Нулёвка

Нулёвка
повесть

Не знаете, какого вы духа;
Ибо сын человеческий пришел не губить
души человеческие, а спасать


Небо сверкало, как огромный сапфир. Взгляд тонул в нем, как в бездонном океане. Белой морской пеной раздувались облака. Они двигались и меняли формы, словно в гигантском калейдоскопе. Воображение рисовало сотни фигур, картин. Вот бежит щенок. Бежит счастливый, высунув язык от удовольствия. Через минуту это уже не щенок, а лисенок. Позже медвежонок, и не довольный, а хмурый. Потом он превращается в гриб. А вот девочка в причудливой шляпке с корзинкой. Сейчас она наклонится, чтобы сорвать гриб. Но гриб растет, раздувается. Это уже не гриб… это бегемот. Да и девочка теперь не девочка, она превращается в Гулливера. Они начинают бороться с бегемотом. Распадаются на маленькие фрагменты картин, как в Сикстинской капелле. Солнце золотит края облаков. Ласточки, стрижи мелькают на белом фоне. Постепенно облака трансформируются в крест. Крест приобретает черты распятия. Затем появляется характерный образ Иисуса. Он сразу узнает Его. Иисус тихо плывет по небу. Движение воздушных масс чуть заметно колышет Его локоны. Он хочет прокричать: «Кто-нибудь еще видит это?!» Он смотрит по сторонам, желание разделить восторг переполняет. Но мир замер, природа молчит. Гордость душит - виденье послано ему! Только в его глазах отразилась потрясающая картина!

Образ Иисуса, который видел в юности, уже не звучит в его сердце мажорным аккордом. Теперь тонко, еле слышно отзывается минорной струной. Он вспоминает его в трудную минуту. Пытается понять, зачем небо открыло ему этот удивительный образ? Тогда это показалось игрой воображения, оптической иллюзией. Он предположил, что это знак. Но какой знак? Что с ним делать? Великий секрет бытия, когда к яркому переживанию юности прилагается неспособность оценить это переживание.

Сейчас этот образ приходит к нему часто. Сейчас этот образ не покидает его. Это свет в конце тоннеля, спасательный круг, соломинка, за которую цепляются, чтобы не потонуть, не потерять себя. Потому что так тяжело еще не было. Никогда он не видел свои нервы, сухожилия, кости. Сейчас он без кожи, без мяса, в нем не осталось крови… дошел до предела, до истощения всех физических и моральных сил. Отчаяние голодной гиеной приходит и принюхивается к нему. Подбирает момент, чтобы напасть, сокрушить, растерзать. Она говорит разными голосами... Порой кажется все, остается один шаг, гиена клацнет зубами, вопьется в больную душу и никогда больше не отпустит. Зловонное дыхание ее так близко, что душа канарейкой в клетке начинает метаться, предчувствуя беду. И только образ Иисуса, с позолоченными солнцем краями, на сапфире неба, не дает канарейке-душе потерять самообладание и погибнуть.

Пыточная камера в штрафном изоляторе ИК-9 Борисоглебска называлась Нулёвка. Так ее прозвали, потому что на двери болотного цвета, как на броне танка, выше глазка, где обычно стоит номер камеры, красовался ноль, пропечатанный казенным трафаретом. Входящему сюда становилось понятно, что здесь его поделят или помножат на ноль. Но и входящие сюда, вернее те, кого сажали в нулевку, были непростыми арестантами. Попадание в ШИЗО (штрафной изолятор) уже само по себе наказание, а попадание в нулевку наказание особого рода. Конечно, нулевка не содержала колеса, дыбы, розг и прочих приспособлений, но была пыточной по своей сути. Ведь в каждом веке свои нормы гуманизма и морали.

Камера представляла собой помещение немногим больше изоляционного бокса: в длину четыре шага, в ширину два. Серые бесцветные стены. Высокий потолок. Под потолком зарешеченное окно с ресничками, к которому шконка приварена торцом, выбирай, как прилечь: головой к окну или ногами. Раковины нет, кран гнутым носиком направлен в канализацию - дыру в полу. Ни дубка (стола), ни лавки. Это угрюмое пространство освящала тусклая лампочка в нише над тормозами - дверью камеры, тоже как наказанная за решеткой. Одним словом, нулевка - это карцер, кича, цугундер. Неподготовленный человек или человек со свободы, оказавшийся в нулевке, мог за сутки тронуться рассудком, а за неделю окончательно сойти с ума. Во всяком случае, посидев в этой камере какое-то время, жизнь уже не будет прежней. Как невозможно вернуться с необитаемого острова прежним человеком, так, побывав в нулевке, по-другому посмотришь на жизнь.

Нулевка имела дурную славу в лагере. Прознав, что кого-то держат в ней, все понимали - взялись за него всерьез. Такому бедолаге никто б не позавидовал. Многие предпочли бы полгода в ПКТ (помещение камерного типа), нежели оказаться в нулевке на пятнадцать суток.

Да и сам лагерь ИК-9 Борисоглебск имел славу не лучше. Здесь, как в прессовочном цеху, из людей делали бесформенную однородную массу или паштет. Трудно сказать, какая была цель у исправительной системы, но паштет получался что надо, со знаком качества. В этом месте по полной давали распробовать вкус наказания, а послевкусием всегда оставалось стыдливое желание забыть.

Сырье для прессовочного цеха в основном поставляла Воронежская область. Бывало, свои излишки подбрасывали Москва и соседние области. И редко, в особых случаях, сюда везли издалека. И это как раз наш случай, ведь мы интересуемся чем-то особенным, неординарным. В противном случае это статистика, а статистика скучна и бесчувственна, хоть и упряма.

Нашего героя или антигероя (как кому угодно, выводы сделаете после) в конце августа 2001 года привезли с Кавказа. Почему его привезли с Кавказа в город Борисоглебск Воронежской области, спросите вы? Вопрос резонный, ведь наша исправительная система не будет тратить казенные деньги попусту. Значит, была причина. Бывалые люди скажут: привезли на ломку. А ломка это и есть технология переработки человека в бесформенную однородную массу или паштет.

Под утро в тишине все звуки преувеличены. Тем более утробные звуки цеха: скрежет замков, тягучий скрип решеток и дверей. Аслан еще не открыл глаза, но сквозь дрему слышал металлические звуки: кряхтит тележка, сейчас скрипнет кормушка - с добрым утром, и баландер скажет: «Завтрак». Положит на открытую кормушку пайку хлеба, нальет из бокастого алюминиевого чайника чуть подслащенный чай. Спросит: «Кашу брать будешь?» Аслан откажется. Жрать эту блевотину. Предъявят еще потом. Аслан заберет чай и пайку хлеба. Поставит кружку на уголок шконки, накроет пайкой. Подумает - не забыть, а то сядешь неаккуратно, шконарь сыграет, пайка на пол упадет. А это вся его еда до обеда.

Нашего героя – или антигероя – зовут Аслан. Родом он из Владикавказа. А переработать в паштет его надо было, потому что он, судя по личному делу, отъявленный преступник, неисправимый уголовник, опасный тип. В деле стоят три полосы: склонен к побегу, отрицательный осужденный (поддерживает воровские традиции), склонен к лидерству. Ну, первая полоса дежурная. Ее лепят всем, за кем нужен контроль. Если ты и не помышлял о побеге, это как надзор на свободе. Вторая полоса тоже дежурная. Любого, кто не сотрудничает с администрацией, проще говоря, кто не козел и не стукач, можно подвести под эту полосу. Хотя и козлы, и стукачи, и даже бывшие менты, в какой-то степени поддерживают воровские традиции. А других традиций там нет. Какие еще поддерживать? Вот последняя полоса… Вопросы вызывает последняя полоса - склонен к лидерству.

Аслан открыл кран, который гнутым носиком направлен в канализацию - дыру в полу. В камерном полумраке струя воды полилась черненым серебром. Гулко отозвалась глотка канализации, жадно проглатывая воду. Аслан подставил ладони под струю, помыл руки. Хотел помыть лицо. Переносица резанула болью. Ай!.. Аслан стряхнул руки, аккуратно дотронулся до опухшей переносицы - нос сломан. Вчера вроде он вправил его. Жаль мартышки (зеркала) нет. Посмотреть бы. Ладно, не впервой. Знакомая процедура. Посопел, продышал - значит, нормально вправил. Вдохнул глубоко, заныли ребра - перетянуло обручем боли грудную клетку. Несколько ребер сломано, точно. Легче дышать малыми вдохами. Аслан подошел к окну. Небольшое полуподвальное окно нижней частью вошло в грунт, верхней - через металлические жалюзи-реснички - смотрело на задний двор. Нижняя часть окна чернела холодом земли. В верхней части можно было изредка наблюдать мелькавшие казенные ботинки, но все-таки разглядеть полоску неба. Аслан принюхался к воздуху, подышал. Вова Чечен - сука! Это нерусский не так понял…

- Ну рассказывай, как ты докатился до такой жизни? - поинтересовался Вова Чечен, присматриваясь к поднявшемуся в отряд бродяге. - Откуда пришел?
Слухи и так донесли, что в карантине три отрицала неделю терпят, стенку подпирают; что один из них осетин, с Кавказа пришел. Слухи слухами, а послушать человека, что называется из первых уст, всегда полезно. Тем более земляк. Что не говори, а большая часть жизни прошла на Кавказе. И погоняло «Чечен» Вова носит с гордостью.

Смотрящий Вова Чечен. Родом из Грозного. Еще в начале первой компании слинял на просторы России. Подальше от беспредела, от перспективы жить в подвалах, пить дождевую воду, слушать канонаду гражданской войны. Ждать: родные российские солдатики тебя пристрелят или земляки-чеченцы? Или шальная прилетит? Задумываться над этими вопросами лучше в дороге, и Вова Чечен сказал себе: «Ноги мои, ноги!..» Но надежды не оправдались. Многим тогда матушка Россия обернулась злой мачехой, прохладно встречала непрошеных гостей. Зона приняла. Не скажешь, что здесь Вове Чечену пришлось сладко, но, как ни крути, оказался при делах.

- Тут режим, ты и сам понял, - говорил Вова Чечен Аслану, по привычке понижая голос, хотя сделал все, чтобы в бродяжном закутке лишних ушей не было, но чем черт не шутит. - Передвижение по лагерю только в сопровождении или строем. В баню - строем. В столовую - строем. Мы тут не сидим, мы тут стоим: утром поверка, потом развод, в течение дня обход начальства, вечерняя поверка и, бывает, не одна, бывает, кого недосчитаются, по три раза лагерь строят. Короче говоря, до отбоя на шконку не приляжешь. Заправка по белому. Можешь только сидеть на шконке, сетки вязать. Три сетки в день - норма. Норму не сдал - рапорт. Рапорт - выговор. Два рапорта - изолятор. Вообще, под крышу можешь попасть за любую мелочь. Крыша переполнена. Три изолятора - ПКТ. После ПКТ - СУС (строгие условия содержания). Одним словом, лютуют мусора.

Администрация ИК-9 Борисоглебска привыкла к тому, что в учреждение попадает отрицательный элемент. Работа такая - исправить, воспитать оступившихся. Помочь совершившим ошибки вернуться в гражданское общество. «Труд - самый короткий путь к свободе с чистой совестью». Но что делать с теми, кто не желает исправляться? Не хочет перевоспитываться? Хоть первое, что вы встречаете, попадая в лагерь, это церковь, одних христианских ценностей здесь недостаточно.

- Еще такая беда, - продолжал Вова Чечен. - Голод. На пайке сидим. Шлёмки келешованные… с п…сами келешованные… личную посуду не разрешают. Порядочные только пайку берут, баланду не едят. Из этой посуды раз поешь, потом предъявят: «В Борисоглебске сидел? Из общей посуды хавал? Рот закрой! Забейся в угол!» Вот мы и голодаем.

Аслан отхлебывал чифир, слушал Вову Чечена. На столике пачка «Примы» просыпалась табачинками. В пиале долгоиграющая карамель. Не густо живет смотрящий за лагерем. Аслан посмотрел по сторонам. Двухъярусные шконки плотно набились в секцию, тумбочки кое-как протиснулись между ними. Под шконками пусто - верный признак режима: ни тапок, ни баулов.
П…ц всему! Приплыли! - подумал Аслан. Вот это лагерь! Час от часу не легче! Козлятник!

Во время обхода по жилой зоне в столовой начальник ИК-9 Борисоглебска выразил недоумение. Доложили, что некоторая категория осужденных не питается из общей посуды. Вопрос:
- Почему это блатные не принимают пищу из общей посуды? Что за принципы?
Замы переглянулись, пожали плечами.
- А вы, гражданин начальник, стали бы кушать из посуды, из которой свинья ест? - вставил какой-то осужденный, натирая тряпкой большой поварской котел.
- Что?! Кто это?!
- Да это шнырь поварской, дурачок, блаженный. - Закрыли его спинами пузатые замы.

- Может, на якорь упадем всей зоной? И так голодаем, - предложил Вова Чечен. - Или жалобы напишем? Как думаешь, нерусский?

Утренняя поверка прошла как обычно: построились, посчитались, разошлись. После поверки, когда настало время выходить на завтрак, началось брожение. Напряжение повисло над лагерем. Что-то нагнеталось. Казалось, будет гроза. Но конец сентября не время гроз, время тихих унылых дождей. Вовы Чечена не было видно. Завхоз не показывал носа из своего кабинета. Толком никто ничего не знал. Пришел в отряд контролер, нашел Аслана и повел на вахту. Аслан шел за контролером в некотором замешательстве. Поглядывал на решетки локальных секторов, как на вольеры, откуда смотрели такие взгляды, какие не увидишь даже в зоопарке: хитрые, злые, голодные, безразличные. Ни одного теплого, приветливого взгляда. Контролер шел молча. На армейском ремне позвякивали ключи и наручники. Аслан понимал, что на вахте будет сюрприз. Но какой? Хороший или… Посылку он не ждал, да и не выдают посылки в такую рань. Передача, свидание?.. Нет. Значит…

Контролер подвел Аслана к предвариловке. Приказал: «Лицом к стене! Руки за спиной!» Через щель неприкрытой двери до Аслана донесся разговор на повышенных тонах. Аслан прислушался - различил голос Вовы Чечена: «Это нерусский не так понял…» - мямлил он, оправдываясь. Вдруг дверь распахнулась. На пороге предвариловки появился подполковник Власов.
- Этот, что ли?! - И без церемоний вместо «здравствуйте» ударил кулаком в лицо - сломал нос.
Подоспели, налетели Павел Анатольевич и другие, сбили с ног и затоптали.
Очнулся Аслан в нулевке. Пока он не понимал всех прелестей и предназначения этой камеры. Занимали мысли: почему он сюда попал? Как стал громоотводом? И сколько это продлится? Твердо понимал лишь одно - смотрящий, Вова Чечен, его подставил. Замутил какую-то бодягу, а при первом же кипише перевел стрелки на него. Это нерусский не так понял. При чем здесь он? Сука! Всего месяц пробыл в лагере. Толком оклематься не успел. Пришел в Борисоглебск в конце августа. Сейчас конец сентября. И уже в изоляторе. Месяц не прошел, как терпел в карантине.

Карантин то место, с которого в лагере начинается путь. Уже в карантине каждый должен сделать свой выбор: он на пути к свободе с чистой совестью и пойдет по красным полям, или хочет пройти приключения, головоломку, квест. По оперативным данным каждым этапом приходят три-четыре отказника, отрицала, желающих пройти квест. Но, как правило, после первых же приключений, остается один, максимум - два. До конца квеста доходят единицы, они финишируют в СУСе (барак строгих условий содержаний), либо отправляются продолжать квест на другой уровень, в крытую тюрьму.

С позиции сотрудников администрации это имеет вид квеста. Для осужденных это вовсе не приключения, а самые что ни на есть издевательства, унижения, побои. И камнем преткновения здесь служит 106-я статья исправительного кодекса или хозработы. Статья гласит, что осужденные могут привлекаться без оплаты труда к выполнению работ. Но администрация считает, что не могут, а должны - только так и никак иначе. И устраивает осужденным такой квест, чтобы не подписать 106-ю статью было себе дороже.

Аслан был в процессе прохождения квеста. Правда, он был не новичок, кое-какой опыт имелся. Он знал, в карантине обычная практика – сразу напугать, подавить волю и лепить из безвольных существ что душе угодно. В локалке карантина построили этап на утреннюю поверку. Молодые люди, человек пятнадцать стояли в шеренгу. Лица бледны и сонны, как это раннее августовское утро. Неказисты и нескладны, как строй, в котором они стоят. Тревожны и напуганы, как воробьи в кроне дерева, растущего посреди локалки. После поверки тех, кто не подписал 106-ю статью поведут на вахту.

На вахте построили в предвариловке - комнате ожидания. Из дежурки, сквозь угрожающие звуки: стука тяжелых ботинок, хлопанья двери, лязга замков, до них доносилось: «Отказников привели… Сколько их?.. Пять… Кто такие? Блатные?.. Сейчас посмотрим… Поначалу все блатуют…»

Воспитательную работу проводил капитан Павел Анатольевич. Аслан встретился с ним взглядом. Крупный детина, под два метра ростом. Довольно молодой, около тридцати пяти лет. Тренировал кисть железными шарами от подшипника, размером с биллиардные. По телу пробежал холодок, по ногам волна тремора. Но контролировать страх Аслан умел, взгляд не отвел.
Посыпались команды: «Руки в гору! Ноги шире!» Жестко поставили на растяжку. По спине пошел гулять дубинал. Ноги разбивали, чтобы сел ниже на шпагат. Адреналин притупил боль, заложил уши.

Павел Анатольевич смолоду был грозой Борисоглебска. Любил подраться, слыл бакланом. Легче же крыльями махать, чем шевелить мозгами. Благо, природа-матушка здоровьем не обидела, щедро наградила дурной силушкой. А дури, как водится, выход нужен, а то недалеко до беды. Выход дурной, молодецкой удали нашел в работе. Но было у него особенное свойство. Он не ломал человека ради самой ломки. В душе ценил силу духа и мужское достоинство. Пропуская очередного арестанта через экзекуцию, как будто искал стержень. Если не находил - доламывал: тряпка уважения не заслуживала. Если находил - начинал уважать. Его мало заботило, что в процессе поиска отнимал у человека здоровье, в этом смысле он считал себя винтиком системы. Но того, кого зауважал, больше не трогал.

Изрядно пожеванного Аслана выплюнула предвариловка. Выплюнула первым в коридор, где его поставили на растяжку стену подпирать. Из предвариловки донесся грозный голос Павла Анатольевича: «Что гривы повесили?! Этот… хоть в глаза смотрит!» Дальше заработал прессовочный цех: удары дубинок, крики, мат, все слилось в шум.
В коридоре было душно. Август топил, и не думая сбавлять обороты. Только когда дверь, которая вела во двор, забывали закрыть, заглядывал сквозняк - становилось прохладней. Стоя на растяжке, обливаясь потом, чувствуя липкими ладонями шершавую стену, пиная ее ногами, Аслан представлял, как мог бы рубануть Павла Анатольевича, какой бы крупный тот ни был. Большой шкаф громко падает. Во Владикавказе в тюрьме или в Каменке в начале срока он так бы и сделал. Рубанул бы, не задумываясь. Теперь же он понимал последствия - дорого обходится. Лучше терпеть. Лимит здоровья не безграничен. Ничего, неделю потерпеть, а там распределят в отряд, и станет полегче.

Позже предвариловка выплюнула еще двух отказников в компанию к Аслану. До вечерней поверки будут они на растяжке стену подпирать, и каждый проходящий мерин может сорвать на них злость. Даже не может, а должен. Кто усерднее в этом, тот благонадежнее. Двое из пяти не выдержали, сломались, их увели подписывать 106-ю статью.

Вечером карантин похож на привал отряда на марше. Кто-то жует паек - сухомятку. Кто-то уже кемарит. Кто-то пишет письмо. Кто-то зализывает раны. Кто-то травит байки, курит. Позже дневное напряжение пролилось безудержным хохотом. Поводом насмешек стали непрошедшие предвариловку, квест. Решившие не испытывать судьбу, сразу подписавшиеся под хозработы мужики чувствовали себя уверенней перед теми, кто назвался груздем, но в кузов не полез. Кишка оказалась тонка. Один такой оправдывался под общий смех: «Блин… когда услышал, как хрустнули его кулаки… увидел его лапы, в которых металлические шары катаются, мне плохо стало, ноги подкосились…»

В карантине толклись всякие разговоры, слухи - у кого что болит… Пока мужики выполняют хозработы и попутно подбирают, куда податься после карантина: в столовую, в швейку, в ширпотреб или в хозбанду, чтобы быстрей коротать срок. Отказники вырабатывают тактику, как прохилять эту неделю, до распределения по отрядам, чтобы не сломаться. Никто не хочет быть битым, как последний ишак. Но и брать в руки веник, швабру, лопату - западло. Выбрал путь отрицала, будь готов ко всему.

В карантине говорят, что работа в лагере - вязать сетки. Другой работы нет, сейчас не времена ГУЛАГа. Счастливчик, кто нашел должность бугра, хлебореза, банщика. А кто пробился в шеф-повара, в завхозы карантина или разконвойку, тот просто буржуй, белый человек, элита. За эти должности идет нешуточная борьба. Конкуренция жесткая. Здесь берет верх тот, кто может предложить администрации учреждения не только профессиональные качества, но и лояльность. У блатных своя иерархия. Да и блатные уже не те, вымерли как динозавры, осталась так, мелочь. Сейчас важнейший принцип - приспособляемость, пролавировать между мусорами, блатными, козлами, чтобы не запачкаться, не пострадать, себя не потерять.

Аслан призадумался, зачем заставляют подписывать 106-ю, если в лагере другой работы, кроме как вязать сетки, нет? Логичный вопрос. А затем что, во-первых, труд должен оплачиваться, а кто любит платить? Во-вторых, работа работой, но должны все осужденные потенциально быть под ярмом. Не должно быть свободных. «Осужденный» и «раб» для администрации синонимы. Даже блатных администрация берет под контроль. Если не получается, засылает своих завербованных блатных. Армейская подчиненность у них распространяется и на спецконтингент, правда, уходит в минусовые величины. И логику здесь искать бессмысленно.

После распределения попал Аслан в одиннадцатый отряд. Отряд как отряд, как и другие отряды Борисоглебска. Одноэтажный барак c беленными известью стенами. Неасфальтированный дворик, с утоптанной казенными ботинками землей. По углам дворика растут два дерева, еще по-летнему зеленеют листвой. Чуть в сторонке - стол, две лавки. Все это огорожено решеткой - трехметровым забором из арматуры. Население - под сто человек. Здесь надо приспособиться к новой обстановке, привыкнуть к условиям, режиму. Еще жизненно важно перевести дух, прийти в себя, оклематься. Хорошо, стоят теплые денечки. Солнце ласковое, пока балует. После этапа, продлившегося больше двух месяцев, кожа Аслана огрубела, стала похожа на кожу крокодила. Не только кожа… все тело было другое, не его, не родное. Многие моменты Аслан не мог вспомнить. Происходящее было как во сне. Мысли блуждали в тумане. Дорого обошелся этап.

В тюрьму Пятигорска его пригнали спецэтапом. Все, как вывозили из Каменки, как везли - насторожило Аслана. Этим же спецэтапом шли трое на особый режим, приговоренные к пожизненному заключению, один из них - Тракторист. Аслан по сравнению с ними младенец - режим общий, срок ограничен. Но почему-то именно его тюрьма Пятигорска приняла жестко. Он помнил, как после шмона их повели в душ на помывку. После душа его привели в транзитную камеру и, закрывая за ним тормоза, сразу объявили: «Тамаев дежурный».

В транзитной камере всегда сумерки, не поймешь, утро, день или вечер, все одно, нечему сгущаться. Тем не менее Аслан чувствовал: что-то сгущается. Уже на вечернюю поверку пришли, вывели всех из камеры в коридор. Потребовали доклад. Тишина. «Кто дежурный?! - завопил начальник. - Где доклад?!» Аслан молчал. Поволокли его в дежурную часть. Повалили лицом вниз, растянули, пристегнули к столу наручниками. Кровь застучала в висках… Вооружились дубинками и стали бить с двух сторон, месить, как «двое из ларца». Каждый удар взрывался шаровой молнией в голове. Аслан толком не разглядел тех, кто бил, какие-то мелькавшие фрагменты: лиц, рук, униформы. Перекурили. Когда кровь запеклась, тело налилось гематомой, начали бить второй раз, исполосовали всю спину. Знали, как больнее. Били так, что и сознание не потеряешь, и терпеть невыносимо. Аслан кричал на всю тюрьму. Когда отстегнули от стола, сам встать он не мог. Почернел до пяток, все распухло. За наручники его оттащили в карцер, протерли им пыльные полы коридоров. В карцере подвесили, пристегнули к крюку под потолком. Пришел лепила. Осмотрел Аслана. Спросил: «Что это он у вас спереди белый, со спины черный? Подравняйте». Продолжили бить уже спереди. Когда Аслан приходил в себя, пытался встать на носки, на кончики пальцев, чтобы кисти не потерять, чтобы не отрезало. В таком положении провисел два часа. Когда отстегнули, упал на пол и пролежал так неделю.
Двигаться не мог. Погрузился в небытие. Сознание спряталось под тяжелый жестяной лист коматоза. Когда блуждавшее неизвестно где сознание возвращалось и пыталось пошевелить тело, сотни ударов вновь обрушивались с неистовой силой, невыносимая боль стальной дугой обжигала плоть, и сознание сдавалось, вновь уходило блуждать.
В бреду сознание пыталось разобраться, что произошло. Чувствовал: лежит на полу, который, как и потолок, стоял вертикально. Видел тормоза. По мерцавшему светлому квадрату понимал, где решка - окно. Надо было найти воду.

Тело лежало и горело как переплавленная груда свинца. Казалось, что содрали кожу и мясо вялится от соприкосновения с воздухом карцера. Сейчас лучше не двигаться, каждое движение вызывает боль. Хотелось понять, за что? Почему он попал под молотки? Не может быть, чтобы так били за доклад. По неприязни тоже так не бьют. Здесь что-то другое. Ответа не было. Просыпавшееся сознание снова и снова искало ответ. Видимо, ему на дело поставили тачковку - пометку. Привет из Каменки. Мамедов подгадил, сукин сын! Он и сейчас слышал его голос: «Если с ним что-то случится, я тебя сгною!»

Взгляд набрел на кран. Низко, над сливным отверстием. Хорошо, что низко. Для стоящего во весь рост человека унизительно так нагибаться, чтобы утолить жажду. Но это карцер, в который все попадают после экзекуции, в определенной кондиции, и кроме как ползать ничего не могут. Хорошо, что кран низко. Надо собрать силы и подползти… Провалился в сон, сознание ушло блуждать.

Владикавказ великолепен. Редкий город может похвастать такой декорацией. Близость гор, нависающих с юга над городом, впечатляет, как постоянно звучащий органный аккорд! Столовая гора приковывает взгляд, провозглашает внутри вас минуту молчания, заставляет испытать катарсис перед божественным величием природы. Как будто из-под нее вытекает Терек. Как старый дед, постоянно ворчит, гонит мутную воду. Он раз в год преображается - бывает спокоен и чист. Журчит баритоном как молодой ручей, рассказывает камням сказки. Город одел его в бетон, подпоясал мостами, но, кажется, ему не по нраву такой наряд, он зло шумит свою древнюю песню.

Аслан вспомнил, как с другом гулял по набережной. Тогда он был еще юношей, ему было лет четырнадцать-пятнадцать. В эту летную пору, напитанный частыми июньскими дождями, Терек разлился: ревел, гудел; нес тонны песка, ила. Вода была как цемент, почти черная, пенила волну, закручивая водовороты. Друзья подошли к месту, где часто купались, переплывали реку. Солнце слепило, кусалось. Теплый ветерок подзадоривал. Место вроде то, но река не та - мощь стихии завораживала, пугала. Аслан решил испытать себя, рискнуть - бросить вызов стихии. Посмотрел вниз - уровень воды заметно поднялся. Он скинул портки. Взяв скорее себя, чем друга, на слабо, перешагнул страх - прыгнул в воду. Терек скрежетал зубами - гулко сталкивал валуны, катая по дну. Когда голова Аслана вынырнула, а прошла целая вечность, друг подхватил вещи и побежал по берегу, сбивая ноги о камни. Бурный Терек басовито громыхал, нес бревна, ветки. Среди этого ужаса, среди разбушевавшейся стихии то исчезала, то появлялась, как поплавок, чернявая голова Аслана. Два километра ниже по течению, почти в Ногире, барахтаясь, прибился Аслан к берегу. Выполз обессиленный на теплые камни. Переведя дух, отплевавшись, отдышавшись, побрел навстречу, бежавшему, как по раскаленным углям, другу. От пережитого Аслан чуть не заплакал, маска детского испуга на миг проявилась на лице. Глаза покрылись тюленьей пленкой. На коже узорами прилип черный песок. Он смотрел на бурлящий Терек и не мог поверить… Второй раз не прыгнул бы ни за что. Терек пощадил его, не наказал за дерзость, легкомыслие, браваду. Не затянул под корягу, не ударил об валун. Покрутил как в стиральной машине и выбросил. Он даже дна не коснулся ни разу.

Горы величественно молчали. Высоко в небе, в воздушном потоке плыл орел. Солнце уже не так кусалось, покрылось вуалью полуденной дымки. Аслан ликовал: я сделал это! Прошел по краю! Испытал себя! Прыгнул в бушующий Терек! Кто еще рискнет повторить такое?! Разве что могучие нарты могли похвастать подобной отвагой!..
Но этой дерзости, этого чувства риска он боялся порой. Понимал: может не пронести, да так, что мало не покажется.
И вот не пронесло, попал под молотки, да под такие, что…

Сквозь дрему вдруг он разобрал - как капает вода из крана. Гулко цокает каждая капля в колодце сливного отверстия. Вода зовет, бьет в набат. Он лежит, как в пустыне - невыносимо жарит, печет спину. Издав стон, в два толчка подполз он к крану.

У шнифта (глазка) открылось китовое веко, глаз контролера поблуждал по квадрату карцера. Размеренные шаги пошли по коридору. Скрипнула дверь дежурки.
- До воды добрался, - доложил контролер.
- Значит, не сдохнет, - заключил дежурный. - Начнет вставать, отправим на этап, от греха…
- Пока только ползает. Ни сидеть, ни лежать на спине не может.
- Скорее встанет, раз так… на животе долго не проползаешь, чай не ящерица, - уронил ухмылку дежурный.
Зашла женщина в белом халате - фельдшер. На пышной груди казачки, как змея в расщелине, пригрелся старый фонендоскоп.
- Если я не нужна, пойду, - сказала она и бросила засаленный журнал приемов на железный шкаф.
- Не нужна, - ответил дежурный, разглядывая свои ботинки, к которым на днях прибил новые набойки.
Лепила бросила косой взгляд на контролера.
- А в лаборатории у вас кто? (Так называли карцер).
- Не твое дело, - бросил дежурный.
- Ну-ну… Потом не подходите… задним числом! - округлила она васильковые глаза.
Через две недели, утром этапного дня солнце пыталось проглянуть сквозь плотную цепь облаков. День обещал быть душный, пыльный. Стены пятигорской тюрьмы «Белый лебедь» нависали громадами, как развалины известнякового храма. То тут, то там блестели гирлянды колючек. Конвоиры щурили глаза, недовольно зыркали по сторонам. Овчарка лежала под ногами кинолога, водила ушами и вдумчиво посматривала на все вокруг. Перед ее носом топтались казенные берцы. Проносились офицерские туфли. Поодаль, сбившись кучкой, стояли тапки, кроссовки, мокасины-лодочки.

Вывели кого-то в тапках. Он, как старик, еле передвигал ноги. Овчарка подняла морду и жалобно визгнула. Начальник конвоя, держа в одной руке кипу дел, пальцами другой бегая по корешкам, считая, посмотрел на бедолагу, непроизвольно помотал головой.
- Этого… отказ! Нет! Нет! Забирайте! Отвечать не хочу.

Аслана вернули в каменный мешок - карцер. Тормоза захлопнулись, ударили по мозгам. Стены сдавили. Крюк, к которому пристегивали, угрожающе смотрел сверху, как голова идола, безмолвно ожидавшая следующую жертву. В этой могильной атмосфере только небольшое зарешеченное окно мерцало жизнью.
Прошло еще десять дней. Повторилось то же самое. Начальник ростовского конвоя опять отказался принимать на этап осужденного, походившего на Франкенштейна. Казалось, в любую минуту он может развалиться на части. Но Франкенштейн заговорил.
- Забери меня отсюда, начальник…
- Бумагу подпишешь (на всякий случай), что претензий не имеешь?

После двух месяцев этапа необходимо прийти в себя. Протянулся этап через транзитные камеры тюрем Ростова и Воронежа пережимающим кровь жгутом. Вагоны, воронки, конвоиры, арестанты прошли невнятной ретроспективой перед глазами. Почему в Пятигорске он попал под жесткие молотки? С этим надо еще разобраться. Еще надо избавиться от традиционных этапных напастей, таких как: вши, потница, чесотка. Аслан присел на лавку под шелестевшим листвой деревом. Напротив, через две решетки расположился соседний барак. В окнах виднелись двухэтажные шконки, узкие проходы в одну тумбочку. Скученность большая. Жизненного пространства мало. Курить охота. У Аслана не осталось ни личных вещей, ни насущных припасов. Как-нибудь надо сообщить на родину, где он. Мысли улетели - как там мать? Последние письма из дома были тревожные. Болезнь прогрессировала, становилось хуже. Но что он мог поделать? Ответа не было. Он поднял голову, посмотрел в небо. Оставалось лишь гнать от себя дурные мысли.

Аслан подошел к локалке. Взялся за решетку, почувствовал ладонями жесткие ребра металла. Скосил глаза - попытался посмотреть наружу: налево дорожка между локальными секторами отрядов, как клетками в зверинце, убегала в сторону вахты; направо - куда-то в глубь лагеря. Тут, похоже, закон джунглей. Никто руку помощи не протянет. А просить… Просить Аслан не привык. Хотя в этом - одиннадцатом отряде лагерный котел. Смотрящий за общаком здесь. Но, похоже, от этого не легче.

Аслан понимал одно - смотрящий, Вова Чечен его подставил. Замутил какую-то бодягу… а при первом же кипише, перевел стрелки. Специально, или в последний момент испугался? Смалодушничал? Струсил? Какое это теперь имело значение? Важно другое: Вова Чечен остался в отряде, а Аслан под крышей, в нулевке. И сколько это продлится, одному богу известно. Хорошо хоть из отряда успел письмо домой послать, чтобы дома знали - где он. Когда дома знают, на душе спокойней. Аслан взял с уголка шконки пайку хлеба и чай. Даже дубка (стола) нет! Что за хата?! Пока чай не остыл, перекусить. Пожевать плохо пропеченный хлеб, запивая теплым чуть подслащенным чаем. Больше ждать до обеда нечего.

Мать раскатывает тесто. Аккуратно поправляет косынку на голове, чтобы не испачкать в муке. Сырные колобки с зеленью, дожидаются, когда их замесят в нежное тесто и поставят в печь. В кухне пахнет свежими листьями свеклы и зеленным луком. Мать достает подрумяненные пироги из печи. Смазывает сливочным маслом. Пироги блестят румяными боками. У Аслана текут слюнки.
- Сядь, поешь, - говорит мать. - Когда остынут уже не то.
- Потом, - подхватывает Аслан рюкзак и убегает на тренировку.
Братья все не съедят. И соседям не все мать раздаст. Что-то останется. Зато вернусь с тренировки, тогда… Аслан замечает на холодильнике запотевший графин с компотом. Тогда и поем от души.

Пайка плохо жуется, клейстером прилипает к деснам. Комком глины ложится в желудке. Теплый чуть подслащенный чай, конечно, не домашний компот, но лучше, чем ничего. На зубах скрипнул осадок, когда он допивал чай. Аслан поплевался. На таком питании загнешься окончательно. Походил по камере: четыре шага до окна, четыре обратно - до тормозов. Четыре шага до окна, четыре до тормозов. Четыре до окна… свет через реснички почти не проникает, мерцает на полу тонкими полосками. Четыре до тормозов… над тормозами, в нише за решеткой тусклая лампочка подсвечивает мрачный потолок. Не почитаешь, если бы было что почитать. Аслан подошел к окну. Посмотрел в щель: двор, какие-то строения, колючка, небо. Взгляд остановился на небе - чистой голубой ленточке. Непонятно, где солнце. Похоже, солнце обходит стороной этот угол. Аслан вернулся во мрак, присел на железные струны шконки. Чем заняться? С ума тут сойдешь? «Если научишься входить в это состояние силой мысли - ты мастер», -вспомнил он слова тренера.

Казалось, тренировки - занятия восточными единоборствами - единственное, что по-настоящему увлекало Аслана. Мать не одобряла это увлечение, но соглашалась с тем, что это лучше, чем выпивка или еще что похуже. Во второй половине восьмидесятых - в начале девяностых на Кавказе прокатился бум боевых искусств. Фильмы с участием Брюса Ли и других мастеров, пересматривались по несколько раз и, зачастую, изучались как пособие. Этот бум оттянул многих от традиционной борьбы. И если для большинства это было временным увлечением, дань моде, то Аслан увлекся серьезно. Подобно высказыванию Брюса Ли про тысячу различных ударов и один удар тысячу раз, Аслан проявлял большое усердие. Отрабатывая приемы, мог войти в определенное состояние, которое правильно описать могут только индийские гуру. Тренер оценил прилежание, воспитание и порядочность ученика. Он обучил Аслана не только главным принципам боевых искусств, но и открыл психологию и даже метафизику этого дела.
Аслан помнил, как однажды на тренировке пахал как проклятый, пот заливал глаза, а он не мог остановиться. Вошел в состояние, когда не чувствовал усталость, мог без перерыва выполнять ката и даже не приблизился к пределу. С тренировки домой он не шел - летел, парил, не чувствовал тела. Бремя мыслей устранилось. Умиротворенный город обволакивал его как друга, как своего героя. Он никогда такого не чувствовал, не переживал. На следующей тренировке Аслан поделился этим переживанием с тренером. Тот посмотрел ему в глаза и сказал: «Через ката ты вошел в медитативное состояние… в нирвану. Научишься входить в это состояние силой мысли - ты мастер».

Выполнять ката в камере он не мог. После шести лет, проведенных в этой системе, после того, что он прошел, тело надо было заново приучать к нагрузкам. Но теперь было не до нагрузок. Теперь бы выжить, окончательно не потерять здоровье. Аслан задумался, что важнее: не потерять здоровье или не потерять себя? Можно подписать 106-ю, пойти на все манипуляции администрации, замарать руки в том, что западло. Тогда тело страдать не будет. Для этого нужно всего-то - вывернуть себя наизнанку, заключить сделку с совестью. Аслан потрогал больную переносицу, тряхнул головой. Нет. И это «нет» не имело рационального объяснения. Это было Портосовское: «Я дерусь… потому что я дерусь!» А поэтому оставалось терпеть. Но как терпеть, когда сил не осталось? Он понимал одно: чтобы не сойти с ума, нужно научиться входить в состояние, про которое говорил тренер. И с благородным спутником – голодом - здесь, кажется, только по пути. Более аскетичного места не найдешь и в Гималаях. Аслан подложил тапки, чтобы не сидеть на голых железных струнах, и попытался стать неподвижным, беспристрастным, как горы. Но пока у него получалось только стать как океан. Тихий на поверхности, внутри он бурлил страстями и эмоциями.

Крыша жила по своему распорядку. По-своему вела счет времени. Когда стучала суставами. Гремела костями. Скрежетала замками. Скрипела и хлопала дверьми. На кого-то властно кричала. Над кем-то смеялась, издевалась. Кого-то била, возила по полу. Кто-то просил пощады, огрызался, кричал в ответ. Было время, когда злой характер крыши затихал, все устрашающие звуки проглатывала тишина. Тогда, как птицы в лесу, просыпались голоса. Они перешептывались, переговаривались, перекрикивались. От них Аслан узнал много интересного. Что любой выход из камеры через шмон и дубинал. На прогулку хочешь? Час положено. Пожалуйста. Только при выходе из камеры, и обратно при входе, будешь бит. Матрас на ночь, с отбоя до подъема, положен, можешь потребовать. Принесут тощую матрасовку, шевелящуюся от вшей. Бросят в коридоре: «Выходи, забирай!» Шаг за порог ступил, получай по горбу дубиналом! Утром по подъему: «Сдаем машку!» Шаг за порог - получи дубиналом!
Аслан решил, что обойдется без прогулок и матраса. Если, как говорят, матрасовка почти просвечивается, зачем она нужна? Толку от нее? И от вшей он только недавно избавился. Лишний раз получать по горбу нет резона, горб-то не казенный. Сиди на жопе ровно - целее будешь. Аслану хотелось с кем-нибудь поговорить. Но, с одной стороны, стена глухая - нулевка первая камера от входа. С другой - единичка - пустая. Он пробивал несколько раз - тишина. Изолировали наглухо.

За стенкой хлопнула входная дверь. В коридор ввалился шум. Скрипнул зубами камерный замок. Бах! - открылись железные тормоза. Стоявшее как вакуум пространство камеры высосало в коридор. В камере есть еще запирающаяся решетка, ее обычно не открывают. Чувствуешь себя зверем в клетке, к которому пришли то ли зрители, то ли дрессировщики.
- Утренняя поверка! - гаркнул дежурный, держа планшет и кося в него глазом. - Тамаев, - прочитал он фамилию.
Аслан назвал имя, отчество, год рождения.
- Доклад! - задрав подбородок, продолжил дежурный.
Аслан молчал, наблюдал, как глаза гиен бегают, суетятся, не зная как подступиться, с какой стороны больнее укусить.
- Где доклад?! - повторил дежурный.
- Какой доклад? - спросил Аслан.
«Что?!.. Какой доклад?» - возмутились гиены.
- Дежурный по камере такой-то, происшествий нет, вопросов нет, и так далее, - нравоучительно подсказал дежурный.
- Сижу один в камере… какой доклад, начальник? - ответил Аслан.
- Гражданин начальник, - поправил дежурный. - Один не один, а докладывать должен. Ладно, посмотрим… - тормоза захлопнулись. Замок проскрежетал два оборота.
Дежурный - принимающий смену, дежурный - сдающий смену, и контролер пошли дальше по коридору. Значит, отказывается докладывать. Блатной. За что сидит в изоляторе? Вчера привели. За что? Нарушение режима содержания. Точнее. Пресекли массовую голодовку. Говорят, зачинщик. Месяц как прибыл в зону и уже зачинщик. Прибыл к нам месяц назад, но сидит седьмой год. Отрицательный. Не сотрудничает. Понятно. Доложим.

Унылое пространство снова спрессовалось в камере. Поверка пошла дальше - клацать замками, хлопать дверьми. С меня будут начинать, подумал Аслан. Нулевка первая от входа. И я сижу в ней. Доклад, доклад… дался им этот доклад! Что они пристегнулись к этому докладу?
В Каменке поначалу тоже напрягали за доклад, потом отстали.

Когда Аслана привезли в ИК-1, поселок Каменка Республики Кабардино-Балкарии, в феврале 1998 года, там, так же как здесь, в Борисоглебске, арестанты шутили: «Мы не сидим, мы стоим». Столько всяких мероприятий придумала администрация, что осужденные большую часть времени проводили на ногах, простаивая в строю. Осужденные должны быть постоянно заняты, чтобы не приходили в голову дурные мысли. Занять полезным трудом или чем-то созидательным - не получалось, и администрация заставляла осужденных подчиняться бессмысленной воле.
Подчиняться бессмысленной воле Аслан не пожелал и попал туда, где содержатся такие, как он - отрицательные осужденные, в штрафной изолятор. Из штрафного изолятора его перевели в ПКТ - помещение камерного типа, и в лагерь не выпускали. Про таких говорили: не вылезает из-под крыши.
Аслан вспомнил, как в Каменке к ним в камеру вошел начальник управления Абасов. Тогда пронеслась, как ураган, новость, что начальник управления, полковник Абасов инспектирует лагеря. Ждут и здесь, мимо не проедет. Можно представить, какой в лагере поднялся шухер. Даже под крышей, казалось, дрожали стены. Все стояли на ушах.

Полковник Абасов прошел путь по карьерной лестнице с самого низа, от контролера следственного изолятора, до начальника управления. Когда-то был и хозяином Каменки (ну, это дело прошлое, но хватка осталась). От такого ничего не скроешь, знает лагерь как облупленный. В управлении он был царь и бог. Мог казнить и миловать. Считал, что призван нести светлую миссию - перевоспитывать: что поддается - исправлять, что не поддается - ломать. И все это с кавказским темпераментом и колоритом. Легенды ходили о самодурстве Абасова. Он мог лично побить как заключенного, так и сотрудника. Причем сделать это публично, не стесняясь посторонних глаз. Рассказывали, что как-то раз перед строем осужденных, построенных как на парад, предварительно отчитав, обругав самым оскорбительным образом, он заявил: «Негодяи, если бы я был среди вас… я был бы вором!» В этот момент ему не хватало под стать белого коня, как у маршала Жукова. Правда, Абасову подошел бы тяжеловоз, уж больно толстый он был. Живот не позволял ему самому завязывать шнурки. Были очевидцы, кто видел, как подчиненные из его многочисленной свиты, припав по-рыцарски на одно колено, завязывали шнурки его офицерских ботинок.

Какой-то лагерный левша, маклер-самородок в промзоне, выточил буковую трость, лакировал и оснастил латунной ручкой - шаром-набалдашником. Начальству трость так понравилась, что мастеру заказали вторую, такую же, точную копию первой. Трости подарили: одну полковнику Абасову, тогда хозяину общего режима; вторую - полковнику Алтынову, хозяину строгого режима. Они ходили с этими тростями, как равные среди равных. Это придавало им какую-то оригинальную, вычурную эстетику. Но не одно лишь эстетическое предназначение имела такая трость.

Тормоза камеры ПКТ открылись. В коридоре была суета, мелькала форма внутренней службы, тревожные взгляды сотрудников. К запирающейся решетке подошел полковник Абасов со свитой. Он посмотрел внутрь камеры и властно проговорил:
- Доклад!
Камера молчала.
- Где доклад?! - повторил Абасов.
Тишина.
- Дэпээнка!
Продравшись через свиту, перед Абасовым предстал дежурный помощник начальника колонии.
- Почему нет доклада, капитан?! - прокричал Абасов.
Капитан стушевался.
- Удостоверение! - протянул руку Абасов.
Нервно дернув нагрудный карман, капитан подал красную корочку. Абасов выхватил корочку, порвал и бросил на пол.
- Уволен!
Сотрудники переглянулись, боясь пикнуть. Испуг парализовал их. Такой разнос не сулил ничего хорошего. Одно неловкое слово, движение, и вся карьера под откос. Казалось, сотрудники все бы отдали, чтобы прозвучал доклад из камеры. Но на то они и преступники, что никому не подчиняются, и никто не заставит их докладывать. Поэтому здесь и сидят.
Абасов велел открыть запирающуюся решетку. Трясущиеся руки контролера ковырнули ключом. Начальник управления вошел, заполнив камеру. Блеск кокарды, звездочек на погонах и прочей фурнитуры мундира как сказочное перо жар-птицы озарили камеру.
- Построились! - рявкнул голос из свиты.
Абасов подступил к первому.
- Фамилия? (По фамилии он определял национальную принадлежность.)
Прозвучала кабардинская фамилия. Последовал удар в грудь. Парень со стоном упал. «Бей своих, чтобы чужие боялись», - подумал Аслан. Абасов подступил ко второму. Грозно посмотрел на него.
- Фамилия?
Прозвучала балкарская фамилия. Последовал удар. Парень упал. Абасов подступил к третьему.
- Фамилия?
Тишина.
- Фамилия?! - раздраженно повторил Абасов.
Парень, стоявший рядом с Асланом, молчал.
Абасов ударил его пальцем в глаз. Тот вскрикнул и схватился за лицо.
- Он сельский парень, плохо понимает по-русски, - вступился Аслан.
- Кто по нации? - уточнил Абасов.
- Осетин.
- С каких это пор осетины стали дол…ми?! - прокричал Абасов, и покосился на Аслана.
- Фамилия?
- Тамаев.
- Тоже осетин?.. Ты-то понимаешь по-русски? Почему не докладываешь? - Абасов подступил вплотную к Аслану. - А ну стань нормально!.. Пятки вместе, носки врозь! - приказал он и попытался поставить Аслана по-армейски. Стал бить по ногам своей лакированной тростью.
- Начальник, чтоб по-армейски меня поставить, сначала в сапоги обуй, - огрызнулся Аслан.
На лице Абасова сыграла такая эмоция, будто он получил шестерки на погоны при игре «в дурака». Он вышел в коридор и скомандовал свите.
- В изолятор этого!
Ворвались два архаровца, схватили Аслана под руки и продернули на коридор так, что тапки остались в камере. Аслан босиком предстал перед свитой Абасова. Абасов взял свою трость в обе руки и попытался нанести колющий удар в живот. Аслан заметил на конце трости острие - штырь. Он среагировал - перехватил трость, не давая себя уколоть. Абасов надулся, покраснел, задышал как бык, пытаясь проткнуть наглеца. Аслан крепкими руками отводил выпад жала, уклоняя корпус, как тореадор.
Свита чуть не попадала в обморок - какой-то наглец посмел препираться с Его Величеством. Они стояли в оцепенении, боясь вмешаться без приказа.
- Ты кто такой?! - прогремел Абасов.
Аслан помнил совет бывалого каторжанина: на Кавказе мусоров можно пронять на мужской волне. Мужское достоинство здесь в чести, и сыграть на этом верная карта.
- Мужчина, - ответил Аслан, уклоняясь от зловредной трости.
- Какой ты мужчина?!.. Ты шавка!.. - прокричал Абасов, напирая.
- Такой же, как ты мужчина… брюки ношу! - бросил ему в лицо Аслан.
Полковник Алтынов, хозяин строгого режима, не выдержал, подскочил сзади и начал бить наглеца своей тростью, латунным шаром-набалдашником по голове. Аслан почувствовал два глухих удара по темечку. Через секунду что-то теплое, липкое потекло по лицу, заливая глаза, по шее, по спине под робой. «Алтынов, падла!» - заметил Аслан периферическим зрением. Не поворачиваясь на Алтынова, как бы считая это ниже своего достоинства, Аслан показал за спину и, глядя в глаза Абасову, проговорил:
- А это по-мужски?.. Нападать сзади по-мужски?
Абасова как током ударило. На глазах подчиненных, перед ним, начальником управления, полковником Абасовым, перед кем вскакивают с мест, вытягиваются по струнке, бегут вперед, чтобы открыть дверь, даже завязывают шнурки, не спасовал простой осужденный, заключенный. В глазах, которые заливала кровь, струясь из макушки багровыми змеями, блеснула уверенность в своей правоте. Абасов побледнел. Этот парень даже не повернулся на удары сзади, совсем страха нет. «А это по-мужски?» - прозвучало эхом в голове.
- Стоп! - скомандовал Абасов. - Не трогайте его! Заведите обратно в камеру!
Скинув прилипшую к телу робу, Аслан умылся в камере перед раковиной. Даже резинка трусов была сырая - пропиталась кровью. Долго текла кровавая, как марганцовка, вода. Умывшись, Аслан промокнул вафельным полотенцем голову, пятно осталось краснеть на белом. Потрогал шишку на макушке, заклеил найденным в аптечке пластырем. От кровопотери он испытывал эйфорию, как мудрый Каа, сбросивший только что старую кожу. Боль, стресс сейчас удалились. Сокамерники суетились, пытаясь помочь: кто-то совал в рот прикуренную сигарету, кто-то варил чифир, кто-то эмоционально обсуждал весь этот мусорской беспредел, в натуре.

Борисоглебская крыша опять зашумела - стала лязгать замками, хлопать дверьми. В коридоре началось хождение. Аслан прислушался. Голоса… то далеко, в другом конце коридора, то где-то рядом. Вдруг по железному панцирю тормозов ударил металлический ключ. Аслан вздрогнул. За тормозами голос обронил:
- На работу.
- Отказ, - ответил Аслан.
После паузы, необходимой для пометки в планшете, шаги пошли прочь. Мужикам работать не западло, для них выход из камеры на работу какое-никакое, а разнообразие. Но для отрицала работа на администрацию не приемлема, это своего рода тоже ломка. Выходить на работу вязать сетки Аслан не собирался, даже мысли такой не допускал. Для него это была черная дыра, к которой опасно даже приближаться.

Аслан посмотрел куда-то вдаль, через стены.

После случая с Абасовым его оставили в покое, больше не тревожили докладом и подобной ерундой. Махнули на него как на неисправимого уголовника. Правда, это только пока он сидел под крышей, в ПКТ. По выходу в лагерь, приключения продолжились. А вышел он осенью, в такую пору, когда к полудню солнце кусается, как через увеличительное стекло, но по утрам и вечерам уже прохладно, чувствуется студеное дыхание гор. Подкова гор под утренним солнцем золотая, под вечерним - медная.

Утром на разводе, на плацу, Аслан думал: сколько в этом строю проторчишь, одному богу известно, и правильно он сделал, что под робу надел кофту. К смене режима после ПКТ организм должен привыкнуть. Полгода под крышей, в каменном мешке, даром не проходят. Подхватить простуду сейчас проще простого, а вот лечиться... Тут одна таблетка от всего, как в том анекдоте. Так что - береженого бог бережет. В этот момент Аслан заметил на себе взгляд офицера, командовавшего построением.
- Осужденный, выйти из строя! - скомандовал старлей. - Что это? - вцепился он в воротник кофты, выглядывавший из-под робы. - Не по форме… нарушение! - потянул так, будто хочет оторвать воротник.
Аслану стало неловко - на глазах у всего лагеря этот бесцеремонный старлей пытается оторвать воротник кофты, которую мать прислала в вещевой посылке. И читалось: делает это намерено - играет на публику, чтобы унизить его перед строем.
- Руки убери! С ума сошел, - уклонился Аслан, не давая старлею оторвать воротник.
За непослушание старлей, как холопу, отвесил Аслану пощечину. Автоматически Аслан выбросил руку: короткий удар. Фуражка слетела с головы. Старлей упал на задницу, словно из-под него выбили стул. Он поплыл, взгляд блуждал, собирая разлетевшиеся по плацу мысли.
Черные легионы отрядов, казалось, готовы были прокричать как на параде: «Ура! Ура! Жизнь ворам!» Кто-то даже сделал заключение: «О-о… этот пацан - карат!» Правда, со стороны вахты уже бежал наряд. Один из наряда подхватил фуражку и помог подняться пострадавшему старлею. Двое покрепче схватили Аслана и поволокли на вахту. В подвале вахты его уже забивали в землю и, похоже, забили бы, если бы не прибежал дежурный помощник начальника колонии и не прекратил избиение. Он охладил пыл разгорячившихся сотрудников. Приказал поднять на ноги осужденного, отряхнуть. Дал отдышаться немного, прийти в себя. После повел к хозяину - начальнику колонии.

Начальник колонии стоял у окна и смотрел на плац, на черные легионы отрядов, на белеющие бараки, на периметр зоны, на поселок за периметром, на бурые холмы предгорий и вдали – белоснежный кряж кавказских гор. Аслан понял, что хозяин видел все своими глазами. Сразу он не мог сообразить - хорошо это или плохо? Смотря, как повернуть. Хозяин показался Аслану полководцем, с высоты наблюдавшим за сражением.

Хозяин отошел от окна, сел в кресло, положил руки на стол.
- Это что же получается, осужденный Тамаев? Недавно вышел из ПКТ и опять нарушаешь? - внимательно посмотрел он на Аслана. - Сам начальник управления Абасов тобой интересовался. Звонил недавно, спрашивал: «Как там осетин поживает?» А ты беспределом занимаешься - руку на офицера поднял. Как это понимать?

Аслан тяжело дышал. Его колотило. Несколько ребер было сломано - ломило в груди. Неизвестно, что было бы, не подоспей дежурный вовремя. Может быть, он и стоять перед хозяином не смог бы. А тут еще и объясняться надо.
- «Руку на офицера поднял… как это понимать… беспределом занимаешься…» Это вы, гражданин начальник, здесь беспределом занимаетесь!

Брови хозяина поползли вверх. Он не ожидал такого оборота. Думал, осужденный будет оправдываться, как и все в этом кабинете. Просить не наказывать строго, не смея поднять глаза. Говорить тихим неуверенным голосом. Обещать, что впредь такое не повторится. А тут контратака!

- Старлей дал мне пощечину, за это и получил. Какое он имеет право поднимать на меня руку?.. Я вам здесь мальчик для битья, что ли? Если я нарушаю, пусть напишет рапорт… поставьте мне взыскание, посадите в изолятор. Сами первые не нарушайте закон. - Аслан перевел дух. - Понимай как хочешь, гражданин начальник, но больше я пинать себя не дам.

Контратака возымела действие, неслыханная дерзость обескуражила хозяина. Ему было не по себе выслушивать такое, но возразить было нечего. Он задумчиво постучал по столу, посмотрел на дежурного, и сказал:
- Пойдешь в изолятор на пятнадцать суток. Инцидент произошел на глазах у всей зоны, не отреагировать мы не можем. Но больше тебя никто не тронет.
Хозяин встал из-за стола, давая понять, что разговор окончен.

Воспоминание прервал шум из коридора - скрипнула тележка баландера. Кормушка открылась.
- Обед - щи, - сказал баландер и положил на кормушку пайку хлеба.
Аслан подошел, взял пайку. Из коридора потянуло запахом капусты и комбижира.
- Щи брать будешь? - спросил баландер, помешивая большим половником в алюминиевой фляге.
Аслан глянул через кормушку. На тележке, вокруг сорокалитровой фляги, стопками стояли шлёмки - келешованные шлёмки. По каплям воды на жирной поверхности было видно, что моют их в столовой спустя рукава. Индивидуальную посуду не позволяют, а с этой питаться западло.
- Нет, - ответил Аслан.
Кормушка закрылась. Тележка поскрипела дальше, через камеру. Значит, в единичку никого не посадили, понял Аслан.

Хотелось нормально покушать, затем покурить. Потом с кем-нибудь пообщаться. Но рядом никого не сажают, не с кем поговорить. Да и посадили бы, кабуры нет, пришлось бы перестукиваться. Пробить кабуру не дадут, и нечем, даже ложки в камере нет. Есть только тормоза - дверь, решка - зарешеченное окно с ресничками, шконка и деревянный пол. Даже раковины нет, кран и дыра в полу - параша. Аслан открыл кран, помыл руки. Вода полилась в дыру, где проглатывалась, гулко полоща канализационную глотку. Аслан встряхнул руки, вытер об робу и принялся жевать пайку хлеба. В Каменке под крышей было веселей. Там крыша неплохо грелась. Был и чай, и курево, и харчи перепадали. Вообще, бродяги в лагере не забывали бедолаг. А здесь, похоже, ждать нечего. Приморили, суки, приморили.

В Каменке после пятнадцати суток в изоляторе за инцидент со старлеем Аслан поднялся в лагерь. Больше полугода прошло как его привезли из Владикавказа в Каменку, а лагеря он толком не нюхал. Говорят, что о положении в лагере судят по крыше. Но крыша крышей, а в лагере жизнь протекает по-своему. И здесь надо понять, что к чему, и приспособиться. Лагерь или, вернее, жилая зона - это плац и бараки, набитые заключенными, как муравейник. На первый взгляд кажется, что здесь черт ногу сломит. Но кто знает принципы деления на масти (касты), все становится понятно.

Аслан занял достойное место в лагере, какое и подобает настоящему бродяге. За время, проведенное под крышей, у него сложился определенный авторитет. Никто не забыл, как на глазах у всей зоны он коротким ударом уронил на жопу офицера. А про кипиш под крышей - случай с Абасовым - вообще ходили легенды. То, что «этот пацан карат!», намотали на ус даже сотрудники администрации.

Первое время Аслан отдыхал, насколько это возможно в местах лишения свободы, и восстанавливался после шести месяцев под крышей. Он перезнакомился с местным населением и стал глубже понимать его состав. Местное население лагеря - зеркальное отображение Республики Кабардино-Балкарии, в отличие от моноэтнической Осетии, делится на группировки как по этническим признакам (на кабардинцев и балкарцев), так и по географическим - по районам (Баксанские, Терские, Нарткалинские). Свои поддерживают своих. Даже сотрудники администрации вовлечены в это и подыгрывают своим. Аслан заметил, что осетин тоже немало. Они, в свою очередь, делятся на местных и тех, кто, как он сам, пришел по этапу из Владикавказа. И этот этнический узор накладывался на общероссийские тюремные традиции и преломлялся в такой карнавал, что попавшие из России каторжане зачастую не поднимались в лагерь, а иные зашивали рот, чтобы не сболтнуть лишнего. Ведь слово здесь - это обоюдоострая бритва без ручки.

Аслан, понимая эту систему, не вовлекался в нее сам, оставаясь, как говорится, над схваткой. Про себя он делил людей только на порядочных и непорядочных. И твердо знал, что свои могут как поддержать, так и подставить. Он не ограничивал себя в общении, по сути, оставаясь волком-одиночкой. И все бы хорошо, но в то же время Аслан почувствовал, как лагерное колесо сансары начало занозить. Занозить кривыми постановами. Хочешь не хочешь, а под шкуру попадает. Администрация в лагере контролирует все через своих агентов влияния. А отрицала на то и отрицала, чтобы не только не идти на поводу у администрации, но и по возможности бороться с ее влиянием. У Аслана по этому поводу состоялся разговор со смотрящим за лагерем, который по идее должен быть лидером братвы. А на деле получалось… Тот попытался юлить, но, когда понял, что спрос будет по гамбургскому счету, откровенно сказал:
- Понимаю, что все это неправильно. Но не мной было так поставлено. По-братски прошу, дай чистым освободиться, мне месяц осталось.

Через неделю после освобождения смотрящий подъехал к лагерю, как и обещал. Привез маляву от воров, где говорилось, что за положение в лагере отвечает Аслан-осетин. Это давало карт-бланш - неограниченные полномочия, полное доверие повести корабль под названием лагерь так, как он посчитает нужным. Там это называлось: загрузили за лагерем. Правда Аслан понимал: воровской карт-бланш может обернуться немалыми проблемами. Как в поговорке: «Вход рубль, выход два». Но отказываться было поздно. Как в пословице: «Назвался груздем - полезай в кузов».

Аслан стал положенцем в Каменке. И как положенец начал исправлять кривые постановы - зачищать занозившее колесо сансары. Бывало, попадались гвозди, приходилось вбивать их в полотно. Некоторых лже-бродяг - агентов влияния, подходивших с необоснованными предъявами - пришлось побить. Когда закончились предъявы и предъявляльщики, появились истинные заинтересанты. Пришел кум - начальник оперативного отдела. Причем сам пришел в барак, а не вызвал на вахту, что подразумевало неформальность предстоящей беседы.
- Как жить будем, осетин? - начал кум, как старый знакомый.
- А как хотите? - ответил Аслан вопросом на вопрос.
- Хотим жить дружно, как раньше. Тебе дадим ход - по зоне будешь гулять. Под крышу заходить, когда надо. Ни в чем нуждаться не будешь. Свидания, передачи, посылки без ограничений. Будут другие пожелания - можем рассмотреть, - заманчиво блеснул глазами кум.
Аслан молчал, не торопился с ответом. Выгодное предложение делал кум.
- Со своей стороны ты должен держать массу под контролем. Чтоб никаких ЧП, суицидов, жмуров не было. Чтоб зэки не жаловались, не писали по инстанциям. Чтоб, кого мы скажем, не трогали. А кого надо - наказывали.
- Как это?
- Ну, например, пришел в лагерь молодой пацан и блатного из себя строит, с сотрудниками огрызается. Если мы начнем его прессовать… пойдут жалобы, родня подключится… много ненужного шума. А так - вы сами, внутри, так сказать, находите за ним косяк и по-своему поступаете. Бьете, ломаете, короче, вам виднее.
Просек Аслан, что пишет на диктофон их разговор кум (за ним такой грех водился), уж больно гладко и сладко он стелил. Аслан подошел к нему вплотную, чтобы лучше слышно было - и послал его!..

Аслан вспоминал это с некоторым сожалением. Можно было, конечно, сыграть тоньше, постараться переиграть кумчасть - один из механизмов системы переработки людей в паштет. Если безопасность - это охрана периметра, предотвращение побега, шмоны, отъем всего запрещенного, то кумчасть - это внутренняя оперативная работа: скандалы, интриги, расследования. Кто с кем враждует, кто с кем дружит. Кого лбами столкнуть. Как фигуры на доске расставить, чтобы процесс контролировать, манипулировать и, когда надо, схлопнуть все к чертовой матери. Сейчас Аслан имел больше опыта, а тогда он бескомпромиссно послал кума по известному адресу.
- Смотри, осетин, пожалеешь, - зловеще бросил кум, выходя из барака.

После такого отворот-поворота администрация решила подкрутить гайки, перекрыть кислород, чтобы недовольная арестантская масса сама смела нового положенца. Участились шмоны. Чаще стали бить и сажать в штрафной изолятор. Максимально осложнили возможность греть крышу, чтобы табаком и чаем не пахло. Урезали передачи, как по количеству, так и по перечню продуктов и вещей. Сигареты стали ломать. Абсурдный принцип «мы не сидим, мы стоим» довели до предела. Одним словом, сделали так, чтобы тяжелая жизнь арестанта стала еще тяжелее. А кто виноват? А виноват положенец. Не хочет жить дружно. Не может найти с начальством общий язык (как это делали до него).

Правда, и Аслан был не так прост. Понимал методы воздействия администрации. Самым рьяным лже-бродягам, агентам влияния, оппозиционерам рты закрыл. И подвигнул арестантскую массу к мысли, что «наш ход» надо заслужить. А это возможно только при отсутствии в массе раскола. В общем, все это вылилось в противостояние - администрация гнула арестантов, но сломать не могла. Как мера противодействия -пошли через спецчасть многочисленные жалобы на прокурора по надзору. Достал произвол администрации. Думали, не будет реакции. А нет. Приехал прокурор.

Приехал, как полагается, в синем мундире с золотыми пуговицами. Занял служебный кабинет и вызвал нескольких осужденных для объяснений. В их числе оказался и Аслан. Прокурор поинтересовался, почему раньше жалоб годами не было, а теперь пошли сотнями? Аслан объяснил причины жалоб: недовольство вызвано незаконными, абсурдными требованиями со стороны сотрудников администрации, это не требования, а произвол.
- Ну, надо найти какой-то компромисс, - предложил прокурор.
В том-то и дело, пояснил Аслан, что сотрудники не идут на компромисс. Упрямо гнут свою линию, причем по-тупому.
Прокурор за словом в карман не полез, его ответ убил Аслана.
- А что вы хотели?.. В этом и заключается ваше наказание, что они тупее вас!

Аслан невольно улыбнулся, вспоминая это: такого обескураживающего ответа от прокурора, человека, призванного защищать закон, он не ожидал. Прокурор-кабардинец не стал приводить правовые обоснования, ссылаться на нормы закона, а сказал, как есть - назвал вещи своими именами, и этим самым выбил почву из-под ног недовольных арестантов. Одним выражением переиграл их, поставил мат. По-кавказски прямо дал понять, что здесь с вами играть в мифическую исправительную систему никто не собирается.

Не проканало, ну и не надо - жалобы оказались пустой затеей. Но арестанты со своей стороны знали, как осложнить жизнь администрации, сделать так, чтобы служба малиной не казалась. Сила действия равна силе противодействия. Короче говоря, нашла коса на камень - под стены подвели роту охраны и ОМОН, готовых войти в зону и переломать оборзевших зеков. Пройтись ураганом дубинок по поднявшимся горбам. Выколотить дурь из горячих голов. Показать, кто здесь хозяин.

Камуфлированный «троянский конь» стоял под стенами и бил копытом. В любую минуту могла начаться экзекуция. Зона притихла, как перед боем. Неизвестность томила до тошноты. Но нашелся в окружении Аслана местный паренек, погоняло - Барс. Это тот случай, когда яблоко от яблони падает недалеко, а укатывается далеко. При интеллигентных, обеспеченных родителях, проживающих в Москве, Барс стал преступником с незаурядным криминальным талантом. Он всецело поддерживал положенца и его политику пойти ва-банк. Мобильная связь в лагере, с которой администрация одной рукой борется, другой - коррумпированной - проносит, сыграла в данном случае решающую роль. Барс дозвонился до родителей - послал сигнал «SOS», сказал, что надо сделать, чтобы их сын не был втоптан в плац грубым ботинком омоновца.

Полковнику Абасову позвонили из Москвы, из ГУИНа (главного управления исправления наказаний) и предупредили: если хоть одна жалоба придет в управление, генеральских погон ему не видать как собственных ушей. Абасов сломал в руках карандаш. Скрипя от злости зубами, рявкнул на подчиненных: «Пусть делают, что хотят!»

«Троянский конь» так и не был введен в «город». Камуфляжи роты охраны вернулись в казармы, ОМОН погрузился в автобусы и убрался восвояси. Даже в лагере пропали все сотрудники, лишь на вышках просматривались молчаливые силуэты. Зеки праздновали победу. Восторжествовал Черный ход! Гуляй, рванина! На время в Каменке утвердилось положение, о котором мечтают во многих лагерях. Своего рода коммуна, где влияние «красных» сведено к минимуму: утренняя и вечерняя поверка, одно построение в неделю - все. «Мы не сидим, мы стоим» - забыто. Локалки открыты. Если кум обещал одному Аслану дать ход, то теперь каждый гулял по зоне. Расцвел катран. Работал тотализатор - ставка от пачки сигарет на любой вид спорта. Играли во все: карты, нарды, шашки, шахматы, лото и даже в настольный хоккей. Шмоны стали редкостью. Придирок за форму одежды, заправки по-белому и прочая режимная повинность пропали, как и не бывало. Бугры, козлы не показывались, забились по углам: бытовкам, каптеркам. А если нужда гнала их в жилзону - мелькали пугливыми тенями. Аслан как положенец поставил запрет на барбитуру, нелегальные психотропные препараты - и провокационных проделок лунатиков и психопатов не стало. Запретил необоснованно, без решения сходняка, распускать руки - и случавшиеся между группировками побоища сошли на нет. Объявил: «Колхоз - дело добровольное», отменил положняковые проценты с ларька, посылок, передач, бросов, и, как ни странно, общак от этого только пополнился. После этого вокруг него окончательно сплотилась мужицкая масса.

Долго так продолжаться не могло. Администрация выпускать из рук процесс исправления осужденных не хотела. Да и осужденные от такой лафы перестают видеть берега. Поэтому провокация не заставила себя долго ждать. Из Советского (еще один лагерь общего режима в Республике Кабардино-Балкария) прибыла пара блатных. Режим в лагерях-побратимах и раньше отличался, а теперь так уж совсем. Эта парочка первое время присматривалась, потом решила громко заявить о себе. Ничего лучше не придумала, чем побить в бараке мужиков за бытовуху: опоздание на поверку, небрежную заправку, висящие носки на шконке. Аслан позвал на разговор недавно прибывших блатных. «Кто дал вам право на мужиков руку поднимать? Если вам что-то не нравится, здесь положенец есть. Мы тут режим шатали не для того, чтоб вы приехали, обратно его навернуть! И что за мусорские подходы? Зачем вы за мусоров работу делаете?» Короче говоря, объяснить свой поступок, кроме «Так было в Советском», блатные не смогли. «Вам тут не Советский, а Каменка!» - Аслан дал обоим по башке: получил с них за поступок.

Позже Аслана вызвали на вахту. В кабинете начальник оперативного отдела, старый знакомый кум, недвусмысленно дал понять, что он совершил большую ошибку и должен реабилитировать побитых блатных. Аслан понял, что это не просто какие-то блатные, раз уж за них начальник оперативного отдела ходатайствует, но менять своего решения не стал. «Занимайтесь своими делами, гражданин начальник. В своих мы сами разберемся», - был его ответ.

Битая парочка блатных затаила обиду. Они считали, что неправильно к ним подошел положенец, несправедливо. По их понятиям - мужики им не ровня, а значит, правило (око за око, зуб за зуб) на них не распространяется.

Аслан рассудил по-другому: кем они себя возомнили и кем себя считают, одному богу известно, но положение в лагере одно для всех. И за положение отвечает он. Аслан не учел (теперь он это понимал), что дома и стены помогают. Эти двое заявили, что не согласны с положенцем и поедут искать правду на Соматы (в больницу), куда по традиции свозили терпигорцев. Ночью они заштырились. Наутро их, с температурой, перевели в санчасть, для дальнейшей отправки на Соматы. Правда, на Соматах этих блатных никто не поддержал, пойти против решения положенца, поставленного ворами, желающих не нашлось. Значит, и штыриться не следовало, пустой вред здоровью. Ситуация предполагала нагноение.

Теперь Аслан понимал, почему из Каменки его срочно продернули спецэтапом. Понимал брошенные в запале слова: «Если с ним что-то случится, я тебя сгною!» Эти слова, эту угрозу бросил полковник Мамедов, заместитель начальника управления, заместитель Абасова. Оказалось, один из заштырившихся блатных был ни много ни мало родной племянник Мамедова. Аслан ухмыльнулся этому факту - дядя полковник, второе лицо в управлении, а племянник блатной в лагере, блатует под прикрытием. И он его побил и отказался реабилитировать. А учитывая прочность родственных связей на Кавказе, было понятно, почему его вызвали на вахту, без объяснений закинули в железный короб автозака, как был - в тапках, не дали собрать личные вещи, и вывезли. Теперь все стало на свои места. В эту логику укладывался и «горячий» прием в «Белом лебеде» Пятигорска. Да, он не раз попадал под молотки, бывал в жестких передрягах, но так, как попал в Пятигорске… там он впервые почувствовал край. Мамедов - падла! Сукин сын!

Но Пятигорск был транзитом. Хоть там его сильно побили, все же это был транзит. А в Борисоглебске он, похоже, надолго. Сидеть ему еще семь лет из двенадцати по приговору, и внутренний голос подсказывает, что это может даже конечная остановка. Хотя кто знает? Здесь все то тянется годами, как тягомотная резина, то быстро меняется, как погода в горах.

В коридоре громыхнула тележка - пришло время ужина. Кормушка открылась. На нее легла пайка серого хлеба. Из коридора послышался голос баландера: «Уха. Брать будем?» Аслан забрал пайку хлеба. Кормушка заскрипела, выдавливая черный солидол из петелек, захлопнулась, стукнула щеколда. Баландер поехал дальше. Аслан подошел к решке, посмотрел через реснички. Вечерняя полоска неба теряла краски, становилась серой. Вдали, черными точками на крыше барака, замерли грачи. Осень. Тишина. Аслан отошел от решки. Тусклая лампочка в нише над тормозами скупо желтила пространство вокруг. Мрачные стены камеры будто покачивались. Аслан держал пайку хлеба, не зная - съесть сразу или оставить? Вечер длинный. Голод придет к полуночи. Будет шарить по углам. Травить желудок. Гудеть в голове. Будоражить мысли… Покурить бы.

Двенадцать лет… двенадцать лет. Как он докатился до такой жизни? Что привело его сюда?

Аслан посмотрел на свои кулаки – да, была сила в руках! Он был воспитан в духе агъдау - кодекс чести осетина. Занятия восточными единоборствами закалили характер, выковали крепкое тело - фигура как у богатыря с картин художника Туганова к Нартскому эпосу. Волосы черные, глаза карие, нос с высокой горбинкой. К двадцати трем годам, когда попал в тюрьму, хорошо был знаком с понятиями подворотен и рыцарством улиц. Такой сплав мог привести к успеху, но, как бывает, когда молодая энергия не направляется авторитетом мудрости, это привело к отрицательному результату. Отца рано не стало. Аслан мало помнил его. Помнил лишь, как отец сильными руками подкидывает его, смеется и дает шутливые прозвища. Аслан даже представить не мог, что было бы, если бы отец был жив.

Равнялся он на старших братьев, которым было не до него, они сами были вовлечены в круговорот нового времени. А время наступало веселое, лихое. Казалось бы, живи и радуйся, но насколько стремительно меняется взрослеющая молодежь, настолько менялась жизнь вокруг. Наступало такое время, когда мир людей сошел с ума. Перестройка. Красный запрещающий сигнал светофора, горевший более семидесяти лет, погас. Без промежуточного желтого загорелся разрешающий зеленый. Переобулись Мальчиши-Кибальчиши в плохишей. Побросали красные знамена, галстуки, значки. Забыли свое прошлое комсомольцы, пионеры, октябрята. Быстро исчезли с площадей памятники Ленина. Люди начали молиться доллару. Объявили гласность, свободу слова. В обиход вошли новые понятия, термины: банк, биржа, казино. Каждый мечтал попасть в тему, чтобы стать деловым, спешить на стрелку, на точку; заработать «баксы», «зелень», «лаве». Все кинулись что-то продавать, покупать. Большие площади были отданы под рынки. Развернулся челночный бизнес - клетчатые баулы заполонили весь транспорт: автобусы, поезда, самолеты. Бульдозер рыночной экономики, ворвавшийся на неподготовленную почву, сравнял все, что было, - и плохое, и хорошее. Людям, всю жизнь идущим к светлому будущему, постучали по спине и сказали: вы не туда идете. Поменялись приоритеты. В чести стали банкиры, цеховики, водочники. Интеллигенция стала торгашами. Спекулянты - коммерсантами. Бывшие военные и спортсмены - бандитами.

Будущее Аслана туманным облаком висело перед глазами, видимости не было даже на год вперед. Внутренний голос говорил, что давно пора стать самостоятельным и начать помогать матери. Но пока Аслан не понимал, чем может заняться. Он по инерции занимался любимым делом - тренировался. Правда, без связей, финансовых возможностей или счастливого случая таланту нереально было попасть на серьезный кумите. И запах татами, грубое сукно кимоно, под туго затянутым черным поясом, так и оставались заветной мечтой. Тогда применение талантам Аслана нашла улица. К чему способности, если негде их применить?

Как-то Аслан возвращался с тренировки, лямка спортивной сумки тянула плечо. Душу тоже тянуло какое-то тревожное чувство. Но это только подзадоривало. Авантюризм лез из пустых карманов. На районе Аслан повстречал старших пацанов - старшаков. Каждая собака во Владикавказе знала их. И знала, как шпану, как лоботрясов, которыми родители пугают детей. Они предпочитали кабак и хороший табак прочим премудростям. Предпочитали настоящий момент жизни книгам. Каждый был оторви и выбрось. Каждый в свое время подавал большие надежды. Словом, каждый со своей судьбой и биографией. Они были смелые и наглые, как голодные волки. Старшаки казались Аслану такими взрослыми, крутыми. Они-то понимают жизнь, знают, почем фунт лиха. Услышать от них похвалу было достижением. А похвала, признание улицы так важны юноше. Улица ведь тоже не дура, знает - на кого глаз положить. Способную, перспективную молодежь надо брать в оборот. «Все тренируешься, малой? - завели разговор старшаки. - Бросай это дело… и так уже круче Джеки Чана. Давай лучше мы тебя в форточку подсадим».

За стенкой хлопнула входная дверь. В коридор ввалился шум. Скрипнул зубами камерный замок. Бах! - открылись железные тормоза. Стоявшее как вакуум пространство камеры высосало в коридор. Через запирающуюся решетку на Аслана смотрели дежурный принимающей смены, дежурный сдающей смены и контролер.
- Вечерняя поверка! - объявил дежурный принимающей смены. - Вопросы, жалобы есть?
Контролер открыл запирающуюся решетку, вошел в камеру, простучал деревянной киянкой решку. Решка отозвалась звуком глухого металла.
- Порядок, - бросил контролер и вышел из камеры.
Дежурный поводил глазами по камере, остановил взгляд на осужденном.
- Матрас брать будешь?
- Нет, обойдусь, - отказался Аслан, помня, что за вшивой матрасовкой предложат выйти в коридор, а там контролер дубину уже приготовил.
- Спи тогда на голом железе.
Тормоза захлопнулись. Замок проскрежетал два оборота.

Только сейчас Аслан заметил, что продрог. Шутка ли, конец сентября, а он в одной робе, на ногах тапки. Телогрейки нет, верхняя одежда не положена в штрафном изоляторе. Одеяла нет, казенное одеяло вместе с вшивым матрасом осталось лежать на продоле. Придется спать, как сказал дежурный, на голом железе. Тупик какой-то... И помощи ждать неоткуда. Братва в лагере его не вспомнит. А если и вспомнит, от этого не легче. Вова Чечен его сбагрил под крышу и рад, небось. Аслан походил по нулевке, подрыгал конечностями, пытаясь согреться. Решка без рамы, без стекол. Под тормозами большая щель. На этом кладбище ему досталась самая паршивая могила. Он был на грани срыва. Оставалось лишь взяться за голову и забиться в угол. Но злость не давала сдаться и впасть в отчаяние. Злость - отличный генератор энергии. Когда ничего не осталось, даже злость можно призвать в союзники. Аслан ходил по нулевке, как волк в клетке, и сжимал кулаки от злости. Он представлял, как выйдет из-под крыши и накажет Вову Чечена. Одним ударом выбьет из него дух, да и дурь заодно. И те, кто станут у него на пути, пойдут туда же.

Лампочка-подсветка тонко пела жалобную песню. Где-то гудел распределительный щиток. В далекой камере упала, нарушая звенящую тишину, железная кружка. Временами в коридор прорывались обрывки голосов из тех камер, где сидели по двое, по трое и больше. Аслан прислушивался, пытаясь понять, кто говорит, о чем говорят. Ему-то поговорить не с кем, изолировали наглухо, даже единичка пустая.

Аслан открыл кран, струя воды полилась черненым серебром. Гулко отозвалась глотка канализации, жадно проглатывая воду. Аслан помыл руки, вытер об робу. Взял вечернюю пайку хлеба. Понюхал - пайка серого показалась с голодухи душистее белой булки. Пайка клейстером прилипала к деснам, но Аслан тщательно пережевывал, чтобы комком глины не легла в желудке. Теплый, чуть подслащенный чай будет только утром, надо запить водой.

Курить охота. Прошарил все места, где могли быть нычки. Голяк. Ни табачинки. Пустая хата в ноль. Нулевка. Спецмогила голимая. Аслан положил на шконку, на железные струны один тапок под бедро, второй под плечо - и задремал.

И так за разом раз я взламывал замок,
А пацаны кричали мне - ништяк, браток!

Начавшаяся с форточек карьера постепенно затянула в воронку преступной деятельности. Профиль расширился на десяток статей уголовного кодекса. Вокруг Аслана собралась лихая молодежь с широким спектром криминальных талантов. В те годы людей мало заботило - откуда прикуп, важен результат. Улица поставила на молодого и не прогадала. Аслан возмужал. Прикинулся по моде. Стал решалой. Перестал лазить по форточкам и взламывать замки. Появились новые перспективы. Теперь ему не надо было ломать голову над тем, где раздобыть лекарство для матери. И хоть по-прежнему будущее висело туманным облаком, от расширяющихся горизонтов кружилась голова.

Под утро в тишине все звуки преувеличены: скрежет замков, тягучий скрип решеток и дверей. Аслан еще не открыл глаза, но сквозь дрему слышал, как кряхтит тележка баландера. Сейчас скрипнет кормушка - с добрым утром. Баландер скажет: «Завтрак». Положит на открытую кормушку пайку хлеба, нальет из бокастого алюминиевого чайника чуть подслащенный чай. Спросит: «Кашу брать будешь?» Он откажется. Жрать эту блевотину. Предъявят еще потом. Заберет чай и пайку хлеба. Поставит кружку на уголок шконки, накроет пайкой. Подумает - не забыть, а то сядешь неаккуратно, шконарь сыграет, пайка на пол упадет. А это вся его еда до обеда. Умоется, чтобы прогнать дрему. Примется за пайку и теплый чай. Живот к позвоночнику прилип, надо хоть малость дать жизни. Позавтракает - и до утренней поверки тапок под бедро, тапок под плечо: пристроится досыпать.

За стенкой хлопнула входная дверь. В коридор ввалился шум. Скрипнул зубами камерный замок. Бах! - открылись железные тормоза. Стоявшее как вакуум пространство камеры высосало в коридор. Через запирающуюся решетку на Аслана смотрели дежурный принимающей смены, дежурный сдающей смены, контролер. Возглавлял эту группу подполковник Власов. Аслан невольно дотронулся до больной переносицы. Не к добру, что сам заместитель по режиму появился.
- Утренняя поверка! - гаркнул дежурный. - Осужденный Тамаев…
Аслан назвал имя, отчество, год рождения.
- Доклад! - продолжил дежурный, косясь в планшет.
Аслан молчал.
- Где доклад?! - ненавистно спросил Власов.
Осужденный будто не понимал, что от него хотят. Его молчание бесило Власова. Осужденный должен молчать, когда надо молчать. Сейчас он должен докладывать, а не стоять истуканом.
- Осужденный, где доклад?! - повторил Власов.
Не дождавшись ответа на свой вопрос, понимая - бесполезно, скомандовал:
- Тащите его на продол!

Аслана выволокли в коридор. Поставили к стене на растяжку. Под крики угроз и оскорблений пошел гулять дубинал. Каждая камера слышала шум с коридора. И каждая душа в камере понимала, что на себе может испытать силу прессовочного цеха. Со стороны экзекуция выглядела страшно. Аслана накрыла волна аффекта, когда все шумит и бьет по мозгам, пролетая с космической скоростью, вдруг сливается, начинает тянуться, как густой кисель. Чтобы выдержать, он подсознательно говорил себе - поймаешь ритм ударов, проще группироваться. Но когда боль садится на старые дрожжи, подходишь к пределу, терпеть невыносимо. Тогда он материл мусоров, платя им той же монетой. Огрызался из последних сил, как волк в капкане.

Аслана закинули в камеру. Тормоза захлопнулись. Замок проскрежетал два оборота. Поверка пошла дальше - клацать замками, хлопать дверьми. Аслан поднялся с пола. Присел на шконку. Его трясло. Он тяжело дышал, пребывая в возбужденном состоянии, которое не давало понять, насколько сильно пострадал. В исступлении кутался в робу, уставившись в одну точку. Закрыл глаза. Перед ним предстал тренер. Тренер внимательно, как после тяжелой схватки, разглядывал его. «Дыши глубже, - расслышал он голос тренера. - Постарайся расслабиться и дышать глубже. Что бы ни видел, ни слышал, ни чувствовал - глубоко дыши и расслабься. Где болит?.. - Боль пронзала тело, каких бы мест ни касался тренер. - Попытайся расслабить боль. Представь свое сознание как сгусток энергии, как мини-солнце, похожее на теннисный мячик. Подержи его в руках. Подкинь его, позволь полететь туда, где хорошо, где тепло…» Перед глазами проплыли картинки летних пейзажей. Действительно стало как будто теплее. Боль ушла на задний план, спряталась за картинкой.

Аслан открыл глаза. Встал со шконки. Принялся ходить по камере, представляя, что идет по горному ущелью. Он продолжал диалог с тренером, проходя мимо зеленых деревьев и кустарников, мимо ручейков. Казалось, слышит щебетание птиц. Вдруг из коридора донесся шум. Боль мелькнула тенью и стала приближаться. Аслан зашел в пещеру, по которой шел, шел, шел… оставаясь на месте. Им овладела злость. Злость пришла с ноющей болью. Но пока он злился, боль не могла доминировать. Злясь, он опускался глубже в пещеру. Темную холодную пещеру. Он представил, как отомстит Власову. Подвесит его на запирающуюся решетку и будет молотить как мешок. Ему не нужны испанский сапожок и дыба, он руками – сжал кулаки до хруста – выбьет дух из этого мешка-подполковника, зама по режиму… Чтобы согреться, начинает бить Власова. Бить и приговаривать: «Где доклад, сука?! Будешь докладывать, пиковый?! Я тебя научу блатовать! И баланду жрать из келешованных шлемок научу! Сделаю из тебя половую тряпку!»

Зам по режиму, зампорор (как говорили и зеки, и сотрудники) подполковник Власов, каждое свое дежурство приходил под крышу. Приходил на утреннюю поверку, чтобы лично посчитать ребра блатным. В этом плане у него была своя метода. Регулярность побоев, сдобренных психологическим давлением, плюс голод и холод сделают из любого отрицалова отличный паштет. Метод работает. Проверено. Мерило работы по исправлению арестантской массы - это однородный паштет без комков. Правда, раньше можно было лютовать вдоволь, без оглядки. Теперь, вроде как, закон вышел - зеков не бить. Но он этого закона в глаза не видел. Да и пока эта гуманистическая волна до них дойдет… до бога высоко, до царя далеко. Работаем по старинке, как привыкли.

Как-то состоялся у Власова разговор с Мироновым. Подполковник Миронов, зам по безопасности, зампобор (как говорили и зеки, и сотрудники).
- Что, не ломается пиковый? - поинтересовался Миронов.
- Сломаем. И не таких ломали. Будет и докладывать, как положено, и сто шестую выполнять. Того и гляди, первым среди козлов станет, - засмеялся Власов. - Дай срок.
- Ну-ну… Ты дело его читал?
- А что там?
- Отрицательный, склонен, склонен, склонен. Три полосы - Адидас!
- Адидас не Адидас, а будет ходить строем, как все!
- Там не сломали - думаешь, у тебя получится?
- Конечно! Там курорт.
- Я бы так не сказал. Помню, на этот курорт этапировали человек двадцать строгачей из Семилук. Так их даже из карантина не выпустили. Вернули обратно.
- Ну, помню что-то. Почему вернули?
- Массовой резни побоялись.
- Так это между собой… Ты вот что, не мешай мне. Твое дело - шмон. А режим - моя забота.

В середине октября, вечером, ближе к отбою вдруг зашипела, будто проснулась, труба-батарея - начала издавать характерные звуки. Аслан тронул трубу, которая понемногу стала теплеть. Кровь побежала по венам. Затеплилась надежда – может, к полуночи раскочегарится. На ночь будут включать отопление, днем выключать - известная практика, во многих штрафных изоляторах такой сервис.
Днем Аслан ходил по камере, от холода дрыгал конечностями, похлопывал себя, кутался в воображаемое одеяло. Энергичные движения согревали ненадолго. Потом холод опять сковывал тело. Чтобы не мерзнуть, нужно постоянно находиться в движении. Но движение забирает много сил, а пополнять нечем. На одной хлебной пайке и воде долго не протянешь. Был бы кипяток и заварка чая… а потом покурить… было бы повеселей. При такой роскоши можно не одну пятнашку взять. Аслан вспомнил родную владикавказскую тюрьму.

Тюрьма нас мало интересует, пока мы в нее не попали. Геометрия железа и бетона, кирпича и арматуры. Казенный дом. Острог. Зиндан. Дно. Яма. Проклятое место. Такие эпитеты приходят в голову обывателю. Все это так, да не совсем. Каждая тюрьма имеет свои традиции. Владикавказская тюрьма, относительно молодая по сравнению с Владимирским централом или Бутыркой, тоже имела свои традиции. Вернее, традициями это можно назвать с натяжкой, скорее это характер. Некогда поставленная на окраине, нынче оказалась почти в центре города, как брошенный сундук посреди базара - и мешает всем, и переставить некому. Протекает мимо тюремных стен магистральная улица Владикавказа - проспект Коста. Протянулись по нему, как два дола по лезвию кинжала, трамвайные пути. Под перестук трамвайных колес играли в нарды арестанты. Бывало, бросали «коня» на проспект и затягивали сигареты от сердобольных прохожих.

Сейчас Аслан не мог поверить, что это правда было. Такому положению могли позавидовать во всех тюрьмах России. Да что говорить? Слухи по всей стране и ходили. А про лагерь строго режима и говорить нечего. Попасть в Осетию на Лесозавод, как на курорт, считалось большой удачей, туда стремились урки со всего бывшего Союза. Еще через тюрьму Владикавказа проходил транзит в Закавказье. Аслан достаточно повидал грузинских и армянских бродяг, которых провозили в Россию, как на фронт, и обратно, как с фронта. Для тех, кто шел в Россию, тюрьма Владикавказа была последней отдушиной перед тяжелым испытанием. А для тех, кто возвращался - местом, где можно уже вздохнуть с облегчением и расправить крылья.

Смотрящий мог свободно передвигаться по тюрьме, мог зайти в любую камеру. Такое положение дел устраивало и администрацию. Их дело посадить арестанта под замок. А что там, внутри, творится - какая им забота? Смотрящий, как дежурный врач, делает обход, решает уйму разных вопросов. Чай с общака разнести, чтобы головы не болели. Курево раздать, чтобы уши не пухли. Этап встретить, проводить. Хоть тюрьма нас мало интересует, пока мы в нее не попали, все же представьте себя в замкнутом пространстве в незнакомом коллективе. Пространство поделено на камеры, камеры, камеры. Куда попадешь - лотерея. У кого-то ломка, у кого-то белка. У кого-то эпилепсия, у кого-то астма. У кого-то клаустрофобия, у кого-то клептомания. Кто-то тихий маньяк, кто-то буйный шизофреник. Игровые споры до драки. Отчаяние до петли.

Аслан просидел в тюрьме два года. Как когда-то применение его талантам нашла улица, теперь - тюрьма. Тюрьма ведь тоже не дура, знает, на кого глаз положить. Человеком, который решал уйму вопросов и мог свободно передвигаться по тюрьме, стал Аслан. Только поначалу не заладилось у него, чуть не выронил руль, чуть не упал с головы лавровый венок. Ведь все налажено было до него, а как к нему в руки пришло, так и посыпалось. Держать надо на своем авторитете. Администрация положение в тюрьме не подарит. Придется самому наладить. Полежал Аслан на шконке при запертых тормозах. Подумал хорошенько. Нашел выход. Придумал, на чем сыграть - где интерес, там и компромисс. В те годы простая схема работала - палочная. Работать менты не хотели, занимались приписками. Среди арестантской массы всегда много наркоманов-кайфариков. Они за уколы на себя чужие дела брали по профилю. Какая разница, один грабеж или три? Одна кража или пять? За чистосердечное - скачуха. И менты довольны - раскрываемость высокая. И полтюрьмы кайфует - носы почухивает.

Пошел по тюрьме, по камерам, карцерам, сборкам прогон. Прогон - малява серьезного содержания, своего рода указ. Смотрящий ставит запрет на то, чтобы грузили на себя чужие дела. Касается всех без исключения. Нечего ментам подыгрывать! Кто ослушается запрет, пусть пеняет на себя. Погоняли новость по сарафанному радио. Помусолили и так и сяк, но пришлось подчиниться. Идти против смотрящего и тюремных традиций себе дороже. Перестал работать конвейер приписок, закончилась халява. А с халявой красивые отчеты, премии, награждения. Скучно стало в тюремном королевстве. Блестящая статистика поблекла, перестала радовать глаз, и, естественно, дошла до министерства. В министерстве недовольно почесали затылки. Почему раскрываемость преступлений в республике упала? Работать разучились? Разобраться и доложить! - ударил волосатый кулак по министерскому столу.

Хозяин тюрьмы был мужик неплохой, человечный. Как разобрался Аслан, замы за его спиной усердствовали, портфель делили. А хозяин мог у ворот тюрьмы мимо старушки-матери не пройти, помочь, сам лично сумки сыну в камеру занести. Аслан помнил, как хозяин принес ему передачу от тетки. Да что там передачу!.. Как-то пришел после дежурства с початой бутылкой коньяка… предложил выпить, за разговорами уснул на шконке. Сейчас Аслан не верил себе - где это видано, чтобы хозяин мог спокойно уснуть в котловой хате?! Вот это положение! Такое только у нас было возможно.

Еще Аслан помнил, как хозяин своему сыну, который работал у него водителем, сказал: «Общаешься непонятно с кем – общайся с достойными пацанами». И сын привез утром отца на работу и сидит в котловой хате среди братвы, чай пьет, телевизор смотрит. Так привык, что стал таскать в тюрьму, что попросят. Братва даже стеснялась называть его «ногами». Не за деньги, не за выгоду приносит, так, между прочим - достойные пацаны же попросили. Кумовья просекли, подстерегли и однажды пресекли попытку сына хозяина пронести в тюрьму наркотики. Взяли прям на территории тюрьмы с фактом на кармане. Но получилось, что общение сына хозяина с достойными пацанами плохо кончилось для кумовьев. «Ничто так не развращает, как служение закону», - сказал хозяин и посадил кумовьев в спецкамеру. Слыханное ли дело?! Устроили провокацию. Хотели запятнать через сына честное имя начальника тюрьмы.
В общем, хороший был мужик, человечный.

Аслан лежал на шконке с закрытыми глазами. Нежные женские руки делали ему массаж. Разминали, растирали так, что мурашки бежали по спине. Руки царапались, щипались, кусались… Кожа то леденела ментолом, то горела огнем. Женский запах пьянил. Аслан то проваливался в бездну, то взлетал ввысь. Расслабляющий массаж, который делала ему Фатька, возвращал к жизни, помогал забыть обо всем на свете. Возможность посещать женский корпус была сродни романтическому приключению, какого на свободе нельзя и представить. Фатька завешивала свое спальное место как шатер, а присутствие женских взглядов, голосов, запахов переносило Аслана в какой-то тайный гарем султана. Свободно передвигаться по тюрьме, заходить в любую камеру стало возможно после того, как они с хозяином пошли на компромисс, нашли общий язык. Смотрящий снял запрет, и хозяин вернул прежнее положение.

Отдыхая в тайном гареме султана, перед Асланом проплывали картинки. Они возникали, подсвечивались, наслаивались и меркли, потонув в океане памяти. Картинки из детства. Лица матери и теток. Лица братьев, кентов, соседей. Проспекты и улочки родного Владикавказа. Знакомые, которых было полгорода, а сейчас полтюрьмы. Здесь, в тюрьме, у него было все. Все, кроме свободы. Он ловил себя на мысли, что свобода - понятие относительное. Закрытый в четырех стенах, на территории тюрьмы, он может позволить себе больше, чем там, на территории города. Кажется, здесь он может быть самим собой. Там нельзя жить без маски. Здесь маску лучше не носить. И это ему по душе. Означало ли это, что он - тюремный обитатель, его дом - тюрьма? Этот вопрос стал перед ним сам собой. Он пытался посмотреть на себя со стороны и понимал, что варится в самом центре котла, название которому преступный мир.

Во второй половине девяностых страна похожа на холодную кашу, поставленную на большой огонь. Каша начинает пыхтеть, неравномерно закипать, плеваться как просыпающийся вулкан. Плеваться горячими новостями. Радио рассказывает про выборы и операцию на сердце, про строительство Храма Христа Спасителя, про Патриарха Алексия, про Лужкова, про ураганы, пожары, наводнения, Грозный, Гудермес, Аргун, теракты, теракты, теракты. Телевизор показывает калейдоскоп событий, где чаще всех мелькают Ельцин, Немцов, Лебедь, Масхадов, Чубайс, Березовский. В Осетии, после событий 1989 и 1992 годов относительно спокойно. Государство отменило монополию на алкоголь. Производство водки в Осетии приобрело масштаб народного промысла. Каждый хотел заработать - кто на бутылке, кто на пробке. В обиход вошло понятие «акцизная марка», приклеив которую, узаконивалась и бутылка, и пробка, и содержимое. В республику потекли водочные деньги. Уровень жизни поднялся. Правда, поднявшийся как на дрожжах уровень жизни имел две стороны. Титульную сторону - привлекательную: развивался спорт; борцы Осетии блистали на коврах всего мира; владикавказский футбольный клуб «Алания» стал чемпионом и вице-чемпионом России; появились большие частные дома, крутые иномарки, дорогие рестораны. И обратную сторону – темную: всплеск организованной преступности.

Когда происходит всплеск преступности, для многих тюрьма становится местом не столь отдаленным. Такая игра - одни сидят, другие охраняют. Бывает, кто охраняли, потом тоже садились. В эту ловушку попадают как мелкие грызуны, так и хищники. Непреложность народной мудрости - «от сумы и от тюрьмы не зарекайся» и «сидят не те, кто украл, а кто попался» - проверяется на себе, начинает играть живыми красками. В этом водовороте, который затягивает всех, кто сбился с пути, кормчий тот, кто нащупал твердую почву. Здесь, как и везде, в почете лидерские качества и светлая голова, каким бы зазеркальем это ни казалось. Тюрьма ведь тоже не дура, знает, на кого глаз положить.

Аслан понимал, что этот курорт может закончиться в один прекрасный день. Свободное передвижение по тюрьме. Братья и кенты, которые могут зайти к нему со свободы. Котловая хата, где водка, пиво стоят ящиками, не переводятся марихуана и опиум, а про чай, сигареты и говорить нечего. Домашняя кухня: осетинские пироги в масле, горячая лывжа в горшочке и прочее. Не тюрьма - малина!

Аслан шарил глазами по стенам, по потолку. Не различал прежних узоров. От интенсивности подсветки узоры менялись. Утром бывал один ландшафт грунта, днем другой. Вечером, когда тусклая лампочка начинала верховодить над скупым освещением, - третий. Ночью, когда она безраздельно царствовала, - четвертый. Каждый раз появлялось что-то новое, чего Аслан не видел раньше.
Он пытался сосредоточиться, чтобы войти в медитативное состояние и отвлечься от реальности. Приближалось время обеда. Он рассчитывал только на пайку хлеба. Баланда проходит мимо. Как долго протянет на хлебе и воде, он не думал. Даже намек на возможность зачерпнуть весло щей из келешованной шлёмки вызывал отвращение.
Весло, которое, доедая кашу, облизывал п…рас…
Шлёмка, из которой завтракал козел, или еще какая нечисть…
Нет, подобная перспектива разбивалась о гранит самолюбия.

Под вечер поднялся ветер. Сыграл на металлических ресничках тревожную мелодию. Повыл. Ударился грудью в решку - просился в гости, разбойник. После стих. Тишина повисела часок. Потом полил октябрьский дождь. Сначала одиночные капли попадали в камеру. Затем дождь показал себя - стал заливаться внутрь через незастекленное окно, расположенное наполовину ниже уровня земли. По стене полился ручеек. Аслан присел на шконку и подобрал тапки. Вода сперва заливалась под пол, затем проступила, затопила пол, и полилась рекой, вытекая в щель под тормозами.
На коридоре забегали. Послышался мат. Заелозили швабра с тряпкой. Аслан когда-то читал, что в тюрьмах тропических стран, в карцерах, во время приливов вода поднимается чуть ли не по грудь. После остается ил по щиколотку, крабы и медузы. Он представил картину: грязную воду, затопившую камеру… Представил и поежился. В тропиках тепло. С голода можно крабов погрызть. Говорят, они питательные. Здесь же такой потоп ни к чему, проблема. И так холодно, еще и сырость. Река, рожденная октябрьским дождем, понесла травинки и сухие листья. Они исчезали под тормозами. Аслан, загипнотизированный, провожал их глазами. На мгновение он представил: бегущая вода напомнила ему завиток бороды могучего Терека. Господи!.. Донбеттыр и здесь нашел меня, шлет свой привет.

Здесь даже грязь не такая как у нас, на Кавказе, подумал Аслан, разглядывая пол, или то, что оставил после себя потоп. Он тронул щеку. На пальцах - грязь. Рассмотрел черные пальцы, понюхал… Здесь другая грязь. Аслан открыл кран, умылся. Жаль нет мартышки, посмотреть бы на себя. Скулы ломило, щеки жгло.

С недавних пор Власов применил новую тактику унижения. Если раньше он начинал дежурство с утреннего обхода под крышей и просто дубасил за режим, за доклад, то теперь не просто дубасил. Он приказывал выволакивать нарушителя режима из камеры, ставить на растяжку. Обрабатывал дубиналом - подмолаживал, чтобы не заживали раны. После растяжки бедолагу валили на пол, пристегивали руки за спиной к трубе. Власов подходил, вытирал грязные ботинки об лицо, приговаривая: «Я говорил, что сделаю из тебя половую тряпку?! Ты у меня научишься докладывать! Я тебя научу соблюдать режим! Или буду приходить и вытирать об тебя ноги! Ты будешь половой тряпкой, пиковый! Понял?!»

Аслан смывал с лица грязь и думал: эта грязь не такая, как у нас. Его трясло. Трясло от возмущения и злости. Но страха не было. Страх был по другому поводу.
На днях к нулевке подошел козел, обитавший под крышей, падаль конченая. Стукнул в тормоза. Аслан прислушался.
- Пиковый, ты живой? - бросил козел.
На вид он был чернявый, как черт. Проявлялась примесь то ли южной, то ли цыганской крови. Раньше он блатовал в лагере, потом переобулся. Перекрасился в красный цвет и подвязался козлом под крышу. За тремя замками гулял, как кум короля. Совсем страх потерял. А людского воспитания и совести в нем отродясь не было.
- Пиковый, девочку еще не сделали из тебя? - хохотнул козел с коридора. - Подожди, скоро сделают! Недолго осталось.
Аслан подскочил как ошпаренный. Метнулся к тормозам, саданул кулаком по металлической обшивке.
- Слышь, ты, козлина! Где ты мне попадешься на продоле, там же я тебя сломаю! И мусора тебе не помогут!
Из глубины коридора послышалось нахальное:
- Посмотрим.

Этот страх был главным, всеобъемлющим. Аслан был уверен, что физически может выдержать многое, сломать его очень непросто. Морально тоже - духом падать он не собирался.
Но как быть, если особо рьяные поборники режима пойдут на унижение его мужского достоинства? Если предпримут запрещенные приемы? А то, что такие методы практикуются, Аслан слышал еще на воле. Да что там слышал - даже встречал пострадавших от этого. Не дай бог попасть в эту масть, в эту касту. Обратной дороги нет. Лучше смерть. Тем более для парня с Кавказа. Определенно, лучше смерть. Этот страх не давал покоя. Разрушал изнутри. Обесценивал прожитую жизнь. Воспитанный в духе кавказских традиций, где честь ценится дороже жизни, он решил, что, если до этого дойдет, пожертвовав своей, заберет чужую.
А если такой возможности не будет? Тут подлость и коварство правят бал. Могут ударить исподтишка, в спину… Об этом лучше не думать. Мысли проваливались в жуткую бездну. И поднял эту муть, задел стрёмную струну козел, обитавший под крышей. Наступил на больной мозоль. Посыпал соль на рану. Аслан переключился. Если раньше его злость была направлена на Вову Чечена, на Власова, на Павла Анатольевича, то теперь он хотел добраться до козла, обитавшего под крышей.

- Страх разрушает, - говорил тренер. - Разрушает тело и подтачивает душу. Дух покидает такое тело. Ни при каких обстоятельствах не падай духом. Упадешь духом - потеряешь разум. Разум задает телу режим существования. Внуши себе - и тебе станет жарко. Внуши - и станет холодно. Представь себе - и увидишь любую картину. Так можно побороть страх. А бесстрашный человек непобедим - это секрет нартов. Сможешь входить в это состояние силой мысли - ты мастер.

Аслан входил в медитативное состояние и забывал про боль, голод, холод. Как милые тучки после дождя, уплывали они за горизонт спокойствия. Злость, агрессия, страхи, как змеи, убаюканные дудкой факира, расползались по норам и щелям. Его обволакивало теплое лучистое сознание и несло по волнам воображения. Тело могло лежать, сидеть на шконке, ходить по камере. А душа была далеко, была свободна. Он мог пойти к матери, обнять, посидеть рядом. Мог побывать в кругу семьи. Среди братьев и родни. Побродить по родному городу. Постоять на любимом пятачке, потравить с кентами анекдоты. Мог перенестись в горы. Представить себя в любой декорации. Но стоило лязгнуть замку. Скрипнуть металлической задвижке. Грохнуть и покатиться по коридору тюремному шуму. Как тут же из всех щелей выползали страхи. Появлялись голод с холодом в обнимку. Боль тащила за собой злость и агрессию.
Голод становился все навязчивей. На завтрак пайка хлеба с теплым чуть подслащенным чаем. На обед и ужин по пайке хлеба. Пайка - отрезанный от буханки кусок толщиной в палец. Утром белый, в обед и вечером - серый. Весь рацион - хлеб и вода. Аслан заметил, что до желудка ничего не доходит. Он пережевывал так тщательно, что хлеб таял во рту, рассасывался и впитывался в десны. Сначала он съедал мякиш, затем смаковал коркой. Запивал утром чаем, в обед и вечером - водой. После принимался уговаривать желудок подождать до следующего приема пищи.
Голодному помогала надежда. Он говорил себе, что надо продержаться еще день и все кончится. Тогда он не знал, что просидит в нулевке девяносто суток. Дни он не считал - сбился. Радио молчало. Количество суток при водворении в изолятор ему не объявили. Он был узником.

Снились голодные сны - цветные, яркие в противовес неприглядной, суровой реальности. Какая еда только не снилась! Осетинские пироги с разными начинками, мясо вареное и цахтон, шашлык под томатным соусом, красные яблоки, желтые груши, персики, арбуз, всевозможные сладости, орехи. И все это настолько явно, что Аслан просыпался от скрежета зубов. Он жалел, что проснулся. Пытался снова погрузиться в сладкий сон. Но нарочно не получалось. Сны приходили по своей прихоти, когда хотели. Как-то раз сквозь дрему Аслан услышал, будто кто-то царапает шконку. Подумал: показалось. Он лежал, обняв трубу отопления, и не хотел поворачиваться. Царапанья продолжились. Нет, не показалось. Борясь между любопытством и мистическим страхом (кто может быть с ним в этой могиле?), он повернулся. Вроде ничего... Только что это? По ножке шконки ползло что-то серое. Аслан в растерянности протер глаза. Это была крыса. Она усердно карабкалась вверх, как по столбу на масленичной ярмарке за подарком, и ее совершено не смущало присутствие живого человека. Аслан достал из-под себя тапок и сбил наглую крысу со шконки. Крыса приземлилась на лапки и была крайне недовольна таким бесцеремонным обращением. Аслан не мог сообразить, откуда она взялась? Тут даже кабур нет. Убегать крыса не думала. Гладкий и гадкий хвост, как змей-полоз, изгибался петлей. Аслан запустил тапок в крысу. Крыса отпрыгнула. Подбежала к дыре - канализации - и скрылась. По мокрому ходят, твари, подумал Аслан и припомнил, что слышал, как в изоляторе кому-то погрызли мочки уха.

Несколько дней спустя Аслан крепко спал, что, бывало, крайне редко. В таком состоянии, когда нервы на пределе, да и физические возможности тоже, границы сна размываются. Днем бодрствуешь, как во сне, а ночью уснуть не можешь - дремлешь. Но бывают часы - темные ямы, в которые проваливаешься и спишь как убитый. Сейчас Аслан провалился в такую яму. Он спал в позе эмбриона, прислонившись спиной к трубе отопления. По позвоночнику растекалось приятное тепло. Разомлевший, так и проспал бы до утра, если бы не почувствовал резкий запах. На днях Аслан подошел к решке подышать. Посмотрел в щель, глоток холодного осеннего воздуха легким перышком пощекотал ноздри. Аслан потрогал переносицу. Видимо, заживает, раз обоняние возвращается. Резкий запах, как нашатырь, пробудил его. Он приоткрыл глаза, не понимая, что происходит. Поднял голову, огляделся и обомлел. На плече у него сидела крыса. Она смотрела черными крысиными глазками и шевелила усами. Аслан дернулся, скинул крысу на пол. Она отбежала к дыре. У дыры сидели еще две крысы. Рука машинально схватила тапок. Аслан замахнулся и прикрикнул: «А ну, пошли прочь!» Крысы одна за другой попрыгали в канализацию. Вернулась с подмогой, вот же тварь, подумал Аслан. Он потрогал ухо и с облегчением выдохнул. Вовремя проснулся, не успела укусить.

Аслан полдня думал, как быть? Ведь в следующий раз он может вовремя не проснуться, а перспектива быть покусанным крысами его совсем не устраивала. Может, заделать дыру или приспособить какую-то крышку? Но материала, из чего можно сделать крышку, не было. Ничего не было. Пусто. Тогда Аслан стал размышлять по-другому. Крысы ведут себя как дома. Похоже я у них в гостях. Тоже мне, тюремные жители. А раз тюремные… значит, с ними надо делиться. Он отломил от вечерней пайки четвертинку и положил возле дыры.

Наутро хлеба не оказалось. Аслан стал по вечерам класть на это место четвертинку. Больше крысы на глаза не показывались, но хлеб забирали.
Аслан рассмеялся от души. Вот же тварь! Плати налоги - и спи спокойно!

Крыша жила по своему распорядку. По-своему вела счет времени. Когда стучала суставами. Гремела костями. Скрежетала замками. Скрипела и хлопала дверьми. Козел, обитавший под крышей, по будням выводил мужиков на работу - вязать сетки. В планшете помечал - сколько человек выходит из каждой камеры, кто выполняет план, кто нет, освобожденных от работы и тому подобное. Он знал, что пиковый отрицала не выходит на работу, но все равно мимо нулевки не проходил. Подходил, чтобы, как деревенский хулиган, позлить «волка». Правда, если в деревне найдется и сердобольная душа, которая пожалеет, то здесь такой души не было. Здесь были утренняя и вечерняя поверки. Утренняя - агрессивная, злая. Вечерняя - насмешливая, издевательская, провокационная. Аслан понимал, что портит статистику, как единица - колышек в той графе, которая, желательно, должна пустовать.

Перевести колышек в другой разряд была задача для Власова. И неважно как он этого добьется. В ИК-9 Борисоглебска не должно быть отрицательных осужденных. Блатные и полублатные могут быть. А отрицательные нет. Блатные, те, у кого есть блат, идейно неопасные. Такие будто играют в тюрьму. Подражают уркам во всем: жаргон, наколки, четки. Одним словом, лагерная романтика, выраженная через внешнюю атрибутику. Они до поры до времени пальцы гнут - блатуют, но при случае против администрации не пойдут. Даже подыграют, как козлы, ведущие стадо на убой.
Другое дело отрицалова. Режим содержания нарушают. Имеют дурное влияние на массу. На контакт с администрацией не идут. Контролировать их невозможно. Значит, с ними надо бороться. Безжалостно бороться. А методы борьбы бывают разные. Изучить феномен преступника, разработать многоходовую операцию и, не марая рук, прыгнуть в дамки - это работа кумчасти (оперативного отдела). Власову ближе простые методы. Есть установленный режим, и нарушать его зампорор не позволит. Высунувшийся из полотна гвоздь забьет обратно. Забьет, чтобы другим неповадно, чтобы не нарушали. Над целесообразностью режима, как такового, он голову не ломал. Морально-этическими нормами не заморачивался. Воспринимал просто, как данность. Соблюдаешь режим - сиди тихо, нарушаешь - сломаем!

Другое дело зам по безопасности Миронов. Родословную свою вел с дореволюционных времен. Насколько знал, всегда Мироновы служили при власти и, почитай, все офицерами. И он продолжил традицию - служит. Наказ отца и деда хорошо помнил: «Как власть, так, стало быть, идеология, меняется. За что вчера били - сегодня милуют. Поэтому, чтобы не запутаться, не сбиться с пути, делу служи и на том твердо стой». Следуя семейному наказу, Миронов нашел себя в работе отдела безопасности и дослужился до зампобора. Никакой идеологии - нашел у человека запрещенный предмет (заточку, карты, деньги, наркотики), тогда и наказывай. Все просто, факт - наказание. Ведь факт - вещь упрямая. Факт при любой власти, при любом режиме - факт. И не велика разница каких традиции придерживается тот или иной субъект и какому богу молится. Закон для всех один. Бражка, наркотики, карты, заточки запрещены хоть в остроге, хоть в тюрьме, хоть при царе, хоть при коммунистах. Исходя из этого, Миронов порой не понимал чуждой логики отдела по режиму. Например, за что так мурыжат пикового? Ничего запрещенного у бедолаги не нашли. Подкоп он не рыл, в побег не собирался. Бунт не затевал. Почти голого - босого, в одной робе и тапках, закинули в нулевку и дубасят почем зря.

Аслан боролся сам с собой. Он мог плюнуть на прошлое, отказаться от своих идеалов. Заключить соглашение с администрацией. Подписать 106-ю. Вступить в секцию дисциплины и порядка (СДП). Начать наворачивать режим в лагере. Пользоваться послаблениями, жить припеваючи и освободиться раньше срока условно досрочно. Он ходил бы в лучшем прикиде, какой только может быть в лагере. С ноги открывал бы дверь в столовую. Своими руками зачерпывал со дна самую гущу. Жрал бы от пуза. Строил бы всю эту козлотню. Отрабатывал бы на них удары. Обложил бы всех данью. Ему бы несли долю со всех куражей. Администрация была бы не против. Она, может, этого и добивалась, чтобы такой отрицательный осужденный вдруг переобулся, перекрасился, поднял флаг красного режима. Для них это и есть исправление и перевоспитание. Власов перевел бы колышек в другой разряд и поставил бы плюс в правильной статистике: мол, не зря работаем.

Аслану претило это, он призадумывался, но всерьез не рассматривал такое развитие событий. Вывернуть себя наизнанку, плюнуть на прошлое он не мог. Перечеркнуть свою жизнь не поднималась рука. Как посмотрит в глаза пацанам, кто был рядом с ним в Каменке, во Владике? Нет, он не даст перевести колышек в другой разряд. Ему хотят навязать игру, где он шестерка, пиковая шестерка. Но Аслан понимал, в той игре, которую ведет он, он - джокер. Только важно не дать навязать себе чужую игру. Он вспоминал Каменку, Абасова... Как попадал под молотки. Там тоже умели бить, били - мама не горюй! Но тогда он был моложе, сильнее. Собственно, сюда его и привезли потому, что там инструменты воздействия закончились. Там если видели, что ведешь себя достойно, как мужчина, начинали уважать. И можно было сыграть на этом, нащупать дно, опереться. Здесь же это не канает. Здесь присутствует что-то иное, чуждое кавказскому мышлению. Какой-то иезуитский подход. Сломать, и баста!

Аслан видел перед собой глаза Власова, как глаза бешенной собаки, вцепившейся в него не на шутку, и не находил, что сделать, чтобы отстала, на чем сыграть, на что опереться. Пока он расплачивался здоровьем, которое утекало, как кровь из открытой раны. Голод терзал душу, как капризный ребенок терзает мать. Холод, который с приходом ноября посеребрил инеем решку, пытал уже цыганскими иглами. К середине декабря решка обледенеет. Языки морозного воздуха будут тихо затекать в камеру, стелясь по полу. Под решкой образуется наледь, как каток, как горка в ледяном городке. И будет казаться порой при тусклом освещении мерцающей лампочки будто маленькие гномики катаются на этой горке. Не считая зрительных галлюцинаций и снов, Аслан заметит, что перестал различать цвета. Все вокруг стало серой трясиной. Лишь видения и сны, грань между которыми стиралась, оставались яркими, цветными. С холодами стало суше, грязь подмерзла, и в этом были свои плюсы. Власов перестал вытирать об Аслана грязные ботинки. Но бить, унижать не перестал. Он по-прежнему приходил под крышу и устраивал сущий ад.

Утренняя поверка - агрессивная, злая. Вечерняя - насмешливая, издевательская, провокационная. В вечернюю поверку обычно не били. Могли дурно пошутить, позубоскалить, пожелать спокойной ночи и удалиться. Крыша засыпала. Бывало, захрапит среди ночи, как старуха, скрипом тележки хозбригады. Или швабра упадет у нерадивого шныря. Ветер поиграет на ресничках, повоет в колючке и путанке горемычные мелодии. Проснутся голоса - и давай перекрикиваться.

Как-то раз старший смены, заступившей в ночь, поглядев на Аслана через запирающуюся решетку, обронил:
- Ты смотри - живой еще… Вообще-то трое здесь повесились.
Тормоза захлопнулись. Замок проскрежетал два оборота. Поверка пошла дальше - клацать замками, хлопать дверьми. Аслан оглядел нулевку - пахнуло мертвечиной, почудилось присутствие темных сущностей. Где здесь можно повеситься?
«Да при желании… выбор богатый, - послышались голоса. - Можно на запирающейся решетке повиснуть. Можно, поближе к свежему воздуху, на решке удавиться. А можно и на шконку петлю накинуть. Петлю? Да, петлю. Порвать робу на ленты, сплести в канатик… или взять матрасовку - таким же макаром удавочку смастерить».

Аслан представил эту картину и поморщился. Голоса убеждали, что и он до этого дойдет, вернее - его доведут. Зачем так страдать, зачем мучиться, если можно разом все прекратить? Надо всего-то убедить себя. Перебороть страх. И все… Вечное блаженство! Аслан увидел весы, на которых взвешивают поступки. На одной чаше стоял он, с красной повязкой на руке, бродяга, перекрасившийся в козла. На другой чаше… Аслан плюнул на свое виденье, на свои мысли. Даже думать об этом не хочу! Оба варианта неприемлемы! Первый вариант по людским соображениям. Второй по вере. Смалодушничаю - Бог отвергнет.

Дни Аслан не считал - сбился. Радио молчало. Количество суток при водворении в изолятор ему не объявили. Администрация не утруждала себя формальностью - сажать «через матрас» - когда по истечению наказания в штрафном изоляторе (пятнадцать суток максимум) осужденного выпускают в отряд, только на ночь, и снова сажают. Аслана вывели один раз на вахту, когда добавляли очередные пятнадцать суток, потом не делали и этого. Водворение в нулевку продолжалось для него бессрочно.
По закону держать в штрафном изоляторе разрешается не более сорока пяти суток (три пятнашки). Затем, если нарушитель не исправился, должны менять режим - сажать в помещение камерного типа (ПКТ). В ПКТ могут держать до полугода. Но там разрешается больше личных вещей, сигареты, чай, кофе, а также книги и журналы, писать и получать письма. Если и после этого клиент не созрел и хочет продолжить квест, то его разрешается посадить в ЕПКТ до года. Если злостный нарушитель оказался крепким орешком, то его судят в крытую тюрьму. Он получает особый (полосатый) режим и приземляется во Владимирский централ - ветер северный, этапом из… или в Елец, Балашов, Чистополь, Златоуст.
В нашем случае до этого не дойдет, так как наш случай уникальный в своем роде. Наш герой или антигерой просидит девяносто суток в нулевке. Потом, под Новый год, его переведут в ПКТ, в единичку.

Единичка - сестра-близняшка нулевки, камера по соседству, за стенкой. Если нулевка была пыточной камерой, комнатой страха, преддверием могилы, то единичка была лишь строгой сестрицей, с кем не забалуешь. И надо сказать, единичка была благороднее своей холодной сестрицы. Внешне они были одинаковые: размер, расположение. Но в единичке было застекленное окно, что не давало сквознякам разгуливать как хотят. И там была раковина, а не просто кран, гнутым носиком направленный в дыру, по которой, кстати, бегали крысы. Короче говоря, единичка была одиночной камерой с минимально допустимым для содержания людей набором удобств. По всем раскладам Аслана можно было поздравить с новосельем. Теперь не будет дышать на него холодом решка с обледеневшей губой. Не будет ощущения, что живешь на улице. Не станет дождь заливаться в камеру и петь свои горемычные песни ветер. Как много меняет хорошо подогнанная стекленная оконная рама. Определенно, единичка теплей и уютней.

Но статус Аслана не поменялся. Положение его все равно было незавидно. Он считался злостным нарушителем, потерянным для общества человеком, а значит, юрисдикция исправительного кодекса на него не распространялась. Его перерабатывал прессовочный цех со всей изощренностью административного произвола.

Однажды утром Аслан заметил, что решка светится, будто включили мягкую светодиодную подсветку. Он посмотрел в щель меж металлических ресничек во двор и резко закрыл глаза. Все было белое - и земля, и небо. Зима покрыла все вокруг пуховой периной. Аслан долго не отходил от решки, не мог надышаться утренним морозным воздухом. Ему хотелось, как в детстве, попробовать на вкус первый снег. Упасть и поваляться на чистой перине. Он погрузился в воспоминания. Его ослепило, залило светом…

Когда глаза привыкли, он огляделся, понял, что стоит в строю. Стоит в тонкой казенной телогрейке и в ботинках без шнурков. Руки пристегнуты за спиной наручниками. В строю человек тридцать. Командует парадом капитан Павел Анатольевич, при нем пара офицеров помладше.
- Значит так, осужденные! - начинает Павел Анатольевич сердито. - Вас собрали для выполнения 106-й статьи! А точнее, для уборки снега на плацу перед бараком СУСа! Так что не стесняемся, разбираем инвентарь!

Десяток совковых лопат свалили в кучу, как высыпавшиеся из коробка спички или как сданное оружие поверженных козлов. Со всей зоны собрали небось, подумал Аслан, глядя на лопаты, да и на лица в строю. Среди мелькавших лиц знакомых почти не было. Лишь на другом конце, под шапкой-ушанкой и воротником телогрейки, казалось, таился Вова Чечен. Но сейчас Аслана больше заботил вопрос: почему среди этих крутых парней он один в наручниках, да еще застегнутых за спиной? Глядя на блаткомитет, на этих отрицал, которых действительно собрали со всех отрядов, даже вывели из СУСа, Аслан чувствовал какую-то театральную постановку.
- Так, что не понятно?! - гаркнул Павел Анатольевич. - Быстро похватали лопаты! Или кому-то придать ускорение?! - стал махать своими здоровенными колотушками в зимних офицерских рукавичках, то ли согреваясь, то ли разминаясь.
- Не хотите брать лопаты, утаптывайте снег ногами, - предложил офицер помладше.
Строй качнулся и пошел паровозиком топтать снег. Прям как в детском саду, подумал Аслан, провожая взглядом паровозик.
- Ты что стоишь? - подошел к нему Павел Анатольевич. - Самый умный?
Аслан молчал. Для него, что лопатой махать, что ногами утаптывать - все равно, выполнять 106-ю. Неприемлемо, западло.
Павел Анатольевич схватил своими ручищами Аслана и воткнул в большой сугроб вниз головой. Хотел попробовать на вкус первого снега? - подумал Аслан. Вот, пожалуйста, пробуй... Не успел он об этом подумать, как мощные ручищи достали его из сугроба. Перед глазами мелькнула зимняя картинка лагеря - он проделал петлю в воздухе и снова воткнулся в сугроб по пояс. Лицо обожгло. В уши и ноздри набился снег. Аслан стал задыхаться. Он уже чувствовал такое, когда в горах его накрыл хвост лавинного облака. Тогда он выбрался сам. Сейчас не может. Уши заложило от давления, он начал терять сознание. Павел Анатольевич достал его из сугроба, поставил на ноги. Отряхнул – хлопнул по груди так, что Аслана шатнуло.
- Будем считать, 106-ю ты отработал, - хохотнул капитан. - Уведите.

Крыша жила по своему распорядку. По-своему вела счет времени. Когда стучала суставами. Гремела костями. Скрежетала замками. Скрипела и хлопала дверьми. Козел, обитавший под крышей, по будням выводил мужиков на работу - вязать сетки. В планшете помечал - сколько человек выходит из каждой камеры, кто выполняет план, кто нет, освобожденных от работы и тому подобное. Он знал, что пиковый отрицала не выходит на работу, но все равно мимо не проходил. Подходил, чтобы, как деревенский хулиган, позлить «волка».

Однажды он подошел к единичке, стукнул ключом в дверь камеры.
- Говори, - отозвался Аслан.
- Слышь, пиковый. Я тут узнал, бумаги на тебя стряпают… в крытую поедешь, в Елец. Там быстро из тебя девчонку сделают. Или все подпишешь, и тряпку в руки. Или опустят, посадят в обиженку и тем более все подпишешь, и тряпку в руки. Там разговор короткий.

Аслан молчал. Оставаясь спокойным, он кипел внутри. Его бесило то, что какой-то козел, шнырь оперской, до сих пор не угомонился. Подходит провоцирует. Раз за разом наступает на больную мозоль. Правда, сейчас Аслан призадумался над словами козла. Он слышал про Елец. Слышал, как двух молодых пацанов из Воронежа осудили и повезли туда. Они не выдержали пыток и повесились. Там не просто издевались, там насиловали, опускали, загоняли в обиженку. Если так, по беспределу, ломали местных, то ему, парню с Кавказа, страшно и подумать... Надо что-нибудь предпринять, чтобы не попасть в Елец.

Аслан подошел к раковине. Умылся ледяной водой, чтобы остыть, чтобы отпустило. Давая стечь воде с лица, он склонился над раковиной, уперся в края руками. Закрыл глаза и попытался глубоко подышать, чтобы успокоиться. Вдруг под правой рукой раковина качнулась. Аслан заглянул под нее. Она крепилась на двух металлических штырях, вбитых в стену. Один штырь плотно сидел в стене, второй шатался.
Аслан потянул на себя штырь. Из отверстия просыпалась бетонная крошка. Он вытер штырь об робу - конец был заточен, как карандаш художника. Ничего себе! Вот это да! Предмет двойного назначения. Аслан поблагодарил того, кто сделал это. Кто, отбывая наказание, время зря не терял. Подготовил грозное оружие. Но, видимо, не пригодилось... Кто бы это ни был, подумал Аслан, спасибо тебе! Он вставил штырь в отверстие и сдул с пола следы бетонной крошки. В голове созрел план.

Утром Аслан подозвал козла, обитавшего под крышей.
- Выведи меня на работу, - сказал Аслан через тормоза.
- Не положено, - ответил козел после паузы. - Тебя нет в разнарядке.
- Ну, внеси.
- Ты же отрицалова, пиковый, тебе западло работать! - начал ерничать козел.
- Тебе какая разница? Говорю, внеси в разнарядку.
- Че, сетки пойдешь вязать?
Аслан не отвечал. Стоял под тормозами, слушал.
- Ну, я поговорю с бугром, - посулил козел и пошел по коридору.

Козел смотрел в свой планшет и не мог сосредоточиться. Его записи казались ему шумерской клинописью. Он машинально открывал тормоза камер, откуда выходили мужики-работяги. Правильно или неправильно выводит, тех не тех? - сегодня он был рассеянный и практически ничего не контролировал. Его поглотил вопрос: почему вдруг пиковый попросился на работу? Три месяца не выходил из камеры ни на прогулку, ни за матрасом - спал на железе. Отрицал и работу - никогда не вязал сетки - и хозработы - отказался убирать снег. Получал по горбу за доклад. Сидел на хлебе и воде. Видите ли, западло из келешованной посуды - принципиальный какой. А тут попросился на работу. Исправился? Переобулся? Не похоже. Может, пропустить это мимо ушей? Но формально, если осужденный просится на работу, он обязан вывести. Только что-то тут не так. Козел завел работяг в цех. Закрыл цех на замок. И побежал на вахту.

Хлопнула входная дверь. В коридор ввалился шум. Скрипнул зубами камерный замок. Бах! - открылись железные тормоза. Стоявшее как вакуум пространство камеры высосало в коридор. Перед запирающейся решеткой стоял Миронов и два контролера. Один контролер держал деревянную киянку.
- Шмон! - объявил Миронов. - Вывести осужденного из камеры!
Аслана вывели и поставили напротив нулевки. Глядя на «ноль», пропечатанный казенным трафаретом, по спине пробежал холодок: не дай Бог снова... В этот момент он услышал, как в единичке орудует киянка. Вот подала глухой металлический голос решка. Вот прошлись по шконке, как по металлофону. Вот фальшиво звякнула раковина. За это получила еще. У Аслана внутри что-то дрогнуло. Из единички в коридор вылетел самодельный кипятильник и какая-то ржавая проволока. За ними тяжело громыхнул об пол штырь. Миронов поднял штырь и внимательно рассмотрел заточенный конец.
- В крытую собрался? - повернулся Миронов к Аслану, слегка подбрасывая в руке, как бы взвешивая, штырь.
- Никуда я не собрался, - ответил Аслан. - Но если в крытую… то хоть за дело.

Козел, обитавший под крышей, долго крутил в руках штырь, найденный в единичке. Потрогал острый конец - заточен на совесть. Он вспомнил угрозу пикового: «Слышь, козлина… где ты мне попадешься на продоле, там же я тебя сломаю! И мусора тебе не помогут!» Вмиг у него ослабели ноги. Ему сделалось дурно. Он понял, что этот штырь готовили по его душу. Этим штырем его закололи бы как свинью. Рано или поздно он вывел бы пикового из камеры. Не имел права не вывести. И все!.. Черная клякса и белый мел. Он тут гуляет себе вольготно. Живет сыто на мужицких горбах. Домой собрался раньше срока по УДО. А тут на тебе - цугцванг. Сам себя загнал в угол. Поставил под удар. У козла, обитавшего под крышей, разболелась голова.

На днях под крышу пришел ДПНК (дежурный помощник начальника колонии) капитан Карпов, Карпуха, как говорили и зеки, и сотрудники. Зашел в единичку. Постоял, огляделся. Показал на перекошенную раковину.
- Хулиганишь?
- Так было, - ответил Аслан.
Карпуха недоверчиво покачал головой и ухмыльнулся. Потом внимательно посмотрел на Аслана.
- Ты же осетин?.. Из Владикавказа?
- Да, - ответил Аслан. - Родился в Беслане, потом уже… во Владик.
- Понятно. Я сам вырос во Владике. У меня там братья, тетка… Ты присядь, - как-то несвойственно здешним порядкам предложил Карпуха.
Аслан не понимал причину визита ДПНК и продолжал стоять.
- Плохие новости… мать умерла, - неожиданно сказал Карпуха. - Подробности не знаю. Просили передать, чтоб ты держался…
Все поплыло перед глазами. Земля стала уходить из-под ног. Аслан присел на шконку.
- Еще вот что… Послушай. Материал на тебя готовят. Хотят в крытую осудить. Дела серьезные.
- Ничего нельзя сделать? - с трудом сосредоточился Аслан.
- Попробовать можно. За крытую Власов и несколько офицеров топят. Хозяин колеблется - сор из избы… как говорится. Миронов до вчерашнего дня против был. Возможно, деньги понадобятся.
- Свяжись с моими, должны помочь.
Карпуха шагнул к выходу, остановился. Еще раз посмотрел на Аслана.
- Если что-то надо, мне скажи. Ни с кем ничего не передавай… сам понимаешь, где находишься.

Если бы у Аслана оставались силы, он бы закричал. Но сил не было, как не было эмоций. Он был опустошен. Пребывал в прострации. Мысли беспорядочно колотились в голове. Последнее время мать болела, не могла приехать. Но все чувствовала. Чувствовала, как тяжело сыну, что сын в беде. Молила Бога о спасении, чтобы сохранил сына, помог в трудную минуту. Получается, Господь забрал мать к себе, но услышал молитвы. Послал Карпуху. Кто б мог подумать, что здесь окажется офицер - земляк, родом из детства?.. Мать живая стояла у Аслана перед глазами. Перед глазами, полными слез. Не проводить мать в последний путь - одно из худших наказаний. И это наказание выпало на его долю.

Аслан стоял неподвижно. Он дошел до предела, до истощения всех физических и моральных сил. Сейчас он без кожи, без мяса, в нем не осталось крови… Никогда не видел свои нервы, сухожилия, кости. Отчаяние голодной гиеной пришло и принюхивается к нему. Подбирает момент, чтобы напасть, сокрушить, растерзать. Она говорит разными голосами... Порой кажется: все, остается один шаг, гиена клацнет зубами, вопьется в больную душу и никогда больше не отпустит. Зловонное дыхание ее так близко, что душа канарейкой в клетке начинает метаться, предчувствуя беду. Аслан стоял неподвижно, но мысленно выполнял ката. Не было сил, все тело болело, но он бил руками, ногами, чем мог… Дух бился с тьмой до последнего. Он не мог уже заставить тело сражаться, сопротивляться, но и сдаться, погибнуть без борьбы тоже не мог.

Попытался через медитацию выйти из этого мрака. Утопить в ментальном облаке страх, голод, холод. Он положил тапки на железные струны шконки, присел, подобрал ноги. Погрузился в состояние отрешенности. Надо было полностью, тотально расслабиться, чтобы ничто не мешало выйти сознанию. Он закрыл глаза и выровнял дыхание. Научишься входить в это состояние силой мысли - ты мастер, сказал когда-то тренер. Он прислушался к сердцу и попросил его успокоиться. После задышал глубоко и ровно. Клетка открылась, и душа-канарейка полетела ввысь. Канарейка летела все выше и выше. Через грозные облака и свинцовые тучи. Вдруг на порхающих крыльях души-канарейки блеснуло золотом солнце. Все засверкало. Небо возвысилось бездонным космическим пространством. Душа лопнула подобно мыльному пузырю и поглотилась этим пространством. Раньше он не прорывался сюда, за эту завесу. Доходил до края и… страх неизвестности не пускал. Душа обессиленная падала в бездну. 

Облака клубились под ногами, он шел по ним, как по белоснежной перине. Все устранилось, осталась лишь легкость, невесомость. Как долго находился погруженный в состояние глубокой эйфории, он не понимал. По времени это минуты, по силе восприятия - вечность. В какой-то момент пред ним предстал путник. Он узнал в нем виденье юности, образ Господа-Иисуса. Он смотрел сейчас ясными глазами. Во взгляде было понимание. Знаю, казалось, говорил Он. Все знаю. И предан был в руки злых людей. И люди, державшие Его, ругались над Ним и били Его. И били Его по голове тростью. Мучили Его и издевались над Ним. Он проходил через страданье. Сам выбрал этот путь по неверию, дерзости, глупости. Он забыл Меня. Но Я не забыл Его. Я всегда оставался рядом, сопровождая в блужданиях по миру тьмы и боли. Я терпеливо ждал, когда в Его сердце появится проблеск желания вернуться ко Мне. Помоги, Господи. Если Я дам Тебе власть над палачами Твоими? Как Ты поступишь? Он призадумался, великое искушение смутило Его. Не хочу власти подобной, Господи. Уподоблюсь таким, как они. Стану на них похож. Лучше страдать, чем приносить страданье. Тогда смерть. Лучше смерть. Не боюсь смерти, боюсь позора, бесчестия. Не бойся. Тело тлен. Душа вечна. Не дано им прикоснуться к душе.

Аслан спал, прислонившись к трубе отопления. Спал крепко, как не спал уже давно. Спал как младенец. Ему снились красивые яркие сны, и он не хотел просыпаться. Ему не мешало то, что он спал на голом железе, подложив один тапок под голову, второй под бедро. Не мешал голод, который усиливался к полуночи, шарил по углам, травил желудок, гудел в голове. Все было не так, как прежде. Даже камера преобразилась, посветлела. Стала не одиночной камерой, а монашеской кельей. Его не тревожили крысы. Он хотел бы пронаблюдать, как они забирают четвертинку пайки. Но крысы строго выполняли договор: плати налоги - и спи спокойно.

За стенкой хлопнула входная дверь. В коридор ввалился шум. Утренняя поверка пришла под крышу. При этих звуках у Аслана начинали трястись колени. Он весь начинал дрожать. Выработался рефлекс - он перестал контролировать тело на физическом плане. Аслан, ты ли это?! - спрашивал он себя. - Что сделали с тобой эти свиньи? Довели до того, что при звуках поверки у тебя мандраж. Правда, так было до этого дня, до этого утра. Этим утром Аслана постигло озарение. Он осознал виденье. Осознал ценность своего переживания. Проснулся обновленный. Он смирился, попросил у Господа прощения. И отпустил ситуацию. В это мгновение он понял, что страх ушел. Покинул его, как капитулировавший враг. Гиена удалилась, жалобно скуля. Страх разрушает, а бесстрашный человек непобедим. От этого понимания дух воспрял. Голова вдруг прояснилась. Мозг начал по-другому работать, будто включился внутренний генератор. Выпрямилась осанка. Легкие вздохнули. Тело налилось прежней силой. Он почувствовал былую мощь в руках, будто ничего не было. Не было шести лет тюрем, лагерей, не было бесконечных побоев, голода, Пятигорска, Каменки.

Скрипнул зубами камерный замок. Бах! - открылись железные тормоза. Стоявшее как вакуум пространство камеры высосало в коридор. Через запирающуюся решетку на Аслана смотрели дежурный принимающей смены, дежурный сдающей смены, контролер. Возглавлял эту группу Власов.
- Утренняя поверка! - гаркнул дежурный. - Осужденный Тамаев…
Аслан назвал имя, отчество, год рождения.
- Доклад! - продолжил дежурный, косясь в планшет.
Аслан молчал.
- Опять за свое… давай на продол его! - скомандовал Власов.
Аслана выволокли в коридор.
- К стене!.. Руки в гору! - хотели поставить Аслана на растяжку.
- Не стану я к стене! - огрызнулся Аслан. - Бей так!.. - в глазах его мелькнула уверенность.
Контролер замахнулся дубинкой.
- Бей! Что стал?! Не буду я докладывать!
Контролер медлил с ударом, дергал рукой, будто кто-то невидимый держал его.
- Да он обнаглел совсем! Тащите его на вахту! - проревел Власов.

Аслана приволокли на вахту. Закинули в предвариловку. Туда же набилась вся смена. Аслан вспомнил, как здесь, в предвариловке, принимал карантин Павел Анатольевич. Тяжелая же рука у этого мерина. Хорошо хоть сейчас его нет. Власов забрал дубинку у контролера. Схватил Аслана за плечо, чтобы повернуть лицом к стене. Дернув плечом, Аслан освободился от захвата.
- А ну стал лицом к стене! - в бешенстве прокричал Власов.
- Не стану, - ответил Аслан. - Бей так, глядя в глаза! Что ты за офицер такой?.. Только в спину и можешь бить.

В этот момент Аслана пронял лихой кураж. Он понял, что страх - питательная среда для этих палачей. Когда жертва боится, кричит, просит пощады, они проникают в нее, подключаются и высасывают силу. Чем больше страх, тем легче сломать, дожать, ведь у всего есть предел. Когда он мысленно мстил им: резал на куски, выворачивал им суставы, выкалывал глаза, то сам становился жертвой, на которую собираются падальщики. Он осознал, что зря боялся, зря злился, зря ругал своих палачей. Теперь он выбросил месть из головы и принял неизбежное испытание без страха. И сразу почувствовал, как темные сущности отцепились от него.

Власов занес дубинку для удара и замер. Какая-то гипнотическая сила мешала ему начать применять спецсредства. Экзекуция, которую он проделывал тысячу раз, вдруг изменила ему. Он не видел в глазах осужденного страха, а значит, потерял власть над ним.

- Не докладываю я! - подавшись вперед, сказал Аслан. - Че вы пристегнулись ко мне?! Не докладывал и не буду докладывать!

Власов так и остолбенел с занесенной над головой дубинкой. Он посмотрел по сторонам, как бы ища того, кто вызовется продолжить экзекуцию, но желающих не было. Как стая шакалов не решается кинуться на волка, так и они лишь зыркали глазами, не двигаясь с места. Эту картину наблюдал, стоя в дверном проеме, зампобор Миронов. Он смотрел, как психиатр на пациентов.
- Или убейте его, или оставьте в покое, - проговорил деликатно Миронов. - Не видите, что ли? Он погнал.
Миронов поправил фуражку, повернулся, чтобы уйти, и бросил Власову:
- Вы его три месяца дубасите, а у него авторитет только растет.

Странное дело - впервые за десятилетие дал сбой прессовочный цех Борисоглебска. Перенапрягся, остановился, перестал давить из людской массы паштет. Перед администрацией стала дилемма: либо вообще отказаться от пресса, либо снизить требования к качеству выработки. Но надо было найти причину. Что привело к поломке? То ли ремень где-то порвался, то ли камень попал меж шестеренок? А камень, который попал меж шестеренок, сидел в единичке и тоже не понимал, то ли это временное затишье и скоро все начнется заново, то ли побил он их карту. Нет больше козырей. Сыграл джокер!

Крыша жила по своему распорядку. По-своему вела счет времени. Когда стучала суставами. Гремела костями. Скрежетала замками. Скрипела и хлопала дверьми. На кого-то властно кричала. Над кем-то смеялась, издевалась. Только Аслана это уже не касалось. Про него будто забыли, не тревожили. Даже на поверку перестали заходить. Просто открывали китовое веко шнифта, смотрели - живой… и шли дальше. Козел, обитавший под крышей, стал тише воды, ниже травы. О его существовании Аслан стал забывать. Лишь кормушка как прежде - три раза в день открывалась.
В таком режиме Аслан проводил зиму и встретил весну. Когда потеплело, на Пасху, пришел Карпуха и выпустил Аслана в лагерь. Пока шли до вахты, Карпуха что-то говорил, но до Аслана не доходил смысл слов. Аслан с непривычки щурился от света и был опьянен свежим весенним воздухом.
- Как ты понял, с крытой уладили, - сказал Карпуха, остановившись перед вахтой. - Теперь будь умнее, держи язык за зубами. Весь блаткомитет красный. Все смотрящие наши.

Аслан шел по аллее в отряд, и его лицо светилось. Он шел как человек, которому только что отменили смертную казнь. Он шел и не мог налюбоваться нарождающейся зеленью. Не мог наслушаться пенья птиц. Не мог надышаться, напиться голубым бескрайним небом. Казалось, он только сейчас осознал значение, ценность природы. Неописуемую радость доставляло слышать, как ветерок расчесывает мягким гребешком кроны деревьев. Как ползают премудрые муравьи. Как легко порхает первая бабочка. Просто идти, видеть, слышать, дышать было для него немыслимым подарком.

В локалке одиннадцатого отряда стоял стол, за которым собралась братва. По традиции полагалось достойно встретить бродягу, вышедшего из-под крыши. Аслана пригласили к столу, посадили среди братвы. Пустили чифир по кругу. Братва понимала: шутка ли - пропереть больше полугода на хлебе и воде, в одной робе зимой, под постоянными издевательствами и побоями. Пропереть там, где, дело прошлое, три человека повесились. Они-то сидели по теплым баракам и гоняли чифир. А он сидел, как на дрейфующей льдине, как узник подземелья. Они вообще не понимали, как такое возможно.

- А где Вова Чечен? - поинтересовался Аслан.
- В козлятник улетел.
- Как улетел? - удивился Аслан.
- По буху набуровил лишнего. После не смог обосновать. Получил по башке! Накипело. Когда его разгрузили, положение с келешованными шлёмками поправилось. Посуду п…сов отделили.
Аслан хлебнул ядреного чифира - внутренности прожгло. Загудело в голове.
- Что-то Власова и его бей-бригады не видать.
- А ты не знаешь?.. Власов на дурке. А его правая рука, помощник по бей-бригаде, угорел…
- Как на дурке?
- До тебя, по ходу, сарафанное радио не доходило. У Власова сына зарезали в пьяной драке. Сына похоронил. Жена ушла. Он на дурку попал. Помощник его в своем доме угорел… то ли пьяный был, то ли еще что… короче, нашли мертвым. Павел Анатольевич утонул.
- Как утонул?
- Он круглый год купался - моржевал. А недавно, только лед сошел, нырнул и не вынырнул. Вещи на берегу нашли.
Аслан не верил своим ушам. Как такое возможно? По телу пробежал холодок. Он взял со стола сигареты, закурил.
- Вот так… Боженька все видит.

В этот момент в локалку вошел козел, обитавший под крышей. В руках он держал сверток, обернутый в ларечную бумагу. Все напряглись: совсем козел рамсы попутал, совсем страх потерял, приканал не к месту. Аслан видел его через кормушку мельком и только теперь рассмотрел. Довольно крупный. Одет в приличную, сшитую на заказ, робу. На голове феска. Наглый, бесовский блеск чернявых глаз пропал, сейчас он смотрел иначе. Козел подошел к Аслану. Снял с головы феску и неожиданно поклонился.
- Не побрезгуй, бродяга, прими от души, - сказал он и положил перед Асланом сверток. Затем выпрямился и добавил: - Если что-то надо, только скажи, для тебя по зеленой.
После обвел присутствующих презрительным взглядом и вышел из локалки. Пошел по аллее в сторону вахты.
- Одного бродягу-осетина признаю! - прокричал он.

Поглядывая на локальные сектора отрядов, Аслан замечал перемены. Теперь локалки не казались ему вольерами в зоопарке, откуда смотрели злые голодные глаза. Сейчас он чувствовал понимание, одобрение. Арестанты гуляли во двориках. Играли в шашки, шахматы, нарды. Занимались на самодельных спортплощадках. И даже загорали - то, за что раньше сажали на пятнадцать суток и подвергали экзекуции.

Аслан посмотрел в весеннее небо. Он понял, что как только отпустил ситуацию, отбросил гордыню и мысли о мести, оставил на божью волю переживания за свою дальнейшую судьбу, он вернулся в изначальное, чистое состояние сознания и стал свидетелем присутствия высших сил. Произошедшие события поразили его, он и представить себе такого не мог. Аслан смотрел в весеннее небо. Небо сверкало, как огромный сапфир. Взгляд тонул в нем, как в бездонном океане. Белой морской пеной раздувались облака. Они двигались и меняли формы, словно в гигантском калейдоскопе. Аслан мысленно поблагодарил Господа. Поблагодарил за то, что сохранил, преподал урок, позволил многое понять.


P. S.
В исправительной колонии (ИК-9) Борисоглебска Воронежской области, как в прессовочном цеху, из людей делали паштет. Трудно сказать, какая была цель у исправительной системы, но паштет получался что надо, со знаком качества. В этом месте по полной давали распробовать вкус наказания, а послевкусием всегда оставалось стыдливое желание забыть.
Правда, после известных событий бить заключенных перестали.