с тобою и такое!
 Недавно отыскал в своём архиве эту пожелтевшую от времени газетную вырезку, пробежал глазами и опять вспышка, только теперь уже с привкусом горечи: никогда подобного вновь уже не пережить! Ах, ты молодость, молодость… Чуткий к слову и прозорливый Юрий Фёдорович тогда так писал о нас:
«… Есть же поэзия в себе и поэзия на бумаге! В счастливых рубашках родились Михаил Немцев и Юрий Манаков. В том смысле, что стихи их по-настоящему талантливы. Сейчас ребята в армии. Но в нашей почте немало их поэтических приветов.
Модницы-горы напудрились снегом
И, приоткинув туманов вуали,
Весело смотрят, как тучи с разбегу
Бьются об их необъятные талии.
     Это Немцев. «Осенние песни». Ничего не скажешь, зоркий глаз у парня. В его «Песнях» много радости и грусти, ярких красок и осенней обесцвеченности, богатства звуков и тишины. Вот хотя бы в этих строчках:
Солнца красные осин потускнели.
Серпантины паутин облетели.
По росе едва иду – стыну.
Из груди своей беду выну.
Мне зачем её беречь – брошу,
Как с натруженных плеч ношу.
… И увижу: золотым лосем
Скачет по горам крутым осень.
    Незадолго до ухода в армию ребята познакомились и подружились. Всё-таки очень разные парни. Юра в горы зовёт, «где пороги у реки серебристо-высоки». Миша – фуги Баха послушать. «Страшно интересные записи!». Юра – медлительный, Миша – порывистый. Роднит их любовь к поэзии, а в поэзии, в творчестве у них – непосредственность, оба в своих стихах требовательны к себе. Оба стремятся «увидеть мир, каков он есть», писать образно, но в то же время точно.
     Вот стихотворение Манакова. Представьте себе летнее утро. Человек проснулся, вышел на крыльцо, а тут…
Сегодня столько пенистых,
Усатых огурцов,
Что грядка взъерепенилась,
И прямо на крыльцо!
    Это на цветную фотографию похоже. Читаешь, и хочется запустить руку в огуречные плети, в которых деловито гудят пчёлы, и сорвать бугристый, нахолодавший за ночь огурец. Побегать по перламутровой росе, обжигающей босые ноги, пройтись «мимо пастбищ, мимо пасек», мимо реки, еще не освободившейся от ночной дремоты… Это уже совсем высшее блаженство. Юра в коротких своих строчках успевает не только помечтать вслух, но и убедить читателей и слушателей, что это действительно блаженство…
        В коротком обзоре невозможно полно охарактеризовать творчество сразу нескольких поэтов. А у Манакова и Немцева у каждого стихов больше сотни. Многие из них увидели свет, многие ждут своего часа. Хочется от души пожелать ребятам дальнейшего творческого роста и новых успехов…».               
       Как одно из с1амых светлых воспоминаний живёт в моей душе и наша зимняя поездка вскоре после возвращения из армии в деревню Лесную, что за Домом отдыха, на пасеку к Мишиному однокурснику по горному техникуму Игорю Чиркину. Декабрь, рубленный уютный дом, расчищенное от снега подворье и поскрипывающая тропинка от высокого крыльца через заснеженный огород в жарко натопленную баню. Уж как мы охаживали друг друга душистыми берёзовыми вениками, и как потом валялись в искристых на морозе сугробах – этого не забыть никогда! Знатные, дымящиеся пельмени и холодная медовуха после баньки. Тогда мы просидели за столом у гостеприимного хозяина и проговорили часов до трёх ночи. А утром на попутке, в открытом кузове при тридцатиградусном морозе мчались весело по заиндевелой тайге на 4-й район. И ведь ни разу даже не кашлянули после этой экстремальной поездки. Вот что значит молодость и сила жизни! А через несколько дней Миша уже читал мне своё новое стихотворение, навеянное в том числе и этой нашей вылазкой на природу:
На пасеке, где резвые сороки
Кружатся над лохматым пихтачом,
Где пенится сугроб такой глубокий,
Что утонуть в нём можно по плечо.
 
Я вновь с друзьями. Разыгралась вьюга.
А мы, стаканы полные подняв,
Медовым пивом потчуем друг друга,
Душистым, как настой таёжных трав.
 
До утренних огней неразлучимы,
Затянем дружно песню ямщика.
А за окном, как в прожитые зимы,
На ставни навалились облака.
 
В печи дрова пощёлкивают сухо,
Клубится жар – из тесной хаты прочь,
И прядает невольно чёрным ухом
Стреноженная снегопадом ночь.
 
 Мне думается, что здесь вполне уместно рассказать и об одной из многочисленных наших вылазок на природу примерно из того же времени. Это случилось в начале апреля, когда в лесу еще лежал спёкшийся ноздреватый и убродный снег, а с окрестных гор он уже сбежал ручьями, и сейчас все ближние сопки были усыпаны жёлтым первоцветом, лазоревыми кандыками и белыми, хрупкими, словно кто-то их накрахмалил, подснежниками.
 В субботу с вечера я сообщил родителям, что назавтра Миша обещался в гости, и мы с ним думаем прогуляться на горку, может, и картошечки на скалах испечём. Папка, куривший у открытой форточки, обернулся и сказал:
 – А как насчёт шашлычка?
 – Да с ним возни, и я ни разу в жизни его не замачивал…
 – Замариновать – это проще пареной репы. Нина, – отец обратился к сидевшей у стола маме, – свинина размороженная есть?
 – В холодильнике окорок. В обед из морозилки достала. Думала, Юра придёт с работы, фарша на пельмени накрутит.
 – В другой раз, мать. Нынче ребят шашлычком побалуем, – отец улыбнулся. – Шампуры, сынок, в кладовке на полке найдёшь.
 В гору хорошо карабкаться по каменистой либо щебнистой тропке, ни поскользнёшься в мокрой траве, ни провалишься в кротовую нору. А уж как чудесно насобирать сухих веток акации или карагая и развести между двух косо торчащих из земли каменных плит жаркий костёр!
 Нанизывая куски промаринованного мяса и прокладывая их сочными колечками репчатого лука, Миша спросил:
 – Поди сам приготовил?
 – Куда мне! Папка…
 – Вернёмся с горы, обязательно скажу спасибо дяде Сёме, – Миша весело обернулся вниз в сторону посёлка. – И попрошу, чтоб рецепт списал. Ты глянь-ка, братка, какая красотища кругом!
 Оно и правда, посмотреть было на что. Внизу, прямо перед нами старая одноэтажная и двухэтажная часть 4-го района. В оградах зелёные пирамиды пихт; лучистые, еще без листвы белоствольные берёзы. Справа из-под яра возвышается здание турбинного отделения Ульбинской ГЭС, и дальше – кроны смешанного леса до самой реки, навесной квантовый мост через которую нам отсюда тоже виден. От моста и до противоположной, через долину, горы, что роскошно опоясана понизу широкой лентой пихтача, изумрудно поблескивает на весеннем солнышке молодой сосновый бор. А под ногами у нас и по всем лощинам и косогорам вокруг разноцветные гирлянды и живые букетики весенних соцветий. В свежем прозрачном воздухе звонкие переливчатые птичьи трели и свадебные гимны пернатых. А небо необыкновенно глубокое и пронзительно-голубое, каким оно, как я еще в юности заметил, бывает только в апреле, когда всё вокруг напитывается целебным соком жизни. В ту нашу солнечную вылазку и мы тоже испили этого благотворного ощущения от души. Иначе разве бы родились у Миши где-то в этот же период подобные строки:
…Наконец-то задышали
Онемевшие поля.
Снежный наст истлевшей шалью
Разорвался. В красках дня
 
Свежесть детской акварели
Поражает, дразнит взор.
Птиц безудержные трели
Оглушили сонный бор.
 
Поплыла лыжня ручьями,
А за ней во все лады
Зазвенели, зажурчали
Реки, сбросившие льды.
 
Всюду шум, весёлый гомон,
Солнцем дни облучены.
Над землёю невесомо
Бродит добрый Дух Весны.
Вышло так, что тем же летом я уехал из Лениногорска, сначала вязать и сплавлять плоты на Ангаре в Красноярском крае; потом были работа и учёба в Иркутске и шесть лет жизни на Сахалине. Однако раз в год, а то и чаще, как только выдавался случай, я прилетал или приезжал на родину. И всегда первым делом звонил Михаилу, что, мол, я дома. Лёгкий на ногу друг мой буквально тут же мчался к нам, и вот уже в зале родительской квартиры накрыт стол, и мы отмечаем мое прибытие. Пригубим, закусим и я прошу маму запеть наши русские старинные песни, коих она знавала не один десяток. Мать начинала, здесь же подхватывала её подруга, тётя Пана, наша соседка по площадке, через минуту-другую подтягивал и Миша. А я сидел, оперевшись локтями о стол и опустив подбородок на сцепленные пальцы, и слушал, от души наслаждаясь их пением. Не скрою, иногда и глаза мои влажнели от той глубины и проникновенности, с которыми исполнялись наши родниковые народные песни. Нередко, если на следующий день ему выпадал выходной, Миша оставался ночевать у нас. Мама стелила нам на разобранном диване, а утром мы все отправлялись на дачу, или перекапывать землю под помидоры, либо полакомиться садовой клубникой, чёрной смородиной или малиной. Он рассказывал о своей учёбе в литинституте, о новых знакомых и друзьях, о литературных новинках, да так это у него увлекательно получалось, что я слушал эти институтские и дорожные истории, как что-то необычайное, приключенческое.
 Мне и сейчас иногда думается, что из Михаила, если бы он этим загорелся, непременно вышел бы толковый и самобытный прозаик. Ярчайшее свидетельство тому – изданный им «Бергальский лад, старые и новые байки риддерских бергалов», написанный сочным и образным языком, с россыпью именно наших алтайских прибауток, пословиц и поговорок. Однако Михаил выбрал ниву поэтическую и публицистику, в частности, краеведение. В коем сделал немало открытий и достиг несомненных высот! Особое место в поэтическом наследии Михаила Немцева занимает венок сонетов «Кольцо надежды». Жанр сам по себе чрезвычайно сложный, здесь кроме навыков мастерства в построении композиции не менее важно, чем будет наполнено произведение, как оно зазвучит и как его примет и откликнется душа читателя. Так вот, заглавие моих записок – это всего лишь одна строка из этого замечательного венка сонетов! И таких россыпей в «Кольце надежды» немало.
 Когда Миша, перелопатив горы материала, отыскав в архивах разного уровня – от Лениногорского до Барнаульского и Петербургского – утаённые пласты исторических документов, закончил и опубликовал свой фундаментальный труд «Филипп Риддер и его время», я, держа в руках этот солидный и увесистые фолиант, сразу же предложил ему поехать в Томск, выйти там на учёных и защитить кандидатскую по этой уникальной и по-своему эпохальной работе. Однако друг мой беспечно отмахнулся: на это, дескать, нужно много времени, там якобы обязательно знание английского и еще целая куча каких-то мелких условностей… Так и осталась эта моя идея всего лишь добрым пожеланием. А если брать во внимание и суммировать все исследовательские труды Михаила Немцева, такие как, кроме названного выше «Филиппа…» – внушительные монографии: «Под белками Изумрудного Алтая», «Риддерские хроники», «Загадочное Беловодье», «Видописец Риддера (жизнеописание художника В. Петрова)», «Летопись бергальской стороны, из событий Риддерской истории» и ряд других его литературных и исследовательско-краеведческих работ, то он без преувеличения достоин звания доктора филологических наук. И нашему городу чрезвычайно повезло, что однажды в нём родился такой кипучий, неординарный и талантливый человек. Потому что не будь Михаила, вся бы история Лениногорска-Риддера канула в лету, что, к сожалению, и происходит сплошь и рядом с тысячами подобных моно-городков во всем мире.
 Благодаря же Немцеву в нашу память и жизнь возвращены и теперь документально закреплены в ней самоотверженный труд и подвиг наших земляков – горняков и сталеваров, учителей и лесозаготовителей, колхозников и людей других профессий – не только в тяжёлые годы Великой Отечественной, но и в довоенные и послевоенные времена. Им также скрупулёзно исследована и освещена жизнь Риддерского рудника в глухих алтайских горах и в дореволюционный период, а это по протяжённости без малого почти полтора интереснейших столетия от открытия, первых рудничных разработок и до предреволюционных иностранных концессий, австрийской и английской. Низкий поклон Михаилу Сергеевичу Немцеву от всех ушедших и ныне живущих земляков и патриотов нашего Рудного Алтая за это! За его поистине летописный и титанический труд!
 
 В июне 79-го, работая перед поступлением в университет на Иркутском домостроительном комбинате электрослесарем, я получил несколько отгулов и тем самым выкроил время слетать на недельку на родину, повидаться с роднёй и друзьями. Всё прошло великолепно. Настала пора уезжать. Михаил вызвался проводить до автостанции, откуда бы я на автобусе добрался до Усть-Каменогорска, а там всего-то два часа на легкокрылом ЯК-40 и ты в Иркутске.
 До отправления рейсового междугороднего автобуса было часа полтора, и мы отправились в сквер 10-й годовщины Октября побродить по тенистым аллеям, постоять у памятника погибшим в 20-х годах шахтёрам, посидеть на витых скамейках у бьющего свежими струями фонтана.
         – Прилечу, сразу подам документы в университет, на филфак, – сказал я. – Всё уже собрано, вчера был в редакции, взял несколько экземпляров «Лениногорки» со стихами и парочкой моих прозаических публикаций для творческого конкурса. Теперь это обязательно для поступающих на журналистику.
– А мне только что пришёл вызов из литинститута, – живо откликнулся Миша. – В апреле послал туда подборку стихов, без трудного творческого конкурса там тебя и на порог не пустят. Слава Богу, я прошёл. Теперь надо брать внеочередной отпуск и ехать в Москву сдавать экзамены.
– Глядишь, и студентами станем под старость лет, – пошутил я. – Только я постараюсь на очное, а ты как?
– Ты-то холостой, а у меня доча Яна! Поэтому мне лучше на заочное.
– Миш, а сколь там на твоих «золотых»? – поинтересовался я. – Как бы автобус не проспать…
– Пятнадцать первого. Еще время есть. А твои-то «котлы» где?
– Да ты же знаешь – на мне они долго не держатся. Очередные выбросил по дороге к вам. Вроде возьму козырные, навороченные, один раз даже с браслетом брал, похожу с месяц и – амба! Либо сами встают, или шандарахну случайно обо что-нибудь. И всё – ремонту не подлежат…
 Миша выслушал меня, мельком глянул на пустое запястье моей левой, молча расстегнул ремешок своих ручных часов и протянул их мне:
 – Держи, и носи на здоровье.
 – А как же ты?
 – Новые куплю. Чай, горняк… – друг мой улыбнулся, да так широко и по-особенному, что отказать уже было нельзя, а он весело продолжил: – Это тебе, братка, не только подарок от меня, но и в память о нашей встрече, и не какой-то заурядной, а в канун нашего абитуриентства. Видишь, какие слова мы с тобой начинаем осваивать?
 – Да уж, с наскоку такое и не выговоришь. Спасибо, Миша, теперь как погляжу на них, так и вспомню тебя! – сказал я, застёгивая ремешок на левой руке.
 Между прочим, часы эти, на циферблате которых крупной вязью было выведено слово «Полёт», я проносил три с половиной года – это безусловный рекорд, потому что, повторюсь, ни до них, ни после, часы у меня столько не держались. От силы год, а чаще месяц-полтора…
 
 Помнится, в начале июня 1991-го года в гости к Немцеву из Питера прилетел его закадычный друг и однокашник по литературному институту боевой офицер-подводник, поэт Борис Орлов. Жена Михаила Людмила, она к тому времени уже была известным в городе бизнесменом, по этому случаю собрала роскошный стол, пригласила своих высокопоставленных знакомых, среди них и только что вступившего в должность начальника Тишинского рудника Трезнюка, человека нахрапистого и высокомерного, в своё время «прославившегося» среди горняков тем, что, когда его назначили начальником горного участка, он рьяно принялся за перевоспитание подчинённых. Начал с того, что неожиданно спускался в шахту и сразу шёл в орт, где одно из небольших помещений, как правило, было приспособлено под подземную раскомандировку. Шахтёры здесь иногда перекуривали, отдыхали, пили чай. Обычное для шахты, для этого каторжного труда дело, чтобы силы восстановить. А тут Трезнюк вломится, перевернёт столик и лавки, распинает по полу закопчённые медные чайники и заварники с матерками да криком: «Вы что здесь расселись, растуды вашу мать? А кто за вас работать будет!!!».
 Ребята без последствий оставлять эти дикие выходки не стали, и по окончанию смены всем участком поднялись в кабинет тогдашнего начальника рудника Виктора Николаевича Петяхина и всё тому выложили: убирай, мол, этого молокососа после институтского, а то мы больше не спустимся в забой… Виктор Николаевич, руководитель, как говорится, от Бога, человек принципиальный, подземное дело знающий, вызвал зарвавшегося подчинённого к себе в кабинет и, видимо, так пропесочил, что пришлось потом Трезнику бегать по шахте и каждому горняку чуть ли не в ноги кланяться и подобострастно заглядывать в глаза: дескать, простите, мужики, бес попутал; помните, я ведь с вами начинал…
 И вот сидим мы за столом, разговариваем. Борис Александрович при параде: морской китель, на плечах золотые погоны со звёздами капитана второго ранга, на груди знаки отличия за дальние походы, медали. Для нашего провинциального городка и просто офицер – это уже нечто из особого разряда, а здесь самый настоящий морской волк, избороздивший под водой почти все глубины земного шара, и конечно же остальным гостям, по крайней мере некоторым из них, хотелось высказать что-нибудь оригинальное, чтобы привлечь к себе его внимание.
 Стоит заметить, что время тогда было неспокойное, страна перед распадом бурлила, КПСС обвально теряла свои позиции. Некоторые деятели культуры и провластные функционеры публично рвали и жгли свои партийные билеты, точно крысы, бегущие с тонущего корабля. Среди прочего и об этом пошёл разговор за нашим праздничным столом.
 – Я свой билет уже порвал и спустил в унитаз! – громко и с непреклонной убеждённостью в своей правоте оповестил нас сидевший напротив, через стол от меня, Трезнюк и победно окинул всех гостей: – Сколько можно терпеть этих комуняк!
 Услышав это, я едва не поперхнулся, отхлебнул лимонада из фужера и посмотрел новоиспечённому начальнику ведущего рудника города в глаза:
 – Александр Петрович, а ответь на простой вопрос: ты зачем вступал в партию?
 Трезнюк вперился в меня тяжёлым испепеляющим взглядом, но ничего не ответил. Тогда я продолжил:
 – Потому что не вступи ты вовремя в КПСС, сам же прекрасно знаешь: не было бы тебе роста по карьерной лестнице, так бы в лучшем случае и оставался начальником участка до самой пенсии.
 – Да ты что вообще знаешь о нашей горняцкой работе, журналюга недоделанный…
 – Но-но, командир, придержи коней! Ты ж не у себя в шахте. И кстати, Тишинский рудник и мне знаком, еще раньше, чем тебе. Я там и в карьере, да и под землёй на 7-ом горизонте, было время, пахал. А у тебя руки коротки на меня здесь орать!
 Не знаю, чем бы закончилась наша перепалка, но в повисшей паузе вдруг раздался спокойный, но твёрдый голос Михаила:
 – А вот я свой партбилет завернул в полиэтиленовый пакет и положил на полочку в серванте.
 – Миша, друг, покажи, – раздался бодрый голос гостя из Ленинграда. – А то я его еще и не видел.
 Михаил поднялся, прошёл к серванту и вернулся с красной книжицей.
 – Держи, Борис, – и улыбнулся: – Своё я никому не отдам!
 Мельком глянул я на сидящего напротив Трезнюка, и мне показалось, что на лицо его на какое-то мгновение легла тень замешательства, однако он тут же взял себя в руки и с непонятной интонацией усмехнулся:
 – Каждый выбирает по себе…
 Однако гости уже будто и забыли про него, все рассматривали передаваемый из рук в руки партбилет Немцева. Дошла и моя очередь. Я бережно взял его и полистал тиснёные страницы, а из памяти выплыло незабываемое.
 Июльское утро, на мокром асфальте перед нашим пятиэтажным домом в лужицах поблескивает солнце. У подъезда люди, многие мужчины в тёмных рубашках и строгих костюмах, головы женщин покрыты чёрными платками. Сегодня похороны моего, умершего внезапно, отца. Миша выходит из подъезда, лицо сурово. Тихим голосом он обращается ко мне:
 – Юра, ты прости, но мне надо на рудник, в 10.30 партсобрание, где будут рассматривать мой приём в партию. Если не затянется, то к выносу успею…
 – Да ладно, спасибо, братка, что пришёл проводить папку. А там уж как получится. Поминки в «Луче», в соседнем доме.
 Стояла пора сеногнойных дождей. Они и сегодня на рассвете хорошо пролили. Многие люди, пришедшие проститься с отцом, были с зонтами. Но за час до выноса небо очистилось от туч, сияющее солнышко подсушило землю, и когда наша траурная колонна проезжала мимо Тишинского горноспасательного взвода, где отец проработал немало лет, то сквозь пелену слёз я заметил у чугунной ограды респиратор, обмундирование бойца, каску с фонарём и аккумулятором, они были выставлены на подсохшую уже дорожку. Дежурное отделение выстроилось в почётном карауле, а из аварийных репродукторов на весь посёлок вдруг раздался мощный и протяжный вой сирены. Так военизированный горноспасательный взвод провожал своего заслуженного ветерана, того, который не только строил все эти служебные помещения, но и первым отсюда ушёл на пенсию.
 Михаил к выносу успел. После поминального обеда, когда все разошлись, самые близкие из родни вернулись с нами домой. По обычаю, квартира была уже убрана, полы помыты. Мы прошли, сели кто на диван, кто на стулья. В основном, все молчали, приходили в себя после пережитого. Я же не находил себе места, то выбегу на улицу, где опять гремела гроза с ливнем, промокну, постою в подъезде, подожду, пока стечёт с меня вода и толкаю дверь в квартиру; то уйду в спальню, прижмусь лбом к оконному стеклу и опустошённо гляжу во двор, втайне надеясь, что вот сейчас из-за угла пятиэтажки напротив как всегда выйдет папка и своей лёгкой походкой, не обращая никакого внимания на ливень, по тропинке напрямик направится к подъезду. Но ничего этого не происходит, и только напряжённая тишина давит на виски. Неслышно подойдёт Миша, помолчит рядом, я как бы очнусь, спрошу:
 – Ну что, как прошёл приём?
 – Приняли. Единогласно.
 – Поздравляю, – скорее машинально, без эмоций скажу я и опять погружаюсь в своё отрешённое состояние. Через какое-то время вдруг спохватываюсь и бегу в зал к родным.
 – Мам, я пойду к папке. Не могу так больше…
 Мать, серая лицом, кивает согласно:
 – Сходи, сынок, сходи. А то скоро стемняет, – и тихо так добавляет: – А как же, там же ливень?
 – А я возьму папкин дождевик. А то я, правда, не могу, душу рвёт…
 – И я с тобой, – Миша как всегда рядом. – Тёть Нин, а мне бы тоже чего от дождя?
 – Да плащ же есть, большой, просторный. Ты уж там Мишенька за Юранькой-то присмотри.
 На могилки в Гребенюков лог по скользкой суглинистой дороге мы поднялись ближе к сумеркам. Свежий холмик и памятник были укрыты многочисленными венками, в трёхлитровых банках с водой стояли букеты флоксов и пионов. Выше по склону горы поблескивали могильные ограды тех наших земляков, с которыми теперь лежать вечно и моему папке. Я сел на бугорок у черёмухи и поправил под собой дождевик. Миша проделал то же самое со своим плащом и притулился рядышком. Мы не разговаривали, молча смотрели на холмик, да и о чём говорить, когда ты раздавлен и ошарашен внезапностью происшедшего, а всего в нескольких шагах на двухметровой глубине в обитом кумачом гробу лежит самый твой дорогой и любимый человек на всём белом свете, человек, который не только дал тебе жизнь, но и всю эту твою жизнь служил тебе недосягаемым примером.
 Между тем ливень усилился, а мне вдруг стало казаться, что эти тугие и холодные струи промочат весь холмик и проникнут, зальют всю могилу – ведь земля, хоть и прихлопнута сверху лопатами, но внутри-то пористая, не слежалая, и легко пропускающая всякую влагу. Я поднялся, было уже темно, но Миша предусмотрительно взял с собой карманный фонарик и теперь подсвечивал мне, пока я поправлял венки и переставлял поплотнее к середине букеты с цветами. Дождь отшуршал по кустам и утих. Я повернулся к Мише.
 – Братка, ты давай возвращайся домой. Скажешь маме, что я здесь ночевать остаюсь. Там я места себе всё равно не найду.
 – И я с тобой тогда…
 – Нет. Иди прямо вниз. Метрах в двадцати за своротком увидишь огни Дома престарелых, а оттуда рукой подать.
 – Юр, я тебя одного не брошу. Идём так вместе. Или – я с тобой здесь…
 Так мы и просидели, прижавшись плечами друг к дружке у свежей папкиной могилы всю июльскую темень. Дождя больше не было, да и летняя ночь коротка. Утро настало солнечное, птичьи хоры вовсю приветствовали очередной народившийся день, однако на душе у меня было всё также пусто и горестно, слов никаких не находилось. Миша это чувствовал и тоже молчал. Мы спустились по подсыхающей дороге в посёлок. Известие о том, что мы ночевали у отца, никого особо из домашних и не удивило. Только мама, у неё за эти дни заметно прибавилось седины на висках, тихонько обронила:
 – Я так и думала. Сполосните руки и ступайте на кухню. Завтрак на столе.
 Памятное это так и стояло в моих глазах, пока я держал в руках Мишин партбилет. Вздохнув, я передал тёмно-красную книжицу соседу.
 
 Спустя пару дней мы решили подняться на Сержиху, где под белком Мурашок вольготно раскинулась пасека нашего общего и давнего друга Юрия Александровича Арепьева. До Белого Луга доехали на автобусе, перешли по бревенчатому мосту через порожистую Кедровку и начали подъём в гору. Экипированы мы были соответственно: сапоги с низкой голяшкой, плотные джинсы, ветровки, на головах матерчатые кепки. За спиной у каждого по рюкзаку со сменной одеждой и провизией. Дорога мне была хорошо известна, ребята же впервые оказались в этих местах. Когда выбрались на первый перевал и перевели дух, справа нам открылась скалистая, в осыпях, с почти отвесными склонами и с цветущими белопенными зарослями черёмух по логам, гора за рекой и обрывистое русло грохочущей в ущелье Ульбы, переполненное талыми водами с белков. Борис не смог сдержать своего восхищения:
 – Красота-то какая! Просто нереальная!
 – То ли еще будет, когда спустимся в Сержиху!
 Пасека нас встретила звонким собачьим лаем. Три пушистых пса со стоячими ушами и хвостами крючком выскочили на полянку перед пихтачом, что стоял зелёной стеной вверх через дорогу от усадьбы. Заметно было, что, пользуясь случаем, лайки с радостным остервенением прочищали свои лужёные глотки, да так, чтобы и невидимый нам хозяин услышал и оценил их преданность.
 – Динга, Динга! – громко подозвал я одну из них. Лайка признала меня и, подбежав, лизнула правую руку. Пока она это делала, от ульев из-за избы вышел и направился к калитке сам Юрий Александрович, бородатый, в светлом пчеловодческом халате и с откинутой маской. Лицо его светилось характерной открытой и обезоруживающей арепьевской улыбкой.
 – О-о! Какие гости пожаловали! – Арепьев поручкался с каждым, а Борису еще и представился просто: – Юра!
 – Боря! – весело откликнулся ленинградец, крепко пожимая сухую ладонь жилистой руки пасечника, а мне на мгновение почудилась, что между ними пробежала живая искорка взаимной симпатии; такое нередко случается у людей с родственными душами.
 Обедать расположились под навесом летней кухни с земляным полом, длинным столом с двумя лавками, одна из которых рёбрами досок упиралась в бревенчатую стену избы, и печкой-лежанкой в дальнем углу, где на остывающей плите попыхивали закопчённый чайник и кастрюля с похлёбкой. Через открытые расшторенные широкие окошки между полочками с посудой внизу и простеньким карнизом крыши сюда со двора легко залетал полуденный таёжный ветерок, приятно освежал наши лица.
 Стол ломился от блюд, здесь были и принесённые нами порезанная кружочками колбаса, сыр, ветчина, свежий пшеничный хлеб, вскрытые консервные банки с ломтями горбуши в масле. Хозяин высыпал прямо на столешницу внушительный пучок недавно сорванной черемши-колбы, нарезал прошлогодних солёных огурчиков и пересыпал колечками репчатого лука маринованные маслята и лисички, расставил перед каждым по приличной тарелке борща. На середине стола возвышался пузатый гранёный графин с золотистой в пузырьках медовухой, лишь накануне извлечённой из погребка.
 – Ну, что, ребята, со свиданьицем! – поднял свою кружку Арепьев. – Будем здоровы!
 Выпитая холодненькая медовуха горячо и сладко растеклась по телу. Закусили, деревянными ложками похлебали борща. Повторили. Не сказать, что выпитое шибко ударило в голову, но настроение значительно повысилось в градусе. Мы трое с медовухой были знакомы и даже временами дружны уже давненько, а вот Борис, как я понял из его слов, целебный наш горно-алтайский напиток пробовал впервые.
 – Что-то вещица-то по крепости не очень чтобы… – засомневался наш гость. – Хотя на вкус приятна. – Борис еще отхлебнул, посмаковал, и покачал головой: – Это ж сколько надо её выдуть, чтобы почувствовать? Литра три? Ведро?..
 – Да, с неё скопытиться трудно, – вроде бы как поддержал Орлова хозяин и загадочно ухмыльнулся: – Но как говорится – еще не вечер!
 Мы же с Мишей, услышав всё это, лишь понимающе переглянулись и подмигнули друг другу.
 Когда напились-наелись, и пришла пора вставать из-за стола, вот тут-то и началось то, о чём мы знали, но, не сговариваясь, шутки ради не стали в это посвящать Бориса: пусть, дескать, сам всё испробует да испытает на себе!
 Одной рукой опираясь на столешницу, а другой придерживаясь за бревенчатую стену, мы с Михаилом начали выбираться из-за стола, Арепьев пока оставался в своём углу, а Борис, он сидел между столом и печью, намеревался перекинуть одну за другой ноги через лавку и таким образом выбраться на утоптанный земляной пол и свободное пространство летней кухоньки.
 – Мужики, а что это с моими ногами? – ленинградский гость недоумённо оглядел нас поочерёдно и сделал еще одну попытку вылезти из-за стола. Но снова безуспешно. – Однако что-то здесь не так: голова-то – яснее не бывает, а ног совсем не чувствую. Ну почему они не слушаются?
 – А это, Боря, всё медовуха, она самая… – улыбаясь, поднялся со своего места Арепьев. Твёрдо ступая (Юрий всегда знал меру, да сказывались и определённые навыки – у него-то это медовое пиво всегда под рукой), он подошёл к Орлову. – Давай-ка, помогу. Обопрись о моё плечо, проведу до сеновала. Небось ноженьки-то кренделями… – ласково приговаривал хозяин, выводя гостя во двор, густо заросший гусиной травкой-муравкой. – Там у меня добрая лежанка из кошенины. Вот и отдохнёте с дороги.
 Поддерживая друг дружку, мы с Михаилом, слегка покачиваясь и точно уж – не чуя ни ног, ни земли под собою, поплелись за ними, а едва лишь добрались до распахнутых дверей сарая, разделились и каждый по своей стенке поползли до взбитой свежим сеном и накрытой стареньким цветастым одеялом широкой постели на возвышенности в углу.
 – Вот это сила! – встретил нас восторженным возгласом уже устроившийся поверх одеяла Борис. – Вроде всё в жизни перепробовал: и ром, и виски, и прочее заморское зелье, а чтобы вот так валило с ног при свежей голове и ясной памяти – это, я вам, братцы, скажу – вещь!..
 Проснулись мы часа через полтора. Прохлада, чистейший воздух, настоянный на запахе недавно наколотых, видимо перед самым нашим приходом, осиновых дров и уже уложенных рачительным хозяином в поленницу у стены напротив, лучи закатного солнца из приоткрытой боковой дверцы, а главное, несмотря на количество выпитого, никакого намёка на головную боль и общее недомогание. Будто народился заново. Я поделился своими ощущениями с друзьями. Они тоже чувствовали себя великолепно и видно было, что настрой у ребят на добрые дела. Почти одновременно все поднялись с лежанки; Борис, разминаясь, сделал несколько физических упражнений, Михаил тоже энергично развёл руками на уровне плеч, и согнувшись корпусом вперёд, раза четыре коснулся ладонями опилок на полу. А я прошёл вглубь сарая, подхватил колун и смаху расколол пару-тройку чурок. Теперь можно выходить во двор к Арепьеву и просить его, чтобы обеспечил нас какой-нибудь работой. Ведь как известно, лишних рук в хозяйстве не бывает. Чем-нибудь, да и мы поможем. Я толкнул прикрытые двери, распахнул их настежь. Юра на скамейке рядом с крылечком заправлял сухой трухой дымарь.
 – Как спалось?
 – Да как в детстве – сладко и беззаботно, – весело ответил из-за моей спины Борис. – Снадобье у тебя лучше, чем в аптеке! Точно ж, Мишаня?
 – А то как! – в тон другу подхватил Михаил. И намеревался еще что-то добавить, но неожиданно резко мотнул чубатой головой и схватился рукой за лоб. – Попала, зараза! Прямо между глаз влупила!
 – Кто, мошка? – вскрикнул я.
 – Да какой там, мошка! Пчела впилась, – бросил Миша, осторожно вытаскивая двумя пальцами жало из переносицы. – Больно-то как!
 – А ты водички холодненькой плесни на укус, – участливо отозвался Арепьев. – Вон из умывальника на стенке. Только долил.
 Что тут же и сделал Миша. После чего боль, по его словам, чуть-чуть отступила, но мы все трое заметили, как он буквально на глазах начал меняться в обличии. Высокий лоб вздулся и набряк складками, одутловатость поползла по щекам. Через каких-то минуты три заплыли глаза и водянисто наросло под подбородком.
 Обеспокоенный Арепьев сбегал домой за аптечкой. Принёс в ковшике воды и протянул вместе с таблетками Михаилу:
 – На-ка! Одна – димедрол, прими и запей, а та, что покрупней – валидол, её только смочи и приложи к ранке. Должно помочь, и давай-ка в избу на кровать. Полежи, расслабься. Я пока нарву подорожника, размочу, чтоб немного настоялся. И потом натрёшь им там, где ужалила, – пасечник помолчал и спросил: – Скажи, Миша, у тебя это впервые или уже бывало?
 – Да нет вроде. Раза два кусали пчёлы, припухало маленько и тут же проходило.
 – А теперь, судя по твоей физиономии, всё будет по-другому.
 – Это как?
 – А ты сам-то что – не чуешь? Аллергия у тебя, браток. И нешуточная, – Арепьев вздохнул. – К пчёлам тебе лучше вообще не подходить. Второго укуса можно и не пережить…
 – Да брось ты, Юра, стращать, – некстати вмешался я. – Может, наоборот – организм поборется и даст противоядие.
 – Не больно-то умничай, тёзка. Не тот случай, – перебил Арепьев, и тут же произнёс примирительно: – А вообще-то, надо понаблюдать дня два-три, как скоро спадёт... И лучше не рисковать.
 Всё это время Борис стоял в сторонке и сочувственно посматривал на друга. В разговор не вмешивался. Раскачивая головой, и всё так же придерживая мокрое полотенце на лбу (мне на ум пришло нелепое сравнение, что он словно бы, как куклу нянчит свою волнистую шевелюру), Михаил прошёл на крыльцо и скрылся в дверях. Спустя полминуты Борис направился вослед и через некоторое время вернулся во двор:
 – Мишаня прилёг, вроде бы маленько лучше…
 – Присаживайся, Боря, в ногах-то правды нет.
 – Нет, Юрий Александрович, что толку сидеть. Ты нам работу какую-нибудь дай, ну чтоб отвлечься, что ли!
 – Коль так, пойдём, надо от ручья пару-тройку брёвен к сараю перекатить.
 Утром встали рано, еще до солнца, сели завтракать. Опухоль у Миши с лица опала. От этого ли или просто от того, что на свежем воздухе выспался хорошо, он был радостно возбуждён и энергичен.
 – Не зря говорят, что пчелиный яд полезен, – брякнул я, наблюдая за Мишей и, поняв, что сморозил, поправился: – Вот и результат налицо.
 – Ну и шуточки у тебя, братишка! Особенно про результат, – друг наш зачерпнул янтарного мёда из миски, покрутил в пальцах ложку, сворачивая густую нить лакомства, и отправил её в рот. Запил чаем и продолжил: – С вечера, пока всё во мне пылало, было время обдумать. И я решил: от греха подальше, днём из дома ни на шаг, а как солнышко сядет, пчёлы утихнут, тогда и я на выход, хоть на ключ сходить, хоть куда… – Миша широко улыбнулся: – Я уже и должность себе нашёл – буду кошеварить.
 – Вот и ладушки, – поддержал я друга. – А мы с Борей в Белянчиху сбегаем. Там наша с Арепьевым «знамка». Нарежем свежей колбы. Да заодно и разомнёмся.
 
 За неспешной беседой по просёлочной дороге спустились мы с Орловым вниз по Сержихе километра на полтора, взяли резко влево, перешли по камешкам речку и взобрались на пологий отрог Мурашка. Открывшаяся картина впечатлила даже и меня, что уж здесь говорить о ленинградском госте. Просторная, пышно взбитая алтайским разноцветьем овальная опушка, взятая в кольцо причудливыми и ярко-зелёными пирамидами выстоянного пихтача, с воздушными, словно застывшими взрывами душистых белопенных черёмух. Над опушкой распростёрлось сине-золотистое небо без единого облачка, а сама она, эта таёжная поляна, как волшебная оранжерея, в которой при каждом дуновении свежего ветерка происходило лёгкое колыханье сплошного ковра сверкающих огоньками купальниц и покачиванье ворсистых бутонов марьиных корений – диких пионов, что громадными букетами там и сям возвышались среди оранжевого марева этих самых алтайских купальниц, изумительных цветов, которые именуются по всей матушке Сибири не иначе как жарками.
 – Юрок, ущипни меня, чтоб я проснулся, – шутливо обратился ко мне Борис. – Такого, ну просто не может быть! Наяву! Сюда же экскурсии нужно водить, чтобы люди вживую увидели это чудо!
 – …Которое можно и руками потрогать, – в тон гостю откликнулся я. – И понюхать, между прочим! Только вот мять нежелательно…
 – В удивительных местах вы с Мишей живёте, – Борис еще раз с удовольствием осмотрелся вокруг. – Здесь трудно не быть поэтом! – и продекламировал:
Сейчас вокруг такая красота
Запечатлелась в восхищённом взгляде,
Что так и просится сойти на гладь холста
И на страницы чистые тетради!
– Экспромт? Твой? Только что сочинил?
– Да где там! – Борис добродушно усмехнулся: – Плохо же ты, Юра, знаешь поэзию своего друга!
– Мишино, что ли? – я был в лёгком замешательстве. – Обычно мы с ним новинками делимся…
– Не бери в голову, Юрок! Это он на днях выдал. А я всего раз услышал и вот – уже цитирую, – добродушие и не думало покидать Бориса. – А тебе почитать Мишаня, наверно, просто не успел…
 Когда в полдень мы входили в ограду пасеки, нас встретил такой ароматный запах из летней кухни, что, как говорится, слюнки потекли. Перед занавешенным входом сидели все три лайки, к нам они уже привыкли, и поэтому на наше появление и ухом не повели, настолько были поглощены вниманием к любому кухонному шороху.
 – Вишь ты, расселись, – заметил я. – Однако прикормил наш повар псов.
 – Небось, еще и не пропустят?
 – Кто это вас не пустит? – раздался громкий голос из-за занавеси. – Только, братцы, шибко не открывайте, чтобы пчела какая не влетела.
 Мы с Борисом друг за другом резво проскочили вовнутрь.
 – А хозяин где?
 – Пчёл смотрит. Поэтому они теперь злые. Я и замуровался подальше от греха. Есть-то будете?
 – Да нет пока. Арепьева подождём.
 – Долго же придётся ждать. – Миша охотно пояснил: – Он-то уже перекусил, чтоб не прерывать осмотра.
 – Тогда давай…
 – У меня на первое лапша с курицей; на второе гуляш с картофельным пюре. Ну, и чай на десерт.
 – А компо-от? – театрально протянул Борис, да так это у него ловко получилось, что мы, все трое, тут же и расхохотались – ну, точная копия интонаций Феди из знаменитой комедии «Операция «Ы» и другие приключения Шурика».
 – Будет вам и компот, и кофий, – в тон персонажу из другой популярной комедии отшутился Миша. – Но сперва, чтоб всё моё съели!
 Вечером нас поджидала старенькая бревенчатая банька, притулившаяся под могучим раскидистым тополем-осокорем и разлапистой высокой пихтой. От бани к бережку ручья Поперечного через лужок вела, параллельно каменистой дороге, затравевшая тропинка, по которой, как мы вскоре убедились, после парной босиком бежать к запруде под обрывчиком было сплошное наслаждение. Да и сама банька, коей «в субботу сто лет», оказалась такой уютной и жаркой, что и не уходил бы из неё вовек. Ладное крылечко, предбанник с простенькой вешалкой на стенке, лавочкой и небольшой поленницей в углу, чугунная дверца печки, под ней на полу прибитый лист железа; ручка из толстой фигурной ветки с краю плотно подогнанной двери в помывочную и парную одновременно, где за раскалённой каменкой и баком с кипятком добротный и широкий, как палуба, полок и сбоку от него бочки с холодной водой у махонького оконца.
 Парились, плюхались и плескались в студёном ручье до россыпей золотистых звёзд на тёмно-синем бархатном небосводе, а потом, намытые и счастливые, с полотенцами на шеях, поднялись в ограду, где на кухоньке наш пасечник затеплил керосиновую лампу «летучая мышь» с ярким фитилём за слегка закопчённым пузатым стеклом, выставил на стол уже знакомый нам графин с холодной медовухой – и потекла беседа, да не на час, а почти что до тёплой июньской, с узорьем созвездий, полуночи.
 Не так давно, перечитывая стихи моего незабвенного друга, я наткнулся на одно, которое поэтическим эхом откликнулось на то давнее событие. Вот отрывки из этого стихотворения, с посвящением Борису Орлову:
Как ты там, за окном на закат,
На виду у Морского Собора,
Мой печальник, мой истинный брат,
Скоро ль встретимся, или не скоро?
……………………………………….
Помнишь – синей стеной пихтачи
Возвышались на солнечных склонах,
По тенистым распадкам ключи
Рассыпали студёные звоны?
 
За грядой Проходного белка,
За просветом поляны клубничной
Узнавали мы издалека
Перегуды пчелы мелодичной.
 
Был и мёд с полевого цветка,
Был и ковш медовухи годичной.
И «по белому» баня с полка
Нас в ручей окунала криничный.
Во второй половине 90-х поставил я у себя в усадьбе небольшую, но вместительную бревенчатую баньку, выкопал рядом запруду, благо ручей пробегал через мой огород, в пяти метрах от коттеджа. Даже и карпов запустил. Кстати, эти озёрные рыбы прожили в моём водоёмчике около шести лет. Бывало, прыгнешь после парной охолонуть в этот бассейн, да и столкнёшься с карпом, бережно отведя его плоский чешуйчатый бок в сторону рукой.
 Михаил с семьей тогда жили в Риддере, в квартире на 5-м микрорайоне, а там известное дело – только ванна, и поэтому почти каждую субботу они приезжали к нам попариться да чаи погонять. Весной ли, летом, так у нас вообще получался настоящий праздник души! Ниже крыльца под берёзой широкий стол со скамьями по обе стороны. Напаримся, моя жена Лариса поставит горячий чайник, заварник, в мисках варенье, стрепня, печенье. И мы с братом, разомлевшие, с махровыми полотенцами на плечах, блаженно откинемся на высокие спинки скамеек и неспешно разговариваем о том, о сём. А то просто молчим и разглядываем, как карпы то стоят в прозрачной воде у земляного бруствера, высунув на воздух свои верхние колкие плавники, то неторопливо проплывают от берега к берегу, не обращая на нас никакого внимания. Зато нам-то какая благодать за ними наблюдать! Прямо хоть песни пой!
 Спустя несколько лет Немцевы приобрели недостроенный коттедж за сопкой Соколиной, довели его до кондиции и перебрались туда. Теперь уже мы всей семьёй стали иногда приезжать к ним в баню, с добротной парилкой и огромным предбанником, больше похожим на столовое помещение на двадцать персон. Как бы там ни было, но нам с Мишей и в этом предбаннике было вольготно, потому что темы для бесед у нас, сколько я помню, всегда оставались неисчерпаемы. Свежие политические события и литературные новинки, никому не читанные только что сочинённые свои стихи, исторические экскурсы в прошлое родного края. Последним особенно блистал Михаил, ведь он всё своё свободное время не вылезал из библиотек и архивов, областных и городских. Скрупулёзность – это еще одна из многих его черт как пытливого исследователя и дотошного краеведа. Открытиями и находками друг мой охотно делился со мной, а кое в каких вопросах и советовался: как будет лучше? Что-то я и подсказывал, но в основном до всего Миша доходил своим умом и делал это порой так виртуозно и увлекательно, с такой душой – что потом, когда вещь публиковалась, – ты невольно изумлялся и зачитывался: вот парень даёт так даёт!
 
 Первая авторская книжка стихотворений Михаила Немцева «Родство» увидела свет в 1995 году в Санкт-Петербурге, в издательстве «ЛИО РЕДАКТОР». Для нашего города, тогда еще Лениногорска, это была действительно первая во всех смыслах поэтическая ласточка. К тому времени вообще книг о нашем Синегорье было издано незначительное количество, и пересчитать их хватило бы пальцев одной руки, однако среди них не было ни одного хотя бы крохотного сборника поэзии. Да, раньше некоторые из наших предшественников земляков, как, кстати, и мы с Михаилом, уже имели опыт публикаций в республиканских и союзных журналах и альманахах (что касается нас, так я – в алма-атинском журнале «Простор» и островном альманахе «Сахалин»; у Миши в конце 80-х вышла замечательная подборка стихов в Москве, в альманахе «День поэзии»), но, чтобы иметь в своём активе добротную авторскую книжку – это в те годы воистину дорогого стоило! Коль представился случай, приведу здесь дарственную надпись на первой странице этой книжки, адресованную мне:
«Дорогому брату Юрию с любовью и верой в литературный талант, в память о незабываемом дне презентации сборника, с наилучшими пожеланиями в настоящем и прекрасном будущем. 30.11.95 год».
 Михаил первым из нашего города был принят в ряды Союза писателей России, а вскоре после этого и в Союз писателей Казахстана. Начали регулярно выходить его новые поэтические и прозаические книги и альбомы. Через несколько лет к этой работе подключились мы с Климом Первушиным, и на переломе веков увидели свет наши ласточки-сборники. В эту же пору мы познакомились с переехавшим в наш город самобытным поэтом и прозаиком Сергеем Комовым, он, кстати, стал вторым после Михаила членом Союза писателей России в Риддере. В 2006 году я уехал в Москву, где спустя год и меня приняли в ряды СПР, а через четыре года нашу команду пополнили Клим Первушин и Анна Серова.
 Есть в окрестностях Риддера под убелённым снежными пиками Выше-Ивановским белком село Поперечное, что славится людьми пишущими, и потому в народе это селение иногда именуют: «Деревня писателей»; так вот с начала двухтысячных, когда в городе стало пятеро членов Союза писателей России, то и Риддер теперь можно было смело называть «Городом писателей». Но это так, к слову. Главное, что риддерская литературная жизнь заметно оживилась, мы стали часто выступать в школах и колледжах, в трудовых коллективах. И я, находясь здесь, дома, иногда и по полгода, принимал в этом самое активное участие.
 Под руководством Михаила Немцева возобновило свою работу литобъединение «Родник», куда пришло много молодёжи. Произведения юных авторов стали периодически появляться на страницах «Лениногорской правды». Трудами и заботами Михаила примерно в это же время был составлен, отредактирован и издан коллективный поэтический сборник родниковцев «Синегорье».
 Вскоре на одном из заседаний литобъединения решили подыскать нашему сообществу название, по мнению многих, более соответствующее новому статусу. По словам Сергея Комова, сам я этого не припоминаю, но якобы это я предложил называться впредь: «Писатели Рудного Алтая». Не знаю, так ли это было на самом деле, но по прошествии почти двух десятков лет всё больше убеждаюсь, что теперешнее название действительно более адресно и без всякого сомнения звучит определённее. А еще спустя какое-то время риддерское сообщество мастеровитых и начинающих прозаиков и поэтов влилось в старейшее, наверное, не только в Казахстане, но и во всей Сибири областное литературное объединение «Звено Алтая»; у его истоков стояли Павел Бажов, Николай Анов, Ефим Пермитин и другие известные алтайские писатели, и которому в феврале 2021 года отметили столетний юбилей. Слияние это безусловно расширило творческие возможности всех рудно-алтайцев и дало новый импульс нашему дальнейшему взаимодействию и сотворчеству.
 В июне 2015 года на живописном берегу водохранилища у Сергея Комова на базе отдыха «Бухтарминская лилия» нами совместно были проведены Васильевские чтения, посвящённые великому земляку, поэту Павлу Васильеву. И с той поры почти ежегодно риддерцы во главе с Михаилом Немцевым теперь принимали самое живое участие в Гребенщиковских и Ивановских чтениях в Шемонаихе, регулярно проводили встречи с читателями в библиотеках и музеях Усть-Каменогорска. А в июле 2019 года большой делегацией поехали мы на микроавтобусе в Сростки на празднование 90-летия Василия Макаровича Шукшина. Об этой примечательной поездке стоит рассказать подробнее.
 
 На обширную поляну у реки, где был разбит палаточный лагерь съехавшихся на Шукшинские чтения со всех уголков России и Казахстана почитателей таланта Василия Макаровича, мы прикатили ближе к обеду. Палатки поставили на высоком берегу Катуни. Погода уже неделю как стояла дождливая, и река была полноводной и мутной, течение стремительное. Наудачу к нашему приезду распогодилось, солнышко просушило окрестности. Благодать. Мы с Мишей даже ухитрились полакомиться отоспевающей полевой клубникой на косогорчике у трёх могучих берёз, неподалёку от нашего лагеря.
 Как и водится в таких случаях, развели жаркий костёр, благо сухих наколотых дров предусмотрительно захватили с собой. Женщины в ведёрном котле приготовили наваристые мясные щи, расстелили цветастое покрывало и уставили деликатесными продуктами роскошный достархан. Словом, как и полагается, начали достойно отмечать своё прибытие на этот поистине всенародный праздник. До звёздной ночи звучали у костра стихи и песни, шутки-прибаутки, бывальщины. Пришёл час отправляться спать. У многих были палатки, и нам с Михаилом тоже определили одну. Всё бы ничего, но наша оказалась настолько приземистой и тесной, что в неё поместиться мог, учитывая наши богатырские комплекции, только один из нас, да и то с трудом.
 Еще засветло спутницы-землячки выделили нам два упакованных в чехлы, и поэтому напоминающих толстые продолговатые чурки, спальных мешка. Хорошо помню, что мы отложили их в сторонку, рядом с достарханом. Настала пора расходиться, Михаил сказал, что пойдёт спать в салон автобуса, а ты уж, Юра, дескать, оставайся тут в палатке. Хватились своих спальников, а их нету… Пошарили лучом фонарика по темноте, безрезультатно. Я махнул рукой: переночую так, не впервой ведь – что, не спал что ли ни разу на голой земле у костра в горах под открытым небом? А здесь какая-никакая, а крыша над головой, и ничего, что вместо матраса синтетическое дно палатки. В это время подошли две наших соседки по ночлегу, их палатка возвышалась рядом с нашей.
 – Ребята, а вам не попадались наши спальники?
– Нет, мы своих найти не можем! Куда-то завалились…
Проискали, прошарили всё вокруг с полчаса, да и разбрелись спать, прямо по поговорке: «не солоно хлебавши». Хорошо, что ночь выдалась тёплая, а так бы, когда от холода зуб на зуб не попадает – ох, и долгой бы показалась!
 Но не зря же сказано: утро вечера мудренее. Едва солнце взошло, и мы проснулись, почти сразу же и отыскались все пропавшие четыре спальника. Не знаю уж кто – сколько мы не препирались потом, так и не выяснили! – снёс все спальники в салон автобуса и побросал их на сиденья. Однако они там нераспечатанными так и отночевали. Я тогда, помню, еще и усмехнулся, что вот, мол, братка, тебе-то поди горше и обидней всех. Мы-то ладно, пусть и проворочались почти всю ноченьку на земле, зато у нас хоть под носом не было этого счастья, а тебе, Мишаня, – стоило лишь протянуть руку и вот оно твоё пушистое и тёплое спасенье!
 – Ты, поди, братка, во сне еще и обнимал какой-нибудь из спальников, когда раскидывал руки по сторонам?
 – А я что, помню, что ли? Спал как убитый…
 – И это на жёстком полу? – удивился я.
 – Спать-то с дороги страсть как хотелось! – отшутился мой друг.
 Предстоящий день обещал много необычного и хорошего. И он нас не разочаровал. С утра побродили по Шукшинским местам в селе: посетили дом, в котором Макарыч провёл детство, бревенчатую школу, где он не только учился, но и позже директорствовал, давно уже ставшую музеем Василия Макаровича; сфотографировались в сквере у памятника писателю, послушали выступления народных коллективов и ансамблей на Сростинских улицах и в парках, а потом пешком по земляной дорожке поднялись на гору Пикет, где уже собралась не одна тысяча народа на кульминацию праздника – награждение победителей кинематографических и других творческих конкурсов и большой заключительный концерт. Подъём на Пикет, хоть он и не отвесный, но достаточно крутой. Однако люди шли и шли, не только юные и молодые, но и среднего возраста, и даже старики.
 Я беспокоился и переживал за Михаила, ведь он за последний десяток лет перенёс инсульт и инфаркт, у него на сердце был размещён кардиостимулятор, да и внушительный вес тоже со счетов не сбросишь… А еще мне вдруг вспомнилась и некрасивая история, произошедшая в начале этого, 2019-го года, когда стараньями директора риддерского горно-металлургического комплекса некоего господина Котова Мишу в приказном порядке якобы по сокращению штата уволили, не дав доработать до пенсии всего-то четыре месяца. И конечно же непорядочность эта со стороны власть придержащих здоровья брату моему не прибавила. В голове не укладывалось, как это можно заслуженного работника, организатора и директора металлургического музея, Почётного гражданина города, человека, широко известного и искренне уважаемого далеко за пределами Риддера, взять и по прихоти какого-то самодура вытолкать за двери, не сказав за многолетний и безупречный труд даже элементарного «спасибо», лишь напоследок бросив, как кость, денежную компенсацию – это, безусловно, многих в городе повергло в шок. Однако Миша этот подлый удар выдержал, и виду особого не показывал, но я-то представляю, чего ему это стоило… Поэтому мои переживания имели под собой почву, но к всеобщей нашей радости, в этот знаменательный день брат мой названный, пусть и с передышками, но вскарабкался на легендарную гору самостоятельно. Чуть раньше, когда еще в селе мы начали было искать какой-нибудь транспорт, чтобы доставить Михаила наверх, он резко пресёк все наши хлопоты:
 – Чем я хуже других! – И, помолчав, добавил: – К Макарычу дойду пешком, своими ногами…
 Потом мы все сидели на волнистой травке недалеко от знаменитого памятника работы Вячеслава Клыкова и впитывали душой и сердцем весь аромат Шукшинского, и вправду всенародного, праздника. И вокруг нас, насколько хватало глаз, расположились наши единомышленники и соотечественники. Словом, Русский мир ликовал!
 Спустя пять дней после нашего возвращения с Шукшинских чтений на известном московском писательском сайте «День литературы» увидела свет статья нашей землячки Веры Лазаревой «В гостях у Макарыча», где есть и такие строки: – «…Михаил Немцев, руководитель риддерского литобъединения «Писатели Рудного Алтая» (в котором 7 членов Союза писателей России), передал в дар Сростинской библиотеке свои книги: сборник стихов «Одной из множества дорог», живописный альбом венка сонетов «Кольцо надежды, веры и любви», переведённый на три языка, и подарочный выпуск риддерских сказаний и легенд «Давным-давно».
 Далее в своём повествовании Вера Анатольевна, в частности, сообщала: – «…повезло и Михаилу Немцеву – он успел попасть на встречу с интересным алтайским прозаиком Сергеем Тепляковым, который представил гостям фестиваля книгу «Шукшин. Честная биография». Между ними завязался разговор о том, что хорошо бы в таком же масштабе, как в Сростках, и в Шемонаихе проводить, как говорится – всем миром, праздник литературы под знаком имени всемирно известного писателя-романиста, автора эпопей «Вечный зов», «Тени исчезают в полдень» – нашего «Шукшина» – Анатолия Иванова».
 Я с удовольствием прочитал весь материал Веры Лазаревой, как бы заново переживая недавнюю поездку, и с любопытством приступил к знакомству с комментариями. Среди многочисленных отзывов на эту статью был и такой вот, Мишин: «Вспоминая прекрасные дни, проведённые в Сростках, я снова обращаю внимание на организацию памятных литературных встреч в городе Шемонаихи, где родился Анатолий Иванов. Чтобы герои его знаменитых романов продолжили своё существование и в наши дни, среди наших современников. Надеюсь, что руководство Восточно-Казахстанской области приобретёт у сегодняшних жильцов родовый дом Анатолия Степановича, по улице Алтайской, 17. И предстоящее столетие со дня рождения великого писателя, Героя Социалистического Труда мы встретим на высоком уровне».
 Знаковое высказывание, лишний раз характеризующее Михаила Сергеевича Немцева как деятельного творца и человека с живой душой, думающего о том, как преобразить, наполнить новыми содержанием и смыслом жизнь отчего края, благословенного нашего Рудного Алтая. Зная искромётность и неистощимую энергию моего друга, я более чем уверен в том, что он многого бы достиг в этом направлении. И скорее всего к сегодняшнему дню добротный дом по улице Алтайской, 17 уже бы был выкуплен властью и получил бы статус музея со всеми вытекающими перспективами. Но как же горько осознавать и мириться с тем фактом, что внезапный уход Михаила не позволил ему осуществить задуманное! И сегодня лично мне неизвестно, чтобы кто-нибудь вообще занимался этим делом. Сам я на родине бываю наездами, да и – если честно признаться – нет у меня таких зажигательных организаторских способностей, напора и умения войти в любые властные двери. А Михаил, он и стратег, и тактик. И всегда умел добиваться намеченного и достигать обдуманных целей.
 Нельзя не сказать и о том, что большие коррективы и сумятицу в планы внесла и пресловутая пандемия короновируса. Все видим, что в мире творится. Но будем надеяться, что с окончанием этой напасти, подвижники и энтузиасты на Рудном Алтае еще вернутся к воплощению мечты Михаила Немцева, и в Шемонаихе наконец-то откроется полноценный центр-музей писателя Анатолия Иванова, достойный памяти нашего великого земляка.
 
 Когда случилось непоправимое, а это произошло утром 8 октября 2019 года, то я, как узнал, сразу же на перекладных самолётах, сначала из Шереметьево до Новосибирска и оттуда часа через четыре до Усть-Каменогорска, а там еще сто километров по горам на машине, добрался до Риддера. Всё боялся не успеть…
 Отпевали раба Божьего Михаила в Никольском храме. Наверное, весь город в эти скорбные дни пришёл проводить его. Видно было, что люди подавлены случившимся. Многие не могли поверить. Я и сам, пока не вошёл в храм и не протиснулся к гробу, не верил. А как увидел, слёзы застили глаза и, я едва сдержал себя, чтобы не разрыдаться, не упасть на колени перед мёртвым другом. Проводить своего товарища по перу приехали прозаики и поэты из Зыряновска, Шемонаихи, областного центра. Церемония прощания продлилась до глубокого вечера.
 На следующее утро к крыльцу храма подъехал катафалк, предстояло погрузить гроб с телом в специально оборудованный салон, чтобы увезти в Барнаул к месту кремации. А уже оттуда сын Андрей намеревался самолётом доставить урну с прахом в Петербург на место захоронения на одном из кладбищ северной столицы. Державшийся все эти дни при стечении большого количества народа Андрей, сегодня, когда в храме собрались только самые близкие, дал волю своим чувствам. Парень не отходил от гроба отца, рыдал, не скрывая слёз. Мы его не беспокоили, потому что и сами-то едва сдерживались. Но вот гроб вынесен из храма и поставлен в почему-то светлого тонирования катафалк, мы с Андреем обнялись на прощанье, и машина медленно тронулась с прицерковной площади.
 Друга моего увозили навсегда… Я стоял и смотрел вслед автомобилю, пока он не скрылся за поворотом. Разгорался солнечный октябрьский день. Прямо передо мной в старинном парке с могучими тополями и берёзами, с которых сейчас невесомо облетала и кружилась в прозрачном воздухе листва, в дальнем углу когда-то находилась та самая редакция городской газеты, где мы с Мишей 44 года назад и познакомились, чтобы подружиться на всю жизнь.
 Да, мы, особенно я, далеко не всегда были белые и пушистые, у каждого из нас свой норов и характер. Бывало всякое, но если случались размолвки, то ненадолго, потому что наши души всегда тянулись друг к другу и по отдельности сиротели, жить становилось как-то неприкаянно…
 
 Вот я и заканчиваю свои записки, а буквально накануне, позапрошлой ночью, в мои сны опять приходил Михаил. В этот раз он выглядел уже ближе к нашему теперешнему возрасту, седая шевелюра его была значительно реже, на высоком лбу залысины, зато голос у моего брата всё такой же доброжелательный и располагающий к разговору, а идеи, с которыми он во сне со мной делился, как и прежде, при жизни, свежие, искромётные и неординарные. И опять нам было легко и просторно вместе, окружающий нас мир переливался какими-то загадочными и манящими перспективами, а особенно мне запомнились движения Михаила, они были всё такими же порывистыми и энергичными, как и при первой нашей встрече в редакционном скверике в тот незабываемый сентябрьский день 1975 года.
 Уходил Миша из моего сна по деревянным ступенькам куда-то вниз по заросшему калиной и черёмухой склону. Напоследок он обернулся, прощально помахал своею мощной рукой, но за собой звать почему-то не стал…
 

<