Море

В лаборатории было тихо и прохладно. Распахнутое окно смотрело во двор, почти вплотную прижимаясь к могучим елям. Утро было солнечное, свежее, вдалеке гудели чуть слышно автомобили, не нарушая при этом общего ощущения тишины. В воздухе пахло электричеством и спиртом, столы, приборы, мониторы сияли начищенные до блеска и словно радовались наступающему дню.
У самого окна, спиной к елям, ежился над микроскопом сухонький старичок в белом халате. Тонкие длинные пальцы ловко орудовали пинцетом, старичок причмокивал, поджимал губы и мурлыкал из-под щетки усов какую-то мелодию.
За окном защебетали птицы, старичок оторвал взгляд от окуляров, выпрямил спину, блаженно закрыл глаза, улыбнулся и глубоко вздохнул. В этот момент в коридоре послышались торопливые шаги. Старичок снова вздохнул – на этот раз с досадой. Шаги приближались, переросли в топот, загремели совсем близко – старичок зажмурился в надежде, что источник шума минует лабораторию – дверь распахнулась, и на пороге возник высокий брюнет спортивного вида в белом же халате. Полы халата взвились от сквозняка, шею старичка обдало холодом, бумаги на столе зашевелились негодующе. Брюнет тяжело дышал, глаза его сверкали.
– Профессор! – закричал он,– Аркадий Николаевич!
Старичок медленно отложил в сторону пинцет.
– Чего тебе, Сережа?
Брюнет в два шага пересек лабораторию, потом обернулся, кинулся к двери и захлопнул ее. И снова оказался перед старичком.
– Аркадий Николаевич, – прошептал он, – это… это невероятно.
– Что невероятно, Сережа?
– Я вчера… задержался… засиделся опять…
– Сережа… – неодобрительно покачал головой профессор, – ты много работаешь. Не жалеешь себя.
Брюнет махнул рукой.
– Вы и представить себе не можете, Аркадий Николаевич… это фантастика.
Профессор молчал.
– Засиделся я… – продолжал брюнет, – за Мелиховским проектом… до ряби в глазах считал. Потом, надо, думаю, отвлечься…
Он остановился, расправил плечи, взъерошил волосы. Затем сунул руку в карман халата, выудил оттуда здоровенную завитую рогом ракушку и выложил ее перед профессором, едва не повалив микроскоп.
– В общем, вот.
Профессор нахмурился и аккуратно отодвинул микроскоп в сторону. Потом вопросительно посмотрел на брюнета.
– Это ракушка из старого кабинета, – пояснил тот.
– Я ее узнал, Сережа. Ее Виктор Викторович из отпуска привез.
Ракушка была изящная, бело-коричневая, с торчащими по одну сторону зубцами. Другая сторона заворачивалась в саму себя нежным розовым глянцем.
– В этой ракушке… – брюнет понизил тон, выпучил глаза и выдохнул. – Море.
– Море?
– Море.
За окном раздался щебет, профессор вздохнул горестно и потер переносицу.
– Сережа, – протянул он, – либо изъясняйся понятнее, либо оставь меня в покое. Можешь взять выходной, – прибавил он, сделав паузу, – ты как будто бледнее обычного.
Брюнет снова взъерошил волосы, потом вдруг развернулся и заходил по лаборатории.
– Аркадий Николаевич, – заговорил он, наконец, отчеканивая каждое слово и стараясь вести себя как можно спокойней, – надо, думаю, отдохнуть. Пошел, сделал кофе, полистал какую-то ерунду, которую Миша на столе забыл. Потом стал по стеллажам прохаживаться. Вижу – ракушка эта. Я на нее никогда особого внимания не обращал – ракушка и ракушка. А тут взял, давай в руках вертеть. Вспомнил, как в детстве мы их к уху прикладывали, море слушали. Приложил – слушаю. Шумит, значит. Хорошо так шумит. Я – забавы ради – пошел к себе, подключил щуп с камерой, да и давай его в ракушку заталкивать. Какой-то даже азарт взял – до самой сердцевины, дескать, долезть, до упора. Пыхтел, сопел, вспотел даже, раз десять заднюю давал – но долез-таки. Да так долез, что чуть в обморок не упал.
Профессор молчал.
Брюнет хлопнул в ладоши и даже на носочки привстал.
– Да что рассказывать! Вы сами убедитесь! Здесь или у меня – без разницы. Хотя лучше у меня – там приборы посвежей.
Профессор долго смотрел на брюнета, затем встал. Прошагал через лабораторию до двери, застыл перед ней на мгновение – и отворил рывком.
Дверь дернулась, описала положенную дугу и ударилась ручкой о стену коридора. Профессор медленно выглянул, посмотрел налево, потом направо. Обернулся, прищурил глаза.
– Сережа, – протянул он, – я пойду только потому, что на тебя это не похоже. Но если это какой-то розыгрыш… Клянусь…
И он потряс кулачком.
Брюнет подбежал к нему, схватил за кулак и затряс его в своих огромных ладонях. Потом отскочил к столу, схватил ракушку и прижал к груди.
И они направились в так называемый «старый кабинет». Солнце заливало тихие коридоры, барельефы на стенах темнели и изгибаясь. Они изображали ученых с колбами, инженеров с гаечными ключами, прекрасных космонавтов в скафандрах. Барельефы как бы говорили: «Колба и ключ – вот и все, что нужно человечеству».
На четвертом этаже встретили Лену Ивушкину.
– Леночка, доброе утро, – остановил ее профессор. – Как твой проект?
– Ничего, Аркадий Николаевич. Движется потихоньку.
– Это хорошо, что потихоньку, – одобрительно покачал головой профессор. – Наука спешки не любит.
И они двинулись дальше.
«Старый кабинет» представлял собой сумрачное помещение с окнами на стену соседнего дома. Стояли рядами столы, вдоль стен тянулись стеллажи. Кое-где на столах горели лампы – видимо, с вечера.
– Проходите, пожалуйста, – и брюнет за рукав подтянул профессора к своему столу. – Смотрите. Но прежде… сядьте.
И он придвинул черное кожаное кресло. Профессор оглянулся по сторонам, сел и сложил руки на груди. Потом снял очки, потер пальцами переносицу, с тоской посмотрел на окно, за которым не было видно ни солнца, ни елей, ни голубого неба.
Брюнет суетился у стола. В одной руке он держал ракушку, в другой – щуп. Обе дрожали, щуп никак не хотел лезть. Брюнет выдохнул, встряхнул головой и, закусив губу, продолжал вертеть ракушку.
– Дай сюда, – не выдержал профессор и вырвал ее из рук брюнета. – Разнесешь ведь.
И он поудобнее устроился в кресле.
– Так, – сказал он, – так. Ну, приступим. Включай экран.
И он принялся медленно проталкивать щуп.
– Так. Назад… назад… продолжаем…
Брюнет кусал ногти, профессор, прищурившись, перебирал пальцами.
– Тупик… а если вот так… ага… ну, смотри у меня, Сережа. Если это шутка, тебе несдобровать…
Брюнет возмущенно замахал руками.
Дверь отворилась, в кабинет ввалился, отдуваясь, грузный аспирант, уже несколько месяцев обивающий пороги лабораторий.
– Здравствуйте, – пробормотал он и, поправив очки, двинулся к выделенному специально для него столу.
– Здравствуй, Олег, – не отрывая глаз от экрана, ответил профессор.
Он подвигал ракушкой.
– Все, Сережа, конец пути.
– Нет-нет, Аркадий Николаевич, не может такого быть…
– Ну, ты же видишь. Постой-ка… идет, вроде.
И он надавил кистью на ракушку. В следующий момент кровь отхлынула от его щек.
– Олег, – тихо позвал он, – пойди-ка погуляй.
Аспирант покорно выбрался из-за стола и вышел.
Профессор, не выпуская ракушки, вытянул шею и приблизил лицо к экрану. Брюнет с довольным видом скрестил руки на груди.
Изображение подрагивало и прерывалось помехами, но на экране можно было без труда различить водную гладь, линию горизонта, над которой нависали облака, темный массив какой-то скалы, истончающейся и исчезающей в воде. Море было спокойно, солнце играло на невысоких волнах, торопливо бегущих к берегу. Угол обзора был таким, как если бы объектив лежал на песке в небольшом отдалении от линии прибоя.
Профессор медленно опустил ракушку на стол, снял очки, повертел их в руках и вернул на место. Потом взъерошил себе волосы и протянул:
– Нда-а-а-а.
Брюнет возбужденно покачался с носка на пятку.
Профессор придвинулся еще ближе – и только что носом не уткнулся в экран. Море безмятежно гладило гальку, пузатые облака ползли по небу.
– И как это понимать?
Молчание.
– Как это понимать, Сережа? – профессор повернулся и посмотрел на брюнета так, словно тот был виноват в происходящем.
Молчание. Профессор потер виски.
– Другие ракушки пробовал?
– Пробовал.
– И?
– Больше ни в одну не влезает.
Дверь приоткрылась и в образовавшейся щели появилось лицо аспиранта.
– Простите... – пробормотал он. – Еще гулять?
– Да, еще гулять, – не поворачиваясь, ответил профессор.
Он встал и прошелся между столами, не переставая тереть виски.
– Так... Так... – говорил он, обращаясь к самому себе. – Это, конечно, невероятно... Но... Почему бы и нет?..
– Аркадий Николаевич! – завопил истошным голосом брюнет. – Теплоход!
Профессор бросился к экрану, зацепив соседний стол и сметя с него какие-то папки.
По морю не спеша полз вытянутый силуэт. Бок, обращенный к солнцу, сиял белизной.
– Сам ты теплоход. Обычный рейсовый катер.
Катер, как будто зная, что за ним следят, замедлил ход, почти остановился, но тут же раздумал, ускорился, обогнул горный склон и исчез.
Профессор снова зашагал между столами. Присел на корточки, поднял упавшие папки, аккуратно вернул на место.
Наконец, остановился, посмотрел на часы и строго сказал:
– Сережа. Сиди здесь, от экрана не отходи. От ракушки тоже. И ставь на запись – чтоб ни одну лодку не пропустить. А я поехал за специалистом.
– По ракушкам?
– Вот еще. По судостроению.
Брюнет непонимающе поджал губы.
– А зачем он нам?
– А как еще ты поймешь, на что мы смотрим? Ты, может быть, ландшафт узнаешь?
Брюнет хлопнул себя по лбу.
– Простите, Аркадий Николаевич.
Профессор поправил очки, бросил взгляд на окно и вышел.
Брюнет, не отрываясь от экрана, придвинул кресло, сел, включил запись и стал наблюдать. Море лениво колыхалось, солнце то пряталось за облаками, то выныривало на простор. Брюнет посмотрел на окно – стену противоположного дома расчерчивали лучи.
– Часовой пояс почти наш... – пробормотал он.
Подтянул к себе листок бумаги и торопливо записал:
"Часовой пояс – почти наш".
Потом укусил карандаш за ластик и добавил:
"Или вообще – наш".
Из-за горы выглянул нос какого-то судна. Брюнет отметил время. Через три минуты гость скрылся за кадром – появилась соответствующая запись.
Около получаса не происходило ничего. В кабинет тихо вошел аспирант, сел за свой стол, что-то долго писал. Закончив писать, вышел.
По гальке просеменил краб. Покружились и разлетелись в стороны птицы, похожие на чаек.
Потом откуда-то сбоку показалась то ли яхта, то ли катер – и прошла так близко к объективу, что у брюнета даже ладони вспотели – он решил, что судно причалит к берегу прямо перед ним. Но оно, прогарцевав, развернулось – и исчезло.
Когда у брюнета от напряжения стали слезиться глаза, в коридоре послышался топот – и в кабинет влетел профессор. За ним спешил, тяжело дыша, невысокий крепкий старик с острой бородкой и грандиозными седыми кудрями, торчащими в разные стороны.
– Ну что там? – сходу кинулся на брюнета профессор.
– Вот, – ответил брюнет и положил ладонь на записи.
– Никодим Сергеевич, – обратился профессор к гостю, – мы Вам сейчас покажем картинки, а Вы будьте любезны, постарайтесь угадать в них – что за корабли бороздят эти просторы? Включай, Сережа.
Брюнет медленно отодвинул в сторону ракушку и настроил воспроизведение.
– Вот, сейчас… немного промотаю… вот.
Гость вытер платком раскрасневшееся лицо и склонился над столом.
– Мелко-то как. Получше картинок нет?
Брюнет развел руками.
– Никодим Сергеевич, миленький, постарайтесь, – умоляюще проговорил профессор. – Нам крайне важно понимать, что это за суда.
Гость вздохнул и достал из нагрудного кармана очки.
– Так… Ближе не подойдет? Хорошо… ну, это рейсовый катер. Скорее всего… – и он озвучил название катера.
– Вот еще есть.
Брюнет перескочил на несколько минут вперед.
– А это яхта. Если точнее, то… – и гость что-то сказал не по-русски. – Да, она. Мы на такой ходили лет пять назад. Может, на этой самой.
Брюнет перепрыгнул через краба и явил зрителям белого красавца, подобравшегося совсем близко.
– Это тоже яхта. О, как видно хорошо. Это… – прозвучало еще одно звучное имя.
– Все.
– Сережа, записал?
– Конечно.
– Большое Вам спасибо, Никодим Сергеевич. С меня причитается, – и профессор крепко сжал руку гостя.
– Да уж будь добр, Аркадий, – выдохнул тот. – Чуть сердце не выскочило – так нестись. И из-за такого пустяка. Я бы тебе и по телефону мог рассказать, какие штуковины через эти места елозят.
Брюнет закашлялся, а профессор хлопнул себя по лбу.
– Вы знаете, где это? – ахнул он.
– Ну разумеется, – важно сообщил гость. – Это ж Севастополь. Если не ошибаюсь, чуть западнее нового пляжа. Места относительно безлюдные, потому как добраться до них относительно непросто, – он подбоченился. – Но я добирался.
– Значит, и я доберусь, – быстро сказал профессор. – А уж этот молодец – и подавно.
Он кивнул на брюнета. Гость медленно смерил молодца взглядом.
– Да, этот сможет. Крепкий.
И он протянул брюнету руку. Тот привстал и пожал ее.
– Сильнее жми, – скомандовал гость.
Брюнет сжал сильнее.
– Вот. Так достаточно, – заключил гость и удовлетворенно кивнул.
– Все, Никодим Сергеевич, давай провожаться. Нам работать надо, – засуетился профессор и, обхватив гостя за плечи, повел его к дверям. – Сережа, наблюдай. Я сейчас вернусь.
И они вышли.
Брюнет встал, потер ноющую кисть, потянулся. Потом прошагал от одной стены до другой, разминая затекшие конечности. Встал на носки, вытянул вверх руки и коснулся кончиками пальцев верхней полки стеллажа. В этот момент в кабинет вернулся профессор.
– Ничего ценного там нет, – строго сказал он.
– Где?
– На стеллаже.
И они засмеялись.
Потом профессор сел на угол стола, поправил очки и начал торжественно:
– Сережа. То, чему мы сейчас являемся свидетелями… в высшей мере странно. Но наука на добрую половину состоит из странностей. Мы должны благодарно и бережно и принять предоставленную нам возможность – возможность узнать что-то принципиально новое. Я не знаю, как это может работать, но кое-какие мысли у меня есть. Для меня твоя находка особенно ценна, и вот по какой причине.
Он кашлянул в кулак и продолжал.
– Мой возраст не позволяет строить каких-то особенных планов на будущее относительно научной деятельности. За свою долгую карьеру я, как мне кажется, сделал достаточно. Последние же годы я трачу на всякую чепуху, которая только по недоразумению попадает ко мне на стол. Здоровье, Сережа, здоровье вносит свои коррективы – мне уже, по-хорошему, надо уходить. Сидеть на пенсии, возиться с правнучками, как и положено юношам моих лет, листать накопившиеся подшивки. Да и начальство, сам знаешь… так вот. Эта ракушка, – он показал на нее пальцем, – мой шанс уйти, так скажем, красиво. Закончить действительно серьезным открытием. Или хотя бы преддверием открытия. Это то, ради чего мне не жаль еще год-два поночевать в лаборатории.
Брюнет слушал молча.
– Работать будем вместе. Мы с тобой знакомы давно, потенциал у тебя серьезный, дело любишь и знаешь. Если я сойду с рельс – закончишь начатое. Единственное, на чем останавливаю твое внимание – гласность. До какого-то момента об этом, – он снова показал на ракушку, – никому нельзя говорить. Тема, в некотором роде, провокационная, у нас ее мигом отберут и передадут в контору посолиднее. Может быть, во мне говорит недостойное ученого тщеславие – не исключаю такого варианта. Но для меня это возможность снова поработать увлеченно, и я ее не хотел бы упускать. Ты понимаешь?
Брюнет кивнул.
– Соглашаться или нет – зависит от тебя. Можешь сказать: «Это мое, этим я буду заниматься один». И я тебя пойму. Можешь пойти к начальству – и доложить; во имя науки, например. Тоже пойму. Обид не будет, продолжим работать, как работали. Но если согласишься взять старика в напарники – буду тебе очень признателен.
Он пожал плечами и потер переносицу.
Брюнет с готовностью подошел к профессору и сжал его руку.
– Аркадий Николаевич! Вы мне как отец! Не обижайте меня, прошу Вас. Для меня честь – работать с Вами, и я с удовольствием передаю нашу диковину, – теперь он ткнул в ракушку пальцем, – под Ваше шефство.
Профессор моргнул и глаза его заблестели.
Минута прошла в молчании. Потом профессор взял ручку и бумагу.
– Сделаем так. Ты, Сережа, давно не отдыхал. Выпросим тебе путевку в Севастополь, поедешь с Леной – позагораешь, в море поплаваешь, достопримечательности посмотришь. А в один из дней отправишься к нашему с тобой заливчику – и поглядишь, как сие чудо выглядит с той стороны. Будем на связи: я тут, ты – там. Как тебе план?
– Замечательный. Лена будет в восторге.
– Ну и славненько. Сегодня можешь начинать сборы, я сейчас же побегу наверх. Ну и до конца дня вручаю тебе торжественный отгул.
Брюнет благодарно склонил голову.
– Ракушку заберу к себе, – добавил профессор. – Положу в сейф.
И он назвал код.
Еще раз обменялись рукопожатиями, вытащили из ракушки щуп, удалили запись и, выйдя из кабинета вместе, разошлись в разные стороны: брюнет – вниз, к выходу; профессор – наверх, к начальству.
Начальство оказалось весьма лояльным – и на путевку согласилось почти сразу. Возможно, сыграл роль авторитет просителя. Как бы то ни было, уже через неделю профессор сидел у экрана, за окном вечерело, рабочий день был окончен, дверь кабинета – заперта изнутри, по коридорам разносилось гулкое эхо запаздывающих коллег.
На столе перед профессором лежала ракушка, в правой руке он держал телефонную трубку, в левой – карандаш, которым выстукивал какой-то мотив. На экране беззаботно плескалась вода, солнце клонилось к закату, чайки наворачивали круги по безоблачному небу.
– Ну что, далеко еще? – говорил он в трубку.
– Нет, Аркадий Николаевич, пару минут... – отвечали ему с того конца провода. – Тут тропа вполне приемлемая, уж не знаю, чего там Ваш товарищ... Я вчера уже был здесь.
– И что, оно?
– Совершенно точно оно. Даже точку обзора нашел, камушками обозначил. В принципе, и сюда народ бы валом валил – да вход в море неудобный.
Профессор прижал трубку плечом, подтянул к себе точилку и принялся точить карандаш.
– Как отдыхается?
– Прекрасно, Аркадий Николаевич, просто замечательно. Я обгорел.
– Поздравляю.
– Спасибо.
Помолчали. В трубке слышалось сопение.
– Так... Еще немного... Секунду... Вот. Я тут. Иду к камушкам.
Профессор отложил точилку, следом отложил карандаш.
– Все, – прозвучал в трубке голос брюнета, – запускайте.
Профессор нахмурился.
– Что запускать?
– Ну, щуп. Вставляйте.
– Так он вставлен, я же сижу смотрю. Ты где? Выйди вперед.
– Вышел.
– Куда-то ты не туда вышел, тебя не видно.
– Постойте... А теперь?
– И теперь. Ты что-нибудь видишь?
– Нет.
– Погоди, попробую щуп подальше протолкнуть...
И профессор принялся вертеть ракушку.
– А сейчас?
– Нет... Кажется... Тут галька, могу и проглядеть... Вы лучше на меня ориентируйтесь. Я сейчас добегу до одного края пляжа – и медленно пойду до другого. Где-нибудь да увидите...
И в трубке снова запыхтели.
– Все, Аркадий Николаевич, начинаю дефиле. Следите.
– Давай.
Профессор придвинулся к экрану почти вплотную. Белой пеной расползались по берегу ленивые волны, солнце почти касалось горизонта.
– Аркадий Николаевич.
– Да.
– Вы тут?
– Тут.
– Я все, прошел. Не могли пропустить?
Профессор потер переносицу.
– Ни в коем случае.
Вдруг он воскликнул.
– Стоп! Сережа! Смотри! Парусник видишь? С какой он от тебя стороны?
Из-за горы выпорхнул стройный, грациозный парусный катер. Бока его сияли белизной, нос иглой смотрел вперед, а паруса раздувались – и казалось, что раздуваются они не от ветра, а от осознания собственного величия.
– Парусник? – раздалось в трубке. – Какой еще парусник?
Профессор уронил голову на руки.
– Это не то место, Сережа. Ошибся наш специалист.
– Как не то, Аркадий Николаевич! Точно то!
– Сережа. Передо мной сейчас на экране белеет парус одинокий. Одинокий – это образно выражаясь, так как парусов у этого чуда целый набор. Он сейчас так близко подплыл, что ты по приезду и название, наверное, сможешь разглядеть.
В трубке повисло молчание.
– Не то, не то, Сережа. Сворачивайся. Приедешь – будем искать.
Молчание.
– Сережа. Ты там?
– Там... Сейчас, Аркадий Николаевич... Хотя бы зафотографирую тут все.
– Давай, фотографируй. Я пошел. Голова раскалывается.
И профессор положил трубку.
За окном стоял густой вечер, стена таяла в сумраке. Сиял пронзительно экран, вокруг него кабинет казался погруженным во тьму. Солнце уже на четверть скрылось, от него по морю тянулась дрожащая огнем полоса. Профессор встал, выключил экран и не спеша вытащил из ракушки щуп. Потом взял ракушку, поднес ее к уху и закрыл глаза. До него донесся равномерный шум волн, рассыпающихся о берег. Шум обволакивал, звал, шептал что-то знакомое, сокровенное.
– Аркадий Николаевич, Вы тут? – раздался приглушенный голос, кто-то дернул ручку и дверь затряслась.
Профессор вздрогнул и уронил ракушку. Раздался сухой удар – и по полу во все стороны разлетелись бело-коричневые осколки. Профессор схватился за сердце, ноги его подкосились, он нащупал рукой спинку стула – и медленно сел.
***
Аспирант, открывший дверь старого кабинета запасным ключом, обнаружил Аркадия Николаевича сидящим в темноте за одним из столов. Он был бледен, тяжело дышал, на полу перед ним пестрели осколки.
Когда профессора отпоили водой и корвалолом, он пояснил, что ему на почве переутомления стало нехорошо – и он уронил ракушку, которую перед этим снял со стеллажа из чистого любопытства. Начальство определило Аркадия Николаевича в санаторий и настояло на окончательном завершении карьеры.
По возвращении из санатория профессор еще раз пригласил в НИИ старого университетского товарища Никодима Сергеевича. Вместе с Сергеем, с которого еще не сошел Севастопольский загар, они просмотрели запись, пытаясь понять, что за парусник попал в кадр. Что сделать, к сожалению, не удалось из-за размытого изображения. Никодим Сергеевич побожился, что на экране именно Севастополь, обиделся и удалился. Сергей предъявил профессору сделанные фотокарточки, ландшафт действительно был крайне похож.
Сколько ни старались, больше ни в одну ракушку щупом пролезть не удалось – вне зависимости от размера. Даже в огромном средиземноморском монстре щуп в какой-то момент упирался в стенку и дальше двигаться отказывался.
Разбитый экземпляр сперва пытались собрать и склеить, потом разобрали до самой сердцевины, но ничего необычного не обнаружили.
В конце концов, Аркадий Николаевич лично отправился в Севастополь, нашел требуемый пляж, с горем пополам пробрался на него, но ничего, кроме живописного заката не увидел. Зато он наконец-то отдохнул, выспался, накупался, обзавелся бронзовым загаром и втридорога купил роскошную белоснежную фуражку.
После поездки он о случае с ракушкой не заговаривал. С Сергеем виделся дважды в месяц, время от времени заходил в НИИ, стал своим в компании стариков-шахматистов, заседавших в городском парке, прочел всю подшивку за последние годы, потом перечитал ее, начал писать мемуары и бросил, а через четыре года, в связи с ухудшившимся здоровьем переехал к дочери в Рязань. Первое время они с Сергеем созванивались, два или три раза последний с семьей приезжал погостить. Позже с Сергеем связалась дочь профессора и сообщила, что у отца нехорошо с сердцем, что ему предписан покой и уединение – и попросила какое-то время не звонить. Тем более – не приезжать. Сергей отнесся с пониманием и просьбу пообещал выполнить.
Спустя еще четыре года Сергею страстно захотелось в Севастополь. Что тут сыграло решающую роль – ностальгия, профессиональный кризис или тоска по старшему товарищу – Бог знает. Он взял отпуск, обрадовал семью – и, окруженный детьми, под руку с супругой сошел с трапа на славную севастопольскую землю. Заселились в уже знакомый отель, купались, слушали музыку, ели мороженое и вечерами наблюдали за тем, как вздрагивает, качаясь, лунная дорожка.
В первый же день Сергей выкроил время – и навестил таинственный пляж. Прошелся по нему взад-вперед, поворошил ногой гальку, бросил в воду монету.
Вечером накануне отъезда гуляли по набережной. Жара спала, уступив место приятной, обволакивающей духоте. С моря тянуло солью, кричали чайки.
– Хорошо здесь, – сказала Сергею жена.
Он обнял ее.
Дети вприпрыжку бегали вокруг них, подгоняя и смеясь.
Внезапно Сергей остановился.
В отдалении, у пристани покачивался высокий парусник. Заканчивалась посадка. Еще минута – трап оказался сложен. Запенилась вода – и сияющий красавец начал движение. На палубе толпились смеющиеся люди, махали руками, что-то кричали оставшимся на пристани.
Сергей побледнел, заозирался по сторонам, потом сказал жене взволнованно:
– Сядьте где-нибудь, попейте кофе.
И, не дожидаясь ответа, он развернулся и зашагал в сторону пляжей, ежесекундно оборачиваясь на парусник. Прибавил шаг, потом побежал трусцой, потом сорвался – и что есть мочи понесся, уворачиваясь от возмущенных прохожих.
Влетел на пляж, загребая туфлями песок, побежал по кромке воды, поднимая брызги. В это время парусник каким-то невероятным образом догнал его, немного прошелся вровень – и, ускорившись, двинулся в сторону скалы. Сергей стиснул зубы, добрался, задыхаясь, до уступов, кинулся на них, расцарапывая руки; спотыкался, карабкался, скатывался, перепрыгивал – и, наконец, оказался в заветном месте.
Парусник уже обогнул скалу, прошествовал по дуге мимо берега и был готов исчезнуть за противоположной грядой. Солнце касалось горизонта, рассыпая во все стороны волны малиновых лучей.
Сергей бросился вперед, слыша только оглушительный грохот сердца, запнулся, упал, тут же поднялся – и замер.
В паре метрах от него, над самой землей что-то блестело. У Сергея перехватило дыхание. В воздухе висела крохотная, сияющая в лучах закатного солнца песчинка. Это был глазок щупа.
Через мгновение песчинка исчезла.
Сергей сел, закрыл лицо руками и заплакал.