Глава сто вторая

МАРТА, 2-ГО ДНЯ 1917 ГОДА
(Продолжение)

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ДЕПУТАТА  ГОСУДАРСТВЕННОЙ ДУМЫ  В.В. ШУЛЬГИНА:

«2-е марта 1917 г. Во Пскове.
Чуть серело, когда мы подъехали к вокзалу. Очевидно, революционный народ, утомленный подвигами вчерашнего дня, еще спал. На вокзале было пусто.
Мы прошли к начальнику станции. Александр Иванович сказал ему:
– Я – Гучков… Нам совершенно необходимо по важнейшему государственному делу ехать во Псков… Прикажите подать нам поезд…
Начальник станции сказал: «слушаюсь», и через двадцать минут поезд был подан.
Это был паровоз и один вагон с салоном и со спальнями. В окна замелькал серый день. Мы, наконец, были одни, вырвавшись из этого ужасного человеческого круговорота, который держал нас в своем липком веществе в течение трех суток. И впервые значение того, что мы делаем, стало передо мной, если не во всей своей колоссальной огромности, которую в то время не мог охватить никакой человеческий ум, то, по крайней мере, в рамках доступности…
Тот роковой путь, который привел меня и таких, как я, к этому дню 2 марта, бежал в моих мыслях так же, как эта унылая лента железнодорожных пейзажей, там, за окнами вагона… День за днем наматывался этот клубок… В нем были этапы, как здесь – станции… Но были эти «станции» моего пути далеко не так безрадостны, как вот эти, мимо которых мы сейчас проносились…
* * *
Станции проносились мимо нас… Иногда мы останавливались… Помню, что А. И. Гучков иногда говорил краткие речи с площадки вагона… это потому, что иначе нельзя было… На перронах стояла толпа, которая все знала… То-есть она знала, что мы едем к царю… И с ней надо было говорить…
* * *
Не помню, на какой станции нас соединили прямым проводом с генерал-адъютантом Николаем Иудовичем Ивановым. Он был, кажется, в Гатчине. Он сообщил нам, что по приказанию государя накануне, или еще 28 числа, выехал по направлению к Петрограду… Ему было приказано усмирить бунт… Для этого, не входя в Петроград, он должен был подождать две дивизии, которые были сняты с фронта и направлялись в его распоряжение… В качестве, так сказать, верного кулака ему было дано два батальона георгиевцев, составляющих личную охрану государя. С ними он шел до Гатчины… И ждал… В это время кто-то успел разобрать рельсы, так что он, в сущности, отрезан от Петрограда… Он ничего не может сделать, потому что явились «агитаторы», и георгиевцы уже разложились… На них нельзя положиться… Они больше не повинуются… Старик стремился повидаться с нами, чтобы решить, что делать…
Но надо было спешить… Мы ограничились этим телеграфным разговором…
Все же мы ехали очень долго… Мы мало говорили с А. И. Усталость брала свое… Мы ехали, как обреченные… Как все самые большие вещи в жизни человека, и это совершалось не при полном блеске сознания… Так надо было… Мы бросились на этот путь, потому, что всюду была глухая стена… Здесь, казалось, просвет… Здесь было «может быть»… А всюду кругом было – «оставь надежду»…
* * *
Разве переходы монаршей власти из рук одного монарха к другому не спасали Россию? Сколько раз это было…
* * *
В 10 час. вечера мы приехали. Поезд стал. Вышли на площадку. Голубоватые фонари освещали рельсы. Через несколько путей стоял освещенный поезд… Мы поняли, что это императорский…
Сейчас же кто-то подошел…
– Государь ждет вас…
И повел нас через рельсы. Значит, сейчас все это произойдет. И нельзя отвратить?
Нет, нельзя… Так надо… Нет выхода… Мы пошли, как идут люди на все самое страшное, – не совсем понимая… Иначе не пошли бы…
Но меня мучила еще одна мысль, совсем глупая…
Мне было неприятно, что я являюсь к государю небритый, в смятом воротничке, в пиджаке…
С нас сняли верхнее платье. Мы вошли в вагон.
Это был большой вагон-гостиная. Зеленый шелк по стенам… Несколько столов… Старый, худой, высокий желтовато-седой генерал с аксельбантами…
Это был барон Фредерикс…
– Государь император сейчас выйдет… Его величество в другом вагоне…
Стало еще безотраднее и тяжелее…
В дверях появился государь… Он был в серой черкеске… Я не ожидал его увидеть таким…
Лицо?
Оно было спокойно…
Мы поклонились. Государь поздоровался с нами, подав руку. Движение это было скорее дружелюбно…
– А Николай Владимирович?
Кто-то сказал, что генерал Рузский просил доложить, что он немного опоздает.
– Так мы начнем без него.
Жестом государь пригласил нас сесть… Государь занял место по одну сторону маленького четырехугольного столика, придвинутого к зеленой шелковой стене. По другую сторону столика сел Гучков. Я – рядом с Гучковым, наискось от государя. Против царя был барон Фредерикс…
Говорил Гучков. И очень волновался. Он говорил, очевидно, хорошо продуманные слова, но с трудом справлялся с волнением. Он говорил не гладко… и глухо.
Государь сидел, опершись слегка о шелковую стену, и смотрел перед собой. Лицо его было совершенно спокойно и непроницаемо.
Я не спускал с него глаз. Он изменился сильно с тех пор… Похудел… Но не в этом было дело… А дело было в том, что вокруг голубых глаз кожа была коричневая и вся разрисованная белыми черточками морщин. И в это мгновение я почувствовал, что эта коричневая кожа с морщинками, что это маска, что это не настоящее лицо государя, и что настоящее, может быть, редко кто видел, может быть, иные никогда, ни разу не видели… А я видел тогда, в тот первый день, когда я видел его в первый раз, когда он сказал мне:
– Оно и понятно… Национальные чувства на западе России сильнее… Будем надеяться, что они передадутся и на восток…
Да, они передались. Западная Россия заразила восточную национальными чувствами. Но восток заразил запад… властиборством.
И вот результат… Гучков – депутат Москвы, и я, представитель Киева – мы здесь… Спасаем монархию через отречение… А Петроград?
Гучков говорил о том, что происходит в Петрограде. Он немного овладел собой… Он говорил (у него была эта привычка), слегка прикрывая лоб рукой, как бы для того, чтобы сосредоточиться. Он не смотрел на государя, а говорил, как бы обращаясь к какому-то внутреннему лицу, в нем же, Гучкове, сидящему. Как будто бы совести своей говорил.
Он говорил правду, ничего не преувеличивая и ничего не утаивая. Он говорил то, что мы все видели в Петрограде. Другого он не мог сказать. Что делалось в России, мы не знали. Нас раздавил Петроград, а не Россия…
Государь смотрел прямо перед собой, спокойно, совершенно непроницаемо. Единственное, что, мне казалось, можно было угадать в его лице:
– Эта длинная речь – лишняя.
В это время вошел генерал Рузский. Он поклонился государю и, не прерывая речи Гучкова, занял место между бароном Фредериксом и мною… В эту же минуту, кажется, я заметил, что в углу комнаты сидит еще один генерал, волосами черный с белыми погонами… Это был генерал Данилов…
Гучков снова заволновался. Он подошел к тому, что может быть единственным выходом из положения было бы отречение от престола.
Генерал Рузский наклонился ко мне и стал шептать:
– По шоссе из Петрограда движутся сюда вооруженные грузовики… Неужели же ваши?.. Из Государственной Думы?
Меня это предположение оскорбило. Я ответил шепотом, но резко:
– Как это вам могло придти в голову? Он понял.
– Ну, слава богу, – простите… Я приказал их задержать.
Гучков продолжал говорить об отречении… Генерал Рузский прошептал мне:
– Это дело решенное… Вчера был трудный день… Буря была…
– … И, помолясь богу… – говорил Гучков.
При этих словах по лицу государя впервые пробежало что-то… Он повернул голову и посмотрел на Гучкова с таким видом, который как бы выражал:
– Этого можно было бы и не говорить…
* * *
Гучков окончил. Государь ответил. После взволнованных слов А. И., голос его звучал спокойно, просто и точно. Только акцент был немножко чужой – гвардейский:
– Я принял решение отречься от престола… До трех часов сегодняшнего дня я думал, что могу отречься в пользу сына, Алексея… Но к этому времени я переменил решение в пользу брата Михаила… Надеюсь, вы поймете чувства отца…
Последнюю фразу он сказал тише…
* * *
К этому мы не были готовы. Кажется, А. И. пробовал представить некоторые возражения… Кажется, я просил четверть часа – посоветоваться с Гучковым… Но это почему-то не вышло… И мы согласились, если это можно назвать согласием, тут же… Но за это время сколько мыслей пронеслось, обгоняя одна другую…
Во-первых, как мы могли «не согласиться?»… Мы приехали сказать царю мнение Комитета Государственной Думы… Это мнение совпало с решением его собственным… а если бы не совпало? Что мы могли бы сделать? Мы уехали бы обратно, если бы нас отпустили… Ибо мы ведь не вступали на путь «тайного насилия», которое практиковалось в XVIII веке и в начале ХIХ-го… Решение царя совпало в главном… Но разошлось в частностях… Алексей или Михаил перед основным фактом – отречением – все же была частность. Допустим, на эту частность мы бы «не согласились»… Каков результат? Прибавился бы только один лишний повод к неудовольствию. Государь передал престол «вопреки желанию Государственной Думы»… И положение нового государя было бы подорвано.
Кроме того, каждый миг был дорог. И не только потому, что по шоссе движутся вооруженные грузовики, которых мы достаточно насмотрелись в Петрограде, и знали, что это такое, и которые генерал Рузский приказал остановить (но остановят ли?), но еще и вот почему: с каждой минутой революционный сброд в Петрограде становится наглее, и, следовательно, требования его будут расти. Может быть, сейчас еще можно спасти монархию, но надо думать и о том. чтобы спасти хотя бы жизнь членам династии.
Если придется отрекаться и следующему, – то ведь Михаил может отречься от престола…
Но малолетний наследник не может отречься – его отречение недействительно.
И тогда что они сделают, эти вооруженные грузовики, движущиеся по всем дорогам?
Наверное, и в Царское Село летят – проклятые…
И сделались у меня:
«Мальчики кровавые в глазах»…
* * *
А кроме того…
Если что может еще утишить волны, – это если новый государь воцарится, присягнув конституции… Михаил может присягнуть. Малолетний Алексей – нет…
* * *
А кроме того…
Если здесь есть юридическая неправильность… Если государь не может отрекаться в пользу брата… Пусть будет неправильность!.. Может быть, этим выиграется время… Некоторое время будет править Михаил, а потом, когда все угомонится, выяснится, что он не может царствовать, и престол перейдет к Алексею Николаевичу…
* * *
Все это, перебивая одно другое, пронеслось, как бывает в такие минуты… Как будто не я думал, а кто-то другой за меня, более быстро соображающий…
И мы «согласились»…
* * *
Государь встал… Все поднялись…
Гучков передал государю «набросок». Государь взял его и вышел.
* * *
Когда государь вышел, генерал, который сидел в углу и который оказался Юрием Даниловым, подошел к Гучкову. Они были раньше знакомы.
– Не вызовет ли отречение в пользу Михаила Александровича впоследствии крупных осложнений в виду того, что такой порядок не предусмотрен законом о престолонаследии?
Гучков, занятый разговором с бароном Фредериксом, познакомил генерала Данилова со мною, и я ответил на этот вопрос. И тут мне пришло в голову еще одно соображение, говорящее за отречение в пользу Михаила Александровича.
– Отречение в пользу Михаила Александровича не соответствует закону о престолонаследии. Но нельзя не видеть, что этот выход имеет при данных обстоятельствах серьезные удобства. Ибо, если на престол взойдет малолетний Алексей, то придется решать очень трудный вопрос, останутся ли родители при нем, или им придется разлучиться. В первом случае, т. – е. если родители останутся в России, отречение будет в глазах тех, кого оно интересует, как бы фиктивным… В особенности это касается императрицы… Будут говорить, что она так же правит при сыне, как при муже… При том отношении, какое сейчас к ней, – это привело бы к самым невозможным затруднениям. Если же разлучить малолетнего государя с родителями, то, не говоря о трудности этого дела, это может очень вредно отразиться на нем. На троне будет подрастать юноша, ненавидящий все окружающее, как тюремщиков, отнявших у него отца и мать»… При болезненности ребенка это будет чувствоваться особенно остро.
* * *
Барон Фредерикс был очень огорчен, узнав, что его дом в Петрограде горит. Он беспокоился о баронессе, но мы сказали, что баронесса в безопасности…
* * *
Через некоторое время государь вошел снова. Он протянул Гучкову бумагу, сказав:
– Вот текст…
Это были две или три четвертушки – такие, какие, очевидно, употреблялись в Ставке для телеграфных бланков. Но текст был написан на пишущей машинке.
Я стал пробегать его глазами, и волнение, и боль и еще что-то сжало сердце, которое, казалось, за эти дни уже лишилось способности что-нибудь чувствовать… Текст был написан теми удивительными словами, которые теперь все знают…
* * *
Каким жалким показался мне набросок, который мы привезли. Государь принес его и положил на стол.
* * *
К тексту отречения нечего было прибавить… Во всем этом ужасе на мгновение пробился светлый луч… Я вдруг почувствовал, что с этой минуты жизнь государя в безопасности… Половина шипов, вонзившихся в сердце его подданных, вырывались этим лоскутком бумаги. Так благородны были эти прощальные слова… И так почувствовалось, что он так же, как и мы, а может быть гораздо больше, любит Россию…
* * *
Почувствовал ли государь, что мы растроганы, но обращение его с этой минуты стало как-то теплее…
Но надо было делать дело до конца… Был один пункт, который меня тревожил… Я все думал о том, что, может быть, если Михаил Александрович прямо и до конца объявит «конституционный образ правления», ему легче будет удержаться на троне… Я сказал это государю… И просил его в том месте, где сказано: «… с представителями народа в законодательных учреждениях, на тех началах, кои будут ими установлены…» приписать: «принеся в том всенародную присягу».
Государь сейчас же согласился.
– Вы думаете, это нужно!
И присев к столу, приписал карандашом: «принеся в том ненарушимую присягу».
Он написал не «всенародную» а «ненарушимую», что, конечно, было стилистически гораздо правильнее.
Это единственное изменение, которое было внесено.
* * *
Затем я просил государя:
– Ваше величество… Вы изволили сказать, что пришли к мысли об отречении в пользу великого князя Михаила Александровича сегодня в 3 часа дня. Было бы желательно, чтобы именно это время было обозначено здесь, ибо в эту минуту вы приняли решение…
* * *
Я не хотел, чтобы когда-нибудь, кто-нибудь мог сказать, что манифест «вырван»… Я видел, что государь меня понял и, по-видимому, это совершенно совпало и с его желанием, потому что он сейчас же согласился и написал: «2 марта, 15 часов», то есть 3 часа дня… Часы показывали в это время начало двенадцатого ночи…
Потом мы, не помню по чьей инициативе, начали говорить о верховном главнокомандующем и о председателе совета министров.
Тут память мне изменяет. Я не помню, было ли написано назначение великого князя Николая Николаевича верховным главнокомандующим при нас, или же нам было сказано, что это уже сделано…
Но я ясно помню, как государь написал при нас указ правительствующему сенату о назначении председателя совета министров…
Это государь писал у другого столика и спросил:
– Кого вы думаете?..
Мы сказали: – князя Львова…
Государь сказал какой-то особой интонацией, – я не могу этого передать:
– Ах, – Львов? Хорошо – Львова… Он написал и подписал…
Время, по моей же просьбе, было поставлено для действительности акта двумя часами раньше отречения, т. – е. 13 часов.
* * *
Когда государь так легко согласился на назначение Львова, – я думал: «Господи, господи, ну не все ли равно – вот теперь пришлось это сделать – назначить этого человека «общественного доверия», когда все пропало… Отчего же нельзя это было сделать несколько раньше… Может быть, этого тогда бы и не было»…
* * *
Государь встал… Мы как-то в эту минуту были с ним вдвоем в глубине вагона, а остальные были там – ближе к выходу… Государь посмотрел на меня и, может быть, прочел в моих глазах чувства, меня волновавшие, потому что взгляд его стал каким-то приглашающим высказать… И у меня вырвалось:
– Ах, ваше величество… Если бы вы это сделали раньше, ну хоть до последнего созыва Думы, может быть, всего этого…
Я не договорил…
Государь посмотрел на меня как-то просто и сказал еще проще:
– Вы думаете – обошлось бы?
* * *
Обошлось бы. Теперь я этого не думаю. Было поздно, в особенности после убийства Распутина. Но если бы это было сделано осенью 1915 года, то есть, после нашего великого отступления, – может быть и обошлось бы…
Государь смотрел на меня, как будто бы ожидая, что я еще что-нибудь скажу. Я спросил:
– Разрешите узнать, ваше величество, ваши личные планы? Ваше величество поедете в Царское?
Государь ответил:
– Нет… Я хочу сначала проехать в Ставку… проститься… А потом я хотел бы повидать матушку… Поэтому я думаю или проехать в Киев, или просить ее приехать ко мне… А потом – в Царское…
Теперь, кажется, было уже все сделано. Часы показывали без двадцати минут двенадцать. Государь отпустил нас. Он подал нам руку, с тем характерным коротким движением головы, которое ему было свойственно. И было это движение, может быть, даже чуточку теплее, чем то, когда он нас встретил…
Около часу ночи, а может быть двух, принесли второй экземпляр отречения. Оба экземпляра были подписаны государем. Их судьба, насколько я знаю, такова. Один экземпляр мы с Гучковым тогда же оставили генералу Рузскому. Этот экземпляр хранился у его начальника штаба, генерала Данилова. В апреле месяце 1917 года этот экземпляр был доставлен генералом Даниловым главе временного правительства князю Львову.
Другой экземпляр мы повезли с Гучковым в Петроград. Впрочем, обгоняя нас, текст отречения побежал по прямому проводу и был известен в Петрограде ночью же…
Мы выехали. В вагоне я заснул свинцовым сном. Ранним утром мы были в Петрограде…».

ИЗ ПОКАЗАНИЙ ЧЛЕНА ГОСУДАРСТВЕННОГО СОВЕТА А.И. ГУЧКОВА, ДАННЫХ В ЧРЕЗВЫЧАЙНОЙ СЛЕДСТВЕННОЙ КОМИССИИ ВРЕМЕННОГО ПРАВИТЕЛЬСТВА:

«Для меня было ясно, что со старой властью мы рассталась и сделали именно то, что должна была сделать Россия. Но для меня были не безразличны те формы, в которых происходил разрыв, и те формы, в которые облекалась новая власть. Я имел в виду этот переход от старого строя к новому произвести с возможным смягчением, мне хотелось поменьше жертв, поменьше кровавых счетов, во избежание смут и обострений на всю нашу последующую жизнь.
К вопросу об отречении государя я стал близок не только в дни переворота, а задолго до этого. Когда я и некоторые мои друзья в предшествующие перевороту месяцы искали выхода из положения, мы полагали, что в каких-нибудь нормальных условиях, в смене состава правительства и обновлении его общественными деятелями, обладающими доверием страны, в этих условиях выхода найти нельзя, что надо идти решительно и круто, идти в сторону смены носителя верховной власти.
На государе и государыне и тех, кто неразрывно был связан с ними, на этих головах накопилось так много вины перед Россией, свойства их характеров не давали никакой надежды на возможность ввести их в здоровую политическую комбинацию; из всего этого для меня стало ясно, что государь должен покинуть престол.
В этом направлении кое-что делалось еще до переворота, при помощи других сил и не тем путем, каким в конце концов пошли события, но эти попытки успеха не имели или, вернее, они настолько затянулись, что не привели, ни каким реальным результатам, Во всяком случае, самая мысль об отречении была мне настолько близка и родственна, что с первого момента, когда только что выяснилось это шатание и потом развал власти, я и мои друзья сочли этот выход именно тем, чего следовало искать. Другое соображение, которое заставило на этом остановиться, состояло в том, что при учете сил, имевшихся на фронте и в стране, в случае, если бы не состоялось добровольного отречения, можно было опасаться гражданской войны или, по крайней мере, некоторых ее вспышек, новых жертв и затем всего того, что гражданская война несет за собой в последующей истории народов — тех взаимных счетов, которые не скоро прекращаются. Гражданская война, сама по себе, — страшная вещь, а при условиях внешней войны, когда тем несомненным параличом, которым будет охвачен государственный организм и, главным образом, организм армии, этим параличом пользуются наши противники для нанесения нам удара, при таких условиях, гражданская война еще более опасна.
Все эти соображения с самого первого момента, с 27-го, 28-го февраля, привели меня к убеждению, что нужно, во что бы то ни стало, добиться отречения государя, и тогда же, в думском комитете, я поднял этот вопрос и настаивал на том, чтобы председатель Думы Родзянко взял на себя эту задачу; мне казалось, что ему это как раз по силам, потому что он своей персоной и авторитетом председателя Государственной Думы, мог произвести впечатление, в результате которого явилось бы добровольное сложение с себя верховной власти. Был момент, когда решено было, что Родзянко примет на себя эту миссию, но затем некоторые обстоятельства помешали. Тогда, 1 марта, в думском комитете, я заявил, что, будучи убежден в необходимости этого шага, я решил его предпринять во что бы то ни стало, и, если мне не будут даны полномочия от думского комитета, я готов сделать это за свой страх и риск, поеду, как политический деятель, как русский человек, и буду советовать и настаивать, чтобы этот шаг был сделан. Полномочия были мне даны, при чем вы знаете, как обрисовалась дальнейшая комбинация: государь отречется в польза своего сына Алексея с регентством одного из великих князей, скорее всего, Михаила Александровича. Эта комбинация считалась людьми совещания благоприятной для России, как способ укрепления народного представительства в том смысле, что при малолетнем государе и при регенте, который, конечно, никогда бы не пользовался, если не юридически, то морально всей властностью и авторитетом настоящего держателя верховной власти, народное представительство могло окрепнуть, и, как это было в Англии, в конце XVIII ст., так глубоко пустило бы свои корни, что дальнейшие бури были бы для него не опасны.
Я знал, что со стороны некоторых кругов, стоящих на более крайнем фланге, чем думский комитет, вопрос о добровольном отречении, вопрос о тех новых формах, в которые вылилась бы верховная власть в будущем, и вопрос о попытках воздействия на верховную власть встретят отрицательное отношение. Тем не менее, я и Шульгин, о котором я просил думский комитет, прося командировать его вместе со мной, чтобы он был свидетелем всех последующих событий, — мы выехали в Псков. В это время были получены сведения, что какие-то эшелоны двигаются к Петрограду. Это могло быть связано с именем генерала Иванова, но меня это не особенно смущало, потому что я знал состояние и настроение армии, и был убежден, что какие-нибудь карательные экспедиции могли, конечно, привести к некоторому кровопролитию, но к восстановлению старой власти они уже не могли привести.
В первые дни переворота я был глубоко убежден в том, что старой власти ничего другого не остается, как капитулировать, и что всякие попытки борьбы повели бы только к тяжелым жертвам. Я телеграфировал в Псков генералу Рузскому о том, что еду; но чтобы на телеграфе не знали цели моей поездки, я пояснил, что еду для переговоров по важному делу, не упоминая, с кем эти переговоры должны были вестись. Затем, послал по дороге телеграмму генералу Иванову, так как желал встретить его по пути и уговорить не принимать никаких попыток к приводу войск в Петроград, Генерала Иванова мне не удалось тогда увидеть, хотя дорогой пришлось несколько раз обмениваться телеграммами; он хотел меня где-то перехватить, но не успел, а вечером 2-го марта мы приехали в Псков.
На вокзале меня встретил какой-то полковник и попросил в вагон государя. Я хотел сперва повидать генерала Рузского, для того, чтобы немножко ознакомиться с настроением, которое господствовало в Пскове, узнать, какого рода аргументацию следовало успешнее применить, но полковник очень настойчиво передал желание государя, чтобы я непосредственно прошел к нему. Мы с Шульгиным направились в царский поезд. <…>
Там я застал гр. Фредерикса, затем был состоящий при государе ген. Нарышкин, через некоторое время пришел ген. Рузский, которого вызвали из его поезда, а через несколько минут вошел и государь. Государь сел за маленький столик и сделал жест, чтобы я садился рядом. Остальные уселись вдоль стен. Ген. Нарышкин вынул записную книжку и стал записывать. Так что, по-видимому, там имеется точный протокол.
Я к государю обратился с такими словами: я сказал, что приехал от имени временного думского комитета, чтобы осветить ему положение дел и дать ему те советы, которые мы находим нужными для того, чтобы вывести страну из тяжелого положения. Я сказал, что Петроград уже совершенно в руках этого движения, что всякая борьба с этим движением безнадежна и поведет только к тяжелым жертвам, что всякие попытки со стороны фронта насильственным путем подавить это движение ни к чему не приведут, что, по моему глубокому убеждению, ни одна воинская часть не возьмет на себя выполнения этой задачи, что как бы ни казалась та или другая воинская часть лояльна в руках своего начальника, как только она соприкоснется с петроградским гарнизоном и подышит тем общим воздухом, которым дышит Петроград, эта часть перейдет неминуемо на сторону движения, и «поэтому, — прибавил я, — всякая борьба для вас бесполезна». Затем я рассказал государю тот эпизод, который имел место накануне вечером в Таврическом дворце.
Эпизод заключался в следующем: я был председателем военной комиссии, и мне заявили, что пришли представители царскосельского гарнизона и желают сделать заявление. Я вышел к ним. Кажется, там были представители конвоя, представители сводного гвардейского полка, железнодорожного полка, несущего охрану поездов и ветки, и представители царскосельской дворцовой полиции, — человек 25—30. Все они заявили, что всецело присоединяются к новой власти, что будут по-прежнему охранять имущество и жизнь, которые им доверены, но просят выдать им документы с удостоверением, что они находятся на стороне движения.
Я сказал государю: «Видите, вы ни на что рассчитывать не можете. Остается вам только одно — исполнить тот совет, который мы вам даем, а совет заключается в том, что вы должны отречься от престола. Большинство тех лиц, которые уполномочили меня на приезд к вам, стоят за укрепление у нас конституционной монархии, и мы советуем вам отречься в пользу вашего сына, с назначением в качестве регента кого-нибудь из великих князей, например, Михаила Александровича». На это государь сказал, что он сам в эти дни по этому вопросу думал (выслушал он очень спокойно), что он сам приходит к решению об отречении, но одно время думал отречься в пользу сына, а теперь решил, что не может расстаться с сыном, и потому решил отречься в пользу великого князя Михаила Александровича.
Я лично ту комбинацию, на которой я, по поручению некоторых членов думского комитета настаивал, находил более удачной, потому что, как я уже говорил, эта комбинация малолетнего государя с регентом представляла для дальнейшего развития нашей политической жизни большие гарантии; но, настаивая на прежней комбинации, я прибавил, что, конечно, государю не придется рассчитывать при этих условиях на то, чтобы сын остался при нем и при матери, потому что никто, конечно, не решится доверить судьбу и воспитание будущего государя тем, кто довел страну до настоящего положения.
Государь сказал, что он не может расстаться с сыном и передаст престол своему брату. Тут оставалось только подчиниться, но я прибавил, что в таком случае необходимо сейчас же составить акт об отречении, что должно быть сделано немедленно, что я остаюсь всего час или полтора в Пскове и что мне нужно быть на другой день в Петрограде, но я должен уехать, имея акт отречения в руках.
Накануне был набросан проект акта отречения Шульгиным, кажется, он тоже был показан и в комитете (не смею этого точно утверждать), я тоже его просмотрел, внес некоторые поправки и сказал, что, не навязывая ему определенного текста, в качестве материала, передаю ему этот акт.
Он взял документ и ушел, а мы остались. Час или полтора мы пробыли в вагоне. К тем собеседникам, которых я перечислил, присоединился еще Воейков, и мы ждали, пока акт будет составлен. Затем, через час или полтора, государь вернулся и передал мне бумажку, где, на машинке, был написан акт отречения, и внизу подписано им «Николай».
Этот акт я прочел вслух присутствовавшим. Шульгин сделал два-три замечания, нашел нужным внести некоторые второстепенные поправки, затем в одном месте государь сам сказал: «не лучше ли так выразить», и какое-то незначительное слово вставил. Все эти поправки были сейчас же внесены и оговорены, и таким образом акт отречения был готов.
Тогда я сказал государю, что этот акт я повезу с собой в Петроград, но так как в дороге возможны всякие случайности, по-моему, следует составить второй акт, и не в виде копии, а в виде дубликата, и пусть он остается в распоряжении штаба главнокомандующего ген. Рузского. Государь нашел это правильным и сказал, что так и будет сделано.
Затем, в виду отречения государя, надлежало решить второй вопрос, который отсюда вытекал: в то время государь был верховным главнокомандующим, и надлежало кого-нибудь назначить. Государь сказал, что он останавливается на великом князе Николае Николаевиче. Мы не возражали, быть может, даже подтвердили, не помню; и тогда была составлена телеграмма на имя Николая Николаевича. Его извещали о том, что он назначается верховным главнокомандующим.
Затем надо было организовать правительство. Я государю сказал, что думский комитет называет князя Львова. Государь ответил, что он его знает, и согласен; он присел и написал указ, кажется сенату, не помню в какой форме, о назначении князя Львова председателем совета министров, при чем я прибавил, что ему надлежит решить вопрос не о составе правительства, а только о председателе совета министров, который уже от себя, по своему усмотрению, приглашает лиц, на что государь и согласился.
Затем, государь спросил относительно судьбы императрицы и детей, потому что дня два не имел тогда известий. Я сказал, что, по моим сведениям, там все благополучно, дети больны, но помощь оказывается. Затем государь заговорил относительно своих планов; он не знал — ехать ли ему в Царское Село или остаться в ставке. <…>
После этого мы расстались, и пошли в вагон ген. Рузского, где ожидали, когда будет готов дубликат акта отречения. Через некоторое время его нам принесли, и мы тогда выехали обратно» (Падение царского режима. Том 6/Допрос А. И. Гучкова, 2 августа 1917 г. / ред. П.Е. Щеголев –Л:Государственное издательства, 1926.-Т.6).

ИЗ БЕСЕДЫ А.И. ГУЧКОВА С БЫВШИМ ДИРЕКТОРОМ ДИПЛОМАТИЧЕСКОЙ КАНЦЕЛЯРИИ ПРИ СТАВКЕ ВЕРХОВНОГО ГЛАВНОКОМАНДУЮЩЕГО Н.А. БАЗИЛИ:

«Б а з и л и: Есть другой вопрос чрезвычайно важный. Каким образом произошла замена Алексея Михаилом? Отдельный эпизод.
Г у ч к о в: Пока могу только сказать, у государя было принято решение, поэтому, когда я ему излагал доводы, он сказал: «Я об этом думал, я решил...» И тут же добавил: «Но я не могу расстаться с сыном и не могу отречься в пользу него, я решил отречься в пользу брата Михаила». Шульгин и я пробовали возразить, но впечатление у нас сложилось, что наши доводы не производят никакого впечатления и что, согласимся мы или нет, государь все это сделает, потому что у него решение это было окончательное.
Б а з и л и: После разговора с Боткиным...
Г у ч к о в: Это решение мне не очень понравилось, но я не учел, я не мог себе представить, чтобы Михаил мог отречься — это не входило во все комбинации, какие у меня проносились через голову. Я этого не допускал, я просто учитывал, что лучше было бы Алексея, Михаил (это было ясно) не есть настоящая царственная фигура. Ему могли поставить в вину подчинение известным влияниям, отсутствие представительности, блеска царского. Я считал, что эта комбинация слабее, чем та, которую мы предложили, но не представлял себе, что эта комбинация могла кончиться отказом его принять корону. Мы ему дали текст, а у него был готов свой» (Базили Н. А., «Александр Иванович Гучков рассказывает… Беседы А. И. Гучкова с Н. А. Базили (история стенограмм)». «Вопросы истории», 1991, №7—11).

ПРОТОКОЛ
переговоров члена Государственного Совета А.И. Гучкова и члена Государственной думы В.В. Шульгина с императором Николаем II, составленный начальником Главной квартиры генералом К.А. Нарышкиным.

«2-го марта около 10 часов вечера приехали из Петрограда во Псков член Государственного совета Гучков и член Государственной думы Шульгин. Они были тотчас приглашены в вагон-салон ИМПЕРАТОРСКОГО поезда, где к тому времени собрались: Главнокомандующий армиями Северного фронта Генерал-Адъютант Рузский, Министр ИМПЕРАТОРСКОГО Двора граф Фредерикс и Начальник Военно-Походной Канцелярии Е.И.В. Свиты Генерал-Майор Нарышкин. ЕГО ВЕЛИЧЕСТВО, войдя в салон-вагон, милостиво поздоровался с прибывшими и, попросив всех сесть, приготовился выслушать приехавших депутатов.

Член Г. С. Г у ч к о в:  «Мы приехали с членом Государственной думы Шульгиным, чтобы доложить о том, что произошло за эти дни в Петрограде, и вместе с тем посоветоваться о тех мерах, которые могли бы спасти положение. Положение в высшей степени угрожающее: сначала рабочие, потом войска примкнули к движению, беспорядки перекинулись на пригороды, Москва не спокойна. Это не есть результат какого-нибудь заговора или заранее обдуманного переворота, а это движение вырвалось из самой почвы и сразу получило анархический отпечаток, власти стушевались. Я отправился к замещавшему Генерала Хабалова Генералу Занкевичу и спрашивал его, есть ли у него какая-нибудь надежная часть или хотя бы отдельные нижние чины, на которых можно было бы рассчитывать. Он мне ответил, что таких нет, и все прибывшие части тотчас переходят на сторону восставших. Так как было страшно, что мятеж примет анархический характер, мы образовали так называемый временный комитет Государственной Думы и начали принимать меры, пытаясь вернуть офицеров к командованию нижними чинами; я сам лично объехал многие части и убеждал нижних чинов сохранять спокойствие. Кроме нас заседает в Думе еще комитет рабочей партии, и мы находимся под его властью и его цензурою. Опасность в том, что если Петроград попадет в руки анархии, и нас, умеренных, сметут, так как это движение начинает нас уже захлестывать. Их лозунги: провозглашение социальной республики. Это движение захватывает низы и даже солдат, которым обещают отдать землю. Вторая опасность, что движение перекинется на фронт, где лозунг: смести начальство и выбрать себе угодных. Там такой же горючий материал, и пожар может перекинуться по всему фронту, так как нет ни одной воинской части, которая, попав в атмосферу движения, тотчас же не заражалась бы. Вчера к нам в думу явились представители: Сводного пехотного полка, Железнодорожного полка, Конвоя ВАШЕГО ВЕЛИЧЕСТВА, Дворцовой полиции и заявили, что примыкают к движению. Им сказано, что они должны продолжать охрану тех лиц, которая им была поручена; но опасность все же существует, так как толпа теперь вооружена.
В народе глубокое сознание, что положение создалось ошибками власти, а именно Верховной власти, а потому нужен какой-нибудь акт, который подействовал бы на сознание народное. Единственный путь – это передать бремя Верховного правления в другие руки. Можно спасти Россию, спасти монархический принцип, спасти династию. Если ВЫ, ВАШЕ ВЕЛИЧЕСТВО, объявите, что передаете СВОЮ власть ВАШЕМУ маленькому Сыну, если ВЫ передадите Регентство Великому Князю МИХАИЛУ АЛЕКСАНДРОВИЧУ, и если от ВАШЕГО Имени или от Имени Регента будет поручено образовать новое Правительство, тогда, может быть, будет спасена Россия; я говорю «может быть», потому что события идут так быстро, что в настоящее время Родзянко, меня и других умеренных членов Думы крайние элементы считают предателями; они, конечно, против этой комбинации, так как видят в этом возможность спасти наш исконный принцип. Вот, ВАШЕ ВЕЛИЧЕСТВА, только при этих условиях можно сделать попытку водворить порядок. Вот что нам, мне и Шульгину, было поручено ВАМ передать. Прежде чем на это решиться, ВАМ, конечно, следует хорошенько подумать, помолиться, но решиться все-таки не позже завтрашнего дня, потому что уже завтра мы не будем в состоянии дать совет, если ВЫ его у нас спросите, так как можно опасаться агрессивных действий толпы».

Е Г О  В Е Л И Ч Е С Т В О: «Ранее вашего приезда и после разговора по прямому проводу Генерал-Адъютанта Рузского с Председателем Государственной Думы, Я думал в течение утра, и во имя блага, спокойствия и спасения России, Я был готов на отречение от Престола в пользу СВОЕГО Сына, но теперь, еще раз обдумав положение, Я пришел к заключению, что ввиду Его болезненности МНЕ следует отречься одновременно и за СЕБЯ, и за Него, так как разлучаться с Ним Я не могу».

Член Г. С. Г у ч к о в:  «Мы учли, что облик маленького АЛЕКСЕЯ НИКОЛАЕВИЧА был бы смягчающим обстоятельством при передаче власти».
Ген.-Адъют. Р у з с к и й: «ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА беспокоится, что если Престол будет передан НАСЛЕДНИКУ, то ЕГО ВЕЛИЧЕСТВО будет с Ним разлучен».

Член Г. Д. Ш у л ь г и н:  «Я не могу дать на это категорического ответа, так как мы ехали сюда, чтобы предложить то, что мы передали».

Е Г О  В Е Л И Ч Е С Т В О: «Давая СВОЕ согласие на отречение, Я должен быть уверенным, что вы подумали о том впечатлении, какое оно произведет на всю остальную Россию. Не отзовется ли это некоторою опасностью».

Член Г. С. Г у ч к о в:   «Нет, ВАШЕ ВЕЛИЧЕСТВО, опасность не здесь. Мы опасаемся, что если объявят республику, тогда возникнет междоусобие».

Член Г. Д. Ш у л ь г и н: «Позвольте мне дать некоторое пояснение, в каком положении приходится работать Государственной Думе. 26-го вошла толпа в Думу и вместе с вооруженными солдатами заняла всю правую сторону, левая сторона занята публикой, а мы сохраняли всего две комнаты, где ютится так называемый комитет. Сюда тащат всех арестованных, и еще счастье для них, что их сюда тащат, так как это избавляет их от самосуда толпы; некоторых арестованных мы тотчас же освобождаем. Мы сохраняем символ управления страной, и только благодаря этому еще некоторый порядок мог сохраниться, не прерывалось движение железных дорог. Вот при каких условиях мы работаем, в Думе ад, это сумасшедший дом. Нам придется вступить в решительный бой с левыми элементами, а для этого нужна какая-нибудь почва. Относительно ВАШЕГО проекта разрешите нам подумать хотя бы четверть часа. Этот проект имеет то преимущество, что не будет мысли о разлучении и, с другой стороны, если ВАШ Брат Великий Князь МИХАИЛ АЛЕКСАНДРОВИЧ, как полноправный монарх, присягнет конституции одновременно с вступлением на Престол, то это будет обстоятельством, содействующим успокоению».

Член Г. С. Г у ч к о в:  «У всех рабочих и солдат, принимавших участие в беспорядках, уверенность, что водворение старой власти – это расправа с ними, а потому нужна полная перемена. Нужен на народное воображение такой удар хлыстом, который сразу переменил бы все. Я нахожу, что тот акт, на который ВЫ решились, должен сопровождаться и назначением Председателя Совета Министров Князя Львова».

Е Г О  В Е Л И Ч Е С Т В О: «Я хотел бы иметь гарантию, что вследствие МОЕГО ухода и по поводу его не было бы пролито еще лишней крови».

Член Г. Д.  Ш у л ь г и н: «Может быть, со стороны тех элементов, которые будут вести борьбу против нового строя, и будут попытки, но их не следует опасаться. Я знаю, например, хорошо гор. Киев, который был всегда монархическим; теперь там полная перемена».

Е Г О  В Е Л И Ч Е С Т В О:«А вы не думаете, что в казачьих областях могут возникнуть беспорядки?».

Член Г. С. Г у ч к о в:   «Нет, ВАШЕ ВЕЛИЧЕСТВО, казаки все на стороне нового строя. ВАШЕ ВЕЛИЧЕСТВО,  у ВАС заговорило человеческое чувство Отца, и политике тут не место, так что мы ничего против ВАШЕГО предложения возразить не можем».

Член Г. Д.  Ш у л ь г и н: «Важно только, чтобы в акте ВАШЕГО ВЕЛИЧЕСТВА было бы указано, что Преемник ВАШ обязан дать присягу конституции».

Е Г О  В Е Л И Ч Е С Т В О: «Хотите еще подумать?»

Член Г. С. Г у ч к о в:  «Нет, я думаю, мы можем сразу принять ВАШИ предложения. А когда бы ВЫ могли совершить самый акт? Вот проект, который мог бы ВАМ пригодиться, если бы ВЫ пожелали что-нибудь из него взять».

ЕГО ВЕЛИЧЕСТВО ответив, что проект уже составлен, удалился к СЕБЕ, где собственноручно исправил заготовленный с утра Манифест об отречении в том смысле, что Престол передается Великому Князю МИХАИЛУ АЛЕКСАНДРОВИЧУ, а не Великому Князю АЛЕКСЕЮ НИКОЛАЕВИЧУ. Приказав его переписать, ЕГО ВЕЛИЧЕСТВО подписал Манифест и, войдя в вагон-салон, в 11 час. 40 мин., передал его Гучкову. Депутаты попросили вставить фразу о присяге конституции нового ИМПЕРАТОРА, что тут же было сделано ЕГО ВЕЛИЧЕСТВОМ. Одновременно были собственноручно написаны ЕГО ВЕЛИЧЕСТВОМ указы Правительствующему Сенату о назначении Председателем Совета Министров Князя Львова и Верховным Главнокомандующим Великого Князя Николая Николаевича. Чтобы не казалось, что акт совершен под давлением приехавших депутатов, и так как самое решение об отречении от престола было принято ЕГО ВЕЛИЧЕСТВОМ еще днем, то, по совету депутатов, на Манифесте было поставлено при подписи 3 часа дня, а на указе Правительствующему Сенату – 2 часа дня. При этом присутствовал, кроме поименованных лиц, начальник Штаба армий Северного фронта Генерал Данилов, который был вызван Генерал-Адъютантом Рузским.
В заключение член Думы Шульгин спросил у ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА о его дальнейших планах. ЕГО ВЕЛИЧЕСТВО ответил, что собирается поехать на несколько дней на Ставку, может быть, в Киев, чтобы проститься с Государыней ИМПЕРАТРИЦЕЙ МАРИЕЙ ФЕДОРОВНОЙ, а затем останется в Царском Селе до выздоровления детей. Депутаты заявили, что они приложат все силы, чтобы облегчить ЕГО ВЕЛИЧЕСТВУ выполнение ЕГО дальнейших намерений. Депутаты попросили подписать еще дубликат Манифеста на случай возможного с ними несчастья, который остался бы в руках Генерала Рузского. ЕГО ВЕЛИЧЕСТВО простился с депутатами и отпустил их, после чего простился с Главнокомандующим армиями Северного фронта и его начальником Штаба, облобызав их и поблагодарив за сотрудничество. Приблизительно через час дубликат Манифеста был поднесен ЕГО ВЕЛИЧЕСТВУ на подпись, после чего все четыре подписи ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА были контрассигнированы Министром Императорского Двора графом Фредериксом» (Государственный архив РФ Ф. 601. Оп. 1. Д. 2099. Л. 1–3).

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ КОМИССАРА ВРЕМЕННОГО КОМИТЕТА ГОСУДАРСТВЕННОЙ ДУМЫ А.А. БУБЛИКОВА:

«Еще в ночь с 1-го на 2 марта Милюков на вопрос "Какова же будет программа нового министерства?" отвечал: "Ну, конечно, программа блока!" (Блоком называлось весьма умеренное соглашение всех думских партий, кроме крайних правых и крайних левых, созданное усилиями Милюкова в целях парламентарной борьбы с царским министерством.)
А через два часа в заседание думского Временного комитета явился представитель Совета Стеклов и стал требовать полного отречения и республики.
Я телеграфировал дворцовому коменданту, легендарному генералу Воейкову: "Передайте Его Величеству, что Председатель Государственной думы по изменившимся обстоятельствам приехать не может".
Поехали в Псков не Родзянко, а Гучков и Шульгин, и не для соглашения, а с требованием отречения.
Им не пришлось убеждать императора. Они его нашли уже покорным народной воле, с готовым текстом акта отречения в руках.
Надо, впрочем, признать, что и попытка сопротивления была бы почти безнадежна. В это время мое обращение к железнодорожникам с извещением о начавшейся революции облетело уже всю Россию и всюду встречено было взрывом энтузиазма. Даже попытка не сразу объявить служащим мое обращение была сделана только одним начальником Южных дорог. Через день уже вся Россия знала от железнодорожников, что Государственная дума встала во главе революции и царству Николая II пришел конец.
Одной из основных черт характера семьи Романовых является их лукавство. Этим лукавством проникнут и весь акт отречения.
Во-первых, он составлен не по форме: не в виде манифеста, а в виде депеши начальнику штаба в Ставку.
При случае это — кассационный повод.
Во-вторых, в прямое нарушение основных законов Российской империи он содержит в себе не только отречение императора за себя, на что он, конечно, имел право, но и за наследника, на что он уже определенно никакого права не имел.
Ц е л ь этого беззакония очень проста. Права наследника этим нисколько не подрывались, ибо по бездетном  и состоящем в морганатическом браке Михаиле, в пользу которого отрекся Николай, все равно автоматически имел право вступать на престол Алексей. Но зато на время беспорядков с него как бы снимался всякий odium как с отрекшегося от своих прав.
Какая ирония судьбы! Этот акт самонизложения монарха пришлось получать из его рук двум убежденным монархистам — Гучкову и Шульгину.
И они продолжали не верить, что революция совершилась, что в России нет и больше быть не может монарха.
Гучков, приехав в Петроград, смело пошел объявлять акт отречения в мастерские Северо-Западных дорог, невзирая на старательные убеждения не делать этого со стороны только что назначенного мною на место убитого Валуева нового начальника дорог — Павловского, который хорошо знал, чем это кончится.
Рабочие обступили Гучкова, и когда он, прочитав акт отречения, воскликнул: "Да здравствует император Михаил II!" — то рабочие пришли в страшную ярость и, закрыв помещение мастерских, проявили недвусмысленное намерение акт уничтожить, а Гучкова линчевать.
Лишь с великими трудами удалось одному из моих агентов, присутствовавших при этом, убедить рабочих, что недостойно было бы с их стороны убивать доверчиво пришедшего к ним человека, когда этому человеку ничего не сделал даже Николай.
Самый акт потихоньку, с заднего крыльца, увезли мои подчиненные с вокзала ко мне в министерство, и я хранил его у себя в кабинете » (Бубликов, Александр Александрович. Русская революция: впечатления и мысли очевидца и участника.   М., "Кучково поле", 2016).

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ПРОФЕССОРА  Ю.В. ЛОМОНОСОВА:

«Ясное морозное утро, но уже в воздухе чувствуется весна. Измайловский весь увешан флагами. Народа масса, и чем ближе к вокзалу, тем толпа все гуще и гуще. Медленно пробирается автомобиль среди этого живого моря к вокзалу со стороны прибытия поездов. Вдруг мне навстречу слева Лебедев, медленно идущий в своей щегольской шубе с поднятым воротником. Испускаю радостный крик, но он делает мне тревожно отрицательные знаки. Приказываю автомобилю повернуться. Сделать это в толпе нелегко. Наконец повернулся и за мостом, там, где был убит Плеве, нагоняем Лебедева. Влезает. Вид у него сильно озабоченный.
– Где же акт, где Гучков?
– Акт вот, – хрипло шепчет Лебедев, суя мне в руку какую-то бумагу.
– Гучков арестован рабочими.
– Что?.. – спросил я заплетающимся языком, суя в боковой карман тужурки акт отречения.
– В министерстве расскажу.
Молча входим в кабинет к Бубликову; там сидит Добровольский и довольно много служащих.
– Ну что? как?..
– Ничего, но… Александр Александрович, у меня есть к вам сообщение совершенно доверительного характера.
– Выйдите, господа, на минуточку. Никого не пускать. Остались мы вчетвером: Бубликов, Добровольский, Лебедев и я.
– В чем дело?..
– Гучков арестован… Акт отречения вот…
Как не сенсационна была весть об аресте Гучкова, глаза всех, забывая о нем, впились в положенный мной на стол кусочек бумаги.
«Ставка. Начальнику штаба».
– Достукался – произнес Бубликов после минуты молчания.
– Итак, будем присягать Михаилу… Да, а с Гучковым то что?
Когда поезд его пришел в Петроград, его здесь встретило порядочно народу, – начал Лебедев, – и он еще на вокзале говорил две речи…, а затем пошел на митинг в мастерские.
– Старый авантюрист, – пробормотал Бубликов.
– Когда я приехал, он уже был в мастерских, а Шульгин, член Думы Лебедев, который был в Луге, и начальство сидели в кабинете начальника станции. Было известно, что в мастерских не спокойно. Настроение было тревожное. Затем из мастерских передали, что Гучков арестован, что акта у него не нашли и что идут обыскивать других депутатов, чтобы уничтожить акт.
– Зачем?
– Товарищи переплетчики желают низложить царя, да и все остальные, кажется… отречения им мало.
– Ну, а потом?
– Потом депутат Лебедев передал мне акт, я потихоньку закоулками, на другую сторону, да и дал тягу.
– А Гучков? А другие депутаты?
– Не знаю.
– Я сейчас буду разговаривать с Родзянко, а вы, господа, узнайте, что с депутатами.
Комиссары заперлись, а мы пошли к себе. Акт отречения не давил даже, а жег мне левый бок. По телефону сообщили, что Гучкова выпустили и что он с Шульгиным и Лебедевым уехали в Думу.
С этим известием я вошел к комиссарам. Они представляют полную противоположность. Спокойный, даже, скажу, безразличный, эпикуреец Добровольский, одетый как модная картинка, рассеянно рассматривал свои ногти. Бубликов, растерянно, неряшливо одетый, с отекшим от бессонницы лицом бегал по комнате, сверкал глазами и произносил проклятия, как язычник.
С их слов, довольно бессвязных, я понял, что в городе положение примерно такое, как на вокзале. Большинство рабочих против отречения. С раннего утра, вернее с ночи, в Думе между Комитетом и Советом идут об этом горячие споры. Совет усилен «солдатскими» депутатами.
– Грамоту ищут по всему городу. Возможно, и сюда придут. Где она? – спросил Добровольский.
– У меня в кармане.
– Это не годится. Надо спрятать.
– Положить в несгораемый шкаф. Приставить караул.
– Нет, положить в самое незаметное место… и не в этой комнате… конечно, сохранение этой грамоты или ее сохранение положения не изменит, но все таки… во-первых, отречение освобождает войска от присяги… во-вторых, ее уничтожение окрылит черные силы.
– А не снять ли нам, Анатолий Александрович, с акта несколько копий?
– Пожалуй, но только, чтобы никто ничего не знал. Составим Комитет спасения «пропавшей грамоты» из трех.
– Нет, из четырех. Лебедев ее спас.
– Правильно, позовите его сюда.
Пришел Лебедев, ему объявили положение, и мы с ним отправились снимать копию в секретарскую. А комиссары начали принимать доклады разных учреждений министерства. Лебедев диктовал, я писал. Когда копия была готова, я позвал комиссаров в секретарскую. Мы все вчетвером заверили копию, а подлинник спрятали среди старых запыленных номеров официальных газет, сложенных на этажерке в секретарской.
– Ну, теперь по копии можно начать печатание, – сказал я.
– Нет, надо спросить Думу, – возразил Добровольский.
– Зачем? Ведь чем скорее грамота будет напечатана, тем скорее весь этот шум прекратится. Да и притом набор, корректура, печать – все это потребует времени. А, кроме того, наборщики ждут.
– Нет, надо спросить.
Через несколько минут последовал приказ: «не печатать, но наборщиков не распускать» (Проф. Ю. В. Ломоносов. Подлинник манифеста об отречении в Петрограде // Отречение Николая II : Воспоминания очевидцев, документы / Ред. П. Е. Щеголева; Вступ. ст. Л. Китаева и [М. Е. Кольцова]. - 2-е изд., доп. - Л. : Красная газета, 1927).