Автокурсы

Последнюю в тот день лекцию он прогулял – набрал в супермаркете шоколадок и поехал к Лизе смотреть фильм. А в начале шестого вышел из подъезда, вдохнул острый декабрьский воздух и зашагал дворами к остановке. Синели сумерки, неспешно плыл сверху вниз редкий, пушистый снежок – но холодно как будто не было; то есть было, конечно, но холод стоял приятный, приподнимающий, и он даже шапку снял и спрятал в карман – но потом одумался, посмеялся самому себе и вернул на голову.
Во дворах было людно, жильцы возвращались с работы, парковались у бордюров, поджигая снежок светом фар. Возились на площадках дети, а снежок – снежок таял, приземляясь на темный тротуар, и только по газонам лежал густо, чуть мерцал синевой – в тон сумеркам. Дворы матрешкой выныривали один из другого – и каждый даже казался меньше предыдущего – дрожали в сумерках, моргали первыми фонарями, звенели домофонами, а потом он вышел к остановке и стал с краю, у стеклянного, насквозь просматриваемого цветочного магазинчика – «стекляшки» – в котором сидела, облокотившись на полку, женщина средних лет, в легкой сиреневой кофте – на ногах у нее были не туфли, не ботинки, не сапоги даже, а ярко-зеленые резиновые тапочки – и вокруг нее алело, желтело, осыпалось разноцветными пятнами, клонилось из высоких ваз, горело в тугих целлофановых свертках, но тут же кружился снежок, лип на стекло, и в такой близости к нему, к остановке в облачках пара, к сырой, в снежной кашице, дороге, странными и смешными казались и тапочки, и кофта, и задумчивый, в одну точку устремленный взгляд их обладательницы.
Он подумал, что здорово было бы купить Лизе цветов – собрать букет попышнее, вперемешку с зеленью, эвкалиптом каким-нибудь, и завернуть обязательно не в пленку, а в бумагу, и чтобы лента была не широкая, а тоненькая, кудрявая, бледно-лиловая, почти белая – купить и побежать дворами, подарить, ведь можно и успеть, до шести еще вон сколько…
Он посмотрел на часы и как будто горестно, но на самом деле все же беззаботно, рисуясь перед самим собой, вздохнул – всего полчаса.
Загудел издалека – космическим, электронным гулом – троллейбус, но к остановке подполз не сразу, а целую вечность еще стоял перед светофором, дразнил ожидающих широкими оранжевыми окнами.
– Околеешь тут, – услышал он чей-то недовольный голос и улыбнулся: холод по-прежнему казался ему приятным.
Он даже потрогал лоб тыльной стороной ладони – «не заболел ли ты, братец?» – но лоб был что надо, да и вообще чувствовал он себя прекрасно и весело, и отмечал как-то полуосознанно, что бывают такие зимние вечера, когда чувствуешь себя прекрасно и весело, когда можно поразмышлять о только что просмотренном фильме – отличном! – а можно представить, как будешь через час сидеть в теплом кабинете автошколы, а можно изучать насквозь просматриваемую стекляшку и мысленно собирать для Лизы букет, втискивать в его середину серо-синий эвкалипт.
Троллейбус наконец-то мягко покатился, скрипя колесами по кашице, остановился у остановки, с шипением и стуком распахнул узкие двери.
Он шагнул вперед, пропустил выходящих, пропустил кого-то из входящих, ухватился рукой за теплый, в тугих резиновых складках поручень и запрыгнул в светлое, гудящее, наполненное каким-то типично троллейбусным теплом нутро, которое вдруг оказалось полупустым – так что он даже смог пролезть к самой кабине и опуститься на «трон»: одиноко возвышающееся за кабиной сиденье с коротким поручнем перед собой – на случай, если троллейбус будет мчаться наперегонки со всякими там лексусами и мерседесами.
«Откуда у нас столько лексусов? – думал он, усаживаясь поудобнее и распутывая наушники, поглядывая на вытягивающуюся перед светофором пробку. – Дорог, считай, нет, а все сплошь лексусы и мерседесы».
Троллейбус, до этого мелко вибрировавший, вздрогнул, загудел космически – двери с грохотом закрылись – и тронулся. Наушники поддались, клубок проводов обмяк, растянулся, он вложил в каждое ухо по холодной пластиковой капле, нащупал кнопку, и по проводам потек густой бархатный голос, заговорил всеми героями книги, затанцевал интонацией, заскользил по горкам из пауз и восклицаний.
«Зачем им вообще эти лексусы? – думал он, прислоняясь плечом к исцарапанному, в прозрачных буквах и значках, стеклу. – Купи в кредит, а потом трясись над ним. Как будто больше не на что деньги потратить».
И качал головой – как люди не понимают элементарных вещей?

Чуть ли не половину пути к бархатному голосу он почти не прислушивался, позволял скользить по краю сознания, отмечал диалоги, события, но не погружался, ерзал, наблюдал за тем, как сияющий сквозь снегопад вывесками и фонарями город, разноцветный, пестрый, сплетенный из движения и огней, уплывает, покачиваясь, за плечо. Снегопад усилился, сумерки уже отсинели свое – и огни кувыркались, шевелили лучами в густой, мягкой, пенящейся снегом темноте декабрьского вечера.
И только из-за домов выныривала вдруг, раскачивалась, точно расплескиваясь широкая темно-фиолетовая полоса, обнимающая небо.
Он отрывался от окна, оглядывался на салон, привставал, заметив краем глаза движение, готовый уступить место, но никто в этом не нуждался – мест хватало, а стояли только задумчивые круглолицые мужики и те, кому нужно было выходить на следующей. Остальные сидели ровно, друг за другом, и, казалось, смотрели только на него.
Курсировала по проходу кондуктор, перехватывая свободной рукой – то у одного пассажира, то у другого перед лицом вспыхивали и гасли крепкие длинные ногти цвета персиковой мякоти – поручни. Опускалась грузно на свое место – тоже трон – поворачивалась к окну, смотрела на снегопад, думала о чем-то своем.
На каждой остановке в троллейбус врывались потоки холодного воздуха вперемешку со снегом, вслед за ними спешили краснощекие, отдувающиеся пассажиры, стучали по ступеням подошвами, разбредались по свободным местам – кондуктор важно покидала трон и плыла, величественно и торжественно, из головы состава в его хвост.
Двери схлопывались, троллейбус трогался, гудел – даже сквозь бархатный голос слышен был гул – и снова становилось тепло, даже жарко, и только в приоткрытое на мизинец окошко бился тугой струйкой морозец, гнул уголок неаккуратно приклеенного объявления.
К середине же пути – когда показался за углом, вырос, повернулся одним боком, другим и остался позади старый городской рынок, с замками на воротах, огромными и темными окнами павильонов, мелькающими в просветах торговыми рядами – к середине пути книга увлекла его, сквозь плотный снегопад, прямо за павильонами, за рыночной стеной, заколыхались шпили готических соборов, покатые черепичные крыши.
– Спешим же! – призывал бархатный голос, – Здесь есть еще один переулок, совсем забытый, так мы выиграем время!..
И он чувствовал, что удивительным образом находится в двух местах одновременно – и спешит по темному, в квадратных окнах кабаков, переулку, и сидит в горячем, пахнущем влажными от снега куртками, троллейбусе, а сам троллейбус раскачивается, точно лодка, гудит и ползет сквозь заметаемый снегом город, замирает перед светофорами, пропускает вереницы пешеходов, едет мимо магазинов и кафе, офисных центров и поставленных в начале прошлого века домиков, мимо голых взъерошенных крон, к которым сейчас липнет гипсом снег. А потом он подумал, что все не так, что он не в двух местах одновременно, а это все – и троллейбус, и рынок с рядами, и тесные улочки в брусчатке под скатами черепичных крыш – все это суть одно место, широкое, пестрое, но совсем цельное, неразделимое, точно в рулон свернутое.
Перед нужной остановкой он оставил трон, прошагал, балансируя, по качающемуся полу – не держась, перенося вес то на одну ногу, то на другую – подождал, пока троллейбус замедлится, остановится, раскроет двери, оглядел благодушно пассажиров и выпрыгнул в снегопад. Щурясь, фыркая и отдуваясь, пролавировал между пешеходами до перекрестка, свернул, пролавировал до следующего, свернул еще раз и оказался на пустынной, ужасно длинной улице – темной и широкой – в дальнем конце которой светилось под фонарями строгое трехэтажное здание, обставленное серебристыми четырнадцатыми Ладами, «воблами лучеперыми», как их называл почему-то Денис.
Он посмотрел на часы, ускорился – и сквозь бархатный голос услышал, как скрипит под подошвами снег. Издалека примерился к полоске черного льда, разрезающего тротуар вдоль, проскользил, цепляясь носками за снежные бортики, порадовался своей сноровке – «есть еще порох» – и заспешил к высокому сияющему крыльцу, чувствуя, как снег обжигает шею за воротником.
На крыльце, у самых дверей – стеклянных, сквозь которые виден холл с диванами и лестницами – его догнал Денис – запыхавшийся, с прилипшими ко лбу волосами, пытающийся одновременно и отдышаться, и докурить сигарету.
– Я тебе кричу, кричу, – выдохнул Денис с досадой и ударил ботинком о ботинок, сбивая снег, – а ты как в танке!

В тесном, совсем школьном классе – за тем лишь исключением, что стены увешаны не портретами химиков, а плакатами с дорожными знаками – они с Денисом сидели за самой последней партой, но не у окна, а в противоположном углу, у стеллажа с книгами. Чтобы добраться до места, нужно было протискиваться узкими проходами, цепляя болтающиеся на крючках – для сменки? – сумки.
– Нужная дистанция определяется очень просто, – говорил, привалившись плечом к доске преподаватель, Владимир Иванович, пожилой человек с уставшим взглядом, лишенным эмоций голосом, помятым лицом и точно назло всему ослепительно сверкающей лысиной. – Берете скорость, с которой едете, и делите на два.
Лысина сверкала под белыми, издающими непрерывное гудение, лампами – которые заливали класс холодным, неприятным для глаз светом. Из-за специфики освещения, вероятно, каждый слушатель раз в несколько минут поворачивался к окнам и всматривался в них.
За окнами плавно и монотонно сыпался, перемешиваясь с отражением класса, снег.
Он старался слушать внимательно, писал в тетрадь, вывернув ее под почти прямым углом, но то и дело отвлекался, смотрел то на окно, то на стеллаж, скользил взглядом по разноцветным корешкам. На полках странным образом уживались все возможные виды книг – и он удивился, впервые обнаружив на одной из них «Русскую литературную сказку», стиснутую первым и вторым томами академического словаря по философии. Узко специализированной литературы – посвященной автомобилям и вождению – было совсем немного, кое-где она сбивалась в небольшие группки и выглядела тогда затравленно, кое-где вдруг вела соседство с очерками по краеведению и до бахромы затрепанными ироническими детективами. Много было русской классики, достаточно биографий, встречались Сэлинджер и Воннегут – и он всерьез намеревался спросить у Владимира Ивановича: кто распоряжается неожиданной библиотекой и можно ли ей пользоваться простым смертным?
И как книги на полках стояли самые разные, непохожие друг на друга ни по форме, ни по содержанию, так и слушатели автокурсов, набившиеся в класс – ни одного свободного места, все чинно сидят друг за дружкой, выглядывают через плечо, если не видно доски, тянут руку, если надо что-то спросить – представляли из себя крайне разнородную компанию. Были тут и студенты – вроде него с Денисом или Марата – были и студентки: смешливые, оборачивающиеся на каждую шутку, с узкими спинами и волосами, стянутыми в хвосты. «Вика, Катя, Тася, Соня», – запомнил он имена скороговоркой, но кто из них кто, до сих пор сказать уверенно не мог. Были мужики в водолазках и пиджаках, свитерах и выглядывающих из-под воротника рубашках – их полагалось звать по отчеству: Сергеичи, Петровичи. Были их ровесницы – тетушки с пышными прическами, окутанные облаками духов, такие же смешливые, как студентки, в перерыве первые срывающиеся курить. Был десятиклассник – нескладный, робкий, чуть что краснеющий – сидел за первой партой, оглядывался на класс восторженно.
Патриархом группы был раннепенсионного возраста мужичок чуть постарше Владимира Ивановича – Его усейшество, как называл его Денис, Виталий Феликсович – сухонький, тоненький, с огромными горьковскими усами, закрывающими половину лица. Виталий Феликсович был человек тихий, застенчивый, в некотором роде, если бы не усы, незаметный – и не имеющий ровным счетом никаких способностей к вождению автомобиля. Даже теория отказывалась ему даваться.
– Не по мне эта грамота, – сетовал он в перекуры. – Что ж теперь поделать?
Говорил он тихо, слова путались в усах, и до слушателей долетали какие-то обрывки, из которых нужно было, как в ребусе, составлять фразу.
Марат на правах соседа по парте предлагал сбрить усы – возможно, загвоздка в них – и студентки принимались рыдать от смеха: каждую шутку Марата они ждали с нетерпением, а дождавшись только что в обморок не падали. Виталий Феликсович фыркал добродушно, приглаживал усы оранжевыми от табака пальцами. Усы приглаживаться отказывались и от пальцев пружинили.

В перерыве он вместе со всеми спустился на первый этаж, но от лестницы завернул не к крыльцу, а в глубину холла – звонить Лизе. Пока шли гудки, выбрал кресло поудобнее, развалился в нем, вытянув ноги, прижал подбородок к груди.
– Алло.
– Ну как ты?
– Ничего, а ты?
И ему нравилось сидеть в кресле и слышать в трубке ее голос – и смотреть сквозь стеклянные двери на снегопад, на крыльцо, по которому топтались в клубах дыма остальные. В холле горела только одна лампа – тусклая, над пустой стойкой вахтера – и по плитке, по заставленным фикусами стенам тянулись сквозь двери бледно-голубые полосы света – от крыльца – стелились одна к другой, чередовались с широкими тенями от колонн.
– Готовишься?
– Только села, еще лекцию нужно было переписать.
Он с удовольствием различил за ее голосом шуршание страниц, показалось даже, что слышен скрип ручки по бумаге. Потом скрип и шуршание затихли, щелкнула несколько раз мышка, зацокали по клавиатуре кончики ногтей.
Вернулся откуда-то за стойку вахтер, оглядел холл, хмуро посмотрел на крыльцо и сел – теперь над стойкой желтела в свете лампы гладко причесанная макушка. На крыльце качался облаками дым, снег падал редкий, медленный, точно уставший. Курящие оживленно спорили о чем-то, смеялись, Денис стоял в центре и яростно жестикулировал, размахивая сигаретой.
Он услышал, как скрипнула, открываясь, дверь комнаты, услышал голос Лизиной матери – похожий один в один на голос самой Лизы.
– Да, мам, хорошо! – отозвалась Лиза в сторону, мимо телефона. – Только позже, я разговариваю.
Дверь снова скрипнула – закрываясь.
– Помочь надо, – объяснила Лиза. – Не знаю уже, успею ли с семинаром. Наверное, до ночи придется сидеть. Ты после курсов домой?
Он пожал плечами.
– Домой, наверное.
Они перекинулись несколькими репликами, перешучиваясь, строя планы на завтра, вспомнили сегодняшний фильм, а потом он с сожалением вылез из кресла, спрятал телефон в карман и, покачиваясь, поводя плечами, прошагал к дверям. Толкнул, шагнул на морозное, в горьких облаках, крыльцо.
Марат – высокий, кучерявый, с распахнутым воротом рубашки и до синевы выбритыми щеками – только что пошутил в очередной раз, и студентки хватались друг за друга, чтобы не упасть от смеха. Денис посмеивался, шаркая ногой по ступеньке, Виталий Феликсович стоял с краешку и, зажмурившись, фыркал дымом в усы.
За крыльцом блестели боками воблы лучеперые, а за ними смыкалась плотная, в редких точках окошек, тьма – и только в конце глухой, без единого работающего фонаря, улицы, светился квадратом выход к перекрестку, и за ним мелькали крошечные – точно игрушечные – машинки: лексусы и мерседесы. Небо было высокое, темное, сливающееся с улицей, в нем сверкали крупинками несколько звезд.
Снег почти совсем перестал – кружилась, падала на волосы какой-нибудь из студенток редкая снежинка, опоздавшая – и мир вокруг казался беззвучным, затаившим дыхание. Тем громче звучал всеобщий смех, даже фырканье Виталия Феликсовича, казалось, можно было расслышать на том краю города.
– Юмористы! – прозвучал усталый голос. – Забирайтесь обратно!
Все запрокинули головы – из окна второго этажа высовывался Владимир Иванович, щурился с непривычки от мороза.
Шумно, гурьбой – «школа, совсем школа» – повалили внутрь.

После перерыва слушалось охотнее, он старательно записывал за Владимиром Ивановичем, подперев подбородок свободной рукой, а когда Владимир Иванович задумывался или отвлекался, и в классе повисала тишина, нарушаемая шепотом Марата, открывал тетрадь на последней странице – обложку делил надвое столбик из имен: Виталий Феликсович, Марат, Екатерина, Денис, Таисия, Кирилл Олегович… – и бросал несколько штрихов на наполовину нарисованный автомобиль.
Автомобиль мчался по наполовину нарисованному шоссе, за рулем его угадывался силуэт водителя-виртуоза в солнцезащитных очках.
– Красотку ему пририсуй, на пассажирское, – посоветовал Денис громче, чем следовало. – И волосы такие – чтоб развевались…
Денис с первого занятия следил за тем, как летящий по последней странице автомобиль проступает из клеточного небытия, становится все отчетливей, обзаводится надкрылками и радиаторной решеткой.
– Гроза гаишников, – позвал Владимир Иванович. – Обсуди красоток после занятия, хорошо?
По классу прокатились смешки, Марат не выдержал и хохотнул, запрокинув голову.
На втором или третьем вождении Денис чуть не наехал на инспектора, который зачем-то решил останавливать учебный автомобиль.
– Он мне палкой своей машет, ну я к нему и повернул, – рассказывал Денис на крыльце под общий хохот. – Он пятится, а палкой все машет – едь мол, сюда. Ну я и еду.
Кончилось тем, что инструктор ударил по своим тормозам – дублирующим – и вобла замерла в полуметре от коленей автоинспектора, который уже полез на бордюр и был готов нырять за патрульную машину. Почему инструктор не среагировал раньше, оставалось загадкой.
История обеспечила Денису репутацию превосходного рассказчика – потому что рассказывал он ее с готовностью по многу раз, при любом удобном случае, и постепенно добавлял все больше и больше психологизма: то он нащупывал в глубине души готовность слепо подчиняться приказам властей, то проникал умозрительно в корыстные мотивы инструктора, медлившего с торможением.
Денис на «грозу гаишников» и на смешки откинулся вальяжно на стуле, гордо вздернул подбородок и насладился очередной порцией внимания. Мел устало заскрипел по доске.
Он смотрел на Дениса, на то, как тот покачивается на стуле, на сбитые костяшки смуглых, желтоватых кулаков и думал, что где бы еще мог он встретить их обладателя, как не на автокурсах, не в этом классе, не на заснеженном крыльце?
«В подворотне», – улыбнулся он, снова посмотрев на костяшки.
Дениса он знал давно – еще с детства – но знал, что называется, шапочно, поздороваться при встрече – и не более. В детстве Денис – годом младше – был совсем маленьким, растерянным, жил через два или три двора и днями напролет гонял мяч по закатанной шершавым асфальтом площадке с ватагой таких же мальчишек, разве что чуть постарше. Статус младшего предполагал некоторые обязанности – в частности, именно Денис бегал за вылетавшим с площадки мячом и – гордый своей маленькой ролью – возвращал его звонким ударом; игра продолжалась. На площадке он с Денисом и познакомился – какое-то время играли одной компанией – большой, человек в пятнадцать. Потом компания распалась, у всех появились свои, с площадкой не связанные, интересы, и связь с Денисом – и без того полупрозрачная – совсем растаяла. Какое-то время они еще виделись, встречали друг друга во дворах – здоровались, кивали – но потом как обрубило, и с последней встречи прошло лет восемь, не меньше. И на курсах узнали друг друга с трудом, пришлось вспоминать, плясать от общих знакомых.
«А может, и виделись, – думал он. – Нельзя за восемь лет ни разу не встретиться на улице, не Москва. Виделись, конечно – не обращали только внимания».
И он думал, что – уж насколько можно было понять за три недели курсов – хороший он малый, этот Денис, и здорово, что жизнь вот так вдруг сводит давно знакомых, но за всю жизнь не перекинувшихся и двумя десятками фраз, людей – сводит на короткое время за какой-нибудь вот партой у стеллажа с книгами, чтобы потом развести еще лет на восемь – а может, на двадцать восемь или все пятьдесят.
Он оглядел класс и подумал, что вот пройдет… месяц? полтора? – и наступит время экзаменов, а потом все разъедутся кто куда, и скорее всего никогда больше не увидятся, а если увидятся случайно, то не узнают, не обратят внимания – или узнают, но не вспомнят, откуда, и потому не поздороваются, пройдут мимо, как они с Денисом проходили друг мимо друга все эти восемь лет.
И ему подумалось, что не только Денис – хороший малый, но и вообще в группе собрались на удивление хорошие, приятные люди, что они веселые и добродушные, что они хоть и разные, а нашли же общий язык, что у каждого из них своя жизнь, но все они пересеклись в тесном, гудящем лампами, классе и на какое-то время стали чуть ли не семьей. И значит, он сам, вероятнее всего, хороший, приятный человек, интересный, со своей жизнью, которую с чьей-то можно пересечь. От этих мыслей на душе у него стало тепло, и он порадовался тому, что начатый у Лизы вечер – из тех зимних вечеров, в которые чувствуешь себя особенно прекрасно и смотришь особенно зорко – что вечер этот продолжается, что снегопад за окном, совсем было затихший, снова усиливается и что по пути домой – жалко ведь просто пойти домой! – можно заглянуть куда-нибудь и посидеть немного, прислушиваясь к бархатному голосу в наушниках, которому еще говорить и говорить, играть интонациями и играть, потому как книга объемная, и даже середина только показалась на горизонте, и тогда вечер продлится еще немного.

Когда вышли на крыльцо после занятий – в куртках, вместе с Владимиром Ивановичем, перехватывающим поудобнее портфель с лекциями – снег уже сыпался по-прежнему густо, весело, то перпендикулярно улице, то наискосок. Щурясь, кутаясь в воротники, в облаках сизого дыма сошли с крыльца, попрощались с Владимиром Ивановичем, бренчащим автомобильными ключами, с одной из студенток, за которой приехал ухажер, с Его Усейшеством, отправляющимся в пешее путешествие куда-то в сторону, за здание, в частный сектор без фонарей и магазинов, посмотрели вслед удаляющейся фигурке – и поредевшей группой двинулись через темную, заметаемую снегом улицу к перекрестку.
Марат шел впереди и размахивал руками – объяснял, на что будут смотреть на экзамене и каких ошибок не простят. Денис рассказывал одной из тетушек – с длинной тонкой сигаретой в коротких пальцах – на какую машину собирается брать кредит, студентки вполголоса обсуждали учебу, а он шел в самой гуще, стиснутый со всех сторон, дышал то морозным воздухом, то паром с чьих-то губ, то табачным дымом, отвечал то Денису, то тетушке, то Марату – приходилось почти кричать – и все ждал, когда же вытянется по тротуару полоса льда.
В окнах приземистых – не выше четырех этажей – домов горел свет, сквозь черные лабиринты крон видны были шторы в складках, силуэты цветочных горшков, голубые пятна телевизоров, плафоны люстр. Выше горбились белые от снега крыши, а над ними уходило вверх, терялось в снегопаде черно-оранжевое, «городское», небо.
– Ловлю! – крикнул Марат и подхватил под локоть тетушку с сигаретой, ступившую на лед и по этому поводу вскрикнувшую.
Сигарета, рассыпая искры, взвилась в воздух и приземлилась в сугроб.
Студентки с визгом покатились вперед подталкиваемые Денисом, Марат заскользил на одной ноге, но не удержался и упал, тут же вскочил, нервно улыбаясь, стал отряхиваться, дядьки в водолазках и тетушки прошли по краю тротуара с усмешками – староваты мы, мол – а он разогнался как следует и проехался уверенно, спокойно, как делал это в детстве, чуть нависая над дорожкой, чтобы удержать равновесие.
Зашумел сквозь снег, заморгал огнями, стал шириться и наконец распахнулся перекресток, и снова стали прощаться – всем было в разные стороны. Дождались сигнала, перешли, приткнулись к остановке – он, Денис, студентка в вязаной шапке, тетушка с сигаретой – зажгла новую – и два дядьки. Стояли, перекидывались какими-то фразами, поглядывали на дорогу.
– Кольца боюсь, ужас, – говорила студентка, приплясывая от холода. – Не сдам, наверное.
– Колец бояться – в ЗАГС не ходить, – важно ответил Денис.
Студентка вопреки ожиданиям не расхохоталась, а кисло улыбнулась – по отдельности Вика-Катя-Тася-Соня были серьезнее – юркнула в подкатившуюся маршрутку, из нее уже помахала рукой и уехала. Потом до хруста пожал всем руки дядька – один из двух – и грузно взобрался на ступени тарахтящего автобуса.
А потом показался вдалеке, загудел космически троллейбус, высек рогами сноп искр на перекрестке, подполз, открыл двери – он влез первым, за ним Денис, за ним с сожалением бросившая сигарету под колесо тетушка, а второй из двух дядька остался стоять на остановке, и в широкое троллейбусное окно долго было видно, как он перетаптывается у самого бордюра и вытягивает шею, всматриваясь в шумную, горящую огнями улицу.
Ехали стоя, «в хвосте», хотя свободных мест было много. Раскачивались в такт, держались за поручни – и у Дениса на показавшемся из рукава запястье блестел металлический браслет часов, а у тетушки – золотая цепочка толстыми звеньями.
Через две или три остановки тетушка попрощалась и вышла.
– Я же видел того гаишника потом, – начал Денис, когда троллейбус тронулся. – С батей ехали, он у дороги стоял.
Мимо окон в снежной гуще тянулся город, горел желтыми фонарями, сверкал витринами. Когда проезжали мимо новостроек, далеко вверху светились точки окон, и сложно было понять, где заканчивается дом и начинается небо.
– Ну я так, присполз чутка… – Денис показал, как «присполз», отклонившись назад и согнув колени, точно собираясь пройти под натянутой лентой на свадебном конкурсе. – Чтоб бате за меня не досталось.
Перед остановками пассажиры вставали со своих мест, проходили к дверям, стояли, покачиваясь, застегивали пуховики под горло. Когда двери распахивались – выходили, а в троллейбус забирались новые – в снегу, запыхавшиеся, взволнованно оглядывающие салон.
Трон впереди был занят каким-то мужичком, и тот, кажется, спал, уронив голову набок и привалившись к окну.
Мимо окон проплыл теряющий очертания в снегопаде очертания.
– Запомнил он меня, точно говорю, – качал головой Денис. – Будет теперь палки в колеса вставлять.
Вышли на одной остановке, заскрипели по снегу вдоль дороги, перешли, двинулись по тротуару точно по тоннелю – над тротуаром сплетались густые, даром что голые, плотно залепленные снегом каштановые кроны.
– Может, посидим где-нибудь? – спросил Денис, отфыркиваясь от снегопада. – Пивка попьем?
Далеко впереди светилось огоньком крыльцо местного кабачка.
Он задумался – «все равно же собирался» – но напомнил себе, что завтра рано вставать, что первой парой семинар – а кроме того так тянуло-хотелось послушать книгу, посидеть в немножко картинном, европейском эдаком, одиночестве у окна, подумать о чем-нибудь своем…
– Давай в другой раз?
– Без проблем.
Ударили по рукам – и Денис свернул в арку, сквозь которую бил снежный поток, пошел дворами к себе, а он продолжил шагать под каштанами и смотрел, как увеличивается, становится ярче крыльцо кабачка, как расходятся от него шумные, веселые компании, а когда крыльцо вытянулось перед ним во весь рост, и даже слышно стало играющую внутри музыку, он постучал ботинками о ступеньку, дернул дверь и только что не зашатался от обрушившихся на него звуков, запахов и красок.

И как будто специально для него оказался свободным крошечный круглый столик в самом углу, у окна, за огромной, в пуховиках и шубах, вешалкой – именно из-за нее, вероятно, никто на этот столик не зарился. Он протиснулся через шумный, звенящий бокалами и царапающий вилками зал – с неяркими, желто-оранжевыми лампами под потолком и в нишах – бросил куртку на спинку стула, сел, выложив перед собой шапку и шарф и огляделся.
За столиками и столами, даже за стойкой, говорили, смеялись, спорили, людей было много – немудрено, в такую-то погоду – играла то тише, то громче музыка, зал был разделен на секции угловатыми колоннами – в каждой по нише с лампой – и оттого казался похожим на лабиринт. За окном – он протянул руку и коснулся прохладного стекла – кружилась настоящая метель, завивалась спиралями, путалась, металась то яростно, то весело, сквозь нее чернели стволы каштанов, за ними тянулись вереницами огни фар.
Возникла откуда-то сбоку официантка, положила на столик меню – так, чтобы не задеть шарф с шапкой – но он сразу попросил пиво, и меню со столика исчезло.
Пока ждал, поглядывая на сверкающую в дальнем конце зала барную стойку, распутывал наушники – цеплял ногтями, развязывал тугие резиновые узелки – и когда на край столика приземлился тяжелый запотевший бокал, в ушах уже не было ни музыки, ни разговоров, ни звона посуды, а был один только бархатный голос, говорящий за всех.
Он переложил шапку и шарф на подоконник, подтянул к себе бокал, поднял и сделал маленький глоток – пиво было холодное, плотное и горькое, кончика носа коснулась дышащая хмелем пена.
– Я только что видел его, Берта, – сообщил голос в наушниках. – На Карловом мосту.
И тут же ответил, чуть мягче, от лица Берты:
– Если так, то не будем ему мешать – только на мосту он, кажется, может мыслить трезво.
И перед ним уже вставал из метели Карлов мост – такой, каким он себе его представлял, вспоминая фотографии, кадры из передач – и над каштанами вытягивались готические шпили, те самые, встававшие прежде из-за рынка, стучали по брусчатке копыта запряженных в коляски лошадей, а в обрывках доносящихся из-за вешалки разговоров, казалось, проскальзывали фразы на чешском – каким он себе его представлял. По книге рассыпались имена – и имена эти звучали таинственно, волнующе и ярко, словно в самом сочетании звуков уже заключался какой-то сокровенный смысл; и имена эти ему ужасно нравились, и хотелось их переписывать в тетрадь, чтобы ни одно не забыть.
А потом он перевел взгляд со шпилей на кроны, с них – на огни фар, отвлекся, и стал, потягивая пиво, думать о том, как сам будет водить машину, вспомнил, как водил на прошлой неделе и на позапрошлой – а всего пока трижды – и инструктор его хвалил, потому что он не паниковал, не дергался и не норовил задавить инспектора.
«Наверное, у меня предрасположенность, – подумал он с удовольствием, – мне это дается».
И он представил, как едет зимним утром в университет, как щелкает поворотниками и выжимает сцепление, а на горке сцепление чуть приотпускает, чтобы по машине пробежала легкая дрожь и можно было трогаться без ручника. Представил себе тесный – и поэтому уютный – салон, огоньки панели, послушное рулевое колесо, подлокотник, загребающие снег дворники. Представил, как урчит где-то за панелью двигатель, как шумит печка, но ее, конечно, не слышно, потому что в салоне играет музыка… И он стал прикидывать, какую музыку будет ставить, а потом – какой ароматизатор выберет, чтобы в салоне хорошо пахло – только не вязкое, не приторное, а прохладное, например, цитрусовое или мятное, или цитрусовое с мятным, и чтобы не резко, а так вот мягко, обволакивающе, по-весеннему. Представил себе парковку университета, завистливые взгляды плетущихся с остановки, приятную тяжесть ключа в кармане, податливую кнопку и точку-огонек.
«Про алкоголь, наверное, совсем забуду, – подумал он и не расстроился. – Высыпаться начну».

Телефон заерзал по столу – он мягко коснулся экрана, бархатный голос в наушниках осекся, и вместо него заговорила Лиза.
 – Все отлично, – ответил он, глядя на метель. – Как учеба?
– Только закончила, глаза болят.
Лиза замолчала – прислушалась.
– А ты где?
Он объяснил – рассказал и про наушники, и про метель, и про то, что скоро про алкоголь придется забыть.
– Тебе же вставать рано, – в Лизином голосе прозвучал укор. – Опять лекцию проспишь.
Он хотел сказать, что такой вечер важнее какой-то там лекции, но ответил только, что нет, конечно же, не проспит.
– А вот я, боюсь, просплю, – пожаловалась Лиза. – Еще перечитать надо все, что я тут написала.
И она зевнула – а он отметил, что она мило зевает, и представил, как она зевает, прикрывая рот тыльной стороной изгибающейся ладони, а потом моргает и хмурится, сосредотачиваясь.
– Все мило зевают, – ответила Лиза со смешком. – Кроме философа.
Лектор по философии, Андрей Андреевич, зевал так, словно хотел проглотить кого-нибудь из первого ряда – отличникам в этот момент делалось неуютно.
Они еще немного посмеялись, поговорили, Лиза выставила ультиматум по следующему фильму, он согласился, а потом, после традиционного «напиши, как придешь, конечно, напишу», в наушниках снова заговорили про Карлов мост.
Но он слушал невнимательно, а думал о том, как будет забирать Лизу с занятий, как они будут ехать через весь город – плечом к плечу, одни в его личной, только ему принадлежащей машине, слушать музыку, и она, наверное, будет брать из бардачка тряпку и тянуться через ремень, смахивать пыль с панели у самого стекла. Он подумал, что, наверное, они поженятся – и будут ездить вместе уже мужем и женой, со сверкающими кольцами на пальцах, и играть будут уже не его только, но и их песни, и он будет учить ее водить на пустыре за депо, будет, сидя на пассажирском, одной рукой придерживать руль, мягко, но уверенно поправлять его и быть готовым дернуть ручник.
«Может быть, к тому времени, – подумал он, – у меня уже вторая машина будет, посолиднее».
Первой должен был стать старенький отцовский форд, купленный за год до его рождения и дожидающийся своего часа в гараже – с тех пор, как отец предпочел ему форд поновее.
«Интересно, – задумался он, – сколько у меня машин будет за всю жизнь?»
Он начал прикидывать, загибать пальцы, но потом бросил, поспешил на Карлов мост и дальше сидел уже, слушал, смотрел в окно, большими глотками прихлебывая приятно потеплевшее пиво – и ни о чем конкретном не думал, а только чувствовал, что ему хорошо и что жизнь у него хорошая – и что вся она у него еще впереди – и что метель за окном замечательная, и как прекрасно, что он, отправившись впервые на курсы, втиснул в телефон книгу с бархатным голосом. И потом ему подумалось, что мир вокруг огромен и широк – что его нельзя охватить ни взглядом, ни мыслью, и что куда ни посмотри, а кругом шпили, каштаны, дороги и огни, огни, и нет им конца. И от этой мысли сердце у него забилось чаще – и вместо счета он попросил у официантки еще один бокал.

Как только он сделал первый глоток – ледяной и горький – в зал ввалились компания гогочущих, облепленных снегом однокурсников и однокурсниц – не из автошколы, а из университета. Встали на цыпочки, заозирались в поисках места – и, конечно, как он ни старался слиться с вешалкой, увидели его. Обступили, со всех сторон потянулись для рукопожатий холодные ладони – и наушники с бархатным голосом пришлось снять.
– Один пьешь? – гоготали однокурсники. – Ой, смотри-и!
Кто-то обнаружил стол – широкий, у дальней от окна стены, только что освободившийся – и занял, туда стали передавать куртки, закружилась вокруг стола официантка, а его стали звать, показывать на свободные стулья, но он, вспоминая о раннем подъеме, раз за разом отказывался – и скоро звать перестали. Однокурсники затихли, углубились в изучение меню, потом загорланили разом – и официантка стала порхать туда-сюда с тяжелым подносом.
Он запустил книгу, постарался сосредоточиться – но не смог, и постоянно поглядывал в сторону шумного, перекрикивающего голос, стола. Отвернулся к окну, стал смотреть на метель, но и тут, прямо в метели – впервые за вечер – увидел мутное отражение зала, в центре которого, так казалось, маячили знакомые спины.
Наконец, он не выдержал, внимательно посмотрел на наполовину опустевший бокал и поднялся, сгреб в охапку куртку.
– На пятнадцать минут, – сообщал он, пролезая к предложенному стулу, – пиво вот с вами допью, и на хаус.
Посыпались одобрения, хлопки по плечам.
Стол ломился от графинов, тарелок и бокалов, даже странно было, что все это могло возникнуть так быстро, и он, сперва еще несколько отрешенный, молчаливый, «на своей волне», очень скоро поймал нужный настрой, принялся шутить вместе со всеми, подхватывать то одну тему, то другую, тут же перепрыгивать на третью, под выкрики тостов бросать стремительно пустеющий бокал в грозящую вдребезги разбиться гущу – и допив свое пиво, заказал еще.
На всякий случай сразу два.
– Вот и правильно! – гремел Колька, староста второй группы, и обращался к сидящей напротив Марине. – Марина, передай ему рюмку, пожалуйста!
И вот он уже допивал третий бокал, а потом чокался коньяком, а потом заказывал поесть – он вдруг понял, что страшно голоден – и брал еще пиво, а от конька отказывался, но потом все же соглашался – «одну, не больше».
В компании перебивали друг друга, говорили о десяти предметах одновременно – но почему-то не про автокурсы и не про вождение – долго думали над тостами, хохотали до упаду, а потом вдруг хмурили брови, говорили о серьезном, но долго о серьезном говорить не могли и снова шутили, подзуживали друг друга – и он, сам подзуживающий и хмурящийся, сам сочиняющий тосты и улюлюкающий, чувствовал, что он точно на карусели мчится, и застолье превращалось в какой-то сплошной вихрь, а, превратившись, сливалось с метелью за окном – окно теперь казалось страшно далеким – с рядами четырнадцатых Лад, со шпилями и башнями, с павильонами рынка, с книжными корешками в стеллаже, с гудящими под потолком лампами и огнями фар. И он снова ощутил – уже чувствуя себя пьяным – что мир огромен и широк, и в груди у него заныло и нестерпимо захотелось увидеть Лизу. Он набрал номер, и она ответила почти сразу, и он стал звать ее, торопить, говорить, как ему весело и как он ему не хватает ее.
– Да я же уже спать легла, – говорила Лиза сонно и встревоженно. – Ты что там, тебе же вставать.
– Приезжай, Лиза, бери такси и приезжай! – упрашивал он. – Или давай я за тобой заеду!
Лиза неуверенно согласилась, он пообещал быть прямо сейчас, вызвал такси, вылез под протестующие возгласы из-за стола, накинул куртку – и через минуту уворачивался от налипающего на щеки снега, а еще через одну пытался справиться с ремнем безопасности в такси.
Пока ехали, он все присматривался: как таксист переключает передачи, как крутит руль, как притормаживает у перекрестка и трогается на светофоре. По стеклу скрипели дворники, рисовали белую по краям арку, летящий навстречу снег, подсвеченный фарами, расходился потоками в разные стороны, оставался позади, и вспоминалось что-то космическое, похожее на то, как изображают в фильмах полет сквозь звезды. В салоне было жарко, говорило радио и пахло корицей.
– А что у вас за а-ро-ма-ти-за-тор? – спросил он, разделив «ароматизатор» на слоги, чтобы не споткнуться.
– Корица.
Заехали во двор, остановились у подъезда, и почти сразу вышла из него Лиза – в шубке, в пушистой шапке, из-под которой выбивались рыжие пряди – села назад, и всю дорогу он оборачивался на нее и любовался и думал: «Какая красавица! Какая же она все-таки красавица!»
А Лиза смотрела на него то с укором, то весело – и только качала головой.
За столом он усадил Лизу рядом с собой, заказал ей вина и, когда принесли, сам стал пить с ней вино – и тут уж совсем разошелся: кричал громче всех, заводил песни, рвался танцевать – в центре зала уже отплясывали несколько человек. Лиза смущалась, одергивала его, а потом вместе с ним смеялась и клала голову ему на плечо, сжимала его ладонь в своей – и он рассказывал ей о книге, об автокурсах, о Его усейшестве и прочел два стихотворения, которые помнил еще со школы. Потом было еще вино, потом танцевали, потом вполголоса – официантка дважды подходила и просила не шуметь – вполголоса пели, и он все смотрел на Лизу и восхищался: какая она тоненькая, какая изящная, как светятся ее глаза и как колыхаются волнами рыжие волосы.
Когда кабачок закрылся и посетители вывалились наружу, он попрощался с однокурсниками, наотрез отказался от такси и пошел провожать Лизу пешком – и пока шли, слушали, по наушнику на каждого, про Карлов мост. Метель успокоилась, и на опустевший, притихший город сыпался редкий снежок.
– Только попробуй завтра проспать, – с напускной строгостью журила его Лиза и грозила тонким пальчиком. – Нельзя же вот так, что это, в самом деле…
А он шел, чувствовал Лизин локоть под своим, жадно дышал острым морозным воздухом, шагал твердо, расправив плечи и выпрямив спину – и чувствовал себя сильным, смелым и счастливым.
Когда подъездная дверь закрылась и за ней застучали, уплывая все выше, звонкие шаги, он постоял немного, запрокинув голову, дождался, пока загорится свет в окне, и побрел, покачиваясь, домой – и добрался как-то совсем быстро, точно дом его был на соседней улице – хотя обычно дорога занимала около получаса – и из всего пути запомнил только, что все было оранжевое от света фонарей на снегу.
Поставить книгу на паузу он забыл, и в кармане куртки, в клубке наушников, до самого утра читал главу за главой по ролям бархатный голос – до тех пор, пока телефон, пикнув предупредительно, не разрядился.