Купорос

Москву заметало. Заносило, сдувало, заливало сквозь снег мелким ледяным дождем.
По узкому, в мутной каше, тротуару, задевая плечами кого-то в толпе, уворачиваясь от ветра, чувствуя, как налипает на брови, залетает в капюшон снег, я добрался до нужного крыльца, протиснулся между курящими, потопал, обивая подошвы, откинул капюшон, стянул мокрую насквозь маску на подбородок и дернул дверь.
Ветер взвыл, хлестнул по шее и оборвался – вместо него теперь звучала негромко музыка, ее перекрывали голоса сидящих за столиками. В дальнем углу зала на широком экране крутили клипы, рядом, за барной стойкой, сновали туда-сюда бармены, тянули с полок бутылки всех форм и размеров.
Охранник в пиджаке посмотрел равнодушно, нехотя отступил в сторону. Ко мне уже спешила, лавируя между столиками, официантка.
Над черной, в стразах, маской синели огромные глаза.
– Здравствуйте, у нас, к сожалению, все занято, но вы можете…
– Я заказывал.
Я назвал имя, официантка кивнула, пригласила вглубь зала – и долго вела, петляла и кружилась, чтобы, наконец, указать ладошкой на крошечный круглый столик у самого окна. Столик был втиснут между декоративным книжным шкафом под старину и деревянной перегородкой, отделяющей близко расположенные места друг от друга.
– По кухне у нас ожидание будет небольшое, я вам меню оставлю…
– Принесите пива.
– Да, конечно, какого именно? У нас есть…
– Темного.
– Хорошо, минутку. Вам один бокал или сразу два? – она указала на свободную часть столика – свою я уже обозначил, выложил телефон и кошелек.
– Один.
Официантка кивнула и, оставив меню на столе, исчезла.
Я расправил плечи, огляделся, медленно вылез из мокрой, холодной куртки, медленно прошел до вешалки, медленно вернулся к столику, потягиваясь и ворочая шеей.
Уселся, заглянул в кошелек, разблокировал и заблокировал телефон, снял с подбородка маску, смял и сунул в карман.
Откинулся на спинку стула и стал смотреть – то на зал, то в окно.
В зале смеялись, шумели, постукивали вилками и звенели бокалами. Кого-то поздравляли с повышением. Взвизгивали, бегая вокруг вытянутого стола – банкетного – дети. Щелкала, открываясь и закрываясь, дверь в кухню, за ней мелькал кафель, плечи поваров в белом, серебряные углы вентиляционных коробов. Пахло едой, сырой верхней одеждой. За окном хлестало в разные стороны то ли снегом, то ли дождем, спешили, толкаясь, пряча головы в плечи, пешеходы, за ними мелькали крыши автомобилей, на той стороне улицы тротуар был выше, чем на этой, и видно было, как и по нему бегут, ежась, цепляясь зонтами, люди, и надо всем – в отдалении – вставали точно из тумана полупрозрачные здания в огнях, врастали в темное, серо-синее небо. Светилась красным крошечная, едва заметная отсюда «М».
– Ваше пиво. Еще что-нибудь?
– Спасибо, я подожду, – теперь я указал ей на противоположную половину столика, – товарища.
– Да, конечно.
И через секунду ее уже не было рядом.
Я примерился к бокалу, подержал его немного на весу и стал цедить ледяное, горько-сладкое – навевающее воспоминания о, внезапно, квасном сусле – густое пиво.
«Квасное сусло, – усмехнулся я, – подумать только». Я забыл, что оно вообще существовало на свете – квасное сусло.
Отец покупал его когда-то давным-давно, и я, мальчишкой, совал нос в банку, вдыхал резкий, не то горький, не то сладкий – прямо как сейчас – аромат, морщился.
Олег пришел спустя четверть часа – я и до середины бокала добраться не успел. Он вошел – высокий, как каланча, в пальто, без шапки, огляделся, блестя очками, увидел меня издалека, помахал. К нему подпрыгнула та же официантка, он сказал что-то, чуть наклонившись, осторожно пролез через зал, на ходу снимая маску, и остановился передо мной.
– Ну здравствуй! – и он протянул обе руки, точно намереваясь меня обнять.
Я привстал, сжал ладонь, Олег и вправду потянулся за объятьями, но вышло как-то неловко, и мы только хлопнули друг друга по плечу.
– Ну и погодка, да? – улыбнулся он, распрямляясь и приглаживая волосы.
Он огляделся, стянул пальто, а когда вернулся от вешалки, то долго двигал стул, сцепившийся со столиком ножками.
Наконец, он уселся, снял очки и аккуратно спрятал их в тонкий футляр.
– По кухне у нас небольшое ожидание, – предупредила возникшая тут же официантка и выложила перед ним меню. – Может быть, вам тоже пива?
Олег только сейчас заметил мой бокал, посмотрел на официантку.
– Нет-нет, мне, пожалуйста, кофе, – он кашлянул в кулак, стал листать меню. – И по еде… По еде… А давайте я чуть попозже закажу, хорошо?
– Да, конечно.
Официантка исчезла, а Олег выудил из кармана пузырек с гелем, протер ладони, поставил пузырек рядом с солонкой и продолжил листать меню, поглядывая на меня весело.
Одет он был с иголочки и вообще – аккуратно причесанный, с гладко выбритыми щеками – производил впечатление человека в высшей степени аккуратного.
Не то что в детстве – в детстве на нем все болталось, как на вешалке.
Длинными пальцами с идеально подстриженными ногтями он листал меню, и на безымянном вспыхивало и гасло узкое золотое кольцо.
– Не знаю, – наконец, рассмеялся он, – вроде ехал – голодный, как пес, а теперь определиться не могу.
Он еще раз бегло просмотрел меню и закрыл, сдвинул на край столика.
– Ну как ты? – спросил он, глядя мне в глаза. – Вот уж целая вечность прошла!
Я кивнул – вечность, точно.
– Да нормально. Ты как?
Олег выдохнул, откинулся на спинку стула, оглядел зал.
– Да как-как… Ничего. Ну, работа там, сам понимаешь… Работа-дом, работа-дом, много работы. А так, конечно, все хорошо.
– Ты когда так вымахать успел?
Олег хохотнул, пригладил макушку.
– Да это же мы с тобой когда виделись в последний раз? – он прикинул, посмотрел вверх. – За столько-то лет немудрено… Как еще узнали друг друга?
– Это да…
Олег встряхнул головой, посмотрел на меня пристально веселым своим взглядом.
– Обалдеть, – протянул он. – Встретились все-таки. Я уже и не рассчитывал.
Я пожал плечами.
Появилась официантка, поставила перед Олегом низкую, плоскую чашку с кофе.
– Выбрали что-нибудь?
– Да, девушка, мне пожалуйста… – Олег подхватил меню, едва не перевернув чашку, официантка придержала ее. – Извините ради Бога… – Он стал листать. – Вот, с лососем, пожалуйста.
Официантка приняла меню.
– По кухне будет ожидание, вы помните, – повторила она.
– Да уж не уйду, раз заказал, – рассмеялся, глядя на меня, Олег. – Дождусь.
– Вам что-то еще нужно? – спросила официантка меня. – Может, из закусок?
– Еще один бокал принесите.
– Темного?
– Да.
Когда она ушла, Олег наклонился, сказал вполголоса.
– Тут очень хорошо кормят, ты, если хочешь, можешь у меня спросить, я подскажу, что лучше взять.
– Я не голодный.
Олег выставил ладони вперед.
– Мое дело предложить, ты, конечно, сам смотри.
Я отхлебнул пива.
– А ты за рулем что ли?
Олег смущенно повел плечами.
– Ага. Только из офиса. Да и потом жену с дочкой забирать, домой везти.
Я кивнул.
– Сколько вам уже?
– А вот пять через месяц будет, – лицо Олега засветилось.
– Молодцы.
Олег прищурился.
– А ты ведь… – он наклонил голову. – Тоже, кажется, женат был.
– Был, – согласился я.
– А… – Олег осекся. – Понял.
Он замолчал.
– Да ничего, – махнул рукой я. – Бывает.
– Ну да, ну да… – пробормотал Олег, выдавливая улыбку. – Это такое дело…
Он посмотрел за окно.
– Вот ведь метет… Что за погода… Точно не в Москве мы, а в Питере…
– Ага.
Олег оживился.
– Я тут на неделю в Питер мотался, и представь себе – попал как раз на солнце, тишину. Даже как будто потеплело. Ехал и думал – сейчас как обычно, продует насквозь, с носовым платком не расстанусь… А приехал – красота, сказка прямо! Жена до последнего не верила, пришлось фотографии отправлять.
Я покачал головой – вот это да.
Думал махом опустошить бокал, но почувствовал неловкость и не стал.
– Я тебе так скажу, – снова вполголоса заговорил Олег и даже оглянулся по сторонам: не подслушивают ли? – Если б не погода, – он кивнул за плечо, – в Питере, говорю, то меня б жена уже давно туда затащила. У нее там родня, а ты сам знаешь, как питерские на Москву смотрят… – он глотнул кофе, усмехнулся. – Как узнали, что остается здесь, так такой подняли переполох. – Он двумя пальцами достал из сахарницы коричневый кубик, уронил в чашку, помешал. – Но она говорит, что ветром этим, дождем по горло сыта.
Он посмотрел на окно.
– Хотя сейчас тут и похлеще, наверное.
– А ты сам чего, не хотел бы туда?
– В Питер? – Олег вздохнул, пожевал задумчиво губу. – Да ты знаешь, что-то я полюбил уже Москву… Как-то сперва плевался, маялся, а потом вот… Не знаю, прочувствовал, что ли.
Я кивнул – понимаю, понимаю. Допил неспеша бокал, официантка тут же поменяла его на полный.
– Ваше готовится, – отчиталась она Олегу.
Он развел руками – готовится так готовится.
– А ты сам-то, – спросил он, проводив ее рассеянным взглядом. – Какими судьбами?
– А, – махнул я рукой, – проездом.
– Надолго?
– Да на день, завтра поезд.
– Понятно, – протянул Олег все так же рассеянно. – А остановился где?
– Да в гостинице, – я кивнул на окно. – Недалеко тут, пара станций.
– Понятно, понятно… Как там наши? Видишь кого?
Я мотнул головой.
– Понятия не имею. Никого не вижу. Как переехал, так у нас стал раз в месяц показываться, не чаще. Улицы пустые, не ходить же по домам.
– Да, – согласился Олег. – Не ходить же по домам… А дети сейчас… Пустые улицы, говоришь?
– Ну так дети по компьютерам сидят, что им улица?
Олег оживился, заулыбался.
– И змеев не пускают?
Я фыркнул.
– Да на что им змеи? – и почесал подбородок. – Хотя, конечно… Может, и пускают – мало ли. Только я ни разу не видел.
– А школа наша? Стоит?
– Стоит, что ей сделается?
Олег положил щеку на ладонь, мечтательно посмотрел за окно.
– Да… Школа… Змеи… – Он перевел взгляд на меня, и почти воскликнул: – А все-таки отличное у нас было детство, правда?
Я улыбнулся.
– Еще какое.
Олег заерзал на стуле, снова поглядел весело – а теперь еще и с хитрецой.
И так долго он на меня глядел – я даже задумался: может, у меня на лице что-то?
– Ладно, – сказал он, наконец, – пора.
Он поднялся из-за стола, не меняя хитрого выражения лица, ушел к вешалке, долго возился с пальто, скрывшимся под куртками новоприбывших, и вернулся с чем-то небольшим, завернутым в коричневую бумагу.
– Держи, – торжественно произнес он и поставил сверток на стол; и тут же спохватился: – только осторожно!
Я нахмурился – что еще выдумал? – но сверток аккуратно взял и бумагу аккуратно развернул.
Под бумагой обнаружился стеклянный цилиндрик вроде перевернутого стакана. Цилиндрик стоял на деревянном кружке и накрывал собой…
Я ахнул.
Цилиндрик накрывал собой уложенные на вату кристаллы медного купороса – густо-синие, поблескивающие гранями, топорщащиеся в разные стороны острыми углами. Кристаллов был целый пучок – росли они, вероятно, вокруг какой-то загогулины.
– Проволоку просто кренделем свернул, – извинился Олег, усаживаясь и наблюдая за моей реакцией. – Без особых изысков, конечно, не то, что…
Я не мог глаз отвести от кристаллов – в их гранях мелко отражались и огни ламп, развешенных по залу, и обведенный диодами прямоугольник окна, и пятна фонарей в снегопаде.
– Ну… – выдохнул, наконец, я. – Ты, конечно, даешь…
Я осторожно подвигал цилиндрик – приклеенный, все по науке.
– Ну вот так, да, – подытожил Олег. – Можно сказать, возместил ущерб.
Я усмехнулся, покачал головой.
– Да какой ущерб, Олег… Было бы о чем говорить, – я вскинул на него глаза. – Ты что, специально их это… растил?
Олег расхохотался, запрокинув голову, потом обернулся к соседям через перегородку, извинился.
– Да нет, конечно, не специально, – пояснил он, кашлянув в кулак. – Ну, то есть мысли, конечно, были – вот, вручить бы тебе… Но… – он постучал пальцами по столешнице. – Вырастил я их еще классе в десятом, на химии. Ну, то есть как… Химик у нас попался отличный, прямо, знаешь, интересно подавал. Опыты всякие показывал – класс в восторге был. Ну и я про купорос этот вспомнил, про кристаллы твои, – Олег смущенно крякнул, – и стал его расспрашивать, что да как. А он как-то сразу предложил – давай, мол, дело-то плевое. Ну и раствор там помог намешать, проволоку, все вот это… В классе я их и… выращивал. В дальнем шкафу. Знаешь, и думать не думал, что это так просто! В детстве-то казалось… Ну а потом, как получилось все, домой и забрал.
Я слушал и смотрел – то на Олега, то на кристаллы.
– Но мы тогда не общались уже, ты помнишь, – продолжил он. – Через год примерно ремонт делали в квартире, и я банку эту потерял – сунул в какую-то коробку, и как корова языком слизала. Искал-искал, боялся, что разобьется да потравимся, а потом и думать про нее забыл.
Он отвлекся, вытянул шею, оглядел зал.
– Да где же мой лосось… Кофе выпил, голод и вернулся, – он вздохнул. – Ну так вот. Нашел я ее – банку-то – при переезде уже. Обрадовался, конечно, на видное место выставил. А как с женой съехались, в новую квартиру не взял – не помню, почему, на радостях, наверное. Так и осталась у мамы. А она ее в шкаф спрятала – чтоб пыль не собирать. Ну и сам знаешь, как шкафы вещами зарастают – оттеснило мою банку в самый дальний угол. А вот как наметили встречу, я специально поехал – искал ее, отчаялся совсем, маму подключил, и в итоге нашел, конечно. Ну и, – Олег смущенно поскреб ложкой по дну чашки, – сгонял к знакомому, он всякие штуки делает крутые… Цветы там в стекло заливает, всякое… Вот, попросил его как-то… облагородить, накрыть, как следует, чтоб не стыдно было старому другу вручить, – Олег хохотнул. – А то выставил бы я перед тобой сейчас банку из-под корнишонов!
В цилиндрике вытягивалось, изгибалось к верхушке, мое отражение – с бокалом темного.
– Ну, Олег, – я, не зная, что сказать, развел руками, подвигал бокал. – Это, конечно, прямо круто. Спасибо большое.
Олег просиял.
– Да рад стараться! У меня бы они валялись еще лет сто, а тут вот… Символично даже как будто.
– Точно.
Олег снова вытянул шею, поправил воротник.
– Лосо-ось, – вполголоса позвал он. – Где мой лосо-ось?
Наконец, ему принесли его лосось. Официантка долго вертела блюдо, стараясь уместить его на столике, Олег только взял вилку так сразу ее и уронил – и официантка приносила ему новую – он заказал минералки, и крошечную бутылочку ему подали с огромным, на тонкой ножке, бокалом.
Я медленно пил свое пиво.
И все это время мы разговаривали. Сперва больше говорил Олег, а я только кивал или отвечал односложно, но потом я размяк – даже захмелел малость – и, кажется, стал его перебивать, рассказывать про университет, про работу, на которую сразу получив диплом устроился, вспоминать детство.
Когда говорили о детстве, у Олега глаза горели – он даже откладывал вилку с ножом в сторону. Касался рта салфеткой, дожевывал, слушая меня и кивая, и начинал тараторить:
– Слушай, это же записывать надо! Я этого и не помнил! Это вот когда змеев пускали, да? Нет, как в школу залезали, я помню, а вот перед этим… Фокусы – да, показывал, помню. Еще книгу какую-то рассматривали, иллюстрации там такие были… А вот про старших, про лишай – начисто забыл!
И время от времени он принимался качать головой – и все повторял:
– Нет, ну вот какое у нас все-таки было детство, да? Прямо ведь повезло.
Или что-нибудь вроде:
– Слушай, мне прямо вот не верится. Мы вот сидим с тобой сейчас в центре Москвы, сидим вот, – он обводил рукой зал. – Так все изменилось, весь мир… - он кивнул многозначительно за окно. – И мы изменились… А вот сидим вдруг – и вспоминаем, разговариваем.
Он встряхивал удивленно головой и возвращался к своему лососю.
Мы поговорили про детство, про общих знакомых, Олег рассказал, как нелегко было менять школу, как раздумывал бросить университет – «дурь, знаешь, в башке заиграла, прямо на месте не мог усидеть» – как поначалу изнывал в офисе.
– А теперь вот силой не оттащить, веришь? – смеялся он. – Так во все это дело въехал, прямо от себя не ожидал.
Он рассказал о дочери, о том, как привыкал к роли отца, о том, что в начале года болел воспалением легких – «обошлось без госпитализации» – о том, как летом возил семью в Карелию, «дышать».
Я допил пиво и решил не повторять – сидел, откинувшись, скрестив руки на груди, говорил, слушал и чувствовал, как разливается по телу приятная, плотная усталость, как тяжелеет и начинает гудеть голова, и в гудении этом тонут, смолкают мысли, уступают место спокойствию.
Телефон Олега заморгал экраном, пополз по столешнице, Олег подхватил его, поднес к уху и посмотрел на меня.
– Секунду… Да, любимая. Да, ужинаем.
Я отвернулся, заскользил взглядом по залу. Дети продолжали нарезать круги вокруг банкетного стола, оттуда звучали длинные тосты, празднующие сидели тесно, много было пожилых. Отмечавшие повышение уже ушли, и за их столиком, над шампанским в ведерке, шептались, касаясь друг друга челками, девушки в ярких нарядах.
– Подарил, – довольно ответил в телефон Олег и кивнул мне. – Подарил, конечно.
«Неужели он и жене про все это рассказал?» – с удивлением подумал я и тут же рассудил, что, вероятно, ничего странного в этом нет – близкие люди, делятся друг с другом, обсуждают.
– Да, скоро, – заверил Олег и дернул рукой, из-под рукава на запястье блеснули часы. – Как договаривались. Люблю, да.
Договорив, он кашлянул смущенно, показал на телефон.
– Жена в восторге была от идеи с кристаллами, – пояснил он. – Я в какой-то момент засомневался, а она прямо… давай, говорит, ты что, обязательно!
Я усмехнулся.
Олег, наконец, доел, допил свою минералку, которую цедил едва-едва, попросил у официантки счет, но потом посмотрел на меня вопросительно, кивнул на часы – я пожал плечами – и заказал еще чашку кофе.
– Вам повторить? – спросила меня официантка.
– Нет, спасибо.
– Посчитать вместе? Или на два чека?
– Вместе, вместе! – затряс головой Олег. – Только вместе!
И мы еще какое-то время сидели – говорили, вспоминали. Воспоминания, однако же, кажется, понемногу заканчивались – и приходилось повторяться, ходить по кругу, напрягать память, а то вдруг повисали паузы, в которые Олег цедил кофе и шикал, дул на него через сложенные трубочкой губы.
Над самым, казалось, ухом раздался звон, я обернулся и увидел, что к банкетному столу спешат улыбающиеся официанты, а девочка лет пяти, готовая разрыдаться прячет красное лицо в рукав полной, рыжеволосой женщины – по-видимому, матери – и на полу, у ее ног сверкают осколки графина, расползаются по мутным ручейкам кубики льда и лимонные дольки.
Остальные дети притихли, замерли на своих местах, а женщина, хоть и нахмурилась, поцеловала девочку в макушку и похлопала утешающе по спине. Кто-то с ближайших столиков обернулся, посмотрел заинтересованно или с неудовольствием – но только с ближайших; зал продолжал оживленно гудеть, мелькать улыбками и бликами – и разбитый графин, можно сказать, остался незамеченным.
Олег расправился с кофе и придвинул к себе счет.
– Посмотри, сколько там – я переведу, – предупредил я, но Олег выставил перед собой ладонь.
– Никаких «переведу», – с наигранной строгостью отрезал он. – Ты гость, мне это только в радость будет. Да и сумма несерьезная, говорить не о чем.
Я заерзал, хотел поспорить, но потом махнул рукой – в радость так в радость.
Когда вышли на улицу и протиснулись мимо курильщиков, он поднял воротник пальто, оглянулся, прищурившись через очки, на крошечную «М» в конце улицы, посмотрел на меня сверху вниз.
– А тебе в какую сторону? – спросил он. – Давай подвезу, чего ты по метро толкаться будешь?
Я решительно отказался.
– Все в порядке, – сказал я. – Проветриться не помешает.
Пока мы сидели, совсем стемнело, и вдоль улицы уже горели, вытягиваясь высоко вверх, к густо-серому небу, фонари. Мело по-прежнему, и поток пешеходов был таким же плотным – а автомобили по дороге еле ползли, моргая поворотниками. Время от времени кто-то кому-то сигналил, двигатели взревывали в нетерпении.
– Ну, как знаешь, – Олег похлопал себя по карманам, поправил на переносице очки.
Потом он протянул широкую светлую ладонь. Левую руку он отвел в сторону, точно собрался обниматься.
– Рад был увидеться, правда.
– Я тоже.
Он сжал мою руку и все-таки приобнял, хлопнул свободной ладонью по спине.
– Как будешь еще в Москве, звони обязательно, – с чувством проговорил он. – Посидим, как следует, дома – с семьей познакомишься. Сейчас у нас ремонт, все вверх дном, но через пару месяцев уже красотища будет, не стыдно звать.
Я кивнул, поблагодарил за приглашение и отдельно – за подарок.
Сверток с кристаллами оттягивал карман куртки, выглядывал из него.
Олег смутился, забормотал, что не за что, что «это же само собой…» Мы еще раз пожали друг другу руки, он развернулся и двинулся через толпу, держась ближе к дороге, вдоль которой стояли припаркованные автомобили.
Я увидел, как в тесном ряду моргнуло желтым, Олег шагнул с тротуара на дорогу. Спустя несколько секунд в ряду образовалась прореха, в которую тут же полез с проезжей части внедорожник, а Олег, едва встроившись в пестрый поток из фар и крыш, мгновенно слился с ним и исчез из виду.
По-прежнему не понятно было, снег сыплется с неба или дождь. Я посмотрел на сияющие теплым светом окна – столик, за которым мы сидели, уже был занят – набросил капюшон, поплотнее устроил в кармане сверток и зашагал к метро.
Очень быстро приятная усталость сменилась неприятной, а гудение в голове затихло – со всех сторон на меня наваливался шум, движение, мелькали перед глазами лица прохожих, кто-то наступал на пятки, кто-то смеялся в телефон, рычали и моргали фарами автомобили, снег или дождь, или и то, и другое мельтешило в свете фонарей.
Подземный переход со скользкими ступенями, эхо голосов под низкими сводами, шарканье подошв.
Перекресток с витринами, бряканье велосипедных звонков, музыка из салонов автомобилей.
Безуспешно пытающиеся захлопнуться стеклянные двери, стук турникетов, усталые взгляды идущих навстречу, затылки, макушки, шапки в мелких каплях, далекий гул поезда, уползающий вниз эскалатор. Резкий масляно-резиновый – и точно пропитанный электричеством – запах, проникающий под влажную, наползающую на переносицу, маску.
В вагоне я сперва стоял у противоположных, стиснутых дверей – уткнувшись плечом в вертикальный поручень. Спустя несколько станций, когда людей стало меньше, сел на ближайшее свободное место – и всю дорогу потом сидел, глядя то на свое отражение в широком окне, то на мелькающие за ним ребра тоннеля и кабельные узлы. В дальнем углу кто-то время от времени кашлял, от него держались подальше, смотрели осуждающе.
Когда выходил из вагона – одна станция до конечной – в нем оставалось четыре-пять человек, не больше.
За поездку я согрелся, успокоился и поэтому, еще с эскалатора увидев, как за стеклянными дверями продолжает мести, почувствовав, как врываются, хлещут вдоль стен потоки холодного воздуха, засомневался: может, не выходить сразу, может, потолкаться еще какое-то время тут, на станции? Усмехнулся своим мыслям, застегнул куртку до подбородка и, добравшись до двери, толкнул ее плечом с такой силой, словно хотел снести с петель.
Вышло это случайно – не рассчитал, вот и все.
– Аккуратнее! – крикнул вслед кто-то – не то охранник, не то уворачивающийся от двери прохожий.
Я извинился – не оборачиваясь и не зная, услышат ли меня сквозь свист ветра.
Ветер свистел так, словно я шагал не по стиснутой новостройками улице, а по голой степи – и вокруг рассыпался теперь не снег, и не дождь, а мелкий, сухой град – колол веки и брови.
Маску я снимать не стал – так и шел в ней, ощущая запах своего же дыхания: петлял тротуарами, огибал закрытые зеленой сеткой участки по проезжей части, разминался с редкими пешеходами. Тут и там вставали недостроенные высотки, смотрели пустыми проемами в желто-черное, низкое небо. Рядом с ними сквозь рябь градин светились под самыми облаками окна высоток достроенных.
Магазин во дворе еще работал, и я забежал, купил молока, яблок, какой-то ерунды по акционной цене. Перед кассой замялся, вернулся в зал и бросил в корзину бутылку пива.
А у подъезда долго искал по всем карманам ключи – злился, шипел и совсем уже отчаялся – «звонить и ехать через весь город за дубликатом, обещать завтра же сменить замки» – когда обнаружил пропажу в нагрудном кармане, за паспортом.
Видимо, переложил, освобождая место для свертка с кристаллами.
Взмокший и запыхавшийся, шурша пакетом, вошел в подъезд, и долго ехал в грузовом – пол точно мелом терли – лифте. Оказавшись, наконец, в квартире, не раздеваясь, разувшись только и пятками оттолкнув ботинки к порогу, не включая даже свет, упал в кресло и сидел так какое-то время, вытянув ноги, прислушиваясь, глядя на серебристую, мелькающую градом – или уже опять снег? или дождь? – щель между шторами.
Тикали в темноте часы.
Откуда-то доносились приглушенные голоса, затявкала тоненько и замолчала соседская – по диагонали – собачонка. Где-то через этаж или два стучали монотонно, взвизгивали дрелью – сейчас кто-нибудь ударит раз-другой по трубам, и дрель затихнет.
Загудел, пополз по шахте лифт.
Я дотянулся до выключателя, щелкнул, и над кухонной зоной загорелась лампа – свет упал на пятачок плитки, на стойку, разделяющую комнату надвое, выхватил из тени край кровати, стенку шкафа.
Я снял и оставил в кресле куртку, рассовал продукты по холодильнику. Поставил чайник закипать, но, скинув вещи и умывшись, выключил. Подошел к окну, раздвинул шторы, всмотрелся в нагромождение этажей, корпусов, арок и эркеров, французских балконов с розовыми фитолампами и лоджий. Новостройки стояли тесно, выглядывали одна из-за другой, угадывались вдали по бледным – в метели – точкам окон.
Далеко внизу темнели дорожки тротуаров, моргали огоньки сигнализаций. Крошечный двор с квадратиком детской площадки был пуст, на бордюры, даже на площадку залезали бамперами припаркованные автомобили.
Я вспомнил о медном купоросе, вернулся к креслу, вытянул сверток из кармана куртки, развернул. Пристроил кристаллы на стойке, покрутил их так-сяк, прикидывая, с какой стороны они смотрятся выгоднее.
Потом вынул из холодильника оставшиеся со вчерашнего дня котлеты, погрел, навалился на стойку и без аппетита поужинал; и пока ужинал, все смотрел на кристаллы – какие они аккуратные, симметричные, как блестят и переливаются, как отражаются сами в себе, просматриваются в некоторых местах насквозь, сливаясь в сердцевине в неразличимый, сплошной, обволакивающе-синий цвет. И чем дольше я всматривался в них, тем глубже казалась сердцевина, тем сложнее, многообразнее оттенки, тем совершеннее линии.
Поужинав, я не стал включать телевизор, не стал открывать купленное пиво или заваривать чай, а сразу погасил свет и улегся. И долго не мог заснуть. Лежал в темноте, глядя, как пересекает комнату, делит пополам, разводит в стороны, бледная полоса света. Шторы не смыкались, из-за габаритов карниза они не дотягивались друг до друга – их можно было только прихватить посередине каким-нибудь зажимом, но тогда все равно оставалась бы треугольная прореха, а значит, ничего бы, по сути, не менялось.
Я лежал и слушал: тиканье часов, всплывающие то за одной стеной, то за другой, то за потолком, то под полом голоса соседей, звонкий лай собачонки, гудение лифта, глухие шаги, обрывки музыки. Слышимость была поразительная – я слышал, как чихают через квартиру от меня – и на слух дом казался прозрачным. Но в других квартирах горели лампы и люстры, светильники и торшеры, рябили телевизоры, крутились пенные барабаны стиральных машин, шипели утюги и фыркали паром чайники, в лифтах сияли ослепительно, отражались в зеркалах диоды – а в моей квартире было тихо, темно, и только вытягивалась от подоконника к стойке, через стеклянный колпак к стене прихожей бледная полоса, и между шторами рябило не то снегом, не то опять градом, а кристаллы под колпаком, отзываясь на свет, неярко поблескивали.
И я, отчаявшись просто уснуть, стал вспоминать. Я вспомнил горячее солнечное утро, вспомнил подоконник с цветком, сдвинутый в сторону тюль. Вспомнил стоящую на подоконнике банку с кристаллами – не этими кристаллами, а моими, которые я три недели выращивал в сарае, за верстаком. Банка была невысокая, с широким горлышком – на боку ее шелушились следы от содранной этикетки. Жестяная крышка с логотипом и мелким текстом туго завинчена.
 Внутри банки, на плотно утрамбованной вате, лежит обросшая кристаллами загогулина – обмотанная нитками проволока. Кристаллы то проступают из тумана, то падают обратно – и воображение срисовывает их с тех, что поблескивают сейчас на стойке, я вижу крошечные грани, углы, блики на ослепительно синих изгибах.
Медный купорос я выпросил у старшеклассников, а откуда брали его они, вспомнить не получалось. Я выслушал инструкцию, а вечером пересыпал ярко-синий, похожий на сахар – если бы сахар мог быть ярко-синим – порошок в найденную в сарае банку, залил водой и закупорил, предварительно вклеив в крышку обмотанную ниткой проволоку.
Каждый день на протяжении трех недель я пробирался в сарай, лез, согнувшись, под верстак и осторожно, не дыша, доставал банку. В свете тусклого, густо залепленного паутиной окошка, смотрел – растут? Кристаллы росли медленно, но верно – обвивали проволоку, щетинились, мелко мерцали.
Я вспомнил, как пахло в сарае – пылью, деревом, стопками сложенного друг на друга картона.
Когда кристаллы выросли как следует, я слил бледно-голубую водицу в землю за сараем, держа кристаллы на весу, вытер банку салфеткой и выложил дно ватой. Задержав дыхание, отклеил проволоку от крышки и осторожно опустил на вату. Вернул крышку на место и только тогда выдохнул – старшеклассники предупреждали о том, что медный купорос ядовит, и банку нужно держать закрытой.
Никому я не рассказывал о кристаллах, пока они не выросли – словом за все три недели не обмолвился – и когда, наконец, все было готово, меня, конечно, распирало. Я проснулся ни свет ни заря и уже не мог уснуть – привалился к подоконнику и смотрел на переливающиеся в золотых лучах грани.
Вспомнил, что, пока готовился завтрак, вился на кухне, что, наскоро перекусив – что же было на столе? какая-нибудь каша? блины? – схватил банку и побежал на улицу. Свет, зелень, синева высокого неба над шифером крыш, трава, разбегающиеся в стороны дорожки – это воображение услужливо дорисовывает знакомую из детства картину, выдавая ее за воспоминание, а само воспоминание покоится на глубине, до которой не дотягивается свет.
Вспомнил, как обычно шумная – лето же – улица встретила меня тишиной, и я долго плутал по тротуарам, высматривая хоть кого-нибудь, пока не встретил, наконец, одного из наших, с неохотой ответившего, что все ушли на мост, а ему надо сидеть у дома и ждать брата, отправившегося в университет без ключей.
Он наверняка предложил подождать брата вместе с ним – этот один из наших, мальчик, чьего имени я сейчас и не назову: так много было наших. Но сам разговор в памяти, конечно, не остался – помню только, что я не выдержал и показал ему кристаллы, и он запыхтел удивленно, распахнул глаза, не поверил, кажется, что я сам их вырастил – в сарае! – попросил в руки, но я не дал, разрешил смотреть только из моих, и потом он все допытывался: как? где взять? что делать? – а я, кажется, фыркнул в ответ многозначительно: такими секретами не разбрасываются – и заспешил к мосту.
Мне представились носки сандалий, выглядывающие из них пальцы, мелькающие на фоне асфальта, травы, каменистой дороги, опять травы.
У кого-то из соседей запищал домофон, спустя несколько секунд я услышал, как гудит, поднимаясь, лифт.
Я вспомнил широкий железнодорожный мост – с сияющими, утекающими вдаль рельсами, с высокими, переплетающимися над головой балками. Вспомнил с шумом протискивающуюся под мостом реку, заросли травы у основания. Вспомнил, как заранее перестал бежать и пошел по насыпи спокойно, расправив плечи, неспешно даже – точно я здесь случайно оказался, так, просто гулял в свое удовольствие.
Мост, дорожка между оградой и шпалами – в мелких серых камешках – толпа наших.
Ленивые приветствия, дежурные фразы, меня распирает, а я тяну время, придерживаю банку в кармане, жду, жду и, наконец – пора.
Изумление, восхищенные и завистливые взгляды, протягивающиеся руки – я не позволяю, смотрите из моих. Кристаллы горят синим огнем, синева их такая яркая, что такой, наверное, и не бывает в природе. Ничего я не видел красивее – и из наших никто, конечно, не видел. Кристаллы, кристаллы – что может быть в природе красивее кристаллов?
Я не смог вспомнить, почему все-таки дал банку кому-то в руки – наверное, первый восторг схлынул, и я, опьяненный всеобщим вниманием, расслабился, почувствовал себя хозяином положения. Как бы то ни было, кристаллы стали осторожно передавать друг другу – и каждый заглядывал сквозь них на солнце и кивал уважительно: вещь.
А я рассказывал, как выращивал эту вещь под верстаком – три долгих недели. Без деталей, без рецепта – только процесс.
И пока я важничал, банка оказалась в кривых руках Олега – тогда он еще был не Олегом никаким, а всего лишь Олежкой, и над кривизной его рук, неспособных ни на изготовление змея, ни на раскалывание молотком камней, смеялась вся округа.
Я важничал и даже не смотрел на Олежку – а когда посмотрел, то увидел, что глаза его полны ужаса, а банки в руках нет. В ту же секунду я услышал – услышал ли? не придумываю ли сам себе? – негромкий плеск, а Олежка, бледный, как мел, отшатнулся от ограды, высунув руки за которую стоял.
Залилась лаем соседская собачонка.
Я вспомнил, как понесся по насыпи с моста, как ворвался в высокую, по грудь, траву, как зачавкали сандалии – но банки в реке не увидел.
– Вон! – закричали наши наперебой. – Плывет, плывет!
Я стал всматриваться в горящую от солнечных лучей воду, но банки не было – я побежал вдоль берега, всматриваясь до рези в глазах и одной ногой проваливаясь в размытый песок, но банки не было. Я добежал до изгиба реки, и там на берегу сидел на складной табуреточке рыбак, а за ним река понемногу становилась шире и, изгибаясь вновь, пенясь и плескаясь, уходила вглубь леса, который обнимал с этой стороны железную дорогу.
Тиканье часов.
Я вспомнил, как возвращался к мосту – смотрел снизу вверх и видел дрожащие фигурки наших у ограды. Чтобы фигурки не дрожали, глаза приходилось вытирать тыльной стороной ладони.
Вспомнил, как, закусив губу, лез на мост, вспомнил белое Олежкино лицо – «прости, пожалуйста, я нечаянно, прости!» – вспомнил, как сильно я его возненавидел, как подбежал, толкнул, что было сил, в грудь, как он чудом удержался и не упал. Я знал, что он нечаянно – он был нелепым, но безобидным – но от этого было не легче. Где-то по дну реки волочилась сейчас течением банка с кристаллами медного купороса – с моими кристаллами – и кристаллы в ней, наверняка, кувыркались и рассыпались, ударяясь о стенки.
Я представил себе глухое бульканье воды на глубине, банку, цепляющую темный песок, кувыркающиеся внутри, ломающиеся и осыпающиеся песком кристаллы – и только что рукой не дернул, чтобы их подхватить.
Бесконечные извинения Олежки, попытки изобразить невозмутимость, долгая и тягостная прогулка вместе со всеми до школьного двора, от него до вокзала, от вокзала до заброшенного дома. Насмешки над Олежкой – смеются остальные, я поддакиваю, потом расхожусь и уже не могу остановиться – Олежка сперва сам улыбается глупо, растерянно – виноват, что уж тут – потом жует губы, идет позади всех. Если не перестанут смеяться – расплачется. Перестают – как-то сама собой меняется тема. И я перестаю – но злость не проходит, и обида не проходит, и так горько внутри. Первая возможность – и я под каким-то предлогом ухожу домой. С Олежкой не прощаюсь.
Полилась где-то вода – не в моей ли ванной? нет, по трубам шумит, а льется у соседей.
Я попытался вспомнить, как провел остаток дня – но не смог. Наверное, слонялся по огороду, залезал то на сарай, то на яблоню, слезал и снова залезал – или валялся на диване в своей комнате, свесив голову к полу, упершись лбом в ковер. Или пошел бродить по улицам, разбил какое-нибудь стекло камнем, поиграл с кем-нибудь в мяч.
Ничего я больше не мог вспомнить из того дня – весь он скрылся от меня – и уже то, что я вспомнил – и мост, и кристаллы, и подоконник с цветком – мне казалось неправдой, выдумкой, чем-то никогда не происходившим. Я слышал, как тикают часы, видел, как поблескивают подаренные Олегом кристаллы, но видел их так, как если бы сидел у стойки, совсем рядом, а не из кровати, видел, как сверкают синие уголки, как топорщатся в разные стороны, закрывают друг друга лоскутками крошечных теней, а там, где тень заканчивается, светятся невозможным синим цветом, и я уже злился на Олега за то, что он уронил тогда мою банку, а принес мне взамен нее что-то другое, а не ее саму, а она сама лежит где-то на дне реки, далеко-далеко, под песком, под тиной, только краешком, быть может, показываясь наружу, и я всматривался в то, как мерцают кристаллы в свете окна, и сравнивал их со своими, сравнивал и сравнивал, а потом к стойке подошла моя жена – бывшая жена – в маске со стразами, стала что-то говорить, доказывать, то жестикулируя, то скрещивая руки на груди, и я понял, что сплю.