Собачья жизнь

Аудио книга - на моём ютуб канале

https://youtu.be/iCfVlIO53HU?si=jWddxtnTUjzIIjBN

***

На севере Тюменской области есть небольшой посёлок – П`ангоды…   
               
               
            РОДЫ… (история 1-я)


    Роды начались внезапно. Сначала из-под лавки вытекла то ли вода, то ли кровь. А затем в эту лужу стали выкатываться непонятного вида разноцветные обрубки.
Сперва - пятнистый, потом коричневый, за ним чёрный...
Женщины, сидевшие рядом, вскочили со своих мест и с криком:
- Чья собака? Уберите собаку! - бросились прочь.
Вокруг мгновенно образовалось пустое пространство, и комната, где находились ждавшие самолётов люди, наполнилась шумом, криками, бранью.
Я не сразу сообразил, что происходит, но когда увидел высунувшуюся, испуганную, с прижатыми ушами собачью морду, и когда на глазах у всех эта морда начала съедать лежавшие в луже обрубки, до меня дошло, что собака рожала. У неё случился выкидыш.
Обрубками были щенки, и она сжирала своё потомство. Осознать происходящее в этот момент я ещё не мог. Только принялся говорить оравшим и готовым растерзать собаку женщинам, что, поскольку они сами - женщины, то должны проявить сочувствие... Напрасно. Никто меня не слышал. Остановить их было невозможно. И я понял, что если сейчас же не уведу собаку, её убьют.
Встав у женщин на пути, я дождался, пока собака съела своего последнего детёныша и с криком:
- Пирка, за мной - выскочил из здания аэропорта.
Вся мокрая, резко спавшая в теле и всё такая же испуганная бедолага выбежала следом.
Самолёт, которым я должен был улететь, уже загружался, и я не мог остаться. Надо было как-то отвязаться от провожавшей меня собаки. Забежав в один из стоявших неподалёку двухэтажных бараков-общаг и убедившись, что Пирка не отстаёт, я заскочил в проходную комнату, через неё в другую, затем быстро поднялся на второй этаж, пробежал по длинному коридору и, вспомнив, что в конце есть выход на пожарную лестницу, оказался на улице...
Уже сидя в самолёте, через иллюминатор я пытался разглядеть дом, в котором оставил собаку, улицу рядом, площадь перед сараем, называемым у нас аэропортом, взлётную полосу - Пирки нигде не было. Она осталась в доме.

Необходимость в отъезде возникла несколько дней назад - на «земле» ждали неотложные дела - поэтому я сразу же приступил  к подготовке. Сколько меня не будет: неделю, несколько недель, месяц? Надо было приготовить дом: убрать продукты, рассортировать вещи, проверить на всякий случай электропроводку...
Пирка, которая была беременна и должна была вот-вот родить, внимательно следила за моими приготовлениями. Когда я выходил из дома, тут же подбегала, пытливо заглядывала в глаза и не отставала ни на шаг. Она всегда сопровождала меня, куда бы я ни шёл. И в посёлке знали, что если в каком-то месте - моя собака, значит я - рядом. Часто при вызове на аварийные работы, я спрашивал, как меня нашли?
- Да тут твоя Пирка неподалёку бегает, - отвечали мне.
Готовясь к отъезду, я видел, что собака переживает. Она не тревожилась, когда я уезжал на буровую. Но сейчас было иначе. Очевидно, понимала, что уезжаю надолго, и поэтому волновалась чрезвычайно.
Я знал, что Пирка увяжется меня провожать. Она обычно меня провожала, и я не особо волновался о том, как она будет без меня. Тундровая собака - проживёт. К тому же я поручил соседям присматривать за ней. Но что дело обернётся преждевременными родами и выкидышем, да ещё в аэропорту, на глазах людей, предвидеть не мог.
Картина матери, пожиравшей своих детей, долго ещё потом стояла у меня перед глазами...

Прошло некоторое время, и я летел обратно. Сверху хорошо были видны знакомые извивы реки, окружённые вереницей стариц; дороги, оставленные вездеходами и веером расходившиеся от посёлка; сооружения промзоны, беспорядочно разбросанные по тундре. Потом показались жилые дома и на окраине - «нахаловка». С краю, у самой взлётной полосы я разглядел свой дом с высокой белой трубой над крышей, которая была для меня как опознавательный знак, как сигнальная вешка.
Самолёт, сделав круг, пошёл на посадку и скоро мягко покатился по заснеженной и хорошо укатанной катками и морозами полосе. Сойдя по трапу, я вместе со всеми направился к зданию аэропорта и уже почти дошёл до него, как сбоку на меня обрушилось что-то большое и чёрное. Это была Пирка - моя собака. Она повалила меня в снег и принялась прыгать надо мной, звонко и радостно лая, лизать и всё время норовила заглянуть в глаза...
Позднее мне рассказали, что после того, как я улетел, собака каждый день приходила в порт, ложилась чуть поодаль и встречала прилетавшие самолёты. К каждому подбегала, всматриваясь в выходящих людей, и потом возвращалась обратно на то место, где лежала, до прилёта следующего. И так - каждый день.
Никто ни до этого, ни после меня так не встречал.



ПИРКА… (история 2-я)


     Прошло почти полгода, как мы с женой приехали в посёлок. Нам, молодым специалистам, должны были предоставить постоянное жильё, но обещания и просьбы «подождать ещё немного» сменяли одно другое, время шло, а своего обиталища у нас так и не было.
      Где мы только не жили. В общагах среди бичарской публики. В гостинице (что по поселковым меркам было роскошью) для местных районных «шишек» и иностранных специалистов, работавших на месторождении. Перебивались у приятелей, уехавших в отпуск на «землю» и приютивших нас на период своего отсутствия. Какое-то время мы обосновались в рабочем кабинете нашей экспедиции - камералке. Ждали, когда закончится рабочий день, и все уйдут. Составляли столы. Убирали с них папки, бумаги, чертежи, кальки. Стелили матрацы. Потом готовили на электрической плитке ужин. И, поев, забирались под одеяло и обсуждали житейские проблемы, делились новостями, читали книги вслух и предавались любовным радостям… В общем, мы не сильно горевали об отсутствии дома, но чего-то своего и постоянного хотелось. И вот однажды начальник экспедиции позвал меня к себе и сказал, что у строителей освободился вагончик, ему удалось выхлопотать его для нас, и чтобы мы немедленно, оставив все дела, переселялись, пока о нём никто не знает и его не заняли другие. (Такая практика в посёлке водилась). Мы бросились собирать свои нехитрые пожитки и перетаскивать в наш только что и неожиданно образовавшийся новый дом.

Вагончик, в который мы перебрались, стоял на самом берегу старицы - старого русла протекавшей невдалеке от посёлка реки Хетты. Он был чистым и просторным, с только что поклеенными обоями и свежевыложенным  из сосновых досок полом, ещё пахнущим смолой. Через два больших недавно вымытых окна открывался живописный вид на поселковую улицу с двухэтажными бараками-общагами и со стоящим прямо посередине неё общественным туалетом. По улице сновали тяжёлые самосвалы - «Татры», «Камазы», «Магирусы». То и дело раздавалось тарахтение проезжающего  мимо вездехода-гэтэтэшки. В конце улицы виднелись пара магазинов, постройки которых, как рассказывали, остались ещё от когда-то находившейся здесь «зоны», и здание поселковой бани. Вдали возвышалась пожарная каланча, а ещё дальше - вышка радиорелейки. И над всем этим ночью разгоралось зарево от факелов на газоперерабатывающих пунктах - так называемых ГП.

      Жилище, приютившее нас, было частью «блока» - сооружения, состоящего из нескольких таких же вагончиков, обшитых по периметру брёвнами и подведённых под общую крышу. Наш «блок» состоял из четырёх вагончиков. Они располагались не вплотную друг к другу, а на некотором расстоянии, так что между стенами оставалось довольно много свободного пространства. Эти промежутки, закрытые от общего коридора перегородками, служили комнатами. В каждом вагончике, разделённом пополам, в основном, жили по две семьи. Но в некоторых разместились одинокие итээровцы, а в комнатах - командировочные. В просторном коридоре, как во многих домах посёлка, стоял стол для настольного тенниса, игра за которым, порой, не прекращалась ни днём, ни ночью - резались командировочные и их гости, а иногда и обитатели дома. Вокруг стола стояли раскладушки, на которых постоянно спал кто-то вернувшийся из тундры с буровой, и кому надо было перекантоваться несколько часов или дней до отъезда обратно.

      Поселившись в «блоке», мы оказались в  как бы привилегированном положении. Наш вагончик не был перегорожен и поэтому принадлежал нам целиком. Одну половину мы сделали жилой. Я сколотил широкую кровать: сбил из бруса каркас и натянул на него наподобие батута вырезанные резиновые полосы от старой кразовской камеры. Поставили стол, раздобыли несколько стульев. Смастерили из ящиков для взрывчатки шкаф. Повесили полки для посуды и книг. На окнах появились симпатичные занавески и горшочки с цветами, подаренные нам соседями. Во второй половине я устроил мастерскую. Соорудил раздвижной мольберт, стол для палитры, красок и кистей. По стенам развесил свои картины и рисунки. Получилось немного по-походному - романтично, но тепло и уютно.
   
   База экспедиции находилась в километре от нашего дома. Утром, когда я не был на буровой, мы с женой отправлялись в контору - на базу, вечером вместе возвращались, и каждый раз нас дружным лаем провожали и встречали две ещё совсем молодые собаки, живущие при «блоке». Одна была серая симпатяга-дворняга Найда, а вторая - полярная лайка по кличке Пира или, как все её звали, Пирка. Пирка была собакой очень красивой. Высокая, стройная, с могучей грудью, покрытая чёрной, как смоль, длинной шерстью. Только кончики лап были белыми да на груди выделялся белый треугольник. Умные глаза всегда выражали радость и довольство жизнью, а высоко задранный и вечно виляющий из стороны в сторону пушистый хвост, говорил о дружелюбии и добродушии нрава. Странное имя собаки меня удивило ещё при первой встрече с ней, и я спрашивал у соседей, кто её так назвал и почему. Может быть, автор имени вспомнил Платона или Шекспира и переделал мужское имя Пир на Пира? Но никто не знал ни о происхождении собачьей клички, ни, вообще, о том, как она оказалась здесь, и кто был её хозяином. Пирка, как и Найда, были собаками общими или ничьими. Рядом с домом стояли сколоченные для них будки. У будок валялись большие и, часто, перевёрнутые миски. Вот только обитателей этих будок застать дома было сложно. Вечно их где-то носило. Заводилой была Пирка. То она убегала по своим собачьим делам в посёлок, и за ней увязывалась Найда. То на несколько дней исчезала в тундре, и Найда вместе с ней. Что уж они там делали, чем питались, трудно сказать. Но, когда похудевшие, с вваленными боками и с оторванными и висящими клоками шерсти, возвращались, выглядели довольными жизнью, радостными и весёлыми. Заслышав знакомый лай, обитатели «блока» выходили на улицу поприветствовать вернувшихся путешественников и обязательно выносили им что-нибудь вкусненькое. Я тоже старался угостить собак и, особенно, Пирку. Нравилась она мне, и втайне я мечтал о том, чтобы похожая собака была у меня. Пирка тоже отвечала мне симпатией. Впрочем, она была дружелюбна по отношению ко всем обитателям «блока» и никому предпочтений не выказывала.

      Через некоторое время, после того, как мы поселились в вагончике, нам пришлось завести кота - одолели мыши. Они вылезали из всех щелей. Пробирались в те, которые нам удалось обнаружить и законопатить, и прогрызали новые. Мыши вели себя настолько бесцеремонно, что могли забраться на стол во время еды и пробежать по нему, или ночью прошмыгнуть по одеялу. В конце концов нам это надоело, и мы принесли домой котёнка. Он был резвый, на длинных упругих ножках, абсолютно чёрный и с голубыми глазами. Жена назвала его Мавром. Осмотревшись в своём новом жилище, Маврик (или Мавруша, как прозвали его соседи) сразу стал откликаться на явно понравившееся ему имя, быстро освоился и принялся за дело. Особенно удавалась ему ночная охота. Мы часто слышали стук его приземлившегося после очередного броска тела, а потом из той части, где была мастерская, раздавался хруст косточек поедаемой Мавриком добычи. Иногда он старался включить нас в своё «сафари». Поймав очередную мышь, он вскакивал к нам на кровать, держа жертву в зубах, и клал её около нас, как бы показывая и хвалясь своей добычей и тем, какой он удалец. А затем начинал гонять её по кровати. Ударит лапой, как футболист мяч, она пробежит немного, он её схватит, прижмёт к одеялу, посмотрит на нас, словно приглашая поучаствовать и говоря - ну что же вы, давайте, присоединяйтесь. А потом, придушив и расположившись поудобнее тут же между нами на кровати, принимался за еду. Нам не очень хотелось наблюдать за этой процедурой, потому мы скидывали своего любимца на пол. А он, ничуть не обижаясь и поглощённый процессом, забирался под кровать и там продолжал хрустеть мышиными косточками.

      С появлением Мавра мыши начали исчезать и постепенно совсем пропали. Каких-то он слопал, а какие-то ушли сами, испугавшись кошачьего духа. Тогда его стали брать к себе соседи, у которых мышей было столько же сколько и у нас, а, может быть, ещё больше из-за солидных продуктовых запасов. Вот так, перекочёвывая из вагончика в вагончик, Маврик постепенно очистил весь дом и стал всеобщим героем-любимцем. Но мыши кончились, котёнок превратился в упитанного и рослого кота, которому молока в мисочке было явно мало, и его потянуло за пределы обжитой территории - на улицу.
Сперва робко, а потом всё настойчивее Мавр старался оказаться у входной двери. То понюхает её, то поскребётся, то ляжет рядом и смотрит на входящих и выходящих людей. Похоже, что он изучал, а как это она открывается. Кота явно тянул мир, скрывающийся за порогом: его запахи, его соблазны, его манящая неизвестность. Он и не подозревал, какая опасность поджидает его там. А опасность и самая реальная существовала. И это была Пирка. Найда спокойно относилась к кошкам. Пирка же их терпеть не могла и гоняла по всему посёлку, совершенно не опасаясь острых кошачьих когтей. Стоило ей увидеть жертву, как она тут же бросалась на неё. И, если та не успевала улизнуть, то непременно оказывалась в Пиркиных лапах и была тут же растерзана.
      Все жители «блока» знали об этой собачьей слабости, оттаскивали кота от двери и приносили к нам. Но несколько раз ему всё же удалось выскочить на улицу и однажды его чудом вырвали из Пиркиных лап. Казалось, этот случай должен был его чему-то научить, но - нет. Мавра безудержно звала свобода. И в конце концов то, что должно было случиться, случилось. Каким-то образом ему удалось выбраться наружу, где он быстро оказался в лапах у Пирки.
Как раз в это момент я находился дома. Не было выездов на скважины, и в конторе не было дел. Посему я расположился у своего мольберта и писал давно задуманную картину. С воплями ко мне ворвались мои соседи и наперебой принялись что-то рассказывать и объяснять. Я ничего не понял. Понял только, что с Мавром случилась беда, и выскочил из «блока».

      То, что я увидел, повергло меня в шок. На полянке возле дома лежала, повиливая хвостом, радостная Пирка, а рядом с ней на земле распростёрлось изуродованное тело мёртвого Маврика. Я оторопел. Какое-то время я не мог прийти в себя и сообразить, что же произошло, а потом схватил попавшийся в руки железный лом и бросился к собаке. Я был буквально готов убить её, но та, ничуть не испугавшись моих грозных криков, продолжая вилять из стороны в сторону пушистым и роскошным хвостом и весело лая, принялась бегать от меня кругами, приседая на передние лапы, отскакивая в стороны, описывая крутые виражи, как бы играя и приглашая меня поиграть с ней в эту забавную игру:
      - Ты чего это, играешь что ли? Ну давай, давай, поиграем…
А я, как полоумный, продолжал носиться за ней с ломом и всё норовил опустить тяжеленную железяку ей на спину. Побегав так, я стал понемногу уставать. Злоба угасала. Поддавшись на уговоры соседей, бросив лом, с горестным чувством, опустошённый я ушел к себе.
      - В чём виновата собака? - думал я. - Чего ты на неё взъелся? Только за то, что ей руководит вековой инстинкт и, следуя ему, она убила твоего любимца? Но она же не виновата, что - собака. Она не виновата, что существует вечная вражда между кошками и собаками…
      Так или примерно так рассуждал я, успокаивая себя, и постепенно злость ушла, оставив место грусти и печальному воспоминанию о Мавре, который совсем недавно лежал рядом и тихо урчал свою обычную кошачью песенку…

      Я ещё не знал, как сказать о происшедшем жене, которая была сильно привязана к коту и всячески ухаживала за ним, и решил сходить в контору - рассказать ей о случившимся. Одевшись, я вышел на улицу, и тут же ко мне подбежала Пирка. Она встала на задние лапы, передние положила мне на плечи, сделавшись почти на голову выше меня, и принялась лизать лицо. Это было так неожиданно, что я сначала растерялся, а потом понял, что зла к собаке больше не испытываю, и был рад такой встрече. Сказав ей что-то типа - ну ладно, живи - и похлопав по шее, я отправился в контору. Какого же было моё удивление, когда я обнаружил, что Пирка бежит следом. Дойдя до базы, я вошёл в здание, а Пирка осталась на улице.
Жена, расстроенная известием, разревелась, и мне пришлось долго её успокаивать и утешать. Чтобы как-то развеять тяжёлые чувства, мы принялись обрабатывать недавно полученные материалы с буровых и за работой немного отвлеклись.
Подошёл конец рабочего дня. Мы начали собираться, оделись и вышли на улицу. Пирка лежала у входа и ждала. Что произошло в сознании собаки? - трудно сказать. Но только с этого дня она неотступно следовала за мной и, куда бы я ни шёл, везде меня сопровождала. Мы подружились.


ПАДАЛ СНЕГ... (история 3-я)



 Резко, почти без перерыва на весну, наступило короткое северное лето. Снег давно сошёл. Лес, стоявший вдоль старицы, заполнился птичьим гомоном. Деревья покрылись свежей листвой, а на лиственницах распустились фиолетовые бутоны будущих шишек. Привычно белая тундра превратилась в гигантский зелёный ковёр, по которому словно кистью художника-импрессиониста были разбросаны яркие мазки нежных полярных цветов и серебристых комочков пушицы. Воздух наполнился волнующими ароматами и полчищами комаров и мошкары.
      Как всегда летом из-за отсутствия зимника бурение сократилось. Поэтому и у нас, геофизиков, работы поубавилось. Машины отправились на ремонт. А на скважины мы добирались вертолётами. Появилось свободное время, которое я с удовольствием отдавал карандашу и краскам.
      Около месяца назад, когда ещё стояли зимние дни, жена улетела на «землю». Возвратиться она должна была только осенью, а потому я вёл вольную холостяцкую жизнь: не особо задумывался о хозяйстве; ел, что попадалось под руку или в столовке; пил что и с кем хотел; писал свои картинки и часто уходил в тундру - побродить по свежей зелени мягкого, утопающего под ногами ягеля, порисовать нехитрые пейзажи и просто порадоваться окружающей природе.

      Прошёл уже почти год, как мы поселились в «блоке», жизнь в котором поначалу доставляла нам столько радости. Мы постоянно придумывали, чем бы ещё украсить наш вагончик и как сделать его уютнее. Вечно что-то мастерили и приспосабливали. Но потом постоянные шумы, разбирательства и крики соседей - барак, он и есть барак - стали доставать. От них некуда было скрыться. Уставшим возвращался я с буровой. Хотелось покоя и тишины, но тонкие стены вагончика пропускали через себя всё.
      Некоторые сослуживцы и знакомые жили в так называемой «нахаловке», куда перебрались: кто из-за постоянных неудобств жизни в общаге, кто в поисках персонального жилья, а кто из-за своего независимого и свободолюбивого нрава.
И я задумался над тем, не построить ли в «нахаловке» и себе дом.

      «Нахаловка» находилась в самом конце нашего посёлка и представляла собой довольно
странное зрелище: несколько широких, больше похожих на площади улиц, по которым сновали гэтэтэшки и тяжёлые самосвалы, располагались между рядами сколоченных из бог знает чего домиков - балкОв. Все они были, примерно, одной конструкции. Снизу - сваренные из труб и присыпанные землёй сани, и на них - что-то наподобие вагончика. Многие балкИ за несколько лет существования обросли разного рода пристройками и сараями. Появились палисадники, огороды и парники, уход за которыми требовал немало сил и терпения в суровом северном климате.
      Все постройки в «нахаловке» для защиты от пронизывающих зимних ветров снаружи были обёрнуты чёрной плёнкой, применявшейся при укладке газопровода, рулоны которой бесхозяйственно валялись вдоль строящейся трассы. Чёрный цвет домиков придавал поселению мрачноватый вид. Но зимой, укрывшись снегом почти по самые крыши, в лучах недолгого солнца «нахаловка» весело искрилась и переливалась отражениями блестящих полиэтиленовых стен. Длинной полярной ночью уютно светились огоньки в окнах «нахаловских» обитателей. А летом жизнь замирала, так как многие уезжали в отпуска.

      Всё чаще ноги сами приводили меня сюда. Я стал присматриваться и выбирать уголок, где бы мог поставить ещё не существующий, но уже построенный в голове и ставший желанным свой дом. И вот однажды, решившись и поняв, что до наступления холодов и возвращения жены времени в моём распоряжении достаточно, я приступил к строительству.
Место я выбрал в самом конце поселения, немного в стороне от остальных балкОв, почти у самого начала взлётной полосы поселкового аэродрома. Я любил приходить сюда и смотреть на пролетавшие низко над моей головой, садящиеся большегрузные АНы, привозящие в посёлок продукты, материалы, оборудование. Иногда прилетал гигантский «Антей». Когда с тяжёлым гулом он заходил на круг перед посадкой, земля содрогалась под ногами и казалось, что дома рухнут. Но ничего не рушилось, а «Антей» благополучно приземлялся. Стоящие вблизи самолёты выглядели крошечными рядом с этой громадиной, из которой змейкой выползали здоровенные трактора «Катерпиллеры», «Каматцу» и другая тяжёлая техника. Когда же он взлетал, не верилось, что такая махина оторвётся от земли. Но она, разогнавшись по полосе, всё-таки, отрывалась, что меня каждый раз, когда я наблюдал за взлётом, приводило в недоумение; затем медленно, как бы нехотя, поднималась, делала прощальный вираж и с таким же тяжёлым гулом с каким прилетела, улетала в сторону «большой земли».

      Стоял полярный день. Солнце совсем не заходило, а пройдя низко у самого горизонта, опять поднималось. Работать можно было круглые сутки. Знакомые сварщики за несколько бутылок жуткого алкогольного пойла под названием «Напиток Бендерский», который, несмотря на «сухой закон, мне удалось раздобыть, сварили из отбракованных обсадных труб замечательные большие сани, тракторами отволокли их на выбранное в «нахаловке» место, установили и с пожеланиями удачного и скорейшего завершения строительства отправились пить честно заработанное.

      Стоило только начать, как я тут же понял, в какую авантюру ввязался. Я постоянно чего-то доставал, выбивал, менял, воровал… Привозил доски, опилки, сухую штукатурку, кирпичи, рубероид, стёкла… Пилил, таскал, рубил, прибивал… Казалось, строительству не будет конца. Но постепенно мой будущий балОк принимал всё более чёткие очертания и становился похожим на дом. К концу августа уже стояли стены, засыпанные опилками, снаружи обитые алюминиевыми листами, а внутри «сухой штукатуркой»; был устлан тёплый пол, покрытый линолеумом; сложена небольшая, но хорошо греющая печь, заканчивающаяся высокой блестящей металлической трубой, по которой я потом издали узнавал свой дом, подлетая к посёлку на вертолёте. Оставалось закрыть балОк крышей. Уже стояли стропила, лежали лаги, но не было шифера, который мне обещали привезти знакомые строители и не привозили. Это тревожило, так как я боялся дождей. По счастью их давно не было и, как говорили синоптики из аэропорта, не предвидится. В свой пустующий вагончик в «блоке» я приходил редко, проводя почти всё время на стройке или на буровых.

      Пирка, сопровождавшая меня теперь всюду после истории с Мавром и его трагической кончины, постоянно вертелась вокруг строящегося дома. Она не понимала, что я тут делаю и почему почти не появляюсь в «блоке», ставшем для неё родным. Периодически убегая, она возвращалась обратно и, если надоедало крутиться около меня или понимала, что мешает, устраивалась невдалеке на мягком ягеле и с любопытством наблюдала за моей работой. Иногда она засыпала, свернувшись калачом и уткнув морду под задние лапы. А потом, внезапно проснувшись и вскочив на ноги, с беспокойством искала - тут ли я. И, убедившись, что - тут, опять сворачивалась клубком и продолжала спать. В часы обеденного перерыва, утром и вечером я ходил в столовую и брал с собой кастрюлю, куда знавшие меня повара наливали супа или накладывали каши для собаки. На обратном пути Пирка носилась вокруг, весело потявкивая и одобрительно виляя хвостом. Она уже знала эти часы и ждала их. Когда мы возвращались, она терпеливо смотрела, как я наполняю её миску. И хоть никогда не была сильно голодна - в посёлке и тундре еды было достаточно - с аппетитом съедала принесённое и вылизывала миску дочиста.

      Шло время. Дом приобретал вполне законченный и симпатичный вид. Я уже пристроил сени, соорудил в них полки, на которых появились первые продуктовые запасы на зиму, нарубил дров и сложил большую поленницу, провёл электричество. А крыша, по-прежнему, отсутствовала.
      Заметно похолодало. Дни сделались короче. Закончился полярный день. С улицы я переселился в дом. Начал топить печь, тёплый воздух от которой улетучивался в атмосферу, но около печи было тепло. Пирка уже совсем перебралась ко мне. К «блоку» бегала редко да и в тундру не часто.
      Вечерами в холодном без крыши доме становилось неуютно. Чтобы как-то скрасить одиночество, я стал пускать Пирку. Положил в углу старый тюфяк, а сам расположился у печи и, разостлав рядом с печкой на полу кожух, растянувшись на нём и укрывшись тёплым пуховым одеялом, вёл с Пиркой долгие вечерние разговоры, глядя на просвечивающие сквозь доски небо. Пирка, лёжа на своём тюфяке, внимательно слушала, изредка приподнимая голову, всматриваясь и поводя ушами. Иногда она негромко лаяла, рычала или повизгивала, будто понимала, о чём я говорю. Закончив разговор, я теснее прижимался к тёплой печке и засыпал. Пирка тоже засыпала.

      Как всегда, неожиданно, на одной из буровых случилась авария, и мне пришлось срочно улететь. Когда через неделю я вернулся, посёлок и «нахаловку» было не узнать. Они покрылись толстым слоем снега, который выпал сразу после моего отъезда. Зима наступила внезапно и надолго.
      Около балка меня ждала Пирка и груда привезённого материала для крыши. Значит завтра-послезавтра всё закончу, и можно будет заниматься отделкой, мастерить мебель, проводить свет, наводить чистоту и уют.
Встретив меня радостным лаем, Пирка, как у нас уже завелось при моих возвращениях, встала на задние лапы, передние положила мне на плечи и облизала лицо. Приятно было ощущать прикосновение её тёплого и слегка шершавого языка. Я давно понял, что Пирка меня любит, и сам сильно привязался к ней и полюбил.

      Внутри дома, как и на улице, лежал снег. Предстояло всё расчистить, растопить печь, сбегать в столовую, где заканчивалось время ужина, поесть самому и принести еду для собаки, а потом завалиться спать.
      Вернувшись из столовой и накормив Пирку, я расстелил, как обычно, на полу у разогретой печки кожух, укрылся одеялом и постарался уснуть. Но от холода и падающего на меня снега сон не шёл. Даже горячая печь не согревала. Проворочавшись и поняв, что не засну, я поднялся. Пирка, лежавшая на своём месте, наблюдала, как я натягиваю на себя ватные брюки, пару свитеров, шерстяные носки и шапку. Утеплившись, я опять лёг, но согреться всё равно не мог. Холод, застрявший внутри, не уходил. Почти вплотную прижавшись к печи, я лежал и смотрел на Пирку. Пирка смотрела на меня. Поддавшись незнакомому и внезапному чувству, я приподнял одеяло и позвал собаку. Она тут же вскочила, будто ждала, подошла ко мне и легла рядом. Я накрыл нас обоих. Её тепло передалось мне. Повернувшись на бок и подставив мне свою большую, тёплую спину, собака затихла и почти не дышала. Я положил руку на Пиркин бок и ощутил, как там сильно бьётся Пиркино сердце. Скоро я стал согреваться и погрузился в сон. Пирка заснула рядом. Так мы и проспали всю ночь, лёжа на полу у остывающей печи, тесно прижавшись друг к другу, накрытые одним общим одеялом.
      На нас падал снег...


ПОЖАЛУЙСТА, БУДЬТЕ ЛЮБЕЗНЫ... (история 4-я)


     «Нахаловка». Люди, бывавшие на севере лет 30 назад, хорошо знают, что это такое - посёлок в посёлке - так называемый «самострой». Домики , сколоченные бог знает из чего: каких-то ящиков, коробок, досок, железяк... Из всего, что попадалось под руку или удавалось где-то прихватить и пустить в дело. Снаружи, чтобы защитить от ветров, сооружения обивались рубероидом или плёнкой для изоляции газопровода. И то, и другое - чёрного цвета, поэтому «нахаловка» имела мрачный и неприветливый вид. Но население её, в основном, было работящим и неунывающим.
Однажды, когда в очередной раз, решив защитить свою жену от тягот и невзгод северной жизни, я отправил её на «землю» (так называлась территория страны южнее полярного круга), мне тоже захотелось построить что-то в нашей «нахаловке». Надоело скитаться по временным жилищам, спать на сдвинутых столах и стульях (бывало, даже, на бильярдном столе), перебираться из общаги в общагу... Короче, я начал строить свой дом!
      У нас они назывались балк`ами и строились на санях. Почему? Наверное, потому, что место нахождения такого домика могло часто меняться, а на санях перетащить его по замёрзшей и заснеженной тундре - очень просто. Нашёл я подходящие трубы для саней, договорился со сварщиком, и дело пошло... Через месяц-другой балок уже был готов и доставлен в выбранное мной в «нахаловке» место, рядом с моими сослуживцами и приятелями. Пристроил сени, внутри навёл относительный комфорт и уют. Остался совсем пустяк, но жизненно необходимый. Надо было договориться с поселковым водовозом, чтобы он иногда заезжал ко мне и давал воду. Воды-то в «нахаловке» не было...
      Подготовил я двухсотлитровую бочку, вычистил, крышку приладил, чтобы от грязи защищала, и стал ждать, когда водовоз приедет. А он приезжал не каждый день... И вот, однажды - приезжает и встаёт на другом конце «нахаловки». За водой очередь выстроилась. Кому - прямо из шланга в бочки, а кому - в вёдра... Иду... Подхожу к водовозу, его дядя Миша звали.
      - Здравствуйте, - говорю, - дядя Миша. Я, вот, тут дом построил... Пожалуйста, будьте любезны..., если вас не затруднит... , не могли бы вы....
      Дядя Миша - мужичок лет 50-55, невысокого роста, рябоватый, в чёрном ватнике и в кепчонке - смерил меня презрительным взглядом, сплюнул и сказал, чтобы я отправился... понятно куда. Что он меня знать не знает и знать не хочет... И дальше последовал длинный монолог, через слово сдабриваемый отменным матом, о том, что «ходють» тут всякие.., что вода всем нужна..., что воды мало, а вас много, и откуда вы только берётесь...
      Я был так удивлён и ошарашен ответом, что пошёл, почти по тому направлению, куда меня дядя Миша отправил...
Вот так я брёл, не зная, что делать и, находясь в некоторой растерянности, добрёл до балка своего друга - Володьки Федоренко. С ним мы работали в одной партии. Я был начальником, а Володька - мотористом на моём 66-м «газоне». Несколько лет назад он строил себе дом на территории нашей экспедиции, и я, видя, что парень работает в одиночку и как трудно ему приходится, предложил помощь. Так наша совместная работа переросла в дружбу... Мы были ровесниками, но я был юношей, что называется - «интеллигентным», «тютей», а Володя с пятнадцати лет жил один и познал все прелести самостоятельной жизни. Поэтому был готов к любым ситуациям.
      - Володь, ерунда какая-то получается. Мне вода нужна, а этот отказывается.
      - Ну и что? И кто этот - Этот? - процедил Володя, чистя картошку и периодически зубами подтягивая засученные и постоянно сползающие рукава тельняшки.
      - Этот... дядя Миша, который... Подошёл я, попросил, чтобы он ко мне подъехал - воды набрать, а он меня послал...
Вовка посмотрел на меня с ироничной ухмылкой.
      - Так ты, наверное, со своим «пожалуйста, будьте любезны» подошёл? Точно? Я, ведь, тебя знаю. Без этого не можешь.
      - Точно.
      - Ну ты и «лапша». Кто ж так подходит? Если бы ты ко мне так же подошёл, я бы тебя тоже послал и по тому же адресу.
      - А почему?
      - Тьфу ты... здоровый мужик, а толку - чуть. Слушай внимательно, запоминай и делай как скажу.
Володя прекратил чистить картошку, сел на табурет и голосом старшего по званию стал назидательно отчеканивать.
      - Значится так... Иди - ка, ты, друже, в магазин. К Зинке или Ленке... Или в ДСУ... Туда, вроде, завозили. Купи какого-нибудь вина... что будет. Ну и закуски прихвати - колбасы, субпродуктов, килек в томате... Тащи всё это домой, ставь на стол, да, стаканы не забудь, а то с тебя станется, и топай к дяде Мише. Подойдёшь, и без всяких, там, твоих «пожалуйста, будьте любезны» говори ему, что купил, мол, вина, закуски и приглашаешь его в гости. Да, погрубее так, не мямли. Усёк?.
      - Усёк, - ответил я без должной уверенности. - А если он меня опять пошлёт?
Володя, как опытный волчара, который всё про всё знает, улыбнулся и, небрежно отмахнувшись, пошёл к стоящему на столе тазу, где в чёрной воде среди очисток и ещё не очищенных картофелин, почему-то, плавали уже очищенные.
      - Не бойсь, не пошлёт...
      Преисполненный решимостью, отправился я в магазин и купил, как было велено. Дома расставил на столе и жду водовоза... Смотрю, едет. Я - к нему. Иду, а сам думаю, как бы не вырвалось моё «пожалуйста, будьте любезны»... Подхожу и со всей грубостью и развязностью, на которые был способен, говорю заранее придуманную фразу:
      - Слышь, мужик. Вон, вишь, балок стоит с высокой трубой. Это - мой. Внутри на столе - вино, стаканы и закуска. Приглашаю тебя в гости.
      Сказал и жду, что сейчас всё повторится. И что тогда?... Но дядя Миша, вот уж чего не ожидал, вытаскивает из зубов «беломорину», улыбается и хлопает меня по плечу.
      - Ну, паря, с этого и надо было начинать.... Мать твою растак ... А то - «пожалуйста, будьте любезны»... Мать твою растак... Щас приеду... А ты иди пока... Готовься... Ядрёна корень ..., - и засовывает «беломорину» обратно.
Я даже не ожидал, что всё будет так просто и гладко, и от радости, что получилось, почти побежал домой. Через некоторое время, слышу, машина подъехала... Сели мы с дядей Мишей за стол, выпили, закусили, поговорили о том, о сём... Налил мне дядя Миша полную бочку воды и стал собираться.
      - Когда надо... Мать твою растак... в любое время дня и ночи... ты приходи. Где живу, теперь знаешь. И вода всегда будет. Понял?... Мать твою растак..., - потом хитро подмигнул, - но, только, подливать - то не забывай... Ядрёна корень ...
Натянул свою кепчонку и уехал....
      Вот так я понял, что иногда можно обойтись и без «пожалуйста, будьте любезны...».


АВАРИЯ… (история 5-я)


Ю.Г. Посвящаю.

     Он уже не шёл. Идти сил не было. Он полз. Превозмогая усталость и движимый одной мыслью, что там, в тундре остался его товарищ, и ему нужна помощь. Поэтому он полз, не чувствуя ни рук, ни ног, ни тела. Оставались какие-то сотни метров до домов, когда он потерял сознание. Очнулся он от острой боли. Это в замёрзшие органы поступала кровь, принося вместе с болью жизнь. Яркий свет мощной лампы ослепил его. Он её узнал. Эта лампа висела в центре рабочего помещения их «базы». Под лампой стоял стол для настольного тенниса, за которым в обеденные перерывы разыгрывались жаркие баталии; в праздники устраивались застолья; а в обычные - рабочие - часы сидели мужики и, покуривая «Беломор», в ожидании выезда на буровую часами обсуждали насущные вопросы быта и бытия. Он понял, что находится на этом столе. Кто-то, подстелив заботливо спальник, раздел его и сейчас растирал замёрзшее тело спиртом, запах которого заполнил окружающее пространство.
      Ему было совершенно безразлично, что он лежит вот так, голый, перед людьми, обступившими стол со всех сторон и дающими друг другу советы, что и как делать. Периодически он проваливался в какую-то пропасть, почти теряя сознание, потом возвращался обратно. И тогда до него доносились знакомые голоса, телефонные звонки, запахи табачного дыма и спирта, перемешавшиеся с солярным духом рабочих комбинезонов.
      Постепенно он всё отчётливее понимал, что - живой, что о нём заботятся и, что самое главное, к его товарищу, оставшемуся на трассе, отправлена помощь…

      Они находились на этой буровой почти неделю. Работы было много, поэтому обосновались обстоятельно. Тщательно установили машины, аккуратно проложили кабели, выложили на подготовленные верстаки приборы…
Стояла солнечная и безветренная погода. Мороз около тридцати. Вокруг буровой - сияющая белизной и искрящаяся под солнцем тундра. Все радовались погожим денькам. В такую погоду работалось легко и непринуждённо. Привычно гоняли свои «вира-майна»; бегали по мосткам, принимая очередной, вышедший из скважины прибор; готовили к спуску следующий. Всё делали весело, с шутками, сдабривая их лёгким, беззлобным матерком…
      Но на четвёртые сутки погода испортилась. После полудня температура вопреки прогнозам поползла вниз и к вечеру уже перевалила за пятьдесят. Набранный за прошедшие дни темп сломался. То и дело замёрзшую аппаратуру приходилось отогревать паром: гайки примёрзли, ключи с трудом удерживались в руках. Да и людям всё чаще требовалось забежать в будку станции: погреться у мощных «козлов»-обогревателей, подсушить ставшие колом рукавицы и валенки, перекурить и попить согревающего, крепко заваренного чая...
      Так продолжалось несколько дней, пока работа не закончилась, и можно было собираться. Сборы заняли больше времени, чем обычно. Провода, жгуты, ящики, приборы, инструменты - всё замёрзло. Требовалась аккуратность, чтобы что-то не разбить или не повредить. От мороза кабели толщиной в несколько сантиметров ломались в руках, словно спички.
После того, как с грехом пополам приборы и оборудование погрузили, выяснилось что замёрзли двигатели. Подтащили шланги с паром и ещё несколько часов отпаривали и паяльными лампами отогревали застывшие на морозе карданы, двигатели, оси. А потом пришлось отпаривать и колёса машин, успевшие за время стоянки вмёрзнуть в грунт. Когда в конец уставшие и измученные люди, местами поморозившиеся, осунувшиеся, посеревшие и посуровевшие от тяжёлой работы, расселись по кабинам, и караван медленно двинулся в обратный путь - домой, в посёлок, сил не осталось ни у кого.

      От буровой до зимника было пару километров по расчищенному и утрамбованному БАТами снегу. Но за последние дни дорогу сильно занесло, из-за чего машины на слегка спущенных баллонах ехали медленно, иногда останавливаясь и пропуская одну вперёд, чтобы та пробила колею во вновь образованных сугробах и дала возможность по этой колее продвигаться остальным.
      Он и его товарищ замыкали колонну. Их 66-й «газон» был самым лёгким по сравнению с тяжело гружёными «Уралами» и «ЗИЛами» и потому без труда шёл следом. Машину немного раскачивало из стороны в сторону, и он, сидя рядом с водителем, расслабившись после напряжённых дней и доверившись опыту друга, постепенно засыпал, укачиваемый в нагревающейся кабине.

      Так, не торопясь, они добрались до зимника. Сквозь слипающиеся глаза он видел, как машины одна за другой выбрались на широкую трассу и, ударив по газам, рванули к посёлку. Когда их «газон» тоже выехал на зимник, машины были уже далеко. Но он не волновался, понимая, что быстро их догонит, и все пойдут домой, как положено, вместе. Почувствовав свободу и устав от медленной езды, водитель переключился с пониженной передачи, включил скорость, и они понеслись.
И тут случилось непредвиденное. Разогнавшись, они подскочили на каком-то бугре, ухнули с него вниз и затем почувствовали резкий и жёсткий удар. Раздался сильный треск. Перед лобовым стеклом в воздух взметнулся фонтан снежных комьев. Передок стал проседать. Мотор заглох.
      Они выбрались из кабины. Вспоров поверхность дороги и зарывшись бампером в снег, машина представляла собой удивительное зрелище. Упавшая кабина и передние колеса, расставленные и странным образом изогнутые наружу, своим видом напоминали молодого оленёнка, недавно появившегося на свет и ещё не умеющего твёрдо стоять на неокрепших ногах.
      Стало ясно - развалился передний мост. Очевидно, от мороза он застыл, не выдержал нагрузки и на первой попавшейся кочке лопнул.

      В это раннее-раннее утро и трасса, и вся тундра были пустынны и неприветливы. Отсутствие каких-либо признаков человеческого существования: ни фонарика, ни огонька вокруг, ни, даже, обычно видимого издалека факела на газоперерабатывающем пункте - нагоняло тоску. Они были одни в этом бездушном и холодном пространстве. И огромное, шатром раскинувшееся над ними небо, усыпанное, как алмазами, бесчисленными, яркими, мерцающими звёздами, да несколько всполохов северного сияния только подчёркивали их беззащитность и одиночество в этом недружелюбном мире.

      Они попытались завести двигатель. Но сколько не гоняли ключом быстро остывающий стартер, сколько не крутили рукоятку - всё было безрезультатно. Двигатель не заводился, а мороз, тем временем, крепчал и забирался глубже и глубже под одежду. Товарища уже не спасал полушубок, надетый на несколько свитеров, а его - видавшая виды полярная куртка-каэшка.
      Поняв безуспешность попыток оживить машину, они принялись разжигать костёр. В их распоряжении были четыре уже бесполезных колеса, одна запаска и много всяческих деревянных ящиков от аппаратуры и из-под взрывчатки, которыми была забита будка. Первым делом они сняли запаску, разбортовали её, облили покрышку бензином и подожгли. Резина заполыхала, как фитиль, неся спасительное тепло. Стало веселее и как-то спокойнее. Пяти колёс должно было хватить надолго. А там, глядишь, кто-нибудь подъедет, или уехавшие про них вспомнят, хотя это выглядело уже маловероятным.
Достав несколько ящиков из будки и разместив их около горящей покрышки, они устроились поудобнее и стали ждать...

      Прошло несколько часов, когда вдали показался светящийся вертикальный столб - так в морозной тундре распространяется свет от фонаря. По трассе где-то далеко ехала машина. Потом послышался и далёкий звук работающего мотора. Светящийся столб то становился больше и ярче, то пригасал, но упорно и неминуемо приближался. Скоро они увидели и автомобиль. Это был бортовой грузовик с открытым кузовом. Подъехав к сидящим у костра, грузовик остановился. Из кабины вышли несколько человек. Сначала подошли поздороваться и узнать в чём дело, а потом принялись рассматривать со всех сторон их исковерканную "газушку".
      Дав хлебнуть чая из термоса, «гости» предложили забираться к ним в кузов и ехать в посёлок. Но нельзя было бросить машину на трассе. Любой проезжающий шофёр обязательно остановится и снимет всё, что сможет, вплоть до двигателя. Таков был суровый закон тундры - хочешь зарабатывать деньги, снабжай себя запчастями сам. Все про это знали, понимали, что не по-человечески и не по-товарищески по отношению к своему же брату шофёру, но большие заработки оказывались важнее.
      Посоветовавшись, друзья решили, что кто-то один должен ехать, а другой должен непременно остаться, и этим - кто-то должен быть он. Посмотрев на разбитую машину, он подошёл к своему товарищу, обнял его и, пожелав удачи обоим, забрался в кузов грузовика, поглубже натянул капюшон куртки, помахал рукой и постучал по крыше кабины, что, мол, - тут и устроился. Грузовик тронулся, и скоро только отсветы костра были видны в темноте. А затем и они пропали.

      Первые же минуты поездки в полностью открытом кузове показали, что ему предстоит серёзное испытание. Лютый мороз и ветер проникали всюду. Им нипочём были  собачьи унты, ватные брюки, меховые рукавицы. Не защищала испытанная куртка... Как он ни прятался за кабину, спасения от мороза и ветра не было. Стало ясно - долго он так не протянет, и надо придумать что-нибудь, чтобы не замёрзнуть в пути.
      Дорога до посёлка предстояла не близкая. Поэтому он решил периодически останавливать машину, вылезать из кузова и бегать, прыгать - двигаться: только так он сможет не закоченеть.
      В кузове среди всякого строительного хлама находились рулоны рубероида и тюки со стекловатой. «Ничего», - решил он, - «как-нибудь переживут потерю одного рулона». Достав с пояса охотничий нож, который всегда был при нём, он распорол рубероид, раскатал его и укрыл ноги. Подтащил и сверху на себя навалил стекловату. Сделалось немного теплее и, главное, перестал проникать ветер. На лицо он натянул высокий ворот свитера и закрыл его верхним клапаном куртки - остались видны только глаза. А вот руки, как ни старался их прятать, мёрзли отчаянно.

      Каждый раз, когда он останавливал машину, выбирался из наваленных на себя тюков, спускался на землю и начинал носиться по дороге туда-сюда, приседая, подпрыгивая, вращая руками и размахивая ногами, боль от начинающей активно циркулировать и поступать в замёрзшие органы крови была такая, что у него начинало темнеть в глазах и подступала тошнота. Но он знал, что это - боль спасения. И потому, сцепив зубы, терпел.
      Сидящие в кабине мужики при каждой остановке с недовольством и удивлением наблюдали за ним, но молчали, матерясь про себя, и терпеливо ждали, когда он закончит свои манипуляции, заберётся обратно в кузов и даст знать, что устроился, ни разу при этом не предложив ему пересесть в кабину и погреться. Впрочем, он и не просил их об этом.…
      Когда машина подъехала к посёлку, начало светать. Он прикинул, что с того момента, как случилась авария, прошло часа четыре-пять. Тела своего, несмотря на многочисленные остановки, он уже не чувствовал. Он только боролся со сном, который всё сильнее и сильнее наваливался на него: бил руками о пол кузова, мычал про себя какие-то песни, бессвязное бубнил себе под нос, но не засыпал.
      Въехав в посёлок, грузовик остановился. Кто-то из сидящих в кабине крикнул, что им надо сворачивать в промзону, а ему пора вылезать.
      Кое-как спустившись и проводив глазами удаляющуюся машину, он понял, что это - не всё. До «базы» было пару километров. И эти километры надо ещё пройти.
      Уже почти ничего не сознавая, не ощущая и еле передвигая ноги, он пошёл…


ПЕРЕМЕНЫ... (история 6-я)


  Закончив строительство дома, я занялся его обустройством. Первое, что сделал - широкую, наподобие той, что была в вагончике, кровать. Затем принялся за мебель. Сколотил стол и табуретки. Оборудовал «кухню» - соорудил шкафчик и полки для посуды и всякой домашней утвари, куда приладил пару электроплиток. В углу за печкой повесил умывальник. При входе поставил большую двухсотлитровую бочку для воды. Чтобы не замерзали окна, в каждом из них протянул тонкие нихромовые спиральки, благодаря которым от стёкол распространялся теплый воздух. В доме сделалось комфортно и уютно. В печке потрескивали дрова, из «Спидолы» доносились негромкие звуки музыки, со стен смотрели мои картины и рисунки, а на столе всегда находилась водка, коньяк или мой любимый кубинский ром - всё, что удавалось раздобыть по блату при «сухом» законе, установленном в посёлке.
     В сенях, пристроенных к дому, ждали широкие охотничьи лыжи, ружьё, полустояли-полулежали сапоги - кирзачи и болотники, висели рабочие комбинезоны, куртки, телогрейки. Вдоль одной стены разместилась большая, доверху заполненная поленница, а вдоль другой на полках стояли рядами банки с тушёнками всех видов, часть оленей туши, инструменты, кисти и краски.
     В дальнем углу сеней я положил облюбованный Пиркой тюфяк, на котором она спала, когда жила в доме во время строительства. Первое время она была сильно на меня обижена за то, что я запретил ей заходить в дом и вынес тюфяк в сени. Я видел это по поджатому хвосту, по тому, как она смотрела исподлобья и как не сразу откликалась на имя. Она привыкла к комфорту, привыкла к теплу от печки и чувствовала себя хозяйкой. Но пришлось смириться. Она поняла, что теперь это - постоянное место, пусть не такое тёплое, но - её и навсегда. Когда мы возвращались, она тут же бежала в свой угол и там затихала. Она даже научилась сама открывать входную дверь, которая никогда не запиралась на замок. В «нахаловке», вообще, замков не было ни у кого. Это считалось нормой. Уезжая на буровую или уходя на базу, я приставлял снаружи к двери деревянный чурбак просто для того, чтобы она не открылась от порыва ветра и чтобы в сени не занесло снега. По приставленному бревну было видно, что никого дома нет. Но все знали, что ко мне всегда можно зайти, развести огонь в печи, послушать радио, передохнуть...
     Несколько раз я с интересом наблюдал, как Пирка пробирается к своему месту. Сначала она сбивала чурбак, потом вставала на задние лапы и, немного откинувшись, передними сильно била в дверь. Так несколько раз, пока дверь не приоткрывалась. В образовавшуюся щель Пирка просовывала нос, затем всю морду, шею и прошмыгивала внутрь. Обычно она никогда сразу не ложилась. Ей надо было покрутиться в одну сторону, в другую, и только потом опускалась на подстилку, устроившись поудобнее. Если я был в этот момент дома, то слышал стук открываемой двери, а потом лёгкую дробь. Это Пирка, виляя хвостом, била им об пол, как бы приветствуя меня и извиняясь, что зашла сама, без спроса. Когда я выходил, чтобы прикрыть отворённую Пиркой дверь, она со своего места смотрела на меня, чуть пригнув голову и прижав уши, будто в чём-то виновата, а хвост её приветливо и монотонно колотил по полу.
Пирка по-прежнему повсюду бегала за мной, и поэтому в посёлке отыскать меня было просто. Когда я спрашивал кого-то, как меня нашли, то мне обычно отвечали: «Да здесь твоя Пирка бегает».
     Собака следовала за мной по пятам, куда бы я ни шёл. И на базу через весь посёлок, и на вертолётную площадку, откуда я улетал на скважины, и в тундру, по которой любил бродить часами в тишине и одиночестве. Если мне предстояло идти через посёлок, то я запасался увесистой палкой, которая стояла при входе в сени. Она была нужна, чтобы отбиваться от собак, нападавших на Пирку во время нашего следования по посёлку. Дело в том, что и «нахаловка» и посёлок состояли из отдельных участков. "Строители", "монтажники", "дорожники", "геологи"... Всевозможные СМУ, ДСУ, УБР, НГДУ ... И при каждом участке жила своя собачья стая. Так уж повелось. Стаи, как правило, враждовали между собой и не пускали на свои территории посторонних собак. А если какая-то по оплошности забегала за установленные границы, вся свора нападала на неё и могла загрызть. Нам с Пиркой приходилось пересекать все участки. Поэтому стаи каждого неслись на нас с громким лаем и оскалив клыки. Тут-то я и пускал в ход свою палку, защищая прижавшуюся ко мне Пирку. Поселковые собаки, никогда не нападавшие и не трогавшие людей, под ударами быстро отступали и разбегались. Со временем этот ритуал стал для нас обыденным и привычным. И я почти не обращал внимания на атакующую свору, да и многие собаки нас уже узнавали и не трогали, а некоторые запомнили увесистые удары. Тяжелее доставалось жене в те дня, когда я уезжал, и Пирка, в отсутствие меня, провожала её. Ей приходилось отбиваться примерно так же, как мне. Тем не менее, после этих случаев Пирка иногда оказывалась покусанной. Очевидно, присутствие женщины не удерживало собак от нападения, или жена не так уверенно справлялась с палкой, как я.

     Жизнь шла своим чередом. Работы было много, и я пропадал на скважинах, переезжая с одной на другую. Время пролетало быстро. Приближалась весна. Пирку залихорадило. Она стала часто и надолго исчезать. Потом появлялась осунувшаяся, какая-то шальная и пришибленная. Собака загуляла.
     Сперва она пропадала где-то в посёлке или тундре, а вскоре её кавалеры начали появляться около дома. Сначала один, затем парой, а потом вокруг закружили целые стаи кобелей. Иногда можно было наблюдать забавную картину, как недалеко на полянке лежит, греясь на солнышке Пирка, а вокруг, несколько в отдалении, крУгом расположились её ухажёры. Кто-то из них почёсывался, кто-то зализывал боевые раны. Некоторые лежали, отвернувшись и делая вид, что до Пирки им нет никакого дела. Все старались показать - они здесь случайно. Пирка так же делала вид, что никого не замечает. Во всех подобных случаях явно и открыто, не стесняясь, свои чувства проявлял только общий и ничейный «нахаловский» приблудный пёс Тимка. Он был постоянным Пиркиным ухажёром, и, если у Пирки на данный момент не было никого посимпатичней и посолидней, она благосклонно принимала его ухаживания. Когда же у дома появлялись новые Пиркины приятели, Тимка забирался под сени, и оттуда раздавался его тоскливый и жалобный вой, на который Пирка, впрочем, никак не реагировала.
     Среди многочисленных Пиркиных кавалеров выделялся один - Казбек. Казбек был самым красивым и сильным кобелём в посёлке: высокий, с крепкими, мускулистыми лапами и могучей грудью, от которой при собачьих драках, нападающие отскакивали, как футбольные мячи. Покрыт он был длинной белой шерстью с крупными коричневыми и чёрными пятнами. Хозяин Казбека, как говорили, давно улетел из посёлка и бросил собаку. Первое время та ждала его, регулярно приходила в порт, подолгу там сидела и выла на взлётную полосу. А потом перестала ждать, немного одичала и бегала одна, никого к себе не подпуская. Бесхозных собак с густой и красивой шерстью в посёлке часто отстреливали на унты или шапку, потому многие, даже те, у кого были хозяева, бегали с выстриженными на спине полосами. Это их уродовало, но спасало жизнь. Казбек не был выстрижен, из-за этого в него несколько раз стреляли, но каким-то чудом он выживал. Мне нравился этот гордый и независимый пёс. Нравилось, что он ухаживает за Пиркой - я одобрял его выбор. И нравилось, что Пирка отвечает ему взаимностью.

     Через некоторое время Пирка, как и следовало ожидать, забеременела, и в положенный срок у неё появились щенки. Один был чёрный с белыми как у Пирки подпалинами, другой - серый, третий непонятного грязновато-пятнистого окраса и четвёртый - девочка - совершенно рыжий. Как от одной суки могли появиться столь разные по масти детёныши, было совершенно не понятно. Трёх щенков разобрали, а девочку, которую я назвал Рыжухой, оставил себе. В доме появилось пополнение.
Пирка с нежностью и заботой ухаживала за своим щенком. Такой я её никогда не видел и не подозревал в ней подобных качеств. Она была очень доброй и ответственной матерью, ревностно следила за своим детёнышем и старалась не подпускать к нему никого постороннего. Она всегда волновалась, когда кто-то из соседей брал Рыжуху на руки. Даже ко мне ревновала и беспокоилась, тревожно рычала и скалила зубы, но не злобно, а предупреждая, что не даст своего ребёнка в обиду никому.
     После родов Пирка изменилась. Она заматерела и похорошела. Часто я просто любовался ею. Шерсть сделалась гуще и темнее. А на солнце переливалась и сверкала перламутровыми с синевой отливами. Изменился её характер. Она стала более сдержанной и спокойной. Исчезли былые юношеские резвость и игривость. Появилось достоинство в поведении и изящество в походке. Из юной барышни Пирка как-то неожиданно для меня превратилась в зрелую и красивую женщину...


РЫЖУХА… (история 7-я)



      - Олег, Олег! - с улицы послышался крик, после чего раздался сильный стук в дверь, и в комнату ввалился мой сосед - Серёга.
      - Там твоя Рыжуха в толчок провалилась!
      - Куда? Ты чего мелешь? В какой толчок?
      - Как какой - наш.
      - Быть не может.
      - Да точно. Ты пойди сам посмотри.
      Соскочив с койки, где вальяжно расположившись, попивая из трёхлитровой банки свежую брагу и почитывая любимого, тысячу раз перечитанного Хэма, я засунул ноги в болотники и, как был в одних трусах, выскочил на улицу.
Домик соседа стоял в нескольких метрах от моего, немного в низинке, окружённый небольшим валом, который образовался после того, как бульдозером расчищали и равняли место под балОк.
Перепрыгнув вал, мы влетели в дом. Я сразу услышал отчаянный собачий визг. Открыв дверь туалета, который располагался при входе в сени и заглянув в вырезанную в досках круглую дыру, я увидел барахтающуюся в фикалиях Рыжуху.
      - Серёга, мать твою, тащи топор и ведро. Что сам вытащить не мог? Без меня не мог к говну прикоснуться? И быстрее, давай, а то утонет…
      На несколько минут Серёга исчез в комнате и вернулся, держа в руках новенькое и блестящее, будто специально приготовленное для таких случаев, оцинкованное ведро и топор.
      - А теперь дуй ко мне. Там в прихожке на полке моток репшнура лежит. Увидишь, красный такой…
      - Ага, щас… мигом, - и Серёга умчался.
      Приподняв топором крышку, закрывающую туалетную яму, я одну за одной стал отрывать и отламывать доски, пока не образовалось свободное пространство. Когда стало возможным просунуть ведро, мы привязали его к репшнуру и опустили вниз. После нескольких неудачных попыток нам удалось подцепить уже едва державшуюся на поверхности собаку и вместе с вонючей жижей вытащить на поверхность.

      Рыжуха появилась на свет, примерно, месяц назад. Моя собака Пирка родила тогда четырёх щенков. Один был чёрный с белыми, как у Пирки, подпалинами, другой - серый, третий непонятного грязновато-пятнистого окраса и четвёртый - девочка - совершенно рыжий. Как от одной суки могли появиться столь разные по облику и по масти детёныши, было совершенно не понятно. Пирка была собакой любвеобильной и ухажёров меняла частенько. Имелся, правда, у неё один постоянный хахель - общепоселковый, приблудный Тимка, вечно с поджатым хвостом и прижатыми ушами. Но он существовал, как бы, про запас. Когда очередной её обожатель куда-то исчезал. Вот тогда Пирка и возвращалась к своему постоянному кавалеру. Однако, среди её приятелей не было ни одного рыжего пса. В поселке кобелей такого окраса, вообще, не водилось. Поэтому рождение абсолютно рыжего щенка вызвало всеобщее удивление. Знающие люди говорили, что такого не может быть, потому что не может быть никогда, что оплодотворение происходит от одной собаки. Но это было.

       Рыжуха, так я назвал щенка, стала сразу не только моей любимицей, но и всех соседей. Маленький пушистый комочек, очень ласковый и весёлый, как колобок постоянно перекатывался от балкА к балкУ в поисках внимания и чего-нибудь вкусненького. Бесцеремонно царапаясь и повизгивая у дверей соседей, она нетерпеливо потявкивала, ожидая очередного угощения. А часто, если дверь дома оказывалась неплотно закрыта, умудрялась открыть её, пробраться внутрь и могла оказаться где угодно: в мешке с картошкой или луком, в ворохе старой одежды или какого-то ненужного, но не выброшенного хлама, среди дров и ветоши… Очевидно, так она забралась и к Серёге. А уж что её потянуло в туалет и заставило не только заглянуть в загадочное отверстие в полу, но и полезть туда, осталось вечной загадкой.

      Вытащив ведро и вылив вонючее содержимое обратно, мы завернули Рыжуху в какие-то грязные лохмотья и подгоняемые чудесными ароматами, исходящими от собаки, побежали к старице. Проточной воды у нас в «нахаловке» не было. В каждом доме стояла одна или пара бочек с питьевой водой. У нас - тоже. Но тратить эту драгоценную воду на стирку щенка мы не могли. Ближайшей «большой» водой была старица протекавшей недалеко от посёлка реки Хетты. Вот к ней мы и направились. Подбежав к воде и зайдя в неё по колени, я развернул тряпки, схватил Рыжуху за загривок и несколько раз окунул. Вокруг меня пошли странного желтоватого цвета круги, воздух наполнился благоуханиями. Стало понятно, без стирального порошка не обойтись. Я остался полоскать Рыжуху, а Серёга помчался за порошком. Рыжуха тем временем выла, скулила, визжала, пыталась вырваться и, извиваясь, несколько раз умудрилась тяпнуть меня за руку. Пришлось её шлёпнуть, чтобы притихла. Но визги и вой всё равно продолжались. Самое «весёлое» началось, когда мы посыпали её стиральным порошком и стали намыливать и опускать в воду. Посыпем, намылим и окунём, намылим и окунём. Вой и визги усилились.
      А на берегу собралась толпа гогочущих и улюлюкающих зрителей. Многие поселковые уже прознали о происшедшем и прибежали к нам: кто повеселиться, а кто дать ценные советы - полить её керосином, шампанским или, ещё хлеще, - духами «Шанель». Но все стояли поодаль и потому не могли чувствовать запахов. Мы же с Серёгой находились в их эпицентре, и поэтому нам было не совсем до смеха, хотя ситуация была комичной.
Кое-как отмыв щенка и завернув его в чистые тряпки, мы побрели домой. Выстиранная, огненно-рыжая шерсть Рыжухи блестела и переливалась. Но запах... Придя домой, мы, всё-таки, полили её тройным одеколоном. Но тут же поняли бесполезность затеи. Аромат (не одеколона) был неистребим.
      После этого случая ещё долго двери моего балкА и соседских закрывались крепко-накрепко.

      Прошло несколько месяцев. Уже минула короткая полярная осень. За ней как-то сразу, без подготовки и перерыва наступила зима, встретили Новый год, а там и весна подошла. Рыжуха подросла, и вместо обаятельного пушистого комочка превратилась в стройную, красивую, взрослую собаку. Запах давно исчез, и потому опять все её ласкали и баловали. И вот однажды недалеко от дома я заметил каких-то незнакомых кобелей и понял, что у Рыжухи появились кавалеры. А через некоторое время она понесла. После родов на свет появилось несколько, как и у Пирки, разномастных щенков, один из которых был совершенно чёрным. История повторилась. Как раньше было непонятно, в кого - Рыжуха, так и теперь нельзя было определить в кого этот чёрный, которого я прозвал Черныш.
      Всех щенков разобрали по «нахаловке», а Черныш остался у меня. Как и мама в детстве, он был маленьким, пушистым и очень симпатичным комочком. И так же все соседи его любили и баловали. Как Рыжуха, колобком, только чёрным, он перекатывался от дома к дому и так же требовал внимания и угощений. И так же, как в детстве маму, его можно было найти в закромах соседских домов.
      Я уже забыл про забавный случай, происшедший прошлым летом с Рыжухой, но однажды в дверь моего дома забарабанили.
      - Олег! Олег! - в комнату влетел сосед-Серёга. - А Черныш-то... Чуть в толчок не провалился…
      Мы посмотрели друг на друга и расхохотались.


ПРОЩАНИЕ... (история 8-я)



      Подходил к концу срок моего контракта. Надо было его продлевать и оставаться, либо уезжать. Меня одолевали размышления, тревожные и противоречивые чувства. Я полюбил эту землю, этих людей, с которыми уже не один год работал и с которыми пришлось многое испытать и пережить.
     Я полюбил невзрачный наш вахтовый посёлок и, особенно, убогую, но ставшей родной  «нахаловку»: свой маленький, уютный и тёплый дом, моих бесшабашных, любящих гульнуть верных соседей, готовых всегда прийти на помощь. Мне трудно было расстаться со всем этим. Но на «земле» ждали неотложные дела и, казалось, что там я нужнее. Всё шло к тому, что отъезд - неизбежен.
    Я стал складывать и упаковывать вещи. Часть книг и картин отправил спецрейсом, часть ждала своей очереди. Что-то из имущества раздал и завещал соседям, чтобы забрали после моего отъезда. А что-то решил оставить в доме будущим его обитателям. Жилище постепенно пустело, и вместе с вещами уходило наполнявшее его тепло и ощущение «полноты бытия». Жена давно жила на «земле» в нашей городской квартире, ждала с нетерпением, как говорила, моего возвращения, и потому всеми сборами я занимался в одиночестве.

     Пирка, успевшая привыкнуть к моим постоянным отъездам на буровые и, порой, долгому отсутствию, спокойно относилась к сборам и, как и раньше, бегала за мной повсюду. Рыжуху и Черныша давно забрали знакомые. Поэтому последний год мы жили с Пиркой вдвоём. Я сильно привязался к ней, и мне было трудно представить свою жизнь без любимой и дорогой моему сердцу собаки. Часто мы уходили с ней в тундру побродить по широким просторам. Во время этих прогулок, впрочем, как и в другое время, я постоянно был занят мыслью о Пирке. Ясно было, что взять её с собой я не мог. Тундровая собака в городе пропала бы от неволи и тоски. А как поступить и с кем оставить, я не знал и не находил ответа на этот вопрос.

     Пирка любила наши походы. Особенно, привалы, когда я доставал из рюкзака бутерброды, термос с горячим, сладким, крепко заваренным чаем, в который наливал немного рома, пристраивался поудобнее и кормил себя и собаку. Пирка аккуратно брала из моих рук еду и, отойдя в сторону и посматривая на меня, съедала аппетитные булки с маслом и колбасой. Потом ложилась рядом, а я раскуривал трубку и погружался в свои бесконечные размышления о надвигающейся новой жизни. Отдохнув, мы шли дальше.
     Много за это время нам удалось обойти. Ходили по старым заброшенным гатям; натыкались на ветхие бараки, оставшиеся, очевидно, со времён бывших тут когда-то лагерей; открывали для себя бесчисленные озёра, полные рыбы. По берегам озёр росли заросли голубики, жимолости и смородины. Под ногами спела черника и морошка. Иногда на очередном привале, сидя на мягкой подстилке из ягеля, я наблюдал, как Пирка охотилась за мышами и леммингами, гоняла полярных птиц. Зимой нередко она поднимала стаи белых куропаток, разлетавшихся веером от неё или натыкалась на забравшегося под снег песца. Тогда тундра оглашалась двойным лаем. Пирка лаяла на песца, а песец, отскочив в сторону, но не убегая, тявкал на Пирку. Набродившись, с удовольствием мы возвращались домой. Пирка забиралась к себе в угол, а я, если была нужда, подтапливал печь, включал радио, ловил какую-нибудь музыку и готовил нам еду.

     Приближалось лето и время моего отъезда. В преддверии остановки зимника буровики старались добурить начатые скважины, пройти лишние метры, сделать задел на будущее. Работы прибавилось. И это было хорошо, так как она отвлекала от уже надоевших и не отпускающих меня раздумий. Часто, приехав домой и не успев отдохнуть, я вынужден был опять уезжать.
     Время шло. Уже все вещи, которые я приготовил к отправке, улетели. Дом стоял пустой и неуютный. Оставались считанные недели до моего отъезда. И тут неожиданно Пирка исчезла. Она и раньше убегала. Бывало, отсутствовала подолгу. Но сейчас проходили дни, а Пирка не появлялась. Я забеспокоился, начал её искать - ходил по посёлку и у всех спрашивал, не видел ли кто моей собаки. Но её никто не видел. Пирка пропала.

     Минула неделя, другая. Я совсем отчаялся. Однажды, скорее от тоски, я нацепил болотники и отправился бродить по тундре. Странно было идти одному. Я привык, что Пирка всегда бежала рядом...
     Я брёл, погружённый в мысли, как вдруг тишину нарушили крики птиц. Впереди, почти по ходу движения над одним местом кружила стая. С тревожным предчувствием я направился  в ту сторону. Когда подошёл ближе, то увидел лежащий на земле уже немного обглоданный труп собаки. Это была Пирка. Она лежала с простреленной головой и с застывшим жутким оскалом. Как она оказалась тут, кто и зачем её застрелил - красивая, богатая шкура с неё не была содрана - я так и не узнал. Это для меня осталось вечной тайной. Тайной для меня осталось и то, как, ведомый какой силой, каким чувством в этом бескрайнем пространстве, я точно вышел на мёртвое Пиркино тело. Горе, отчаяние и пустота овладели мной. Я стоял над моей Пиркой, и слёзы текли по щекам…
Через несколько дней я улетел.


ЭПИЛОГ



     С тех пор прошло много лет. Как-то, совсем недавно, находясь в одной компании, я познакомился с человеком, приехавшим с севера. Оказалось, что он живёт в том самом посёлке, ставшим уже небольшим заполярным городом, где когда-то жил я. Там появились новые многоэтажные дома, широкие улицы. Давно нет нашей «нахаловки». В разговоре я упомянул, что бывал в тех краях, многих знал, с кем-то до сих пор поддерживаю отношения. И рассказал, что дружил с одним художником, который жил в этом самом посёлке в середине 70-х и работал тогда геофизиком. Почему-то, я не стал говорить, что это был я. Какого же было моё удивление, когда человек, вдруг оживившись, сказал: «А вы знаете, у нас о нём помнят. И даже ходит легенда, о том, что давно, когда город только образовывался, и на месте его был посёлок, на окраине - в «нахаловке» - жил один геофизик, имени его, правда, не сохранилось, который писал картины. Рассказывают, что он ходил по посёлку в своих здоровенных, странным образом подшитых валенках, розовой куртке, с мольбертом на плече. И его всегда сопровождала большая, чёрная и очень красивая собака…»

2011. Москва.