Ваня Маленький и Петя большой-соседи

Рассказ
Не успел Пётр Андрианович завернуть самокрутку, как заскрипело кольцо щеколды на двери соседа Ивана Тимофеевича. Он, как серый колобок перекати-поля, выкатился из ворот и поковылял мелкими шажками к нему.
- Здорово жили, «сусед»! – приглушенно выдохнул он, явно не вполне проснувшимся.
-  Присаживайся, мил человек! Только вчера соорудил новую лавочку, старая уже трухлявой стала. Посидим, погуторим, испробуем моего первача. Вчера только сынишка искромсал последние табачные веники с чердака.
- Так прямо сечкой изрубил? – удивился сосед.
- Не-е-ет, Иван Тимофеевич. Наш кузнец-удалец Егор изладил мне машинку табак резать. Не хуже заводской получилась табакорезка! Этот аппарат похож на соломорезку, только меньше размером и ножи не прямые, а зубчатые, как подвижные так и не подвижные. Умная машинка! Не сиди и не тюкай табак в корыте: подставляй  пучок, нажимай рукояткой подвижных ножов и – все дела!
Ивана Тимофеевича в деревне Рожки или по официальной версии Мокроусово, обычно звали Ваня Маленький, некоторые, по деревенской традиции, Ваня Тасин, потому что жена у него Анастасия Константиновна. Моложе его на пять лет. Достаточно властная по деревенским меркам, полная хозяйка своего семейного очага, родившая дочь Зину, ровесницу сына Петра Леонида и сына Юрия после войны. Почти по той же схеме появлялись дети Петра Андриановича, которого в семье считали Петей Большим, родившиеся в Петров день и Петя Маленький, родившийся на 12 лет позже.
Дочь Людмила появилась за два года до войны, а Римма после войны. Учитывая то, что Петра после ранения комиссовали в конце ноября 1944 года, дочь уже родилась в сентябре сорок пятого.
Иван Тимофеевич и, правда, был немного больше полутора метров ростом, плотного телосложения. Лицо похоже на шаньгу, с картофельной толченой наливкой. Глаза небольшие и брови над ними не дугой, а скорее треугольником. В спокойном виде оно выражало вот-вот заплачущего ребенка. Уши прижаты, то есть не торчком, как у некоторых мужчин. Почти круглый год носил шапку-ушанку с не завязанными клапанами. То ли завязок не было, видимо пришить некому, то ли специально их обрывал, чтобы торчали, как рога какого-нибудь животного.
Петр Андрианович всегда удивлялся, когда вместе ходили в баню, его двойным лопаткам на спине. Может быть это не лопатки, а какие-то мышцы, но они очень походили на лопатки, когда он тёр Ивану спину – руки постоянно упирались об эти непонятные образования. Ему всегда казалось, что если бы из этих образований выросла еще пара рук, он был бы четырехруким на двух ногах.
Надо сказать, что это «уродство» не помешало быть призванным на войну и за всё время войны он не получил ни одного ранения. Пришел с войны в мае сорок пятого года целёхонек. Видимо служил в каких-то интендантских структурах действующей армии. Он об этом никогда ничего не рассказывал, кроме того, что когда случалось праздновать вместе, он быстро хмелел и предлагал Петру Андриановичу: «За подцепку немецкую ты отдай мне часы», какая «подцепка» - не показывал. Видать Тася хранила в каком-то тайном сундуке с надежным запором.
Тася баба прижимистая, имеющая два класса образования церковно-приходской Лекшурской школы. Работала кладовщицей. Красотой не блистала. Взгляд холодный, какой-то пронизывающий, как мороз. Нос продолговатый, губы тонкие.
Пока не затухли самокрутки, начиненные самосадом, два соседа, участника победной войны, успели, так сказать, личные вопросы обсудить и коснулись колхозных насущных дел. Иван Тимофеевич тревожился о любимых им лошадках перед наступающей посевной. Петр Андрианович заботился о людях колхоза «Свободный Труд», потому что был его председателем.
Иван Тимофеевич не упустил случая посетовать на жену, что пришла поздно с какой-то вечеринки, частенько проходившей у Саньки Хромого, бывшего в лихие годы председателем колхоза, но когда Петра Андриановича комиссовали в октябре сорок четвертого года, то на отчетном собрании народ выбрал его председателем.
Петр Андрианович, хотя чувствовал себя хорошо, как следует, не выспался из-за рёва дочки, спящей в лубяной зыбке. От неё был поводок, привязанные за колбочку спинки деревянной кровати. Анна или он постоянно просыпались и покачивали зыбку, висящую на скрипучем березовом «очёке»; так называли жердь, продёрнутую в железное кольцо, ввёрнутое в потолочную доску. В зыбке качалось несколько поколений Зашихиных. Зыбка – это продолговатый прямоугольный короб, соединенный  внахлест узенькой лыковой полоской от молодой липки. На дне зыбки две поперечно вдетые в края луба. На них ложились тонкие теснины, а потом уже постель с подушечкой. Зыбку закрывал ситцевый полог в виде шатра. В соединении лубка заводятся клопы, которые кусают нежное тело и ребенок, спящий в зыбке, часто просыпается. Петр Андрианович подумал: «Опять надо ошпаривать все соединения кипятком». Хотя эта процедура проделана была недавно, но клопы снова оккупировали эти места.
- Иван, куда тебя леший унес?! Спусти сена с сарая, скотинку-то кормить надо, а он улизнул! – ворчала Тася приказным голосом, не требующим возращения. Лицо Ивана передернулось плаксивым видом и сделалось еще кислей, как у плачущего ребенка.
Хозяйство Ивану и Тасе досталось после смерти Тимофея довольно справное; дом пятистенок, вместительный сарай над двором, от него 2-образный лопас, примыкающий к дому, большие сени и клеть. Раньше семья жила почти пожара они перебрались к родителям. Во время войны родители один за другим ушли в мир иной, и всё нажитое досталось Ивану с Тасей, других наследников не было.
Аналогичная судьба постигла Петра с Анной. Хозяйство ихнее сгорело в этом же пожаре, и они переехали к матери Петра Андриановича Надежде Ивановне. Отец умер раньше, как говорили в деревне, от заворот кишок. Братья были женатые и жили в этой же деревне. Только сестра Маруся жила в селе Халды у кого-то в няньках.
Петухи свою «обедню» отслужили. Начиналось утро. Из-за Истоминского леса выползала оранжевая продолговато-мохнатая тучка, а за ней, как на буксире, выкатывался мерцающий диск солнца. Когда тучка отцепилась от ёлок, солнце быстро покатилось по ясному небосводу, мерцая спицами-лучами, словно факир играет зажженными факелами.  Вдруг на рябину пригомоздилась небольшая стайка первых скворцов. В народе говорят, что увидел скворца, значит весна у крыльца.
Петр Андрианович зашел в огород проверить, выставленных из подполья, пчёл. Их еще немного всего четыре семьи, купленные в прошлое лето. До войны было полтора десятка ульев, но за годы войны их разворовали «добрые люди». Анна, жена Петра, предполагала, что это сделали соседи Шибановы, но, как говорится, не пойман – не вор.
Прикладывая ухо к ульям, он определил, что одна семейка слабовата, не очень весело «гудит». Подумал: «Надо сахарку подбросить, видать, корму не хватило».
Петр спустился по тропинке к реке и посмотрел, ушел ли лёд. Река уже набухла и вот-вот вскроется. Знать еще не открыли вешняки на Лекшурской мельнице. Мельник Савостьян ждет критического уровня наполнения пруда.
Низкие места, особенно против омутов уже наполнились полой водой. Ближе к мельнице уже кто-то бегал с наметом и пытался сакать, как в большое половодье. Сыну Петр тоже подготовил новенький намёт из ниток десятого номера. Связала-то его мать Анна Герасимовна, он только насадил на длинную палку, называемой соковище, с поперечиной. Получилась треугольная рыболовная снасть-сак. Это как сачок для ловли бабочек, но большего размера.
В доме уже вовсю топилась большая печь, выбрасывая красные языки пламени в дымоход. Сегодня Анна решила испечь хлебушко, потому что вчера доедали последние горбушки.
Дети беспробудно продолжали спать на полатях. Ленька закатился в дальний угол и спал уже мимо матраца, набитого соломой. Люся одна барствовала по середке постели. Скомканное одеяло валиком валялось в ногах. Римма, наконец-то, успокоилась и сладко блаженствовала в зыбке.
- Всё-таки, мать, надо ошпарить зыбку, как следует, кипятком! Иначе следующая ночь еще будет «веселей» - улыбнулся Петр Андрианович.
- Справишься без меня?
- Справлюсь, не переживай, не брёвна таскать! – с некоторым налётом бесшабашности ответила она. – Садись завтракать. Сегодня твои любимые тукмачи.
Петр Андрианович любил тукмачи, особенно с картошечкой накрошенной покрупнее.
Тукмачи у русских появились из удмуртской кухни. Хотя деревня Рожки не удмуртская, но в округе много деревень населенных удмуртами. Русские испокон веков в этой нацией всегда мирно, никогда не конфликтовали, многие семьи были смешанными в родстве. Поэтому, какому народу принадлежит блюдо по названию тукмачи не суть важно. Петр был глубоко интернационален. Он уважал и татар, и башкир, и мордвинов. Со многими дружил, считая их закадычными друзьями.
Тукмачи приготовлялись, когда тесто в квашне подошло и готово для раскладки в лубяные круглые формы. Поскольку хлеба не остается перед квашней, то деревенские хозяйки, чтобы не ждать когда испечется хлеб, делали, на скорую руку, из квашеного теста и нарезали небольшие кусочки, спускали их в воду, с тонкими ломтиками картошки или без них. Ставили чугунок перед горящими дровами на под и кипятили до готовности картофеля, когда без картошки просто прокипятят и завтрак готов. Домочадцы уходили на работу, а хозяйка ждала, когда протопится печь. Загребает горячие угли в загнетку, прикрыв их золой. Подождав некоторое время, высаживает приготовленные каравашки, вываливая из формы на деревянную лопату и в печь. Закрывает заслонку и ждёт когда по избе разнесется духмяный запах свежего хлеба.
Дети еще спали, когда Петр Андрианович вышел на улицу и направился неспешным шагом по родной деревне с двумя названиями. Для коренных жителей Рожки, а для официальных документов, выдаваемых Халдинском сельсоветом, Мокроусово. Многие так и уходили в мир иной, не подозревая, что у деревни есть какое-то другое название.
Анна уже устряпалась; дала корове овсяной соломы, подоила, овечкам и барану дала еще немного оставшегося сена, курицам истолкла, и присыпала посыпкой, картошку. Осталось только испечь хлебушко.
Деревня тянулась одной длинной улицей, с домами по одну сторону, километра полтора, может быть и больше, вдоль речушки Нузык, впадающей в реку Кильмез. Начиналось, со стороны Истомино, одворицей Плетневой Анисьи и кончалась, со стороны села Лекшур Сюмсинского района, домом Плетнёва Сергея Ивановича. По середине деревни на взгорке находились склады для хранения зерна, конюшня, пожарка и теплушка с высоким крыльцом, где хранилась сбруя для лошадок. За печкой был закуток шорника, ремонтирующий сбрую. По стенам развешаны хомуты со всей упряжью, над хомутами клички тягловых лошадок. Зимой теплушка служила местом разнарядки, то есть колхозники получали наряд от бригадира кто чем должен заниматься в наступивший день. По вечерам это теплое место «оккупировала» молодежь, руководимая бойкой и красивой дочкой Лекшурского мельника, Нюрой Хлебниковой.
Деревня уже вовсю зажила своей обычной жизнью; после пения петухов замычали коровы, заблеяли овечки, закудахтали куры, зазвенели вёдра и подойники, заскрипели «журавли» колодцев. Кое-где ещё дымились большие печи; дым поднимался лохматыми облачками в небо и растворялся в воздухе.
Петр Андрианович любил утром прогуляться по деревне, хотя эта прогулка оставляла тяжелый осадок на сердце, как председателя колхоза. Иногда было удовольствие и грело душу. Деревня оживала после Великой войны; появились новые ограды, заборы, заплоты, легкие постройки для скота. Некоторые мужчины, пришедшие с войны, обновили ворота оград. Особенно ему нравились загородки не из жердей, а тыны, появившиеся с его легкой руки. Он первым, со стороны улицы, убрал уже подгнившие прясла и заменил на тын по украинскому типу. Он двадцать два месяца был в  плену на Черниговшине, и этот метод влез в голову. В общем, он начал и многие хозяева продолжили. Тем более не толстой поросли ольхи, ива, краснотала по берегам реки было достаточно, да и сучья ели для тына вполне годились, подобрать можно было при заготовке дров на зиму.
Солнце уже довольно высоко забралось на небо на ходулях-лучах. От жердей прясел и низких постройках, покрытых тесом, подымался парок с переливами цветов радуги. На взгорках появились пистики, похожие на пули. Они уже довольно густо покрывали землю. Хотя в ложбинах и низинах кое-где лежали белые лепехи потемневшего снега.
Контора была, чуть дальше середины деревни, в одноэтажном пятистенном доме. В одной половине контора, а в другой, в летнее время, ясли и садик. Няней бессменно во время войны и после была Плетнёва Ирина Ивановна. Она же готовила обед детишкам. В страдное время правление колхоза выделяло помощницу. Особенно во время уборки зерновых и сенокоса.
Петр Андрианович сел за председательский стол. Солнце сквозь оконное стекло обжигало две большие залысины. Справа она упиралась в густую шевелюру начинающих седеть волос, слева волос было меньше и залысина уходила чуть не до половины головы. Серые глаза уперлись в портрет Жукова, висевшего на противоположной стене. Нависшие кустистые брови замерли, в ожидании решения о дальнейших действиях хозяина. Выражение крупного лица с большим носом, было готово к выверенным решительным поступкам. Этого требовали колхозные дела и обстановка наступающей весны.
Иван Тимофеевич привычно шустро управился с обязанностями конюха; напоил лошадей и закачивал раскладывать сено по кормушкам. Рабочим лошадкам добавил овсеца, чтобы они набирали сил перед выходом в поле; пахать, сеять, боронить – выполнять более значимую работу для селянина.
Выполняя работу конюха, Ваня Маленький преображался в одухотворенного человека. Его как будто носила неведомая сила, за подмышки чуть касаясь земли. Он порхал, улыбался, разговаривал с лошадьми, называя их своими именами, не официальными, согласно их характера: торопыгами, увальнями, филонами, буянами, красавицами, кого-то даже называл злюкой. Сам он становился красивым, румяным и совсем не маленьким. Даже походка менялась; уверенная, легкая, быстрая. От домашнего Вани ничего не оставалось, а стал уважаемым Иваном Тимофеевичем, любящим лошадей и свою работу. Порой мысленно философствовал: «Природа, лошадь, человек – это жизнь».