Глава 1.
«Поэты так не ходят»
Петр Ларенчук, человек без определенных занятий, больше всего на свете любил две вещи – выпить и прогуляться по лесу. По истоптанному московскому лесу, в котором почти не осталось первобытной тайны – но который все-таки был приятен в любую погоду. Даже в тридцатиградусный мороз.
Петр шел энергично – холод колол сквозь курту, два глотка коньяка не грели, еще два он собирался сделать возле проруби. Моржи, он знал по опыту, охотно разгоняют свернувшуюся после проруби кровь горячительным. И совсем не против угостить незнакомца.
Дымящаяся прорубь не была пустой – там кто-то плескался, издавая сдавленные гортанные звуки.
Ларенчук подошел ближе и увидел над черной водой полные ужаса и отчаяние глаза, а из раззявленного рта донеслось
- Спаааааа…
В то же время руки долбанули по воде, подняв каскад брызг.
- Спасти, что ли? Это ты мне?
Ларенчук на всякий случай посмотрел по сторонам – но больше никого вокруг не было – лишь замерший в морозном тумане узорный лес.
Медлить было нельзя – физиономия купальщика была баклажанного цвета и с белыми пятнами, и выглядело это страшно. Ларенчук взялся за перила лестницы, ведущей в воду, ухватил моржа за деревянную руку и медленно с трудом вытащил его на лед.
Но, как оказалось, это только начало всех проблем – человек смотрел на Ларенчука взглядом избитой собаки и показывал руки, которые, видимо, не могли действовать.
Ларенчук, вздохнув, взял незнакомца за холодные мокрые дряблые плечи и отвел его в домик. В домике были заиндевелые стены, но на несколько градусов теплее. Потом, внутренне содрогаясь, достал бутылку и влил драгоценную жидкость в синие губы. Потом вставил в онемевшие клешни лежащее тут же полотенце. Потом вытер человека сам, понимая, что тот это сделать не в силах. Потом одел, встряхнув напоследок так, что у незнакомца лязгнули зубы.
-Мой дорогой друг – вдруг заявил человек, к которому с каждой секундой возвращалась жизнь. – Вы себе не представляете, сколь много вы сделали для мировой культуры в целом и для русского народа в частности. Мне кажется, что вас должен отблагодарить не только я. Я думаю, что в ближайшее время произойдет событие, которое сделает вашу жизнь насыщенной, полной, сверкающей всеми яркими красками радуги и всеми цветами русских полей.
Ларенчук молча сглотнул – таких рассуждений он не слышал, наверное, никогда в своей жизни. Он не слышал даже ничего похожего, честно говоря – он не слышал вообще разговора без мата. Мат заменял для него самого и его друзей больше половины слов языка, и нельзя сказать, что они от этого испытывали хоть какой-то дискомфорт. Известно, что несколько основных понятий русского мата превосходно заменяют все остальные существующие слова. Можно сказать больше – рядом с нами живет и процветает широкая прослойка, которая никак, кроме как матом, разговаривать не может. Где-то в глубине подсознания еще копошаться не окончательно добитые слова, насильно привитые в дестве – но, как инородное, раздражающее душу тело, они были забыты, как только ребенок сделал самостоятельный шаг в мир.
Ларенчук был как раз из таких дикорастущих созданий, прекрасно обходясь в быту двумя-тремя десятками слов. Он бы, наверное, загордился, узнав, что на самом деле гораздо более разговорчив, чем всем известная особа женского пола из знаменитого романа – но романов он не читал, полагая, что все, что нужно для этой жизни, ему и так известно.
Спасенный же им человек, видя некий ступор, в который вошел его спаситель, положил руку на плотное плечо.
- Я вижу в вас благородного, умного и развитого человека. Уверен, что под этой оболочкой скрывает тонкая душевная организация настоящего гения.
- Ну… это… в общем, оно, конечно, да. – пробурчал он, начиная опасаться незнакомца. Тукнутый какой-то. Впрочем, что ждать от сумашедшего, добровольно залезшего в ледяную воду в такой мороз?
- Вот, видите. Я всем и всегда говорю только одно – в каждом человеке скрыт гений. Кроме тех, в ком гений цветет во всей его красе.
Ларенчку поднял брови и скосил глаза к носу, совершенно не зная, что сказать. Меж тем человек по-свойски взял его под руку и, наклонившись, доверительно сообщил.
- Вы спасил великую русскую культуру от страшной потери. Сознаюсь – я немного не рассчитал свои силы. Надо было действовать более осторожно. Более скромно, я бы сказал. Более размеренно. Скажите, любезный друг, а как вы смотрите на то, чтобы отпраздновать наше знакомство? Все-таки не улице, как вы могли заметить, не очень комфортная температура… да и ваш прекрасный коньяк, как мне кажется, уже перестает действовать.
- Вот это по-нашему – обрадовался Ларенчук. – вот это босяцкий подгон.
Теперь настала очередь изумиться спасенному. Он, возвышаясь над Петром нескладной каланчой, пожевал губами и спросил.
- Э… простите… что?
- Говорю – доверительно понизил голос Петр - в этих гробаных чащах можно каркалыгу отморозить, и лучше уж тогда сразу на болта накрутить – хоть радости, а то склеишь ласты, как цуцык задроченный…
Спасенный дугой изогнул бровь, и даже отклонился назад, изучая своего собеседника.
-Стоп!!!– предлагаю на этой оптимистической ноте закончить прения и пойти в ближайший…
- Рыгаловка на углу.
Быстро сообразил Ларенчук, подхватывая длинного, но какого-то заторможенного своего знакомца под локоть и увлекая его вперед.
Странное место Ларенчук назвал рыгаловкой – это оказалась некая смесь столовой советских времен и больничного покоя. О последнем напоминали в белый цвет выкрашенные стены, белые пластиковые столы и белые же стулья не тонких металлических ножках. Со стен глядели прикрытые стеклом плакаты тридцатых годов. В конце зала, в стенной нише соседствовали – печатная машинка с заправленным листом, на котором отпечатались буквы – каждый второй норовил проверить, в рабочем ли состоянии раритет – сломанный телевизор и радиоприемник. В общем, все, что нужно, чтобы вызвать у посетителя ностальгию и желания выпить еще и еще закусить.
Спасенный, который выглядел весьма и весьма вальяжно, подозрительно покосился по сторонам, пожал плечами и, увидев собачью тоску в глазах Ларенчука, махнул сухой ручкой. Здесь так здесь.
Новоиспеченные друзья, не успевшие, к слову, представиться друг другу, заказали – пузатую колбочку водки, три соленых огурца и три куска черного хлеба для Ларенчука (впрочем, подумав, он добавил еще мисочку винегрета и селедку под луком) и три кружки немецкого пива с плотной шапкой пены для спасенного. К пиву принесли полную тарелку дымящихся паром, розовых креветок.
- Ну, за яйца – не дав опомниться, заявил Ларенчук и, молниеносно налив себе полную рюмку, опрокинул ее в рот. Спасенный посмотрел на него с любопытством и спросил.
- Мой дорогой друг, а какое, простите, отношения имеют яйца к нашему необычному знакомству? Я понимаю, что несколько погорячился с оздоровлением, но, понимаете ли, надо быть здоровым, чтобы продолжать радовать…
- Если ты яйца отморозишь, то нечем тебе будет радовать своих баб. Я смотрю, ты на баб падкий, а? Раз в прорубь полез?
По лицу спасенного мелькнула какая-то тень, подобие судороги, но он сдержался и даже изобразил некоторый интерес к собеседнику.
- Позвольте представиться – Пуськов. – Михаил Пуськов. Да что ж это такое!!!
Воскликнул он, страхивая со свитера крошки винегрета… Ларенчук, замерев на несколько секунд и налившись свекольной багряностью – причем в пьяных глазах плясали черти – фыркнул закуской и заржал так, что гул затих…
- Пусь… Пусь… Михаил Пусь… Михаил – повторил он важным басом и завыл, стуча кулаком в ладонь… - Пусь…ков… Михаил!!! Пуськоооооов…
Михаил смотрел на него с плохо скрываемой брезгливостью и даже сделал попытку встать – но какие-то тайные намерения удержали от этого шага. Уйти было бы правильно – какой смысл наблюдать за истерикой хмельного плебея, но для начала плебея следовало осадить.
- Ну-с, уважаемый товарищ, вы, наконец, можете говорить? В таком случае, не могли бы вы быть столь любезны объяснить, что вызвало в вас такие пароксизмы смеха? Неужели моя фамилия?
Ларенчук вытирал слезы и мясистых щек и всхлипывал. Он то ли кивнул в ответ, то ли покрутил головой отрицательно, но Пуськову этого хватило.
- То есть вы считаете себя вправе смеяться над фамилией, которая известна всей стране? Потому что ее носит создатель великих стихов, которые наш народ поет вот уже двадцать лет? Поет, пел и будет петь, я не побоюсь некоторой пафосности, но продолжаю это утверждать.
Пуськов, когда хотел, мог выглядеть значимым и солидным – в голосе его скрежетал металл, выдвинутый подбородок приобрел каменные очертания, маленькие глазки застыли, пронзая забывшего свое место плебея ледяным презрением. И Ларенчук, меньше всего ожидавший такого поворота, справился с судорожными всхлипами и пробормотал.
- Ну что ты, друг, встал, как хер перед мокрой щелью… ты как этот… как его… Бонд… Мишка Бонд… тьфу… Джеймс Пуськов…
Петя хрюкнул, готовый разразится очередным приступом хохота, но Пусков ментроским тоном спросил.
- Белый слон?
Ларенчук уставился на него так, как смотрел час назад – как на колотящегося на морозе возле проруби сумасшедшего.
- Что- Белый слон?
- Ты знаешь такую песню – Белый слон?
- Ну, слышал.
- Она тебе нравиться?
-Ну, нравиться.
- Так вот. – Пуськов расправил плечи и чуть-чуть повернул голову, чтобы принять выгодный ракурс. – Так вот. Эту песню написал я.
Ларенчуку показалось, что пьяные выкрики, сливающиеся в один сплошной гул, стали тише, и пахнуло свежим ветром, уносящим густой табачный туман. Но и свой восторг, и свое недоверие он выразил одним лишь емким словом.
- П….шь.
Пуськов посмотрел на него так, как преуспевающие люди смотрят на смердящего возле перехода бомжа – с сожалением и брезгливостью. У Ларенчука слова застряли комом в горле. Лгун так смотреть не может.
- Вы? Это написали вы? Так это… а прорубь?
-Ну, ладно. Не надо так бурно реагировать, мой дорогой друг. Я привык, что это шокирует обычных людей… ну, что, что автор великого шлягера вот так ходит по улицам… даже – он не торопясь допил пива и, вытирая белые пенные усы, закончил – даже пиво вот пьет. Верь мне. Это действительно я.
- А… прорубь? – повторил Ларенчук. Другую информацию его мозг отказывался выдавать.
- Ну что - прорубь… - снисходительно проговорил Пуськов – ты не представляешь, мой дорогой поклонник, как важно для талантливого автора здоровье. Ты даже представить себе не можешь, как меня травят. Как меня ненавидят. Как мне все эти сволочи завидуют. О, как они мне завидуют…
- Я бы тоже завидовал – честно признался Ларенчук, наливая, выпивая и снова наливая. – Нет, ну это надо же… расскажи кому – не поверят. С самим автором Белого слона водку пью… а вы можете мне автограф дать? А вы можете меня с Калининым познакомить? Ведь это Калинин Белого слона спел? Михаил… как вас по отчеству?
- Ну, зачем уж так… по отчеству…- небрежно отмахнулся Пуськов – зови меня просто – Михаил. Я же народный поэт.
- Вот – поднял Ларенчук указательный палец. – Точно. Ты народный. И Калинин народный. Помню, у меня жена даже плакала, когда Белого слона слушала.
Ларенчук вдруг сморщил лоб, закрыл глаза и тоненьким голосом затянул…
«Я хотел въехать в реку на белом слоне,
Но слониху мой слон захотел по весне,
Из кустов попугай покосился, стервец,
И в кусты белый слон убежал как беглец»
Из-под смеженных век вдруг выкатилась слеза и юрко исчезал в щетинистых усах. Ларенчук перевел дух и продолжил заунывно.
«Белый слон, белый слон ускакал от меня,
Белый слон, белый слон, вот такая фигня.
Я по джунглям хожу, я по джунглям брожу.
На слона своего я обид не держу»
Пуськов сложил руки на груди и весь окаменел, слушая. Иногда он морщился, поскольку тоненький голос Ларенчука не мог покрыть разнобойного шума отдыхающего люда.
«Я слоненка кормил, как котенка, с руки,
На макушку ему надевал васильки,
И не ждал, что мой слон сбросит в реку меня,
И умчится изящно в сияние дня»
Припев Ларенчук пропел неожиданно чисто и громко – так что сидевшие за соседними столами люди прислушались и кое-кто подхватил. В такт мелодии качался прокуренный воздух подвала – «На слона своего я обид не держу…»
«Попугая поймаю и выдеру хвост,
Это он сглазил счастье мое, вот прохвост,
А потом я поймаю слониху в лесу,
И отдам на слоновью ее колбасу»
«Бэлый слон, бэлый слон…» Заревел вдруг над ухом Пуськова огромный небритый кавказец с убийственным русским перегаром.
«Ускакал от меня» Тонко, как циркулярная пила, взвыл Ларенчук.
«Я сижу на слоне, я грызу колбасу.
Как же тихо в осеннем прекрасном лесу.
Мы как братья, в прекрасную реку войдем.
Только слон мой и я. Со слоном мы вдвоем»
Пуськов склонил голову, уставясь на сложенные на груди руки, чтобы не предательский блеск не выдал обуревающих его чувств. Это был триумф, это было давно забытое счастье. Конечно, небритый кавказец, громоздкий, как гора, придавивший волосатыми лапами плечи Петра, не мог сравниться с рукоплещущим залом, но все же…
«Белый слон, белый слон, он ко мне прибежал,
Он опять, он опять, он ко мне прискакал.
Не нужны нам слонихи, нужны нам друзья.
Без друзей и слонам жить на свете нельзя»
Когда песня закончилась и Пуськов смог поднять голову, выяснилось что ничего не изменилось. Разве что человек-гора побрел обратно к своему столику, задевая сидящие компании и бурно, громогласно извиняясь перед ними. В общем – что тут такого? Ну, попел народ попсу, подумаешь, невидаль.
Но вот Петр… Петр смотрел на Пуськова так, как смотрят преданные собаки. Точнее – преданные оголодавшие собаки в момент, когда хозяин валит в миску кашу с ароматом мяса.
- Ну? – строго спросил Пуськов. Петр развел руками.
- Оху… пи… еб…- истратив словарный запас, он даже сконфузился. Пуськов понял состояние собутыльника.
- Да. Я понимаю вас.
- Трахнемся? – тут же радостно предложил Петр и у Пуськова отвисла челюсть. – Я говорю – выпьем? Да не этого твоего пойла, давай водочки… а мне можно вам тыкать? Все-таки такой человек, такой человек… расскажу друзьям с кем пил – не поверят, скажут, нализался и глюки словил. Давай… давай я тебе прямо в пиво плескану.
Пуськов не любил ерша, но что-то сдвинулось после проруби в его душе, как-то она размякла и утратила былую твердость – он со вздохом смотрел, как жидкость из прозрачного графинчика исчезает в его благородном пиве.
Впрочем, себя Ларенчук тоже не обидел, остаток водки вылив во вторую, так и не начатую кружку.
Что было дальше? Обычные скучные пьяные безобразия. Еще водка. Еще пиво. Попытка дережировать залом. Объятия с тем самым большим восточным человеком. Попытка купить все заведение. Попытка склеить каких- то совсем молоденьких студенток и, как следсвие, полная потеря человеческого облика – студенток надо было угостить. Кончилось все конфузно – студентки, перед которыми был выброшен козырь в виде Белого слона, закатились от смеха и признались, что вот уже четыре года обучаются в Литературном институте.
Ларенчук помнил, что это взбесило Пуськова – он заревел, как тот самый слон, брызгал в девочек слюною и обещал, что завтра же закроет эту проклятую альму матер, что хватит рубить поэтам головы и ноги, что он не позволит, в конце концов!!!!
В конце концов Петру удалось оттащить отяжелевшего поэта на свежий воздух. Там он плакал груди Ларенчука, а Ларенчук, ни черта уже не понимающий, гладил каштановые волосы со странными белыми корнями и утешал, как мог.
Бомбила, который вез двух пьяных друзей домой, саркастически хмыкал, слушая беседу за спиной.
- Я-гений.
- Ты гений.
- И ты гений.
- Не, я не гений.
-Нет, ты гений, потому что ты понимаешь гения.
- А, ладно. Я гений.
- Скажи мне, как гений гению, ты какой гений?
- А… хрен меня знает, какой. Наверное, какой-то.
- Я те скажу. Я щас те скажу. Я поэт? Поэт. Гениальный поэт?
- Ну…
- Какие еще ну?
- Да.
- Раз да, значит, ты тоже поэт. Значит ты, брат, тоже гениальный поэт.
При этом один друг держал мясистые щеки другого в ладонях и смотрел так, как будто хотел поцеловать, да стеснялся. Второй, полный, красный и с усами, не делал попыток вырваться, но конфузливо косился вбок.
- Брателло, я скажу тебе секрет, брателло. Я без этих. Стихов. Я могу быть гениальным поэтом без стиха? Ну, без единого стиха?
- Запросто. Ты… должен… понять… что ты … гений. А там напишется. Запомни – отныне ты гений. А все они – мусор. Ветер мусорный. Шваль. Про них забудут, а наши имена будут жить в веках, брателло. Я тебе сказал, как гений гению.
- В веках – задумчиво повторил Ларенчук. Меньше всего он рассчитывал, что его имя будет жить в веках. Он был уверен, что его забудут через два дня после того, как засыпят могилу. Но раз такой известный и знаменитый человек утверждает, что лучше не спорить. Ему видней, в конце концов.
И Ларенчук, в чьем пьяном мозгу вихрем летели обрывки мыслей, песен и образов, соглашался – все-таки, что не говори, но с гениальным поэтом не каждый день пьешь. Все больше с алкашами, хотя они, можно сказать, тоже в чем-то гении.
- Ладно, брателло, дай пять. У-го-во-рил. В веках так в веках.
- Приехали, хении – через плечо бросил водила. – расплачивайтесь и валите, а то стекла уже запотели.
Легко сказать – валите. Страшная смесь, булькающая в желудках, валила с ног надежней, чем бита по затылку – но не валится же, в самом деле, двум гениальным поэтам прямо в бурую, перемешанную с реагентами снеговую московскую кашу? Пуськов, поддерживаемый мощными руками новоиспеченного поэта, греб всеми конечностями, метр за метром двигаясь к ему только одному известной цели. Они падали и снова поднимались, ползли, поднимались и падали – пока мир, превратившийся в странные, накладывающиеся друг на друга картинки, не закрутился в смазанном вихре и не померк.
Это было пыткой, настоящим инквизиторским издевательством – изощренным, продолжительным и жестоким. Вбивать в больную голову ржавые гвозди… они гулко входили в черепную кость, и больному сознанию Ларенчука казалось, что вся бедная голова утыкана торчащими шляпками. От каждого гвоздя расходилась, как круги по воде, боль, расцвечивая темноту странными светящимися кольцами.
Ларенчук не выдержал и зарычал – звонкие удары по гвоздям прекратились, но через полминуты блаженной тишины ударили настоящей очередью. И рев, который Лавренчук издал, на сей раз результата не принес. Щелчки стали чаще и четче, и низкий мужской слегка скрипучий голос произнес.
- Вставайте, мой дорогой друг. Мне кажется, что мы вчера с вами хватили лишку. Это несвоейственно мне… и, я очень надеюсь, это несвойственно вам.
- Эээээммм…
- Мне тоже нехорошо. Как может быть хорошо поэту, когда злобная клака троллей хочет отсрочить наступление Золотого века Поэзии?? Когда банды разнузданных хамов чернят, топчут и рвут все святое, что человечество накопило за века своего развития.
Ларенчук провел по обметанным губам иссохшим языком, вцепился во что-то мягкое, чтобы удержать поплывший вбок мир и попросил..
- Ады…
- Ну, ладно. Черт… ты посмотри, что они творят. Ну что они творят!
Ларенчуку было глубоко наплевать на все, что творили, и на тех, кто творил – он бы остаток жизни отдал бы за стакан холодной воды, а еще лучше – холодного пива. Он не мог разлепить опухших век, не мог встать, не мог лежать, не мог вообще жить. Он умирал. И то, что он умирал в постели великого поэта, его ничуть не утешало. Впрочем, поэт, как оказалось, хорошо знал, что нужно делать в таких случаях. Свежий горьковатый запах, который хороший пропойца не спутает ни с чем…запах пены над толстым стеклом запотевшей кружки… Ларенчук вытянул руки, нащупал влажное холодное стекло – и… о, счастье – погрузил усы в чуть шипящую белую шапку, и жизнь полилась в него нежно пощипывающими горло глотками.
Даже щелчки, которые возобновились сразу после поднесения лекарства, стали восприниматься Ларенчуком именно так, как и должны были – щелчками компьютерной клавиатуры.
Через несколько минут похмельная смерть отступила и горизонты очистились. Ларенчук протер глаза и сел на кровати, чувствуя себя не то чтобы уверенно, а вполне себе бодро и свежо.
Первое, что бросилось в глаза – голенастые бледные ноги, торчащие из семейных трусов кокетливой голубой расцветки. Ноги был согнуты в коленях и растопыренными пальцами крепко упирались в пол. Потом - рубаха, рубаха розовей фламинго. Сбитый на бок ярко-зеленый галстук. Лицо – в свете монитора оно имело зловещий бледный вид, а всклокоченные волосы, шепчущие что-то гневное губы и впившийся в экран взгляд делали его совершенно безумным.
Ларенчук удивился – неужели этот человек только что сделал благородное, а главное – разумное действие, принеся умирающему с похмелья другу пиво? Со стороны казалось, что человека за компьютерным столом не волнует ровным счетом ничего. Вот сравняй атомная бомба город за окном – он и не заметит зловещего гриба и рухнувших стен. Главное, чтобы соединение не прерывалось.
Осмотрев хозяина и слегка подивившись на столь странное времяпровождение, Ларенчук осторожно огляделся. Со стены, с яркого плаката скалил лошадиные зубы Калинин. Внизу, обмирая от восторга и уважения, Ларенчук прочитал знакомую фамилию – Пуськов. Покосился на чудика за компьютером, поскреб затылок и пригладил усы – тихо, тихо, не надо мешать тонкому процессу творчества. Может быть, именно в этот момент в гениальной голове родятся новые гениальные стихи для гениальных песен?
Чудик же клацнул зубами от избытка чувств, разразился пулеметной очередью щелчков – и вдруг со странной ухмылкой повернулся к Ларенчуку.
- Одного добил. Петенька, если бы ты знал, мой хороший, мой спаситель, мой дорогой друг – если бы только знал, милый мой, как их там много. Как мне не хватает, поверь, как мне необходимы настоящие друзья. Посмотри – ты видишь, сколько их тут?
Оторопевший Петенька не нашел ничего лучше, как поскорее допить пиво – и кивнул, отдуваясь и утираясь.
- Да – кивнул он, мужественно подавив отрыжку – их очень много. А…кого?
- Завистников. Троллей. Клакеров. Агентов иностранных разведок, готовых на все, чтобы уничтожить Россию, а главное – разгромить русский язык. Мы с тобой – если, конечно, ты мне друг, а не случайный собутыльник – встанем плечом к плечу на пути этих бешеных собак… на дорого этого проклятого бешеного собачника… и не дадим разрушить наше все. Нашу поэзию.
Тут бы слинять потихонечку Петру Ларенчуку, исчезнуть бы, сославшись на работу, семерых по лавкам и жену с занесенной для воспитательных целей сковородой. Но Пуськов обладал какой-то нездоровой харизмой, каким -то странным влиянием на ослабленный похмельем организм – и Ларенчук сидел на диване в мятых штанах и несвежей футболке, с тоской предощущая приближение второй волны похмелья. Сил удрать не было. Оглушенный весельем мозг отказывался принимать информацию. Но это не интересовало Пуськова – он продолжал вещать, умудряясь регулярно поглядывать в монитор.
- Ты что думаешь, мой новый, но верный – я не смею в этом сомневаться – друг? Ты думаешь, что все так тихо, все таки шито-крыто? Ну нет, ни в коем случае. Идет страшная борьба – борьба за души. Мы, светлые поэты, ежесекундно испытываем мощнейшее давление со стороны темных сил.
Вот это Ларенчук вдруг ощутил на себе – темные силы поднялись откуда-то из глубины тошнотой, и комната вместе с велеречивым хозяином покачнулась вбок.
- И поэтому нам, посланцам Золотого Века поэзии нужно держаться вместе. Нужно быть готовым к самым гнусным обвинениям, самым подлым подставам, самым грязным оскорблениям… на самые великие стихи, по которым – я не побоюсь этого слова – наши дети будут учить историю.
Ларенчук хотел было возразить, что, по идее, дети должны учить историю по учебникам истории, но уж больно значительно смотрелся поэт в розовой рубашке и ядовито-зеленым галстуком. Цвета, бросаясь в глаза, словно предупреждали – осторожно, животное опасно. Ларенчук знал из передачи, что самые опасные твари природы так предупреждают потенциальных агрессоров.
К тому же темные силы все сильнее покачивали мир и требовали продолжения банкета.
Пуськов же тем временем , оттолкнувшись ногой, прокатился через комнату на кресле к хорошему, старому, надежному, довоенному серванту, вытащил из его недр светло-коричневый футляр, из него – электробритву цвета слоновой кости, легким движеним ступни направил кресло обратно к компьютеру – и, нащелкивая по клаве одной рукой, другой стал немилосердно размазывать и сдвигать кожу щек.
- Простите, Михаил…
- Просто Миша. Без официоза, мой друг…
-Миша. Мишенька. Мне плохо, Мишенька, мне очень плохо…
Ларенчук хотел добавить, что мало одной кружки пива больному человеку, очень мало, но не успел.
- На кухне в холодильнике – невнятно, потому что брил подбородок, сообщил Михаил. – И пожрать что-нибудь погрей.
Ларенчук, уже направившийся к кухне, слегка помедлил, удивленный мгновенной сменой тона – от возвышенного до приказного, но, решив, что у поэтов все не так – решил не обращать внимания. Тем более что странностей за прошедшее время хватало с лихвой.
Петр осторожно покосился на знаменитость – еще не хватало попасть к этому товарищу в служанки – но, решив не отказываться от дармовой еды и, наверняка выпивки, от которых люди в его положении отказываться не должны. Знаменитость же, похоже, отдав команду, напрочь забыла о самом присутствии Петра. Пуськов сидел, опять впившись в монитор красными слезящимися глазами и бормотал что-то про себя, бормотал. Ларенчуку стало жутко. Ему вдруг показалось, что рядом с ним находится совершенно больной человек, который не в состоянии отвечать за свои действия. И спорить, конечно, с таким опасным соседом не приходилось.
Холодильник – кошмар холостяцкой жизни Ларенчука – возвышался в углу кухни серебристым айсбергом. Такие вещи всегда вызывали у Петра странные ощущение одновременно робости и вожделения. Он боялся даже приблизиться к этому страшному монстру, не то чтобы открыть его и что-то приготовить. Не надо смеяться, дорогой читатель. Это для вас. Волков, выросших в городских джунглях, впитавших в себя с молоком матери азарт борьбы, это кажется смешным. Для Ларенчука же это было проблемой номер один. Он боялся не самого холодильника, не надо представлять его таким уж дикарем – нет, он боялся, смертельно боялся его содержимого. Там по его мысли, должны были находиться самые страшные, дорогие и вкусные яства, которые только может представить себе человек.
Из комнаты раздался странный звук - нечто среднее между рычанием и воем, перешедший в низкое утробное клокотание. Ларенчук вздрогнул и едва не нырнул в ослепляющее белоснежным светом нутро холодильника.
Но, справившись с первым приступом паники, воровато оглянувшись и даже чуть присев, схватил ледяную гладкую округлость бутылки и быстро сделал два глотка.
Потом засунул обе пятерни во взъерошенные волосы - это было слишком для него, привыкшего к тихой и мирной жизни безработного среди бушующего океана дикого капитализма. Обычная попойка вдруг свела его с самым настоящим гением ( про простоте душевной Ларенчук был склонен верить тому, что говорили о себе люди.) - и где-то в глубине души уже поднимало змеиную голову тщеславие. Ведь Бог, как известно. не фраер, видит все знает, кого и чем награждать. Если ему, Петру Ларенчуку, подарено счастье общаться с таким знаменитым поэтом - значит, это все не просто так.
Петр, при необходимости умеющий делать все, быстро достал кусок колбасы, обвисший пук зелени, несколько яиц и кусок масла. Через несколько минут помещение наполнил аромат типично мужской еды.
Потом он установил тарелки с яичницей на обнаруженный поднос, водрузил, как центральную фигуру композиции, запотевшую емкость и торжественно двинулся в комнату.
А в комнате ничего не изменилось - Пуськов так и сидел, не отрывая воспаленных глаз от мерцания монитора, и долбил по клавиатуре так, что казалось - либо он раздолбит в щепы пластиковое изделие, либо сломает себе указательные пальцы.
- Михаил - уважительно пониженным баритоном позвал его Ларенчук - я приготовил еду и... - он смущенно кашлянул - и кое- что еще. Вы... ты... остаграммимся?
Пуськов повернул голову - и Петру вдруг показалось, что он пустое место - настолько отсутствующим был взгляд его нового знакомого.
- Отличная мысль... я так и напишу. Вот так - человек должен поступать всегда, в первую очередь благородно. Красиво и благородно. Если человек должен соврать, но не врет - он поступает подло и нехорошо. Человек должен врать, чтобы остаться красивым и благородным.
Ларенчук отошел на цыпочках, совершенно не зная, что говорить на такие глубокие и извилистые мысли - ему самому даже что либо подобное не могло прийти в голову.
Чтобы не мешать процессу творчества, который, судя по всему, бурлил и кипел в генниальной голове, Ларенчук молча уселся на продавленный диван, который явно знавал лучшие времена, и налив себе рюмашечку, молча салютнул сутулой спине.
-Ваше здоровье, гений - произнес он одними губами.
Хмель ударил теплой волной в голову. Ларенчук расслабленно посмотрел по сторонам - комната, как и диван, определенно знала лучшие времена. Бывшая когда-то модной и престижной мебель растрескалась потускневшим лаком, обои отошли на стыках, на пыльном ковре виднелись проплешины.
На письменном столе громоздился здоровенный монитор - Ларенчук, хоть и был далек от любой современной техники, но смотрел телевизор, и знал, что трубочных мастодонтов давно уже сменили плоские экраны. Плакаты на стенах - сейчас, вернув себе внимательность грамотной опохмелкой, Ларенчук это заметил - тоже были двадцатилетней давности. Пуськов на них выглядел моложе - такой мощный самец с сытой самодовольной физиономией, неизменной бабочкой и одухотворенным взглядом вдаль.
Судя по ним, по этим плакатам, прошлое у поэта действительно было достойное - на некоторых он был изображен вместе с певцами, чьи песни сопровождали Ларенчука в его лучшие годы.
У Петра защипало в носу и пришлось срочно выпить еще рюмку, чтобы скрыть позорную для мужчины слабость. Странно, но сегодня алкоголь не оказывал своего расслабляющего действия - с каждой минутой Петр чувствовал себя все менее уверенно. Необъяснимая робость сковывала его по рукам и ногам - еще чуть - чуть, понимал он, и не хватит смелости даже чихнуть. К счастью, Пуськов резким движением откатился от компьютерного стола и развернулся к Петру.
- Господи, ну объясни ты мне - неожиданно заявил поэт, обращаясь непосредственно к гостю - почему ты дал всей этой мерзкой серости, всем этим завистливым холопам столько злобы? Почему они меня преследуют, как собачьи стаи благородных оленей?
Ларенчук остолбенел но быстро понял, что нужно делать - наполнил рюмку, быстро насадил на вилку кусок колбасы и яичницей и поднес хозяину. Тот полча принял угощение, небрежно кивнув, лихо забросил водку в рот.
- Нет, ну вот ты мне объясни - что им всем от меня нужно? Что им всем от меня нужно? Что я им плохого сделал?
Ларенчук был бы рад ответить на столь риторический вопрос, но вот беда - не знал, что. Поэтому, поразмыслив немного, он положил руку на сухую старческую кисть и сказал душевно.
- Миша, эти гады тебе просто завидуют.
Ларенчук понятия не имел, кто они такие - эти самые гады, чему они завидуют и есть ли вообще предмет для зависти - но, как оказалось, попал в точку. Пуськов окаменел лицом и произнес торжественно - да, это печальный удел всех гениев. Быть оплеванными современниками, быть гонимыми и глумящимися. Спасибо тебе, мой новый, но уже дорогой. друг, моя правая рука, мой наперсник и напарник. Дай я тебя обниму...
Ларенчук не успел опомниться, как его губы были покрыты и всосаны совсем не свежей и очень неприятной пастью великого поэта. Ларенчук обмер - с одной стороны, конечно, ему льстило такое отношение, с другой стороны - все-таки поэты, певцы, писатели и прочие артисты - народ богемный А богема - это такая подозрительная прослойка, от которой неизвестно, что ждать. Мысли пронеслись в голове Петра мусорным ветром, пока поэт высасывал из него энергию, но не подвигли ни на какие действия. Пуськов сам отлип от жестких усов и, небрежно развалившись на кресле, скомандовал.
- Давай еще по одной. У нас сегодня дело исключительной важности, архиважное дело, как говорил классик марксизма - ленинизма.
Ларенчук, оторопело вытирая широко обслюнявленный рот, предпочел, не отвечать.
- Ты что думаешь? - Пуськов аккуратно поставил рядом рюмочки и налил водки. - Ты думаешь, в этом мире так просто жить талантливым людям?
Ларенчук торопливо выпил, боясь, что Пуськов опять полезет целоваться, и отодвинулся на дальний угол дивана. Но тот, казалось, был всецело поглощен какой-то новой идеей и напрочь забыл про своего соседа.
- Поэзия - это дар богов. Это редчайший дар, который даруется нескольким людям и сотен... нет, из тысяч. Даже это - даже из сотен тысяч человек только один может быть носителем настоящего таланта, но какой же кошмарный, ужасный, бесчеловечный прессинг он получает со стороны мелких и ничтожных завистников.
Ларенчук сидел молча. Как-то это все было странно и, наверное, неправильно. Но он уже второй день слушал бред про стихи... правда, его за это поили. Так что было бы благоразумнее ничего не предпринимать - разве что уворачиваться от излишних поцелуев - и слушать этого чудика, не перечить ему ни в чем. Пусть себе дальше поит и кормит.
Однако надо было хоть как-то среагировать, и поэтому Ларенчук надул щеки, страшно вытаращил глаза и повторил свою недавнюю находку.
- Это потому, что они тебе завидуют.
Пуськов медленно и важно опустил подбородок и снова вздернул его, замерев ожившим медальонным профилем. Причем выражал этот профиль одобрение и понимание.
Ларенчук посмотрел с опаской на него, на остывшую закуску, запотевшие бока ополовиненной бутылки и, вдохнув, продолжил.
- Вот от того они тебе и завидуют, что, небось, Калинин ни на кого песни не пел. Калинин пел только на твои стихи. Понятное дело, что они тебе завидуют.
Каждое слово Ларенчука сопровождал едва заметный кивок - казалось, что преподаватель принимает экзамен у старательного студента.
- Ну, кто из них может сказать, что на его стихи пели песни сам Калинин? Прошло уже много лет, но все равно, никто не может этим похвастаться, этим самым, что не его стихи пел песни сам Калинин.
- Да - низким и протяжным голосом повторил Пуськов - на мои стихи пел песни сам Калинин. Кто еще может похвастаться тем, что на его стихи пел песни Калинин?
- Да, да, никто не может похвастаться тем, что на его стихи пел песни сам Калинин.
- Да, да, да, Калинин пел песни только на стихи Пуськова...
- Белый слон - Ларенчук вдруг почувствовал странное вдохновение - белый слон - это истинно народная песня, которую гениально исполнил Калинин...
- Да - эхом вторил Пуськов рассыпающемуся мелким бесом Ларенчуку - мою гениальную песню гениально исполнил Калинин... потому что мою гениальную песню написал воистину народный и гениальный поэт...
Ларенчук вытер истекающий потом лоб - как-то он разволновался, распевая дифирамбы подпитому гению. Но - судя по всему он нашел верный ход - золотую жилу, которая могла его обеспечивать всем необходимым длительное время. Пуськов шевельнул профилем и покосился недоуменно. Ларенчук вздохнул - но в эти секунды решалась его судьба.
- В самом деле - кому еще в голову может придти завидовать честнейшему и... по-ря-до-чней - шему человеку...
- На стихи которого поют песни звезды эстрады
- Да, на стихи которого поют песни звезды эстрады поют - ну кто может завидовать этому честнейшему человеку? Только подлецы и подонки, свиньи и сволочи, как их еще назвать?
- Завистниками их назвать можно, завистниками и подлецами, мерзавцами и еще раз мерзавцами, подлецами и свиньями...
Пуськов разошелся, и Ларенчук пожалел, что позволил ему так быстро соскочить с нужного направления.
- Вот я и говорю - что негоже вам, эталону порядочности и благородства, обращать внимание на всяких
Пуськов резко вскинул голову.
- Не нужно тебе обращать внимание на всяких нехороших людей. Тебя ждут великие свершения и новые открытия...
Ларенчук с тоской посмотрел на водку. Если самовлюбленный гений не сообразит, что пора промочить горло, то рискует лишиться потока живительных славословий.
Но Пуськов за свои немалые лета хорошо усвоил одно правило – если ты хочешь, чтобы тебя хвалили, не забывай хвалить сам. Или наливай, если человек далек от сложного мира искусства. Михаил открыл глаза и, приглядевшись к своему товарищу, быстро налил еще по одной, не забыв укоризненно покачать головой – нехорошо, мол, некрасиво, пить вот так много и безудержно.
Ларенчук, в принципе, с этим был согласен. Да, нехорошо пить так много. Но горзадо хуже – пить так мало. Или вообще не пить. Но время не ждало – Пуськов уже поднял подбородок, натянув шею двумя черепашьими складками, и приготовился внимать.
- Ты себе представить не можешь, дорогой мой друг – разом перескочил вдруг Ларенчук на развязно-интимный тон – как я горд тем, что вытащил тебя из ледяной купели…
Петр осекся – впервые в жизни он говорил не своими словами. Будто кто-то наклонился над ухом и стал диктовать – причем так удачно диктовать, именно то, что нужно.
- И, вытащив тебя из ледяной купели, я понял, насколько мне повезло. Не каждый день простым людям вроде меня выпадает счастье пить... нет, я скажу больше – выпадает счастье жить рядом с великими гениями пера, которые скрашивают серость наших обыденных будней великими красками своего таланта!!!! Позволь пожать твою мужественную руку, Михаил, и наплюй на всех, кто тебя оскорбляет и унижает.
После этих слов Ларенчук уже уверенно наполнил свой стопарик – и быстро выпил, провернув это все так ловко, что хозяин принял заминку за осмысление новых фраз и придания им достойного оформления.
- Кстати, а кто тебя унижает и оскорбляет? Что за потерявшие всякий стыд и совесть люди? Как им не позорно пятнать свои имена перед потомками, который приколотят их на позорный крест и будут смотреть, удивляясь, как можно было опуститься до такой низости – травить всеми обожаемого автора всеми обожаемого Белого слона? А…
Ларенчук замолчал на полуслове – у Михаила Пуськова прыгал дрожащий подбородок и следы бурного прошлого на лице были залиты обильными слезами.
- Именно. Именно. Какое счастье, что в эти трудные минуты вы, мой дорого собрат по творчеству, находитесь рядом со мной. Как мне приятно чувствовать дружеский локоть и надежное плечо в мире, который стоит целиком и полностью на предательстве, лжи, корысти и алчности. Дай я тебя…
- Пардон!!! - быстро выставил рюмку, как щит, Ларенчук – пардон, у меня налито.
И Пуськов, который уже готов был слиться в очередных дружеских объятьях с длительным братским поцелуем, был остановлен, начал трубно сморкаться, откашливаться и промокать опухшие от слез глаза.
- Вот он, это гадкие и мерзкие людишки. Вот они, эти не имеющие ничего святого за душой дикие варвары. Вот он, способные оплевать и опорочить все, на чем стоит порядочность, ум, честь и совесть народа. Вот тут они все у меня…
И Пуськов вытянул перст, указывая на бельмо спящего монитора. Петр внимательно вгляделся в этот монитор – он понял, что творческие люди не совсем такие, как люди обычные, и то, что они говорят, обычно приходится додумывать самому. Что хотел сказать гениальный поэт, утверждая, что все враги живут в мониторе? Может, в телевизоре? Наверное, все эти телевизионщики, которые не хотят больше показывать Калинина с гениальной песней Белый слон – они и есть самые настоящие внутренние враги всех творческих людей?
- Хотя!!! Мой дорогой друг, хотя!!! Хотя, между прочим, я могу показать вам сегодня – именно сегодня, мой дорогой друг, именно сегодня – могу показать вам этих сволочей вживую!!! По-настоящему!!! Вы сможете посмотреть в их бесстыдные глаза!!! И спросить, за что, за что, за что они устраивают этот бесконечный и ужасный бестиарий!!! Да, мой друг!!! Я совсем забыл, что за день сегодня!!! Сегодня мой праздник, и ваш праздник, и праздник всех художников слова, которые работают не покладая рук, привнося в этот мир красоту и благородство!!!
Ларенчук молча налил и выпил. Пуськов этого не заметил – он мчался бейдевиндом по волнам каких-то своих мыслей. Ларенчук понял, что сегодня его собираются вести куда-то, где как раз скапливаются все эти враги и подлецы, и ему, как крепкому представителю пролетариата, нужно будет с ними разобраться по пролетарски, со всей рабочей прямотой.
- Ты правильно сделал, что выпил, ты молодец, ты понимаешь, когда надо выпивать и за что надо выпивать. Я могу сказать тебе, за что ты выпил – ты выпил за меня, и за себя, потому что ты тоже поэт. Ты понимаешь или нет, что поэт это не тот человек, который умеет писать простые зарифмованные мысли, поэту вообще не обязательно что-либо писать. Я могу сказать, что ты, мой друг – поэт, а, между тем, ты не написал еще ни одного стихотворения. Странно? Нет, не странно, нормально. Любой, кто читает стихи, сам становиться поэтом.
Ларенчук открыл было рот, чтобы уточнить – последнее прочитанное стихотворение находилось, кажется, в школьном учебнике. И далеко не факт, что он было-таки прочитано – скорее всего, именно за то, что он, Петр Ларенчук, отказался его читать, он и получил одну из своих бесконечных двоек.
Но его хорошо взяли в оборот – и оробевший Петр даже пикнуть боялся. Если этот маститый человек сказал, что ты поэт – значит, ты поэт, сиди и не вякай. А то переведут в писатели, а писатели…
- А писатели, мой дорогой друг, это просто халтурщики, которые высиживают романы исключительно задницей. Ты что думаешь, я не знаю, что говорю?
Пуськов косвенными шагами двинулся через всю комнату к шкафчику и вернулся с книжкой - очень яркой, хорошо разрисованной книжкой. На обложке книжки золотыми пляшущими буквами бросалось в глаза название – «Приключение Перепрыжкина, или Сын Крабоеда»
Сомлевший Ларенчук, которому захорошело давно и надежно, хотел спросить в лоб Пуськова – что за чушь, кто такой Перепрыжкин и почему он сын крабоеда? Но народная мудрость, запрещающая обижать благодетелей с алкоголем, вложила в губы Ларенчука совсем иные слова.
- Круть. Это ты написал? Вот, блин, не зря же люди говорят, что гениальные человек гениален во всем. Мне бы так…
Ларенчук уронил голову. Скорбь его была глубока и естественна – ему до жгучих слез стало обидно, что судьба обделила его, не наградив никаким талантом, что он вынужден прозябать свою единственную жизнь, кочуя от пьянки до похмелья. Никто не споет Белого Слона на его могилке, никто не прочитает выпестованных, как младенца, прямо в глубине души строк. И суждено ему сгинуть в безвестности, как сотням тысяч ушедших в небытие его сограждан и соседей.
- Почему… - Ларенчуку было тяжело. Он мог молчать – и не плакать. Мог говорить – но тогда предательские слезы размывали мир. – Почему я обижен? Я тоже, может, хочу. Хочу Слона. Белого. Хочу написать Белого слона. И чтобы эти…слушали и восторгались. Наливай.
- Нет. Сегодня ты больше не пьешь.
Ларенчук уставился на Пуськова с гневным недоумением – такой подлости от своего нового товарища Ларенчук не ожидал. И, видимо, на круглом и красном, как свекла, лице отразилась такая буря эмоций, такое негодование, что Пуськов положил длань на плечо и сказал голосом утешающего доктора.
- Дорогой мой брат и соратник. У нас с тобой сегодня событие огромной важности – нам нужно пойти на праздник. Сегодня мой праздник… в первую очередь мой, ну и потом, конечно, всех остальных гениев. Ну и не гениев тоже.
Вдруг Пуськов осекся.
- Ну ты-то у нас гений, кто ж с этим будет спорить. Смешно оспаривать то, что видно всякому. Тебе не нужно писать Белого слона. Ты сделаешь гораздо лучше – ты напишешь Черного слона. Уверяю тебя – ты еще соберешь свои аплодисменты, ты еще сорвешь свой куш, ты еще увидишь небо в алмазах… за тобой будут бегать стадами поклонницы и прелестницы. Твое имя будет вписано золотыми буквами в анналы Бриллиантового века русской поэзии.
Ларенчук охватил голову руками – он давно выяснил, что гениальность наложила на Пуськова основательный отпечаток и что малое зерно здравого смысла нужно искать в толстых напластованиях странных рассуждений, но это его уже стало утомлять. Сейчас он понял только одно – сегодня праздник, и пожилого поэта туда надо сопроводить, исключительно для того, чтобы дедушка не пострадал от поклонниц. Дальше мысли Ларенчука свернули в привычную и уютную колею – на любом празднике, особенно на таком, где присутствуют великие люди, обязательно будут и те, кто этих людей захочет накормить. И напоить, конечно, тоже.
Ларенчук посмотрел на своего нового, но очень многообещающего друга с тоской. Неужели он не понимает трагедии человека, которому налили, а потом вдруг вероломно отлучили от живительного источника? Но Пуськов был холоден, сдержан и непоколебим.
Он деревянно ходил по квартире, поправляя бабочку, одергивая борта пиджака, смазывая волосы чем-то блестящим и расчесывая их, долго и придирчиво изучая себя в зеркало… На Ларенчука в такой ответственный момент он даже не смотрел, Петр превратился в предмет мебели. В конце концов он снизошел и удивленно уставился на Петра.
- Мой дорогой друг, вы почему сидите неподвижно? Мне кажется, вам нужно как минимум побрить ваше лицо, потому что – ну как вы этого не можете понять – сегодня у вас будет встреча, которая, вполне возможно перевернет весь ваш мир, всю вашу жизнь.
Ларенчук встал. Сделал шаг к Пуськову. Отчеканил.
- Мне не нужно переворачивать мою жизнь. Мне нужно выпить. Сейчас. Иначе я тебе сейчас все тут на хрен переверну.
Если Пуськов и испугался, то не подал вида. Но всмотрелся в багровую круглую физиономию Ларенчука, вздохнул, неодобрительно покачал головой, даже погрозил пальцем – и направился к холодильнику. Ларенчук получил заветную стопку и смог без моральных травм добраться…он еще не представлял, куда и зачем они идут. Бред, которым пичкал его Пусков уже второй день, никакой информации не давал. Литература, поэзия, белый слон, какая-то дурацкая травля, неизвестно кем и неизвестно почему… впрочем, поскольку его поили, кормили и вроде бы даже показали свет в конце тоннеля – отказываться от приглашения смысла, в общем-то, не имело.
Ларенчук вздохнул, посмотрел на Пуськова с тоской умирающей лани во взоре и оглушительно хлопнул в ладоши.
- Ну давай, веди, Сусанин, мать твою за ногу.
Потом добавил с интонациями профессионального двоечника.
- Ну хоть пивком-то по дороге угостишь?
*
Это было странное путешествие – Ларенчук, выклянчив мелочь на пиво, регулярно прикладывался к склянке темного стекла и постепенно становился все веселее и веселее, начиная задирать прохожих и приставать к женщинам. Пуськов, пряча подбородок в мохнатый шарф, опасливо косился по сторонам – но наблюдатель смог бы заметить в этих взглядах некое недоумение. Пешеходы обращали на них внимание – но не больше, чем обращают внимание добропорядочные граждане на алкоголиков, не свет ни заря уже предавшихся любимому пороку и бросивших вызов обществу. Женщины обходили развеселого Ларенчука стороной, мужчины посмеивались – но на Пуськова, автора великого текста Белый слон, никто не обращал ни малейшего внимания.
Ларенчук же был не седьмом небе об счастья. Он, пожалуй, мог бы себя сравнить с Труффальдино из Бергамо, или, на худой конец, с толстым хитрецом Пансой – если бы к разменянному пятому десятку читал что-то, кроме жировок за коммунальные услуги. Но он был девственно чист, за прошедшие десятилетия начисто забыв все, что государство вкладывало в его бедовую головушку – причем вкладывало при помощи лучшей в мире, как недавно выяснилось, системы образования. Он был чистым листом, табула раса, снежным полем, на котором любой первопроходец мог оставить свои следы. От школьника, взирающего с восторгом немого обожания на учителя, он отличался только громоздкостью и замутненным взглядом.
Но Пуськов видел в нем большее. Он был боязлив, мэтр советской поэзии, он был сплошным пережитков канувшей в небытие советской эпохи. Он на полном серьезе думал, что ястребы Пентагона, держащие склеротические пальцы на пусковом крючке, бросили все силы, освободившиеся после поднятие железного занавеса, на развал российского общества. Развалить общество можно очень легко и просто – сделать из людей зомби, дураков, ни черта ни в чем не смыслящих. Но на пути оболванивания масс стоит несокрушимым бастионов Поэзия, стоит, как крепость, за стенами которой плечо к плечу отбиваются от подступающей серости великие поэты прошлого и настоящего.
Но злые силы готовы на все, чтобы уничтожить сеятелей великого, доброго и вечного. Они тратят бешеные деньги, покупая профессиональных загонщиков, лжецов и клеветников, у которых нет ничего святого за душой кроме зависти. Зависть. Зависть. Пуськов знал лучше других, что значит это слово. Завистники шли к нему стаями, косяками, тучами кровососущего гнуса. Завистники цеплялись к любой запятой, к любому слову, а уж если мэтр хотел сделать шаг вперед и поработать в жанре экспериментальной поэзии – что тут начиналось!!! Его рвали в клочья, как стая дворняг замешкавшегося кота, не оставляя живого места, пинали кирзовыми сапогами нежное сердце поэта, как мяч, обнажали душу и лапали ее шершавыми руками.
Сколько раз несчастного мэтра хотели стереть с лица земли и лишить несчастных потомков возможности прильнуть к освежающему сосуду его стихов. Конечно, никто из многочисленных врагов, завистников и злопыхателей не говорил прямо – вот, мол, Михаил Пуськов, хотим мы тебя изжить с белого свету – но сам поэт это чувствовал. Он всегда все чувствовал… и не сомневался, что на ежегодном сборище наверняка произойдет какая-то провокация. Может быть, его попытается задушить экзальтированный графоман. Может, на него выльют кислоту обезумевшие от любви поклонницы. Может, выстрелит в грудь озверевший от черной зависти соперник. Все может быть. И присутствие рядом с Пуськовым, человеком нежной душевной организации, этакого вот здоровяка, пышущего природной мощью, наверняка остудит все, кто хочет воспользоваться его благородной слабостью и учинить что-нибудь нехорошее.
Правда, его телохранитель с каждой минутой становился все более и более пьяным, но это и не было так важно – Пуськов знал, что некоторые особи низшего сословия вместе с опьянением приобретают драчливость, задиристость и решительность.
Они пересекли Садовую по новенькому подземному переходу и начали месить ногами мерзкую рыжую кашу из мокрого снега и воды. Узкий тротуар вдоль столетних особняков сталкивал два потока людей, они, не всегда имею возможность разойтись, сталкивались, пробирались мимо и, в итоге выскакивали на проезжую часть – благо смердящие машины стояли практически на одном месте.
- Посмотри – Пуськов перетащил Ларенчука на противоположную сторону улицы и театральным жестом вздел руку. – Посмотри, вот это место – святая святых любого пишущего человека. Это, мой друг, Центральный Дом Литератора. Здесь все – литераторы….
- И все – центральные – пьяно икнув, схохмил Ларенчук. Его уже толкнула приземистая и необъятная в норковой шубе дама. Ларенчук увидел только выплывшую на воротник напудренную щеку и лежащий на ней завиток золотой сережки.
- Парррдон – не успел он извиниться, как Михаил крепко взял его за локоть и увлек вперед.
- Негоже нам, двум выдающимся поэтам современности, мокнуть на пути… в общем, Петенька, ты от меня ни на шаг. Сначала сделаем все, что нужно, потом я тебя свожу в буфет. Ты знаешь, что сам я не пью, но ради такого праздника я тебя угощю… чаем.
Пуськов отчего-то волновался и, предупреждая взрыв негодования своего секьюрити, пихнул его локтем в бок.
- Да пошутил я… выпьем… и снова нальем… ты только там не потеряйся… хорошо?
Они уже миновали тяжелые двери с затертыми до золотого блеска ручками, кивнули охранникам, которые подозрительно просканировали взглядами всего Ларенчука – от круглой физиономии до нечищеных ботинок – и двинулись к вешалкам.
Народ в Доме литераторов собрался – Ларенчук сразу это понял – очень интересный. В фойе, на нескольких ступенях невысокой лестницы, вокруг квадратных колонн с афишами, на второй лестнице – широкой, парадной, уходящей на второй этаж – толпились поэты. Именно поэты, поскольку – пояснял плакат на входе – сегодня был, оказывается, Всемирный день Поэзии.
Ларенчук крутил головой, ища вход в буфет и удивляясь, отчего поэты представлены в основном дамами далеко за пятьдесят и седовласыми крепышами всех пород? Впрочем, среди снегами сверкающих шевелюр то и дело вспыхивали веселенькими солнечными зайчиками лысины.
Одна такая лысина, спортивным шагом минуя Ларенчука, сняла пальто, обнаружив зеленый вельветовый костюм, и стала перед зеркалом поправлять воротник водолазки и делать какие-то странные движения руками, поправляя несуществующие волосы.
Ларенчук оценил странный юмор незнакомца и уже открыл рот, чтобы сказать что-нибудь приличествующее случаю и смешное, но его опередили.
- Пусев. Пусев. Пусев, ты, что ли? – раздалось у Ларенчука за спиной и где-то в районе поясницы. Обернувшись, Петр увидел каракулевую шапочку, неуместную в теплом помещении, солидные щеки, вздрагивающие от нервного тика и жиденькую татарскую бородку.
Пусев – а это, оказывается, был лысый в вельвете – в мгновение ока оказался рядом и встал так близко, что у бородатого щеки стали прыгать попеременно и рот пополз в сторону гримасой ненависти.
- Ну что, Пусев, ты мне скажешь в лицо все, что писал? Ну, говори.
Пусев посмотрел направо. Оценил Ларенчука и ухмыльнулся. Посмотрел налево – оценил охрану и с досадой потер подбородок. Посмотрел назад – старушки всплескивали руками, целовались и ахали, старички стискивали друг дружку в объятьях и энергично трясли руки.
- Рвокотный, ты, никак? Повторю, конечно. Давай только не здесь. Все-таки мероприятие. А ты ж захочешь меня ударить, не так ли? Подожди меня на улице, когда все закончится, отойдем в сторонку и поговорим. Обещаю, Рвокотный.
- Поговорим… я с тобой так поговорю…
Тут Рвокотный встал и оказался на полголовы выше Пусева. Правда, Пусев был коренаст и под вельветом угадывались наработанные мускулы, а у Рвокотного кроме роста да скачущих упитанных щек были только плетеобразные руки да угловатые плечики клерка – но смотрел он свысока. Иначе бы и не получилось.
Пусев оценил демонстрацию ухмылкой – гнусной ухмылкой, надо сказать, Ларенчук в свое время за такие ухмылки вышибал зубы, дробил челюсти и ломал носы. Рвокотный затрясся и тут же перед ним возникла маленькая – чуть выше, чем по пояс – крепко сбитая бабенка. Она обняла своего ненаглядного за талию и прижалась внушительной грудью к локтю. Рвокотный вздернул бородку. Пусев, которого вся ситуация, похоже, хорошенько рассмешила, пожал плечами, и, сунув руки в карманы, удалился неторопливой походочкой – все вместе на заняло и минуты.
Ларенчук покрутил головой, удивляясь про себя – однако, поэты, возвышенные души, трепетные мотыльки, но еще немного и вцепились бы друг другу в глотки.
Лысина Пусева уже затерялась в толчее. Рвокотный сидел с перекошенной физиономией, налитый страшной краснотой, промокший от пота, косил в сторону. Верная подруга пыталась его утешить, вдавливая вздыбленный бюст в его руку.
Однако надо было что-то предпринимать. Пуськов где-то потерялся. К Рвокотному было страшно подходить.
И Петр, сунув руки в карманы, чтобы придать себе уверенности, двинулся вверх по лестнице.
На втором этаже Ларенчук наметанным взглядом определил стойку, возле которой кучковались люди – и прямым курсом направился к ней. Увы, его ожидания не оправдались – в буфете продавались только бутерброды с бледной осетриной и маленькие бутылочки колы, гадости, вбиваемой рекламой в сознание россиян – в былые времена Ларенчук избавлялся этим напитком от накипи в чайнике. Спиртного не было.
Был книжный развал – больше половины которого занимали похожие друг на друга сборники с белой обложкой и пересекающей ее трехцветной – видимо, намек на флаг – лентой. Этих сборников было много и их никто не покупал.
Кроме того, на прилавках в широком ассортименте были представлены – березки, закаты, избушки, чернильницы с перьями, сирени в вазах, синие птицы счастья, обнаженные торсы и слившиеся в экстазе поцелуя парочки. Ларенчук взял одну такую книжку – но под заманчивой обложкой таились унылые вирши.
Сзади вдруг раздался вой микрофона, потом треск, шелчки и вдруг женский голос произнес.
- Здравстуйте, мои хорошие. Меня зовут Раиса Працук. Я вам прочитаю три своих стихотворения.
Раиса взяла с места в карьер и, заглушая жидки хлопки, начала.
- У меня давно свое мировозрение
И давно тоже своя походка.
И мое поэтическое озарения
Это все мои поэтические находки.
Я буду с вами делится ими,
А если кто меня вздумает ругать
То его, мои дорогие,
Я могу очень далеко послать!!!!!
Ларенчук в растерянности поскреб затылок. Он вполне мог признать, что Белый слон – поэзия, полностью доверяя в этом плане нашим певцам. Но то, что прозвучало только что, казалось бездарным даже на его непритязательный вкус. Хотя – подумал он, с тоской оглядываясь вокруг – они поэты, они знают.
Раиса читала еще что-то – за толпой слушателей ее не было видно, только макушка, покрытая крупнозавитым париком, виднелась над скопищем лысин, седин и женских волос всех окрасов – и после каждого стиха раздавались аплодисменты и выкрики – браво!!!!
Ларенчук затосковал. Происходило что-то не то. Второй выступающий понес околесицу про Русь, стонущую под пятой евреев. Третий засыпал слушателей розами и персями. Четвертый прочитал что-то очень знакомое.
«Ты, согнув дугою бровь
Понюхнула розу
И, услышав про любовь
Прогнала в морозы»
Ларенчук был готов дать голову на отсечение – это была поэзия. По крайней мере, он сам, лично слышал это много раз, много раз читал… ну, может быть, не именно это, но что-то очень похожее. А раз люди повторяют строчки из года в год и не дают им забыться – вот это и есть настоящая поэзия.
Мощные динамики разносили голоса поэтов по всему второму этажу. Ларенчука толкали, извинялись, подмигивали густо накрашенными ресницами, дружески брали за локти и отдвигали в сторону – в итоге он оказался оттесненным к солидным, дубовым перилам широкой уходящей вних лестницы.
Внизу, между первым и вторым этажами, на площадке у огромного, во всю стену окна, возле подоконника стояла странная компания – пожилая женщина в мешковатом черном пиджаке и брюках, очень аккуратный мужчина почти двух метров роста, лысый Пусев в своем болотном вельвете и…
Ларенчук почувствовал - то ли огненное, то ли ледяное жало ударило из подреберья в мозг и взорвалось там шокирующей вспышкой. Это была Она – стройная, высокая, с короткой челкой и ниспадающими ниже плеч волосами. Мгновенно Ларенчук успел заметить худую беззащитную шею, побелевшие костяшки пальцев, которые сжали локти извечным жестом защиты, высокие скулы и минимум косметики. Пусев – которого Ларенчук вознинавидел сразу и навсегда что-то говорил, и Она смеялась, закидывая голову и показывая великолепные зубы.
Эти три человека вообще были странные – из шедшего мимо них потока поэтов, поднимающихся на второй этаж к микрофону, человек двадцать подошли к Пусеву, чтобы пожать ему руку, человек тридцать просто кивнули, но многие рассматривали его с нескрываемой агрессией.
Девушку, которая наповал сразила Петра, тоже не оставляли без внимания – жирненький маленький человечек с мешками под глазами, едва достающий ей до пояса, чуть ли не насильно схватил за руку и галантно поцеловал. Какие-то женщины подходили и, судя по лицам, рассыпались комплиментами.
Высокий аккуратный мужчина и пожилая женщина комментировали это необычное внимание со смехом но – чувствовалось – были растеряны.
Внизу появился черный каракуль Рвокотного. Ларенчук видел, как запрыгала его щека при виде Пусева, как повисла на руке сбитая бабенка, как Пусев глумливо уставился прямо в мясистое мурло – а Рвокотный старательно смотрел в сторону и делал вид, что ничего не замечает.
Поток поэтов не иссякал. Читающие у микрофона почти не справлялись голосами, гудевшими, как гнездо колоссальных ос. Хлопки становились все жиже и жиже в в конце концов исчезли совсем – казалось, что живая очередь к микрофону отталкивает людей сразу после прочтения, не давая им насладится наградой аплодисментов.
Ларенчук смотрел на незнакомку, как околдованный – он в буквальном смысле слова был парализован, он не мог не то что подойти, он не мог даже шевельнутся, не мог поменять место чтобы был более удобный обзор. Он мог лишь испытывать тоску и страх, что потеряет незнакомку, когда проходящие люди смыкались и закрывали ее.
- На кого вы, мой дорогой друг, так внимательно уставились?
Появившийся рядом Пуськов, разноцветный, словно амазонский попугай, нежно взял Петра под руку.
- Как вам вообще тут? Вы понимаете, что присутствуете на мероприятии, равного которому не было уже больше сорока лет? Да, я понимаю, что вы прекрасно помните все это, но я все-таки вам напомню еще раз – это мероприятие сродни поэтическим чтениям в Политехническом музее. Вы только представьте, что сейчас, вот там на сцене – а может быть, мой друг, и вот тут, вот в этом самом фойе – прогуливаются рядом с нами Вознесенский, Рождественский, Окуджава, Ахмадулина и Высоцкий. Кстати, с одним мэтром и корифеем отечественной поэзии вы имеет честь быть весьма близко знакомым.
Мой дорогой друг, на кого вы смотрите? Какой ужас…
Ларенчук бросил на него только быстрый взгляд искоса, но заметил, как побелели губы Пуськова и и подпертая воротничком обвислая черепашья шея затряслась. Не дай Бог – подумал Петр – что ужасом этот гриб назвал мою…укокошу на месте.
- Какой позор… на празднике Поэзии этот…
- Этот? – с нескрываемым облегчением просил Ларенчук.
- Этот негодяй, мерзавец, подлец, скотина и… и… и…
- И? - теперь уже Петр держал, крепко держал дряблый локоток – того гляди товарищ брякнется в обморок.
- И просто скотина. Откровенное тупое быдло. Недочеловек. Мразь. Сволочь. Негодяй…
- Да кто же это? – Петру стало интересно, что за замечательный человек обладает такими сочными и звучными эпитетами – и он услышал.
- Пусев. Этот негодяй затроллил весь ПоэПис.
Ларенчук изумленно повернул голову – в непонятном названии ему послышалось что-то очень знакомое и такое же неприличное.
- Что ты говоришь? Что он сделал? Кого он сделал?
Пуськов посмотрел на своего спутника с недоумением, потом спохватился и, отведя от Пусева пылающий ненавистью взгляд, пояснил.
- Сайт, который собрал весь этот вот цвет современной российской поэзии, называется – ПоэПис, что означает – Поэты и Писатели.
- Тут же вроде одни поэты?
- Это тут одни поэты, а на сайте еще и писатели есть. Там у нас неважно, что ты пишешь. Главное – что ты за человек. Вот ты гений – я ж тебе говорил – потому что ты человек хороший.
Ларенчук покосился на Пуськова и стал похож на удивленного медведя, но спорить не решился – не так уж часто в своей жизни он встречал настоящих знаменитостей. Точнее говоря, это была первая встреченная настоящая знаменитость.
Меж тем количество поэтов и писателей, поднимающихся все выше и выше к микрофонам – а там, может быть, и к всемирной славе – перевалило все мыслимые и немыслимые пределы. Уже не видны были ступени с медными прутьями для удержания несуществующих дорожек, уже не раз и не два бодрые дамочки тыкали в бока наших героев острыми локтями, намекая, что не стоит стоять на пути идущих творческих масс.
Тогда Пуськов, раздраженный – то ли появлением своего злейшего врага, что ли отсутствием обещанного ажиотажа вокруг его персоны, взял Петра под локоть и, пересечя сплошной поток поэтов – он пересек его уверенно и даже грубовато – потащил в зал.
Ларенчук, побоявшийся остаться в этой непредсказуемой толпе один, кинул отчаянный взгляд вниз – но странная четверка уже растворилась в волнах штурмующих лестницу людей.
Они вошли в зал, к рядам красных кресел, уходящих вниз, к освещенному пятну сцены. Только тут Ларенчук почувствовал – впервые в жизни – тонкий, но очень сладкий укол славы. На них смотрели. Сначала смотрели бегло, как смотрят на всех входящих в помещение – дабы узнать, кто вошел – а потом более внимательно и долго. Несколько дам далеко радостно встрепенулись и призывно помахали ручками. Пуськов улыбался снисходительно и слегка натянутой улыбкой – видимо, у него так и не шел из головы этот подлец, мерзавец, гад и сволочь…
И Ларенчук страдал – хмель от волнения почти весь вышел, большое скопище странных людей действовало на него угнетающе и раздражало, появившиеся на сцене фрачники с инструментами наводили на мысли о классической музыке, которую Петр терпеть не мог.
А главное – неизвестно куда исчезла Она. Ларенчук ощущал физически, как тоска поднимается из каких-то сокровенных глубин его естества, выдавливая все ощущение и все мысли. Все, кроме одной – где Ее можно увидеть еще раз. Он крутил головой, стараясь выловить в двух растекающихся по залу потоках входящих тонкую фигуру – и это ему не удавалось.
Послушный, вялый и расстроенный, Ларенчук позволил себя куда-то усадить. Пуськов тут же начал гудеть на одной ноте, как шмель, одаривая комплиментами иссохшую даму со страшно чернеющими сквозь пудру подглазьями и тяжелыми малахитовыми перстнями и браслетами на жилистых руках. Дама умудрилась сунуть Ларенчуку свою конечность прямо под нос – Петр отшатнулся, поскреб затылок, и, найдя выход, очень вежливо пожал ее. Дама снисходительно улыбнулась такому промаху и, хлопая ресницами, закатывая глаза и жеманничая, продолжала отвечать Пуськову.
- Ну и что они о себе возомнили? Хамла на хамле сидит и хамлой погоняет. А еще интеллигенты вшивые, что с них взять. Я вам, Михаил Павлович, так скажу – на нашем дорогом ПоэПисе совсем нет поэтов…
- Не согласен – одобрительно рычал Михаил – категорически не согласен. А вы? А вы, моя прекрасная поклонница?
- Ах-ха-ха – заливалась дама, обнажая прекрасные фарфоровые зубы и кокетливо взмахивая малахитом – Скажете тоже, какой я вам гениальный поэт? Гениальный поэт это вы, а я, могу сказать без ложной скромности – зачем нам в наши годы скромность, Михаил, да еще и ложная? – а я просто скромная талантливая поэтесса.
- Вы гениальная поэтесса, Танечка, и у вас такой загадочный и очаровательный ник – Жужник… это звучит так романтично, так изысканно и грациозно… прямо как вы…
- Михаил, вы такой галантный, я думаю, что именно вас нужно будет избрать Народным поэтом…
- Танечно, я был бы счастлив получить это звание из ваших прелестных рук, тем более, как мне кажется, своей полувековой службой поэзии я заслужил не только его, а еще и огромную любовь народа. Вот мой ближайший друг, Петр – вы думаете, кто он?
- Милый молодой человек – стрельнула глазами Жужник, давая понять, что не сердится.
- Он – народ. Он представитель того самого неискушенного народа, ради которого мы, надрывая сердце, несем свет истинных стихов в руках, как Садко…
- Я не сомневаюсь, что именно вы будете Народным поэтом. Кому, как не вам, настоящему народному любимцу, нести это звание?
- Спасибо, дорогуша Танечка…
- Зря вы так далеко сели, Михаил. Вам еще идти на сцену, за лаврами. Пару листочков вашей старой поклоннице отщипнете?
И старая поклонница так ущипнула твердыми пальцами Пуськова за бок, что бедный поэт аж подпрыгнул.
- Вы знаете, Жужник – после щипка не хотелось называть дамочку по имени – вы представляете, кого я встретил? Пусева.
Фамилия прозвучала так, как будто этот самый Пусев всю жизнь только и занимался тем, что убивал, разделывал и жарил маленьких детей – и Жужник среагировала подходяще. Она ахнула, отшатнулась, закрыла рот ладонью и вытаращила от ужаса глаза.
- Как смеет этот негодяй появляться здесь? И ему никто еб..к не набил?
Спросила она в лоб и тут же, рассыпавшись дробным смешком, начала извинятся перед Петром – вы понимаете, но этот Пусев такая хамла, просто такая хамла, что по другому про него говорить ну просто нельзя, нельзя просто.
- Рвокотный хотел набить – мрачно заявил Ларенчук, ненавидя этого самого Пусева за знакомство – а может и не только за знакомство – с Ней, ну и так, за компанию.
- Ах, Ромик Рвокотоный – матершинница в мгновение ока превратилась в нежную и жеманную обитательницу литературных салонов. – Роминька Рвокотный – такой галантный молодой человек, не это что эта хамла. Никогда не обхамит, никогда плохого слова не скажет, всегда только хвалит, всегда комплименты так и сыпет, так и сыпет.
- Жужник – шутливо, но со сталью в голосе заявил вдруг Пуськов, расправляя плечи – Танечка, что я слышу? Вы мне изменяете с Рвокотным? Вот оно, женское коварство.
- Что вы, что вы… вы же уже могли же убедиться же в моей верности… или же? А молодой человек почему такой грустный и невеселый? Молодой человек, вы угостите даму шампанским после торжества? Вы такой симпатичный молодой человек, прямо как Ромик Рвокотный.
Ларенчук с изумлением увидел, что дама протянула сухую клешню и положила ее на его колено – Пуськов вздернул брови, но промолчал.
И тут – словно солнечный клинок ударил из нависшего массива грозовых туч – он увидел Ее. Вся четверка – и ненавистный Пусев, и пожилая женщина, и двухметровый отличник – рассаживались на первых двух рядах, еще несколько человек, которые, судя по всему, тоже были с ними, оказались отсеченными огромными охранниками и остались на третьем ряду.
- Вон они сели - неожиданно для самого себя сказал Петр.
Пуськов и Жужник вытянули шеи и дружно зашипели, как пара рассерженных змей.
- Вы только посмотрите, эта хамла сидит на почетных рядах, туда только самых лучших сажают, до чего мы докатились, эта падла, эта гадина…
- … этот гад ползучий занимает наши места, которые принадлежат нам по праву, как самым благородным и талантливым людям сайта, а эта сволочь, на которой клеймо некуда поставить, сидит там неизвестно с кем, как самый почетный гость…
-… а вообще я не понимаю, куда администрация смотрит, забанить его надо поскорее, немедленно надо его забанить, Михаил, как вы смотрите на то, чтобы собрать подписи в поддержку бана этого негодяя?
- … я уже готов самолично спуститься и вышвырнуть его взашей с наших мест…
- … да-да, взашей его, взашей, только спускаться не надо, вас туда никто не пустит…
- … мой друг, не могли бы вы спуститься туда и вышвырнуть его с первых рядов взашей?
Ларенчук был бы рад это сделать – не для того, чтобы неизвестно за какие грехи вышвыривать неизвестно кого – а для того, чтобы оказаться хоть чуть- чуть поближе к ней.
И тут боль взорвалась и закрыла весь мир черным – Ларенчук четко увидел, как его любовь склонила голову – а Пусев взял ее за руку. Взял уверенно, не как робкий влюбленный, а как хозяин положения и полностью самодостаточный мужчина.
Жар багровой волной ударил Петру в голову и тяжестью налил кулаки. Не уходили бы вниз по наклонной ряды голов и плеч – ей-ей, в три прыжка преодолел бы расстояние и размазал бы узколицего, одним ударом по сверкающей лысине вбил бы его в пол и…
На Ларенчука словно плеснули обжигающей ледяной воды. И? И что дальше? Что скажет он, со своими восемью школьными классами и путягой, название которой ПТУ – в советские времена расшифровывали просто – помоги тупому устроится? Что он скажет богине? Чем он ее сможет заинтересовать? О чем, в конце концов, они будут беседовать?
Ларенчук понял, что между ним и восхитительной незнакомкой зияла пропасть, которую не преодолеть. В голове раздался голос усатого еврея из восьмидесятых – «а ей же нужне аглицкий с иголочки лорд или тот что в Мгновеньях играет….».
А рядом щебетала малахитовая дама.
- Мишенька, Мишенька, ну почему вы сели так далеко? Мне, кончено же, очень лестно погреться в лучах вашей сияющей славы, но, помилуйте, как же вы будете пробираться к сцене, когда вас вызовут для вручения заслуженной награды?
«Гребаная черепаха – подумал Ларенчук. – Вот так возьмет и проберется»
Между тем в зале медленно погас свет, а на освещенной сцене появился седовласый мужчина, всем известный телеведущий. Следом – он сорвал гораздо больше оваций, чем знаменитость – субтильный молодой человек в черной паре и ослепительным воротнике. Зал неистовствовал. Аплодисменты накатывались на сцену тяжелыми волнами, и даже ведущий, видя такой ажиотаж, отошел в сторону и начал размеренно хлопать в ладоши, изредка указывая на молодого человека и потрясая сцепленными руками – мол, вот он, наш гений, наш герой, продолжайте, он и большего заслуживает! Хотя выражение лица у телезвезды было, мягко говоря, кислое.
Молодой человек смущенно улыбался, кланялся, прижимал руки к груди, посылал воздушные поцелуи и в конце концов начал многозначительно кашлять в микрофон.
- Итак, здравствуйте, дорогие мои!!! – поставленным актерским голосом начал ведущий. – сегодня мы присутствуем на мероприятии, которое создал – посредством своего сайта ПоэПис – наш уважаемый и обожаемый Митя Рачук!!!!!
Зал всколыхнулся, но Митя Рачук успел перехватить инициативу и не дать разразится очередному восхищенному шквалу.
- Но не надо, не надо все достоинства приписывать мне одному. Что бы делал без всех этих людей, которые, отрываясь – а иногда и без отрыва – от станков, рулей, комбайнов и вымени – двигают вперед нашу литературу, начиная новую эру в жизни художественного слова!!! Вы представьте, как это прекрасно – когда суровый мужчина, выломав пять тонн на-гора, приходит домой и, вытирая черные от угольной пыли слезы, пишет про рубиновую росу и перламутровых чаек!!!! Когда из голов наших прекрасных дам льются прелестные любовные опусы, каждый из которых можно хоть сегодня давать к прочтению в школах!!! И – я вам говорю это со всей серьезностью – наступят времена, когда вы станете живыми классиками!!!! Ваши имена уже увековечены в томах Поэписа, а значит, вас избегнет забвение!!!! Я не сомневаюсь, что поэзия стала доступной для всех, и каждый из вас может примерить на себя косынку Вознесенского, серьги Ахмадулиной и микрофон Евтушенко!!! Они тоже выступали в этом зале!!! Ура!!!
Ларенчук вздрогнул – Жужник, которая яростным рукоплесканиями отбила себе ладони, издала невероятный павианий вой и даже Пуськов, поддавшись общей истерии, гаркнул – ура!!! – но быстро и сконфуженно замолчал, косясь по сторонам и поправляя бабочку. Не дело метру орать, как оглашенному – правильно понял его конфуз Петр.
А сидевшая далеко внизу Она в отчаянии схватилась за голову – (узнать бы – подумал Ларенчук – что ее так расстроило) и трижды проклятый Пусев обнял ее плечи.
- Мы все видим, какой искренней любовью окружили поэты нашего дорого Митю Рачука, который дал возможность всем пишущим людям России знакомится с творчеством друг друга и находить все больше и больше читателей.
Взял таки управление церемонией в свои руки ведущий.
- Но я не сомневаюсь, что такой же любовью и заботой вы окружите первых победителей основанного нашим дорогим Митей Рачуком конкурса, который является не только самым первым конкурсом, но и самым народным конкурсом – я говорю про конкурс Народный поэт!!! Ура, товарищи!!!
Ларенчук понял, что в аплодисментах чего-то не хватало – густоты, отчаянности, радости, что ли… тишину разнобойно пробивали какие жидкие хлопки.
- Это они не знают – перегнувшись через монументально застывшего Пуськова, зашептала Жужник – что Народным поэтом, конечно же, будет Мишенька. И хорошо, что не знают. А то бы потолки обрушились…
И она мелко засмеялась своему остроумию.
Зал насторожился, замер, напрягся в ожидании – но устроителям зрелища хотелось народ еще немного промариновать. На сцену вышла дева в черном и утихомирила зал густыми тягучими звуками виолончели. Ларенчук ощутил темную тоску и отчаяние – осознание собственной бессмысленно прожитой жизни обрушилось на него и раздавило. Настоящая жизнь бурлила вокруг него в зале, раздавала награды, творила и оставалась в вечности на правах хозяев. А он, испитой, ленивый и не нужный никому боров с щетинистыми усами, перевалил на вторую половину, не оставив за плечами ничего, кроме гекалитров выпитой отравы и похмельного морока.
Виолнчель умолкла – зал облегченно вздохнул и навострил уши в ожидании.
Мелькая голыми ногами в разрезах серебристого волнующегося платья, вышла девушка с конвертами. Блеснула в сумрачный зал заученной улыбкой и ушла, дразня бедрами. Ведущий открыл первый конверт. Откуда-то с высоты тревожно зарокотали барабаны. Поэты в зале перестали шушукаться. Пуськов поправил бабочку и стал озираться, выбирая, с какой стороны лучше выходить к сцене…
- Итак… - ведущий с треском надорвал конверт. – Итак. – с шуршаньем извлек листок.- Итак, наконец, могу объявить имя победителя!!! В конкурсе Народный поэт победил… Ольга Акинина!!!!!!
Петр, на которого события вечера подействовали отчего- то усыпляющей, зевнул, да так и застыл с раскрытым ртом – по сцене шла Она. Зал безмолвствовал. Сияющая Ольга соприкоснулась щеками с ведущим и Рачуком – Петр на своем месте зафыркал, как барсук – приняла какую-то грамоту в рамочке и трехцветный каменный кубик с торчащим из него золотым пером. Тут же подергала перо, пытаясь вынуть, подняла его над головой вспыхнувшим золотым бликом.
- Скажите, Ольга – ведущий вдруг заговорил бархатным баритоном профессионального соблазнителя – вы ожидали, что станете первым лауреатом этой награды, которая, я уверен, в будущем станет такой же престижной, как Букер и Оскар? И расскажите нашим поэтам о себе.
Тут плавным жестом указал на затихший зал.
Ольга заговорила, но Ларенчук уловил лишь часть ее речи – учится в Литературном институте, врач… даже эти отрывки с трудом прорвались сквозь негодующее шипенье Пуськова.
- Да как они смеют!!! Как можно выпустить на сцену самозванку! Они совсем совесть потеряли!
- Я вам скажу так – она проплачена. Даже не проплачена, а… ну вы понимаете… вы только посмотрите на нее. Разве порядочная женщина будет так стоять? А так идти будет порядочная женщина? Нет, и еще раз нет! Порядочная женщина никогда не будет так вот себя вести! Это позор для всех порядочных женщин!
- Ничего, ничего, ничего, ничего – гудел себе под нос, как заведенный, Пуськов. – это все ничего. Это происки Запада. Я вас уверяю – это все происки Запада. Проклятые капиталисты хотят развратить нашу молодежь и отвернуть ее от истоков самой настоящей, чистой и глубокой моей поэзии. Да, я согласен с вами – эта самая… как ее… Акинина – проплачена. Это абсолютно точно.
Ларенчук развернулся всем корпусом – так что жалобно заскрипело кресло – и, сдерживая себя изо всех похмельных сил, начал.
- Если ты еще раз, как тебя там, пИсатель, оскорбишь…
- Погоди!!! – Пуськов не обратил на него никакого внимания – погоди!!! Сейчас второй и третий номер объявят!!!
Но Жужник, в мгновение ока превратившись из завсегдатайки салонов в пропитую базарную торговку, впилась в Петра взглядом, полным такой ненавистью, что тот осекся.
- Да как ты смеешь так разговаривать с Михаилом Палычем? Ты, ничтожный червяк…
- Малиновская… - смертным голосом проговорил Михаил Палыч. – Какая-то Малиновская. Кто такая Малиновская? Кто ее звал, эту Малиновскую? Откуда она вообще вылупилась, эта самая Малиновская?
- Да вы посмотрите, посмотрите, вы только поглядите, как она стоит? Ну как она стоит? Разве так стоят порядочные женщины? Нет, вы мне скажите – разве порядочные женщины так стоят?
Жужник бросила негодующий взгляд на Петра и плотно уселась на своего конька.
- Я вам говорю – эта точно через постель свою премию получила. И второй номер – тоже через постель. Именно через постель, как же еще…
- Второй номер – мужчина – умирающим голосом сообщил Пуськов. Но Жужника это не остановило.
- А какая им разница – мужчина, женщина? Да где вы там женщин увидели? Порядочных женщин? Ну ничего, я им покажу – как это премии раздавать, они у меня получат. В следующем году вы совершенно точно завоюете и первое, и второе, и третье место – а они еще на коленях к вам приползут и будут упрашивать, чтобы вы его взяли. Нет, посмотрите, вы только посмотрите…
Жужник вытянула шею с неописуемым выражением ехидства, любопытства и восторга на лице – а на сцене, действительно, творилось что-то непонятное. И трое луареатов, и ведущий с Рачуком жались растерянно ближе к занавесу, а середину сцены занял очень брюхатый, очень злой и очень пьяный мужчина. Он овладел микрофоном и оглушительно рявнул в зал.
- Вранье! Это все вранье! Кто такая Акинина? Покажите мне ее. Эта? Ха-ха-ха. Внимание, господа и эти. Дамы. Первое место я присудил Малиновской. Мы присудили Малиновской. Ясно? Всем ясно? Я сказал – первое место заняла Малиновская. Жюри, кюри, хери… тоже мне, пижоны. Вы посмотрите, какая юная… дарование. – действительно, очень юная девушка стояла, хлопая глазами – и даже это недоразумение не могло уменьшить ее ликующей радости - И что? При чем тут Акинина?
Веселье набирало обороты. Пуськов с Жужником ликовали и орали уже в полный голос – позор! Подстава! Подмена! По залу волнам ходил ропот – поэты перемывали кости бедной троице, стоящей как на эшафоте. К пьяному пузану мчались четыре охранника – он принял было боксерскую стойку, но был быстро скручен, приподнят и унесен.
Концерт – как понял Петр – окончен, окончательно и бесповоротно.
На сцене появились фрачники со скрипками, но творческий народ уже не мог сосредоточится на музыке – по залу гулял, как отделенный шум прибоя, ропот. Лауреаты растворились в полумраке рядов.
Жужник фыркала рассвирепевшей кошкой и бросала на Ларенчука такие взгляды, что, будь он меньше расстроен, он бы оказался испепеленным на месте. Пуськов сидел, как окаменевшее олицетворение скорби. Во взглядах, которыми он иногда одаривал соседей, читалось – да, кругом интриги, подлость, гадость и гнусь. Награды получают недостойные ничего подлецы, а мы, гении, должны питаться крохами с их стола. Что делать, такова жизнь любого гения.
Но церемония уже подходила к концу. Даже смуглая певица с живым и сильным, переливающимся, как весенняя вода голосом не смогла удержать внимание зала – какая, к черту, песня, если только что хищникам была брошена такая приманка!
Длинные языки облизывали губы, когти драли кору, растягивая сухожилия перед броском. Жертва еще стояла, растерянно озираясь, не понимая, что произошло и тем более – что сейчас произойдет, но сотни глаз со всех сторон уже сфокусировались на ней. Для окончательной, быстрой и жестокой расправы мешали только пустяки – время суток и яркий свет. Время хищника – ночь, подруга – темнота.
Стучали откидные сиденья, пестрое наполнение зала превращалось в плотный поток и исчезало в дверях, чтобы рассеяться все на той же лестнице.
В холле Пуськова перехватил Рвокотоный и, с трудом сдерживая радость, посочувствовал.
- Несправедливо премия отдана, Михаил Палыч, там все куплено, народ обижен, мы будем бунтовать, все куплено, это факт. Давайте-ка я с вам сфоткаюсь, чтобы не так обидно было.
Но Пуськов, казалось, окаменел в своем горе. Даже черепашья шея постаревшего Казановы утратила дряблость и казалась твердой, как древесный ствол. Он потрепал Рвокотного по плечу.
- Да, Роман, кругом несправедливость. Те, кто должны были получить премию – а я должен был ее получить хотя бы за Белого Слона – оказываются оплеванными, опозоренными, оскверненными, обиженными.
- Да вы только посмотрите, вот она идет – зашипела готовая ужалить Жужник – разве порядочные поэты так ходят? Ну какой она поэт? Идет, как профурсетка какая-то. Вот как еще сказать? Разве это поэт? Нет, это не поэт. Не ходят так поэты, не ходят, хоть что вы со мной делайте, не ходят так поэты и не стоят так поэты. Полная бездарность, абсолютная бездарность, вы только посмотрите, как она идет. Это же уму не постижимо. Надо будет об этом написать статью. Я уж по ней пройдусь, я так по ней пройдусь, что ей будет очень нехорошо.
Ларенчук с изумлением увидел, что иссушенная дамочка, которая, по идее, лет двадцать назад должны был насовсем расстаться с иллюзиями, вся пылает каким-то юношеским максимализмом. Петр понял, что эта – пройдется. Эта, действительно, так пройдется, так пройдется, что покажет, наконец, как ходят настоящие поэты.
- Поздравляю, Оленька!
Оторопевший Ларенчук вдруг увидел, что Жужник расплылась в подобострастной улыбке – натянутой, фальшивой, но все же улыбке. А Олька Акинина, которую несло по лестнице плотное окружение каких-то непонятных, поздравляющих, сующих букеты и наперебой, общим хором поющих комплименты людей, услышала, улыбнулась, кивнула. Вид у нее был изумленно-счастливый.
- Нет, вы только посмотрите…
- Да… хороша бабенка.
Рвокотный прилип сальными глазками к уходящей вниз победительнице.
- Нет, вы только посмотрите, это же полная бездарность. Вы видели, нет, вы видели – я ее поздравила, я лично ее поздравила и незаслуженной победой, и что? Как она себя повела? Вы что, хотите сказать, что поэты так себя ведут? Да не ведут себя так поэты. Я вот что вам скажу – она украла победу. Премию надо было отдать нашему великому мэтру. Наш великий мэтр достоин любых премий, не то что какого-то несчастного Поэта года. Да, Михаил Палыч?
- Моя дорогая Танечка, мой дорогой Жужник, моя верная, любимая, надежная подруга. В годину жестоких разочарований, постав и предательств только вы, мои верные друзья, помогаете мне жить и тем самым спасаете читателей от потери своего обожаемого автора. Вы только представьте, как бы осиротели мои поклонники, если бы мне не удалось пережить этот страшный, не заслуженный позор. Только вы даете мне силы жить дальше и радовать, радовать, и еще раз радовать своих читателей.
- Михаил Палыч! Михаил Палыч! Какая встреча! Вы меня помните? Я Раечка Працук.
Пуськов стал страшен – на каменную маску оскорбленного гения он натянут совершенно мертвую, больше похожую не оскал улыбку. Впрочем, Раечку Працук это ничуть не смутило – она надвигалась, огромная, массивная, с крупными локонами толстого парика, с крупными серьгами, крупными перстнями и очень крупной цепью на высоко стоящем живом бюсте.
Рядом с этим улыбающимся изобилием фактурные Пуськов и Рвокотный казались подростками.
- Михаил Палыч, Мишенька, вы помните меня, я Раечка Працук. Я вам постоянно рецки пишу. На каждый ваш гениальный стих. А вы кто? Ах, вы Ромочка Рвокотный. Какой сюрприз, какая прелесть. Ромочка, наше светило. Вы помните, какой прекрасный клуб вы создали? А вы кто?
Раечка Працук уставила на Ларенчука маленькие, словно проколотые шилом глазки. И Петру стало неуютно, как под сквозняком – никакой доброты, никакой радости или симпатии в них не было и в помине. Жесткость, подозрительность и настороженность – этого хватало в глазках с лихвой.
- О, милая Раечка Працук – взял Ларенчук ее тональность - я просто гость на этом празднике жизни…
- О, как вы красиво сказали. Я вижу в вас настоящего поэта. Вы так свежо и оригинально выражаетесь. На этом празднике жизни… мы действительно на этом празднике жизни, и да не омрачат наше на нем пребывание всякие мелкие недоразумения, которые все-таки иногда еще встречаются.
- Мы чужие на этом празднике жизни – Ларенчук неожиданно для себя процитировал советских классиков полностью. И удостоился уважительных взглядов собеседников.
- Да-да – улыбаясь и колыхаясь, подхватила Раечка Працук – вы это тоже заметили? Такой наглой, такой хамской подтасовки я еще не видела. Премию должны были дать уважаемому Михаилу Палычу…
Ларенчук понял, что больше не выдержит.
- А вы тоже пишете стихи?
- Я? – искренне изумилась Раечка Працук. – Конечно пишу. Мы все здесь пишем стихи.
- Все? – Испугался Ларенчук. Где-то в глубине души он надеялся, что в зале собрались все-таки зрители, или, точнее говоря, читатели. Но чтобы вот такое количество поэтов в отдельно взятом помещении – этого он себе даже в самых пьяных кошмарах представить не мог.
Раечка Працук улыбнулась ему по-матерински, как совсем еще несмышленышу.
- Конечно, все. Этот прекрасный сайт дал нам возможность стать поэтами.
- Неправда – вдруг встряла Жужник. – Наш сайт не всем дал возможность стать поэтами. Вот Акининой он такой возможности не дал. Что она вообще на сайте делает? А главное, главное – вы видели, как она ходит? Поэты так не ходят
- Милочка, ну что вы так переживаете. Я тоже сначала переживал, потом поняла, что все гадости, которые они мне пишут, они пишут просто от зависти. Вот они сидят, завидуют и брызжут слюной в монитор. Сидят и брызжут, брызжут и сидят. Не надо переживать. У них от зависти произойдет истечение желчи и они сами себя накажут. А что касается до этой особы, то вам так скажу… кстати, как вас зовут?
- Танечка. А на сайте – Жужник.
- А я Раечка Працук. И на сайте я тоже Раечка Працук. Так вот что я вам скажу, милый Жужник. Вы очень точно заметили. Она ходит так именно потому, что не поэт.
- Да – вдруг вступила третья женщина – и Петр изумился, повернувшись и увидев, что женский голос принадлежит Рвокотному. – Это точно, она не поэт, не дано ей, факт.
- Вот. – Раечка Працук была счастлива, что все всем так хорошо и подробно смогла объяснить. – Вот видите, как все просто. И стоит ли из-за этого расстраиваться?
Пуськов метнул на нее взгляд затравленного волка.
- Вы знаете, я всегда смеюсь и всегда шутю. Всегда шутю, чего бы мне это не стоило. Вот приходит ко мне Ромочка наш Рвокотный – я шутю. Вот приходит ко мне это исчадие сайта, Пусев – я тоже шутю. Он сразу начинает на меня ядом плеваться – а я шутю. Он весь экран ядом заплевывает – а я все равно шутю. Шутю и смеюсь. Смеюсь и шутю. И всем говорю – шутите и смейтесь. Смейтесь и шутите. Я такая веселая – шутю и шутю.
Ларенчуку стало дурно.
- Так вы стихи пишете или шутить изволите?
- Аххахахаха… - заколыхалась Раечка Працук – Ах, какой мужчина. Какой галантный и милый мужчина. Жужник, вы не находите, что он очень галантен и мил?
- Раечка, ну правда, я же не шутю. Вы стихи пишете?
- А как зовут нашего милого и галантного мужчину?
- Вашего милого и галантного мужчину завут Петр – небрежно бросил Пуськов, раздосадованный потерей внимания к своей драгоценной персоне.
- Ах, Петя, вы такой милый и галантный, что я даже прощаю вам вашу наивность. Шутю. Я же говорю вам – Митенька Рачук сделал сайт и сделал нас всех поэтами. А наш Ромик Рвокотный сделал нас всех знаменитыми поэтами.
Пуськов издал какой-то задушенно – скрежещущий звук горлом.
- Конечно, Михаил, - наставила на него свои буравчики Раечка Працук - вашу всемирную славу никто из нас догнать не сможет, но для нас, скромных поэтов, пятьсот читателей в день – этого недостаточно. Шутю. Я шутю. Конечно, этого достаточно, нам больше и не надо. А что вы хотели?
Ларенчук покрутил головой и пожал плечами. Вообще-то он хотел Ольгу Акинину. Немедленно, сию же секунду. Еще он хотел выпить. Желательно – много. Шестидесятиградусного самогона. Пятидесятиградусного джина. Или хотя бы обычной водки.
- Да, тут главное – экспрессия, кураж, чтобы было весело и креативно. Тогда вы будете знаменитыми. Вот у вас, Рая, сколько уже читателей? – своим голоском кастрата вступил Рвокотный.
- Девяносто тысяч. – кокетливо колыхнулась Раечка.
Ларечнук ждал, что она, по своему обыкновению, скажет – шутю – но на сей раз она не шутила. Петр стоял и молчал ошеломленно. Девяносто тысяч человек знают, что на свете живет такая вот шутейная Раечка Працук? Живет и еще что-то пишет?
- Жужник, а у вас сколько?
Когда Жужник, скромно улыбаясь, сообщила, что у нее всего лишь сорок пять тысяч читателей – Петру захотелось опустошить сразу стакан. А лучше – ведро.
Рвокотный, лоснящийся, сытый, самодовольный Рвокотный поведал о стопятидесяти тысячах читателей. Но осиновый кол в могилу добитой самооценки Ларенчука всадил, конечно же, Пуськов – семьсот восемьдесят одна тысяча читателей.
- Конечно, мои дорогие друзья, это пустяки по сравнению с многомиллионной армией почитателей Белого Слона, но даже эти жалкие семьсот тысяч не дают великому поэту современности упасть духом. Ну и, конечно, вы, мои дорогие и любезные друзья, на вас, только на вас держится вся моя способность к творчеству. Я бы так сказал – что вся семьсот тысяч стоят на вас, на на камнях краеугольных.
Пуськов, кажется, оправился от удара судьбы и опять стал великодушным барином.
- Ничего, мой дорогой друг – Пуськов отчего-то взял под одну ручку Жужника, под другую – колыхающуюся массу Працук, но обращался к Петру – Ничего, мой дорогой друг, вы поймете, как все переплетено в этой странной жизни. Казалось бы – что нужно еще для счастья творческому человеку? Твори, пиши, пробуй и радуйся жизни. Так нет, ему, этому творческому человеку, ни дна ему ни покрышки, нужно сожрать ближнего на ужин и не подавиться. А еще лучше – сожрать нескольких ближних. Это у нас, творческих людей, хобби такое. Съедать главного врага и закусывать парой десятков мелочи. Такие мы, творческие личности.
- И не говорите, Мишенька, и не говорите – с двух сторон подпевали ему вышедшие в тираж соблазнительницы – вы это очень умно и тонко подметили, для нас, творческих людей, нет ничего приятнее, чем побороться за справедливость и за нее же победить.
- Да-да – тоненько пел идущий рядом Рвокотный – да кто им вообще сказал, что они поэты? Кто и где на этих самых поэтов учит? Никто нигде никогда на поэтов не учит, этому нигде не учат, что они там глупости говорят про какой-то Литинститут, что это все за ерунда, они просто бестолковые, без харизмы, без таланта, без праздника жизни, это факт. А Пусеву надо морду разбить.
Ларенчук молчал. Что мог сказать он, неудачник, еще более чужой на этом мероприятии, чем остальные здесь присутствующие? Все они занимались делом, творили, радовали людей своим творчеством и получали заслуженные награды. Сотни читателей, сотни тысяч читателей. Они были запанибрата с гениями современной словесности – тот же самый Калинин, спев про Белого слона, поставил на лоб Пуськову несмываемое клеймо гениальности – и сомневаться в этом не приходилось. Ларенчук и не сомневался, что на эстраде поют только самые лучшие певцы и самые лучшие тексты, так оно было всегда и так оно и должно было быть. Ларенчук молчал – понимая, что судьбу надо благодарить за столь щедрый подарок, за случайное знакомство с великим поэтом и ничтожный, мизерный, но все же шанс прибиться к гению и получить хотя бы часть того сияния, в котором он идет по жизни.
Петр, подавленный собственным ничтожеством, не стал даже напоминать об обещанном заходе в буфет – знаменитый буфет Центрального дома литераторов – а Пуськов, наслаждающийся своим позором и горем, про такую мелочь, как страдающий поклонник, конечно же, забыл.
Улица швырнула в круглую физиономию Ларенчука пригоршню мокрой крупы, сунула под ноги осклизлые горбы наледей, дохнула смрадным выхлопом с Садовой – не заносись, смертный, иди по тротуару, держи под ручку гения и иди. Видишь, сбоку вспыхнул белый свет? Это крючок, на котором ты имеешь шанс быть вытянутым из пустого провала небытия. Это приезжий из города Краедранска распиловщик, на шестом десятке вдруг открывший в себе Божий дар, запечатлел на мыльницу тебя с Пуськовым, чтобы потом показать собутыльника по цеху фото и затянуть – Я хоооооотел въеееехать в реееку на бееелом слонееееее…
Ларенчук был погружен в себя и даже не заметил, как в процессе движения от их компании откололись прекрасные дамы, Жужник с Працук – хотя они и расцеловали красное мурло Петра в обе щеки – как долго стояли у метро Рвокотный с Пуськовым, совещаясь о чем-то и что –то решая.
Ларенчук ковырялся в себе. Он пытался понять, почему это так, что за несправедливая судьба ему досталась – почему одним все, а другим, прямо скажем, совсем ничего? Ну почему у одних на лужайке жизни прыгают белые слоны, а у других – шмыгают серые крысы?
Будь Ларенчук хоть чуть – чуть более подкован в литературе, он бы понял, что использовал метафору, потрясающую своей новизной – но в литературе он был безрогим теленком, а два его учителся спорили о каких-то важных вещах и не обращали на своего подопечного особого внимания.
- Нет, Михаил, я говорю, что надо к процессу подходить творчески, мыслить широко, и тогда простые массы к нам потянутся. Ну что это за снобизм - постоянно напоминать о своем Белом слоне? Так любой слон опротивет. Вы поступайте так, как я поступаю – хвалите. Вы в самом деле не понимаете, что мы все одинаковы? Мы совершенно все одинаковы. А вот сказки про то, что стихи у всех разные, придумали неудачники, вроде нашего Пусева, который никто и звать его никак, потому что его никто не читает и читать не будет – вот он в оправдание собственной бездарности и придумывает – мол, все стихи у всех разные! Ни фига, все стихи у всех одинаковые.
- А у меня?
Вдруг обиженно перебил его Пуськов.
Рвокотный, запрокидывая себе в бородку пивную бутылку, важно ответил.
- А у тебя, друг, вообще не стихи. У тебя, друг, песенный текст, поэтому он вообще не стихи. А вот если бы его не пели, точнее - если бы его не спел Калинин, то я тебе бы точно сказал – да, твои стихи такие же, как у меня и прочих поэтов. Мы все одинаковые. Мы все – как одна семья. Мы все как братья. Это, друг Миша, понимаешь, такой поэтический коммунизм – мы все в коммуне. Поэтому к нам люди тянутся. Кстати, Миш, ты мне не мешай рейтинг завоевывать. Я вот думаю сегодня стишок написать – нет, думая пять стишков написать – и продвинуть их в рейтинг. Каждый по очереди. Конечно, стихошушера налетит, набросится, начнет визжать и слюной брызгать – ну да мы с моими гениальными поэтами их зачморим…
- Рома, подожди – слабо воспротивился Пуськов – я тоже сегодня напишу шесть стихов и тоже хочу в рейтинг.
- Миша, это не мои проблемы, это твои проблемы. У тебя есть свой электорат, у меня свой. Я возьму своих гениальных поэтов, и завтра буду в рейтинге. Бери своих поклонников и тоже будь в рейтинге. Все равно, Миша, кишка у тебя тонка соревноваться с народными поэтами. Я тебе говорю про настоящих народных поэтов, не всяких там Акининых. Настоящий народный поэт – это я. Меня народ каждый день в рейтинг поднимает. Это настоящее народное признание. Это настоящая народная любовь.
- А я?
- А он? – Ларенчук подхватил негодующий вопрос Михаила. Действительно, а что, автор Белого слона – не народный? Рвокотный не стал спорить.
- Я ж тебе сказал – твоей текст – это песня. Значит, он не может называться стихами. Но автор ты народный, это факт. Народ же тебя поет, значит ты народный. Ты народный песенник, а я народный поэт. Мы с тобой оба народом любимы. И мы с тобой должны все сделать, чтобы народ в нас не разочаровался. Короче, давай так – с десяти до пятнадцати – не первом месте в рейтинге буду я, а с пятнадцати до восемнадцати – будь в этом нашем рейтинге ты. Заметь, я тебе самое лучшее время отдаю, потому что благородный, умный и талантливый. И щедрый.
- Лучшее время – утром. И вообще, когда ты еще не начал даже задумываться о литературе, я уже продвигал просвещение в массы посредством Белого слона.
- Мише, мне наплевать, что ты там продвигал, какого слона, какого ферзя и какую литературу. У меня свободное время на работе с утра, и с утра мне надо пять своих свежих стихов раскрутить. Давай не будем ссорится, нам с тобой еще надо Пусева закопать. Вот закопаем его, поделим сайт на сферы влияния, и не будем друг дружке мешать. Нам, великим поэтам, разве не хватит графоманов?
- Хватит. – Вдруг улыбнулся Пуськов. У Ларенчука засосало под ложечкой. Похоже, он присутствовал при эпохальной сделке. Завтра начнется передел собственности. Братва ради жирного куска начнет хлестать друг друга свинцовыми плетьми, швырять гранаты в трусы и выкалывать глаза любимым кошечкам. Но это будет завтра.
А пока лидеры враждующих сторон решили, что худой мир лучше доброй ссоры, поклялись соблюдать вооруженный нейтралитет, проводить совместные учения для поднятия боевого духа и повышения обороноспособности.
- Петя, Петя, да очнитесь вы, Петя, Петя, что с вами, дорогой друг?
Пуськов тряс Ларенчука за плечи и взволнованно заглядывал в лицо. В самом деле, Ларенчук пребывал с состоянии некоторого отупения. Вполне возможно, что это было просто следствием двухдневного запоя.
- Со мной все в порядке.
- Ну и хорошо, что с вами все в порядке. – Вроде бы даже искренне обрадовался Пуськов – я посмотрел на ваше лицо, и мне показалось, что вы чем –то озабочены и даже, я бы уточнил, озадачены. Мне подумалось, что вы мужественно выполнили свой гражданский долг сегодня, и поэтому заслуживаете всяческого поощрения. В связи с чем я вас спрашиваю – не имеете ли вы желания еще раз посетить мой скромный, холостяцкий приют поэта? Со своей стороны могу обещать охлажденную водку, приличную закуску и любопытную экскурсию по сайту, которые дал нам так много в этой жизни, что его просто не с чем сравнить! Я думаю вам будет интересно и познавательно. Тем более что мы сегодня решили, что вы тоже поэт, а поэту надо иметь страничку, просто для того, чтобы выкладывать туда стихи. И не говорите мне, что у вас нет стихов! С его вы взяли, что они вообще у кого-то есть? Стихов вообще ни у кого нет. Посмотрите вокруг – разве вокруг нас ходят Пушкины? Нет, не ходят вокруг нас Пушкины. Пушкины – поэты, а мы пока что не поэты. Мы просто пишем стихи. Может быть, мы друг для друга поэты, может быть, мы друг для друга даже гениальные поэты, но об это не стоит так громко говорить. Нет, дорогой друг, самой собой разумеется, что если вам хочется назвать меня гениальным поэтом, то я не смею вам препятствовать. Просто ради своего долга перед мировой литературой я не буду вам препятствовать и смело говорю – если вы меня хотите назвать гением, делайте это, не оглядываясь на шмыгающих рядом Пушкиных! Что нам Пушкины, они преходящи. А мы с вами живем здесь и сейчас, и не имеем морального права не поддерживать друг друга в этой сложной ситуации. Понимаете меня?
Ларенчук его не понимал. Впрочем, от самой идеи – понимать Михаил Пуськова – он отказался почти сразу. Со всех сторон то и дело слышались рассуждения о странностях творческих личностей – и вот теперь Ларенчук мог на собственном опыте убедиться в правдивости этих заявлений. Он не понимал, откуда берутся рассуждения Пуськова и куда они завернут в следующую секунду. При чем тут Пушкин и почему нужно хвалить, когда хвалить не нужно?
- Да – сказал Ларенчук. – Да, Михаил Павлович, вы совершенно правы. Пушкин – это наше все, а значит, мы так же гениальны, как и он. Вы предлагаете мне посетить ваш скромный дом? Не смею отказывать вам и смею уверить, что почту за честь посетить обиталище выдающегося поэта современности…
* * *
Михаил Пуськов оказался весьма слабым собутыльником – конечно, он сообразил закуску, конечно, он сделал мужественную попытку идти в алкогольном забеге ноздря в ноздрю рядом с фаворитом, но споткнулся, рухнул на колени, вспахал мордой песок и был снят с дистанции.
Ларенчук остался один. В квартире темнело – сумерки вливались от мерзлых наждачных снегов, от стучащих голыми ветвями деревьев и воспаленных дорожных огней. Свет Петр не стал включать – квадрат монитора придавал вечеру уют, так же как когда-то свечи или пылающий камин.
Пуськов, падая в тяжелый пьяный сон, оставил включенным компьютер – и теперь Ларенчук мог путешествовать по тому самому сайту, который устроил сегодняшнее торжество,
Нельзя сказать, что бич – или благословение – современного общества, мировая паутина интернета обошла Ларенчука стороной. Нет, он тоже жил в мире и каким-то образом с ним соприкасался. В девяностые годы он с недоумением рассматривал черные затычки в ушах и тянувшиеся от них к карманам проводки. Иногда видал, что гордые владельцы затычек с проводками доставали черные коробочки и вставляли в них кассеты – и понимал, что это просто крошечные магнитофоны. Удивлялся прогрессу – но не испытывал ни малейшего желания приобретать эти самые плееры. Все, что нужно было для жизни, ему предоставлял телевизор. Развлечения, новости, информацию для размышлений – хотя с каждым годом размышлять над тем, что говорит ящик, хотелось все меньше и меньше.
Был он знаком и с компьютером – когда-то он охранял лабораторию электронной микроскопии при Биофаке МГУ, и там, в кабинете шефа стояло это чудо прогресса – гудящий и попискивающий ящик и монитор с черным экраном и светящимися зелеными строчками.
Зачем это странное изобретение нужно было шефу, Ларенчук тогда так и не понял – зато играл в самолетики, азартно тыкая пальцами в клавиатуру. Тогда же он познакомился с мышкой.
Годы шли, а Ларенчук так и не собрался приобрести себе компьютер – хотя, судя по новостям, приходившим из внешнего мира, весь этот самый внешний мир просто свихнулся на компьютерах. С каждым днем они становились все меньше, все мощней и все дешевле. После лэптопов появились ноутбуки, потом – нетбуки, потом – планшетники. Потом функции компьютеров на себя взяли сотовые телефоны – одновременно увеличиваясь в размерах.
А Петр Ларенчук жил себе на продавленном диване, курсируя между диваном, магазином через квартиру матери – и эволюция современной электроники его мало волновала.
Тем не менее, когда Пуськов, разводя сошедшие в кучку глаза и закрывая один для лучшей фокусировки, вышел из своего кабинета и оставил в распоряжении Ларенчука главную страницу сайта, Петр примерно знал, что ему делать.
Через полчаса примерно он уже уверенно наводил курсор на разные имена, щелкал кнопкой и читал, старательно шевеля губами.
Сайт ПоэПис отличался исключительно строгим и даже аскетичным интерфейсом. В левом углу виднелось название, состоящее из двух частей – каждая часть в прямоугольнике своего цвета. Поэ – располагался на оранжевом фоне, Пис – на зеленом. Двухцветный логотип служил и другой цели – нажатие на красную часть автоматически приводило пользователя к поэтам, на зеленую – к прозаикам. Это было гениально просто и удобно.
В остальном две части одного сайта были похожи, как близнецы – на Главной странице имелись – Авторские Анонсы – длинный список авторов и их произведений с левой стороны. Рейтинг по оценкам рецензентов – Ларенчук ухмыльнулся, увидев на первом месте фамилию Рвокотного и название стиха – Гениальным щелкобрызгам.
Как Петру было не удержаться – по свежим следам, после сегодняшнего знакомства – и не посмотреть, что из себя представляет этот самый Рвокотный?
«Они слюною брызгают,
А их по рылу щелкаю.
Они уходят, повизгивая,
Все от испуга мокрые.
Они все стихошушера,
Бездарности и гопники.
Я гениальней их пера
Пишу, и мне все опают.
Они козлы заморские,
Они коровы с пузами.
И генпоэты порскают
Идут под ручку с музами.»
Петр прочитал раз. Прочитал два. Поскреб затылок, отхлебнул чаю, с тоской посмотрел на тянущего тоненький храп Пуськова. Что-то в этом стихе не срасталось, но вот что?
После третьего прочтения картинка не прояснилась. Помимо двух странных глаголов – кстати, Ларенчук назвал глаголы гениально просто – словами – короче, помимо двух странных слов, которые так и остались непонятными, ясно было только одно – Рвокотный на кого-то наезжает. И делает это, судя по количеству отзывов – около трехсот человек пришли, чтоб засвидетельствовать свое почтение и выказать восхищение – гениально.
Ларенчук вздохнул и с тоской посмотрел на стоящую рядом бутылку. Он мужественно отказывал себе в водке, понимая, что в данном случае употребление любимого пойла может сыграть скверную штуку. Поэтому он ограничился чаем, вяжущим чаем, заваренным до мутной белизны. От такого чая сердце старалось пробить ребра и выскочить наружу, но ум становился острым. Правда, болело с правой стороны брюшины, но на такие мелочи Ларенчук давно научился не обращать внимания.
Сегодня у него было задание – найти Акинину и, по возможности, заговорить с ней. На ответ, как на чудо, он не смел даже надеяться, но от планов своих отступать не собирался.
Впрочем, обещанную Пуськовым экскурсию по сайту он должен был провести – пусть и без провожатого – хотя бы для того, чтобы быть в курсе проблем виртуальной жизни.
И, коли уж Рвокотный так удачно подвернулся, Петр решил и начать с него. Со стихом он ознакомился. Теперь пришла пора почитать отзывы благодарных читателей. А читатели были не то чтобы благодарны – а просто-таки восхищены. После первых же рецензий в воображении возникла залитая ликующей толпой площадь, рев восхищенных глоток, истеричный женский визг, и летящие прямо в физиономию автора растрепанные букеты. И сам Рвокотный, стоящий на каком-то балкончике у узорными перилами и опасливо косящийся на десятки тянушихся к нему рук с хищно скрюченными пальцами. Что поделать, в выражении любви – так же, как и ненависти – народ ну просто-таки не знает удержу.
Ларенчук замотал головой и протер глаза. Чифирь, похоже, сыграл с ним плохую шутку. Какая площадь, какие букеты, какие поклонники?
«Роман. Я могу Вас поздравить с удачей. Вы написали гениальное произведение. Восхищен. Очарован. Очень понравилось. Ваш Гель.»
Ларенчук не стал медлить и одним кликом мышки зашел на страницу Геля. На фото сидел, роментично уставившись вдаль, шуплый мужичок с зачесенными назад волосами и крючковатым носом. Под фото размещалось немногословное кредо – «Для меня все авторы гениальны! Пишите, люди, душой, пишите сердцем!»
Петр подумал-подумал, и не стал читать ничего из трехтысячвосьмистасорокапяти нетленок, наклепанных любвеобильным Гелем.
…стрелки на китайских кварцевых часах подползали к пяти часам утра. Мерцание экрана отражалось в воспаленных, мучительно моргающих глазах Петра. Осторожные тараканы подбирались к чашке, наполовину заполненной массой заварки. За спиной, разметавшись на продавленном диване, накрутив себе на голову и грудь одеяло, храпел Пуськов. Иногда он начинал бить ногами и вскрикивать – Ларенчук тихо говорил – шшшшшш – и маэстро начинал чмокать, как младенец, и успокаивался.
Ларенчук испытывал странное состояние – он хотел оторваться от столбиков строчек, от рецензий на сероватом выделенном поле, от сверкающих переливчатыми каплями росы роз, от ангелов с полуобнаженными женскими грудями, от котиков в бантиках, от небритых мачо, в жестких объятиях которых изгибались сладострастные девы – и не мог.
Светящийся квадрат в темноте обшарпанной московской квартиры обладал гипнотизирующим действием не хуже огня или воды. Он казался окном в другой мир – мир красоты, счастья, гармонии, ярких красок и богатых чувств.
За окном тянулся рассвет, и тусклое багровое свечение только подчеркивало убогость окружающего мира. Невыспавшиеся люди брели к своим железным коням, которые тоже были когда-то символами красивой и дорогой жизни, но зябким утром тоже ставшими лишь лакированной грудой смердящего железа – либо тащились к остановкам, вдавливались в автобусы и маршрутки чтобы уткнутся в светящиеся экранчики мобильных телефонов, отгородившись от давящей утренней серости.
Ларенчук собрался с силами и прижал ладони к глазам. Казалось, что под веки попал песок – раскаленный песок, вызывающий огненные вспышки, расходящийся растущими кругами. Чтобы утвердить эту свою маленькую победу, Петр прошел в ванную сунул голову под хлещущую ледяную струю. Вода вернула его на землю. Он провел рукой по щеке, по колючей щетине, глянул в зеркало – оттуда на него уставилась бандитская физиономия с яростными красными глазками.
Лицо, каким бы отталкивающим не было, принадлежало ему и миру, в котором он должен был существовать, и внешность стоило привести в порядок. Тем более что ледяной поток, казалось, унес часть ночного компьютерного морока, и этим следовало воспользоваться.
Поколебавшись для приличия, Ларенчук взял станок, подержал его под горячей струей, наляпал на щеки пены и уверенными движениями избавился от трехдневной щетины. Причесал торчащие патлы. Плеснул на ладонь и размазал по щекам освежающее покалывание одеколона. Прополоскал рот. Полюбовался своим отражением – вполне ничего себе мужчина, вот только краснота с глаз сойдет, и вообще будет неотразим.
Грузно топая, сходил на кухню, поставил чайник, выбросил разбухшую заварку, ополоснул чашку и насыпал туда одну скромную чайную ложку чая. Сделал бутерброд с красной рыбой, пробормотав – да, знаю, знаю, некрасиво, но сам ведь меня сюда притащил. Выпил под хорошую закуску рюмку водки. Налил в кружку кипятка. Решил, что количество необходимых дел за день сделано. Вернулся к компьютеру…
Впрочем, сразу углубляться в дебри интернета Ларенчук не стал. Сначала он посидел с закрытыми глазами, приводя в порядок мысли и наслаждаясь собственной выдержкой и силой воли. Да – он сидел за монитором, но, прошу заметить, он сидел за ним с закрытыми глазами.
Он пытался собрать какую-то целостную картину из обрывков похвал, стихов, текстов, ругани, шуток и грязных оскорблений – всего того, на что так богат оказался поэтический сайт.
Выяснилось, что жизнь на нем не только бурная, но и круглосуточная. Было неясно, когда виртуальные люди спят, едят, приводят себя в порядок и занимаются домашними делами. Конечно, в четыре часа утра пользователей было меньше, чем в восемь вечера, но тем не менее они были. Бури, возникающие в разных углах портала, катились по нему, подобные смерчам, вовлекая в свою воронку все новых и новых людей. Когда засыпали изможденные склоками россияне, просыпались бывшие россияне из-за океана. Когда валились спать свободные художники с гудящими головами, роящимися мыслями и кроличьими глазами – приходило время хитрых офисных мух. Эти были активны выборочно и осторожно, и по окраске постов было понятно, в каком расположении духа сегодня находится главная офисная муха. И ее настроение напрямую влияло на накал страстей и величину вспыхивающих скандалов.
А поскандалить на ПоэПисе любили. В скандалах знали толк. Скандалисты были в почете, как национальные герои – за ними ходили толпы зрителей, наслаждающиеся злословием и умело подливающие маслица в затухающую склоку.
За первую ночь знакомства с Поэписом Ларенчук стал свидетелем восьми боев разного уровня. Некто Наша Лена использовала строчку Высоцкого в своих стихах – на нее обрушился какой-то Синий Томограф. Какой-то странный Раб Любви со странными стихами снабжал свои вирши лично сделанными фотографиями босых девочек. Девочки стояли в картофельных грядах, у колодцев, рельсов, воды, подъездах и так далее. В общем, ничего предосудительного, кроме босых ног и гендерной принадлежности, в фото не было – но какой-то читатель из ленивого любопытства назвал автора фетишистом, и к утру вместо Раба Любви красовалась надпись, что автор закрыл свою страницу. Поэты расходились, удовлетворенно урча и слизывая кровь с клыков.
Остальные битвы, судя по всему, носили затяжной характер – и постороннему читателю было совершенно непонятно, что за претензии трехгодичной давности поэты предъявляют друг другу. Конечно, можно было исключительно рад спортивного азарта и любопытства закопаться в ленте весом в четыреста вордовских страниц и выяснить, что все началось из-за преступного пренебрежения, прозвучавшего в оценке строчки «Голубоспинной стрекозой порхало время надо мною». Можно было бы… но зачем?
Только сейчас Ларенчук понял, что такое сила литературного слова. Настоящая мощь бурлила не в любовных признаниях, не в неуклюжих шутках, не в слащавых комплиментах многочисленных дамских угодников, нет. Только в приступах справедливого гнева поэты могли родить самые мощные, злобные, поражающие врага в самое сердце высказывания. Праведность гнева была оправдана – ибо, как было сказано еще в Книге Книг, проще верблюду пролезть сквозь игольное ушко, нежели поэту признать правоту другого поэта.
Ларенчук, выросший, прямо скажем, в условиях, далеких от тепличных, был вынужден несколько раз отрываться от колдовского монитора, чтобы привыкнуть к прочитанному. Некоторые слова он даже не знал. Некоторые экспрессивно окрашенные обороты вызывали в нем ужас, некоторые - брезгливость, иные – желание придушить автора. Под утро он только крутил головой, прочитав очередное – «да я тебе, падла, хребет переломаю и будешь у меня ходить с головой ниже яиц».
Ах, поэты. Ух, поэты. Возвышенные души.
Иногда, потрясенный заковыристо закрученной фразой, он хватался за стихи самозабвенно матерящегося автора – и клял себя за полное отсутствие литературного вкуса. Ему казалось, что человек, настолько виртуозно владеющий русским матерным словом, должен не менее виртуозно владеть и словом поэтическим, но обычно выходило наоборот. Стихи у матершинников были тусклы, бледны и вымучены.
Справедливости ради надо сказать, что такими же серыми и удручающе однообразными они были у большинства участников глобальных поэписных склок. Впрочем, Ларенчук считал себя слишком молодым, наивным и неопытным пользователем, чтобы судить о стихах. Ему хватало ярких красок, брызжущих из рецензий. Тем более что за спиной всхрапывал в нервном пьяном сне настоящий гений, рядом с которым даже просто пить водку было большой честью.
Гений издал серию потрясающих по моще и выразительности всхрапов – так что Ларенчук вздрогнул, и, помедлив, подошел к спящему. Все-таки не часто выдается простым смертным наблюдать гениев во сне.
Оказалось, что спит гений так же, как любой просто алкаш – разметавшись, открыв бурлящую храпом пасть, подергивая руками и взбрыкивая. Ничего особенного. Никаких нимбов, никаких нимф, ни одной наяды осеняющих чело спящего светом будущих стихов. Все как обычно.
Так что факт оставался фактом – автор всероссийски великого Белого слона спал как обычный алкаш. «Поэты так не ходят – вдруг мстительно подумал Ларенчук – поэты так не спят… и ходят, и спят, оказывается»
Но цель достигнута не была – сайт ПоэПис, казалось, обладал каким-то колдовским свойством уводить читателя в дебри каких-то совершенно ненужных склок и скандалов. Перед Петром была поставлена совершенно конкретная цель – найти Акинину и почитать ее стихи. Вместо этого он всю ночь, забыв про все на свете, следил за виртуальными гладиаторскими боями. Он чувствовал азарт. Ему самому хотелось сказать что-нибудь этакое, заковыристое, чтобы обиженный оппонент разразился огромной негодующей простынью.
Но Ларенчук не мог написать простынь по одной простой причине – ряд кнопок был ему совершенно не знаком. Палец зависал над клавиатурой на несколько минут, пока Петр, морщась, бормоча и вздыхая, выискивал нужную букву. Такими темпами, сообразил Ларенчук, не то что романа, любовного письма не напишешь. Виртуальный мир открылся ему – но только как наблюдателю.
Только под утро, когда Ларенчук окончательно очумел от потоков сквернословия и лести, которые хлестали из уст поэтов непрерывно, он собрался с силами и нашел-таки страницу своей любви.
Петр увидел фото и поморщился – в солнечное сплетение как будто вошло ледяное лезвие и от него побежали тонкие лучики боли – томительной и сладкой боли. Она была на этом снимке чудо как хороша. Худая, хрупкая, с каре темных тяжелых волос, беззащитными ключицами и взглядом куда-то вдаль. Поймав себя на том, что подался вперед и даже губы вытянул трубочкой, Петр встряхнул головой, зажмурился, посидел тихо, пытаясь привести себя в порядок, и только потом открыл страницу.
Лучше бы он этого не делал. Злой рок заставил его ткнуть стрелочкой не на стихи, а сразу на рецензии.
«Ты в какой позе стояла, чтобы получить эту премию?» «Прочитала эти так называемые стихи. Стало ясно, что я давно пишу так же, только гораздо лучше» «И вот за это дают премию? Совсем вы там зажрались» «Обычная бездарность»
Но сильнее всех было высказывание старой знакомой Жужник. Она писала – «Я пообщалась с этой так называемой Ольгой в ЦДЛ, и могу сказать, что более высокомерного существа еще не встречала. Она зажралась комплиментами, которые, конечно же, не являются заслуженными, и даже не потрудилась ответить мне на мою похвалу. Что она вообще о себе возомнила, что смеет пренебрегать голосом народа? Кто она без народа? Пшик она без народа»
Гнев долбил в ушах Ларенчука как молот. И первое, самое первое слово, которое он, подобно ребенку, произнес в начале своей виртуальной жизни, было – «козел»
Дальше развитие новорожденного пошло быстрыми темпами – бездарность, тебе хрена собачьего не дадут. На клавиатуру упала соленая капля. Рассвирепевший влюбленный взмок, отвечая хамам, но останавливаться не собирался. Напялив на голову дырявый таз и ржавую дверь от машины вместо лат, он готов был биться на смерть за честь своей дамы с ордами и легионами, мельницами и паровозами – рыцарь без страха, упрека и образования.
Вот с Жужником вышла заминка. Вроде бы они как бы типа были знакомы. Назвать знакомую вяленой ящерицей у Ларенчука не хватило духу. Впрочем, рассудил он, может, эта Жужник вовсе не та Жужник – мало ли их, Жужников, на сайте – и смело отстучал «Тарань ты подтухшая, вынь крючок из губы и булькай в тине».
Ни один писатель, думается мне, не был так горд своим произведением, как Петр Ларенчук, с любовью смотрящий на полтора десятка рожденных гневом слов. Это были его птенцы и первенцы. Ни одного слова до этого он по доброй воле не написал. Из армии шли листки, содержавшие шедевры лаконичности, корявые и трудно читаемые – Здравствуй, жив, пока.
По круглой физиономии Ларенчука блуждала довольная ухмылка. Творчество, оказывается, очень приятное времяпровождение, и понятно, почему сайт пользуется такой популярностью. Вот заступился за невинно оскорбленную девушку – и сразу жить хорошо, и жизнь хороша. Особенно ему нравился свой ответ Жужнику. Он помнил, с каким подобострастием жилистая дама бросилась едва ли не под ноги Акининой – а теперь вот так?
«В следующий раз – мечтал Ларенчук, надо которым уже навис, грозя смести, потный вал вдохновения – назову ее самкой солитера, голодающей в организме дистрофика… нет, дистрофика как-то нехорошо. Скажу так – в заднице фотомодели. Нет, модель жалко. О, подиумной вешалки»
Ответ пришел быстро – очевидно, Жужнику тоже не спалось в столь ранний час. Но ответ Ларенчука слегка озадачил.
«Мой дорогой друг, мой милый галантный рыцарь. Я не секунды не сомневаюсь в том, что вы этот пост посвятили, конечно же, Акининой, а не мне. Наша долгая и верная дружба дает мне право быть в вас уверенной так же, как дамы эпохи рыцарства были уверенны в своих оруженосцах»
Ларенчук надул щеки и сказал – фууууух. Жужник оказалась просто дурой. Какой на фиг верный оруженосец в эпоху рыцарства? Он рыцарь Акининой, но никак не… «твой, швабра обгрызенная щенками, и если ты еще раз посмеешь сказать что-нибудь плохое про Ольгу…»
Да, творчество Петру очень нравилось. Было очень приятно придумывать слова, и даже клавиши уже не так старательно прятались от ударов его мощных пальцев. Петра несло бейндевиндом по просторам русской речи и он, чувствуя восторг и вдохновения, отстучал – «И не проси, коза безрогая, чтобы я тебя подоил. Вымя твое давно высохло»
Очевидно, удар по Жужнику был нанесен страшный. Она молчала несколько минут, раздавленная и втоптанная в грязь (Ларенчук ухмылялся – так будет с каждым, кто покусится…) – потом вскричала коротким сообщением.
«Миша!!! Мишель!!!! Что с вами!!!! Вы здоровы!!!!»
Ларенчук вздохнул. Вот до чего доводит людей слепое поклонение. Видеть своего Мишеля даже там, где его нет и в ближайшие часы, скорее всего, не будет.
Тем временем жизнь на сайте набирала обороты – очевидно, что люди добрались-таки до рабочих мест, включили компьютеры с начали с толком тратить служебное время.
За каких-нибудь пяток минут Ларенчук увидел семь возмущенных постов. Пользователи негодовали – как, кто и почему отдал свои голоса такой бездарности? Как они могли совершить преступление против Поэзии?
Ларенчук трудился в поте лица. Нападавшие, казалось, падали, как кегли, от его мощных ударов. Причем, он заметил, никто из возмущенных поэтов не произнес классического – а ты кто такой? Все удивленно замолкали. Ларенчук потирал ладони и смахивал пот со лба. Он ощущал себя не просто рыцарем – но самым настоящим победителем, богатырем, равномерными взмахами дубины укладывающим врагов направо и налево. Чуют, спинным мозгом чуют, что не стоит с ним связываться, что он во гневе страшен. «Вот так вот, Оленька, вот посмотри, как я его сейчас уделаю…» - думал он и втыкал разящее жало в очередного наглеца.
Все шло хорошо. Можно даже сказать, прекрасно все шло. Петр был уверен, что его избранница уже заметила и оценила его труды, и в самом ближайшем времени сама напишет слова благодарности, которые, несомненно, будут началом жаркого романа.
Ларенчук, вдохновленный и окрыленный, хотел ответить очередному завистнику, Льву Аоронову, но не успел.
«Обращайтесь ко мне. Львами, шакалами и прочими гиенами на этой страничке занимаюсь я»
Ларенчук замер – какой-то хищный фрегат налетел с высоты и вырвал добычу прямо из клюва. Ответ был, судя по всему, удачный – незадачливый Лев, собравшийся было выяснить, за какие такие заслуги бездарности дали Поэта Года, быстро и молча удалил свою рецензию. А насупленный и злой Ларенчук неожиданно прочитал обращение под своим же замечанием.
«Дед Миша, а дед Миша. Что с тобой, дорогуша? С чего это ты, старый графоман, вдруг проявил участие к настоящей поэзии? Ты, кусок самовлюбленного бездаря, защищаешь Акинину? Что с тобой случилось?»
«Кто это говорит?»
«Пуськов, ты читать разучился? Пусев это говорит. Пишет, точнее»
Ларенчук смотрел на ответ Пусева тупо, как измотанный бык на тореадора. Погоди – подумалось Петру – дай только в себя приду слегка, и ты у меня тоже получишь по самые помидоры, и даже пикнуть не успеешь. Нашелся ухажер, тоже мне. Акиниина – моя.
Но бессонная ночь, гипнотизирующее мерцание экрана, нервное напряжение виртульных битв сотворили что-то странное с психикой Ларенчука – он пыхтел от ревности, он заводил сам себя, он готов бы уже плевать в экран или бить его кулаком – но при этом не обращал ни малейшего внимания на то, что его уже второй раз назвали чужой фамилией.
Восставший из мертвого пьяного сна Пуськов, глухо постанывая при каждом шаге, сокрушающий стулья и окутывающий пространство перед собой убийственным запахом перегара, подошел к столу, навалился на плечи Ларенчука всей тяжестью и вперился в экран.
Через несколько минут, когда степень предательства и его последствия были оценены, квартиру великого поэта - песенника потряс совершенно звериный рев.
Ларенчук, будучи массивным, солидным и упитанным мужчиной, вдруг ощутил себя бесправным школьником, на которого орет учитель-садист. Ему хотелось провалиться сквозь землю, уйти в стену, растаять, как весенний пар в воздухе, но только не видеть посиневшее от натуги лицо, выкаченные глаза в сети красных жилок, извилистые вены на лбу и смрад, летевший из раззявленного зева вместе с веером слюны.
Ему казалось, что этот крик сорвет остатки волос, потом сморщит и сдерет кожу, потом сам голый череп упадет с яблочным стуком и покатится по полу.
И страх придал Ларенчуку смелости. Он нащупал за своей спиной стакан - да, поддерживал работоспособность во время путешествия по виртуальным просторам - наполовину полный стакан, и сунул его Пуськовы под нос, сказав низко и внушительно.
- Пей.
Пуськов, судя по всему, такого поворота не ожидал. В остекленевших глазных яблоках - это были, в самом деле, уже не глаза, а блестящие, неровные, совершенно бессмысленные стекловидные сферы - появилось удивление, потом замешательство, потом - досада.
Потом Пуськов махнул рукой и одним махом опрокинул лекарство.
Ларенчук похлопал его, притихшего, по плечу и одобрительно пробурчал.
- Вот так, а то орешь, как потерпевший. Ну что такого случилось? Ну, назвал я от твоего имени старую кошелку старой кошелкой? Да перестань, что тут такого. Старее - то она от этого не стала, верно? Так что кипешь поднимать?
Пуськов посмотрел на Петра страдальческим взглядом, долгим и расфокусированным.
-Ничего ты, Петя, не понимаешь. Думаешь - это просто - быть великим поэтом?
Петр пожал плечами и высказался более чем откровенно.
- В душе не гребу.
- Это, мой дорогой, очень и очень непросто. Вот как думаешь, что нужно для того, чтобы стать великим?
Петр опять задумался и ответил, конечно же, самым распространенным в обществе шаблоном.
- Талант.
Пуськов же торжествующе порвал шаблон на куски.
- Нет, дорогой мой собрат по перу. Нет, не талант. Ты хочешь сказать - совсем старый дед умом тронулся? Как вообще может быть человек великим без таланта? А я тебе отвечу - а вот так.
Это, понимаешь ли, во времена Пушкина было хорошо - написал себе стишок в альбом уездной барышне, а через месяц еще три уезда переписали этот стишок себе в альбомы. А через полгода - вся Рассея-матушка уже этот стишок знает наизусть. А ты что думал? Грамотных людей мало было. И потом, дорогой собрат по перу - Пушкину хорошо было жить. Ему не надо было торопиться. Он был один. Ну, несколько. Ну, может быть, пяток. Ты только представь - пять человек пишет более-менее сносные стихи. Думаешь, они между собой места не поделят? Да запросто поделят. Их мало, и зачем друг дружку обижать? Нет никакого смысла. Дескать - ну что, брат Пушкин, ты гений? Ну да, гений. И я гений. А главное - никто в этом не сомневался. Всем было ясно, что есть всего пять поэтов, соответственно - все пять гении. Резонно? Вполне. А кого потомки объявят, так сказать, итоговым гением - это уже дело десятое. Все равно кого-нибудь да объявят.
Понимаешь меня? Конкуренции у Пушкина не было. Вообще никакой. Эх, знал бы ты, как я ему, нашему Александру Сергеевичу, завидую. Валялся себе до обеда в кровати, в ночнушке, весь осыпанный огрызками гусиных перьев, и писал себе не спеша - потому что знал, что никто ему в затылок не дышит. Не спеша напечатают, не спеша прочитают, не спеша похвалят - за бутылочкой наливочки, да в кресле-качалке у камина. Послушают и скажут - ну и сукин же ты сын, брат Пушкин. А теперь послушай, что я накропал.
И слушает брат Пушкин, и никакого раздражения, никакой суеты, никаких этих проклятых Пусевых...
При упоминании вражеского имени лицо Пуськова исказила гримаса нешуточной ненависти.
- Никаких растреклятых Пусевых, никто не скажет, что глагольная рифма - это плохо. Подумай сам - как может быть плохо то, что использовал сам Пушкин?
Ларенчук пожал плечами. На его взгляд, тут даже нечего было обсуждать - раз уж Пушкин использовал глагольные - кстати, а что это такое? - рифмы, то их должны использовать все поэты, которые хотят достигнуть пушкинских высот. Он вдруг высказал эти мысли и расчувствовавшийся Пуськов едва не полез к нему с поцелуями.
- Вот, мой дорогой друг, ты сам видишь, как несправедливы бывают читатели. Я не говорю про этого урода, про это исчадие ада, этого зверя в человечьем обличьи, в виде которого судьба послала мне такое наказание, про Пусева. Я говорю про обычных читателей. Ты что, думаешь, обычный читатель гения - это подарок гению? Нет, дорогой друг, это наказание гению. Говорю еще раз - просто было Пушкину нашему, так сказать, всему. Просто и хорошо. А нам - вот мне лично - каторга похуже ссылки. Ты вот, например, что сейчас сделал?
Ларенчук наморщил лоб, мысля с усилием, и начал старательно перечислять.
-Ну, это, пришел, выпил, сел, стал читать, потом стал отвечать...ну я же не знал, что это твоя страница, Миша!!! Неужели ты думаешь, что человек, которому ты открыл настоящий новый мир, скажу тебе без прикрас, способен сделать тебе подлость? Это случайность. Послушай - слу-чай-но-сть.
-Хорошо, хорошо, пусть будет случайность. Но эта случайность лишила меня одного моего поклонника. Всего лишь одного. Одного всего лишь. Но, дорогой друг, послушай меня - знаешь ли ты, сколько сил надо потратить, чтобы его завоевать?
Ларенчук пожал плечами - он понятия не имел, сколько сил надо потратить, чтобы завоевать одного поклонника, да, честно говоря, и не интересовался этим. Точнее, по своей дремучей тупости он считал, что главное - талант, а уж к нему поклонники прилагаются сами по себе. Слава расходится, подобно кругам по воде, и захватывает все новых и новых, новых и новых...
- Нет, дражайший мой собрат. Никто, никогда, ничего не напишет тебе за просто так. Просто так с тобой не будут даже разговаривать, не то чтобы тебя читать. Мимо тебя пройдут, как мимо пустого места. Послушай, я знаю, что говорю. Какие бы гениальные тексты ты не писал... да что там говорить. Возьмем, например, меня. Вот давай меня возьмем. Я гений?
Вопрос был ожидаемым, но несколько прямолинейным. Ларенчук даже растерялся. Он замялся, скосил глаза в сторону и выдавил.
- Ну, в общем, это... вроде как да.
Пуськов глядел не него с непередаваемым чувством сожаления.
- Я вижу, что ты человек, еще не испорченный виртуальным миром. Но тебе повезло - я понимаю твои метания и прощаю тебе твою неуверенность. Иногда правду, какой бы приятной она не была, говорить тяжело. Это наши черные души нам мешают. Казалось бы - чего тут сложного? Сказать человеку - да, ты гений. Ты гений, друг. Ты - гений. Вот смотри - ты - гений. Гений ты. Повтори.
Ларенчук, в котором похмелье боролось с недосыпом, честно и тупо повторил. Пуськов снисходительно улыбнулся и продолжил свою речь.
- Так вот, казалось бы - что тут такого - сказать человеку, обладающему тонкой душевной организацией то, что он и сам знает? Да ничего такого особенного. Вообще вот ничего такого особенного. Но ведь никто этого не делает. Вот не заставишь сказать правду. Хоть ты их бей, хоть ты их убивай, хоть стыди, хоть хвали - правду сказать не заставишь. Так вот и будут всю жизнь лгать. Погрязнут во лжи. Утонут. Одни уши останутся торчать. Захлебываться будут, булькать - но правду сказать - ни-ни.
И вот скажи мне, мой наивный и невнимательный друг, что мне с ними делать?
Ларенчук опять пожал плечами. Количество вопросов, на которые он не мог дать ответ, становилось пугающим.
-Воспитывать. Воспитывать, мой друг. Работать с ними, как с малыми детьми. Объяснять, что такое хорошо, а что такое плохо. Делать им атата.
Давать им конфетки. Гладить по головке. Понимаешь?
Потому что никто, никогда просто так тебе правду не скажет. Да что там говорить - иногда и конфетки не помогают. И по попе шлепать тоже. Вот возьми эту скотину, этого мерзавца...
-Пусева - флегматично продолжил Ларенчук.
-Да, этого мерзавца Пусева. Страшное, порочное, лживое существо. Иногда меня посещают мысли - для чего такое вообще на свет родилось? Но потом я вспоминаю, что величие божественного промысла нам угадать невозможно, и смиряюсь. Раз его Бог для чего-то создал, значит, ему виднее. Может быть, для того, чтобы показать ложь во всей ее губительной мерзости. В таком случае он очень хороший экспонат. Все видят, какая это гадость, и все его ненавидят. Все, без исключения. Любой, кто способен говорить правду и дорожит этой своей способностью, все его ненавидят.
- Прям так уж и все? - усоминлся Ларенчук, у которого действительно отлегло от сердца - великий гений не стал его ругать. В ответ гений вскочил и в совершенном неистовстве затряс кулаками.
- Все!! Абсолютно все!!! Даже те, кто ему пишут похвалы, все его ненавидят!!!! Потому что он гад!!
-Михаил - уже уверенно произнес избежавший наказания Ларенчук - я все понимаю, но не понимаю одного - почему вы утверждаете, что его все ненавидят? Ну не может такого быть. Это невозможно. Ну хоть что-то хорошее в человеке должно остаться, или нет? Ну хоть какая-то капелька? Ну хоть один человек его, наверное, любит?
-Господи, какой же вы наивный, мой дорогой друг. Конечно же, его ненавидят все - особенно близкие люди. У него такая особенность, свойство такое - самые близкие люди больше всего его ненавидят. Прямо вот убить готовы.
- Я ничего не понимаю - грустно и совершенно искренне сказал Ларенчук.
- Вы молодой. Вы и не должны ничего понимать. Вам достаточно того, что за вас все понимаю я. Сами посудите - если бы его любил хоть один человек на свете, разве стал бы он таким подонком? Думаю, что нет. А раз его ненавидят все, значит, это справедливо. Значит, он бездарь, ничтожество, полный нуль.
Ларенчук понял, что, вылив на лысую голову Пусева первый ушат помоев, Пуськов собрался заходить на второй круг и попробовал перевести разговор на другую тему.
- Миша, я все понял. Я понял, что этому подонку жизнь не в сладость, но сколько можно про него говоирть? Ты мне лучше объясни, что такого страшного я сделал с твоей страницей?
Пуськов всмотрелся в экран, потом в собутыльника, потом лицо его как-то удивительно смялось и сморщилось, приняв по очереди выражение гнева, страдания, тоски и безысходности.
- Вас спасает только то, что вы незнакомы с этим прекрасным сервером.
Я допускаю, что ты не вредитель. С трудом, с преогромным трудом, но я это допускаю. Потому что, несмотря на свои года, верю людям. Итак - ты писал гадости приличнейшим людям от моего имени по незнанию. По ошибке. Тем самым ты нанес мне непоправимый урон. Конечно, благодаря своей гениальности, я этот непоправимый урон довольно быстро поправлю, что там скрывать, и это будет не очень сложно...
- Как? - спросил Ларенчук, завороженный логическим узором. Пуськов небрежно отмахнулся.
- Все просто. Мне простят все, потому что я гений. Гениям, это все знают, многое прощается. Что вам, простым людям, простить нельзя, нам, гениям, прощается легко. Но, чтобы избежать повторения подобных неприятных ситуаций, нам надо подумать, каким наказанием тебя наказать.
Ларенчук покосился на своего товарища с опаской.
Кто его знает, что взбредет в темноволосую башку с аккуратно прокрашенными седыми корнями человеку на третий день пьянки? Все что угодно. Поэтому Ларенчук на всякий случай поиграл мышцами и сжал кулаки. Но мысли Пуськова, оказывается, двигались совсем в другом направлении. Впрочем, в привычном и многократно проторенным.
- Нам его надо уничтожить.
- Замочить на глушняк? - встрепенулся Ларенчук. Пуськов посмотрел не него в недоумении, пожал плечами и хмыкнул.
-Это было бы хорошо, но это ж гнусная уголовщина, ты ж понимаешь? Нам его надо уничтожить морально. Нам надо стереть память о нем в умах потомков. Нам надо изгнать его с сайта. Но это сделать непросто. О, как это сделать непросто. У него мохнатая лапа там...- Пуськов сморщил лоб, округлил многозначительно глаза и ткнул пальцем в направлении потолка.
- С чего ты это взял?
- Да потому что никому на ПоэПисе на позволяется так бессердечно, грязно, подло и гнусно оскорблять людей. Так себя ведет только он. Ты думаешь, на него не жаловались? Ага. Жаловались, да еще как. Я сам триста восемьдесят писем отправил на адрес администрации. И что ты думаешь? Толку ноль!
Закончил он торжественно. Ларенчук опять пожал плечами. Ноль так ноль.
- И все-таки я не понимаю.
- Дорогой мой друг, тебе и надо ничего понимать. За тебя все понимаю я. Тебе нужно только делать то, что я тебе говорю, и все будет распрекрасно.
- Ну так а что мне делать?
Пуськов лукаво прищурился.
-Ты неверно формулируешь свои мысли, мой дорогой друг. Надо говорить так - что мне сделать, чтобы исправить мою страшную ошибку, как стереть тот плевок, который по моей глупости полетел в душу честнейшего человека, гения поэзии современности?
-Ну, да. - хмуро согласился Ларенчук - примерно так я и думаю. Как в плевок стереть душу честнейшего человека?
Пуськов посмотрел не него подозрительно, но уточнять не стал.
- Нам нужен разведчик в тылу врага.
- Хорошо. - Не стал спорить Ларенчук. Нужен так нужен. - а кто будет этим разведчиком?
Пуськов встал во весь свой немаленький рост, с грохотом отодвинув стул. Тряхнул волосами. Вздернул подбородок. Положил сухую старческую руку на плечо и торжественно отчеканил.
- Нашим разведчиком в тылу врага будешь ты!!!!
Глава 2
«И свидетели есть…»
Великие идеи носятся в воздухе – и совершенно непонятно, какие причудливые извивы судьбы позволяют редким везунчикам выхватить их и сделать своей вотчиной, смыслом жизни. Или просто – прекрасным бизнес-проектом, который способен обеспечить хозяину не просто масло на ежедневный бутерброд, но и толстый слой обваливающейся по краям икры. Вот эту самую икру Дима Рачуку обеспечила его нетрадиционная ориентация. Да, было время, когда геи смирно сидели в стороне и еще не считали себя лучшей, продвинутой и развитой частью общества. Им было достаточно вариться в собственном соку, ища партнеров для случки на маленьком закрытом сайте. Но даже на самом закрытом сайте неизбежно возникает конкуренция.
Геи, создания романтичные, поняли, что лучший способ доказать свою нежность партнеру – это посвятить ему стишок. Тем более что поэзия, как известно, самый демократичный и прикладной вид литературы. Не требующий не то что таланта, но даже простой усидчивости – в отличие от трудоемкой прозы, которая требует мощного, монументального зада, способного выдержать многочасовой прессинг серьезного прозаика.
Со стихами, как выяснилось, все гораздо проще и доступней достаточно обычное любовное послание выстроить столбиком.
И – все, получается стихотворение.
Оказалось, что вот такие вот нерифмованные строки прекрасно топят лед в сердцах не только барышень, но и совсем не барышень.
Следующая мысль была проста и понятна – если людей много, то на них надо делать деньги.
Сложности возникли в оценке, как говорят политики, электората. Консервативный член любовной парочки утверждал, что надо идти в ногу со временем, что геи – единственная демократичная, перспективная часть общества, к тому же –угнетаемая отсталыми натуралами. И поэтому именно им нужно предоставить право набивать карман хозяева сайта.
Второй член, более консервативных взглядов, соглашался, что натуралы – вид вымирающий, но пока их больше. И, в конце концов, какая разница, кто будет платить – лишь бы платили.
Конфликт набрал обороты и закончился размолвкой и выкупом сайта. Прогрессивный Рачук пережил хандру, напавшую на него после потери партнера и, засучив рукава, взялся облагораживать и благоустраивать сайт.
Некоторая проблема возникла сразу и для щепетильных людей могла бы показаться неразрешимой. Дело в том, что Дима Рачук за всю свою жизнь не написал ни одного стиха и вообще не чувствовал желания что-либо писать. Он был клерком, тихим кабинетным умником, видящим цель и упорно ее добивающийся. Цель была конкретная и обычная – обогатится не прикладывая к этому особенных усилий. Если это можно сделать при помощи рифмующего стада, значит, это нужно сделать. Конечно, где-то существовали профессиональные литераторы, которые самим фактом своего существования вводили Диму в состояние, близкое к шоку. Он вполне допускал, что литературный язык имеет какие-то правило и ограничения. Он догадывался, что половина поэтов эти правила и ограничения безбожно нарушают – но только одни при этом называются гениями, а другие – графоманами. У Димы дымились мозги от перегрузок, когда он пытался разобраться, чем гений отличается от графомана. Отчаявшись это понять но зато хорошо понимая, что любое ограничение пишущих людей является ограничением суммы, которую можно получить, Рачук махнул рукой и утвердил свободную публикацию текстов.
Одновременно был разработан знаменитый логотип, ставший визитной карточкой крупнейшего русскоязычного портала современной поэзии и прозы, оптимизирован интерфейс, разом лишенный мускулистых мужских торсов, узоров небесного цвета, радужного фона и прочих признаков принадлежности к прогрессивному человечеству. На виртуальных страницах не осталось ничего, что помешало бы читателю воспринимать с экрана текст.
При попадании на главную страницу сайта любой случайный человек понимал, что попал в самое гнездо литературы, что ему выдается свидетельство о публикации, тем самым автоматически переводя его из простого обывателя, скучно коптящего небо, в разряд творческих людей, креаклов. Что на сайте решительно и бесповоротно искоренен институт модерации, что тексты можно публиковать в любом количестве и качестве. Кроме того, извилистая мысль Рачука пошла еще дальше – и программисты создали мечту любого плохо пишущего автора – Помощника Поэта. Вполне возможно, что идея была бессовестна содрана и советских классиков, которые призывали журналистов не ждать, пока их окатит «потный вал вдохновения» а сделать процесс творчества удобным, быстрым и технологичным.
Помощник поэта избавлял пользователей сайта от мучительных поисков рифм, выдавая на-гора то, что хранилась в цифровых глубинах его памяти. Страдающий от творческой импотенции поэт мог набить в строку нужное слово и тут же машина предлагала добрый десяток вариантов. К примеру, поэт, желающий подобрать рифму к слову «дичь», получал на выбор – кич, клич, клинч, кляч, врач, ржач, харч, рвач, коряч, горяч, удач, сдачь, прячь, плачь, фигачь, х…ячь, мачо, сдачи, с дачи, клячи, рвачи, хрычи и ткачи.
Окрыленный поэт чесал репу, удивленный таким необычным разнообразием рифм, но доверял знающим людям и, ничтоже сумнящеся, выбирал себе дичь-ткач. И, если процесс творчества не сдвигался с мертвой точки, умная машина предлагала еще одну совершенно бесплатную услугу – составление готового катрена.
Поэт, польщенный таким красивым словом, конечно же, не мог отказать заботливой и талантливой технике, ставил в строку выбранные рифмы и получал несколько готовых вариантов.
«Какая нынче право дичь –
Не дичь а кляч и ржачь,
Возьму аркан, пойду опричь,
Заплачет громко ткач»
Автор смотрел и гордился собой. Творить, оказывается, легко и весело, а те, кто рассказывает про творческие муки, просто не в теме. Но первый катрен требовал второго, и услужливая машина для рифмы «луну – сниму» стряпала второй катрен.
«Сирени смотрят на луну,
Стоит на речке лед.
С любимой я кольцо сниму (с любимой я штаны сниму)
Пойдет конем и вброд»
Третий катрен получался таким –
«И подойдет ко мне коза
С возвышенным лицом,
Парят стрекозы, и гюрза
Сидит в траве кольцом»
Готовое, только из печи, еще чирикающее и скворчащее стихотворение копировалось и публиковалось на авторской странице, автоматически получая свидетельство о регистрации и становясь интеллектуальной собственностью наравне с диссертациями и романами.
Кроме всего прочего, сайт сразу предлагал разместить стихи в нужной рубрике. Лирика – любовная, гражданская, философская, стихотворения свободных форм, низовые жанры – частушки, матерные стихи.
Вот эти самые матерные стихи оказались почти что золотой жилой – желающих опубликовать в сети свои эротические откровения, но чаще – мечтания, оказалось очень много. Так много, что через некоторое время рубрика раздулась, как змея, с трудом проглотившая непосильную добычу, в матершинники стали требовать для своего творчества повышенного внимания.
Впрочем, повышенного внимания требовали все. Каждый, состряпавший десять строчек, разместивший их в столбик, называл себя поэтом и хотел поклонения миллионной аудитории. Если миллионной не было, то он был согласен и не несколько тысяч, а может быть – и на несколько сотен. Но десять-двадцать человек его, само собой, не устраивало. И вот тогда Рачуку и пришла в голову гениальная в своей простоте мысль. Да, сайт абсолютно бесплатный. Но вас, дорогие мои пишущие поэты, слишком много. Поэтому вы постепенно оттесняетесь с главной страницы сайта, на которую – оно и понятно – идет основной поток читателей из сети. Так что если хотите получать читателя – платите денежки.
Однако – финансовый гений Рачука не знал удержу – эта схема работает только при наличии большого количества желающих опубликоваться. Но далеко не все эти желающие готовы делиться своими кровными рублями. Людям надо дать альтернативный вариант разместить свои опусы на главной странице.
И в дело была введена бальная система – за каждую рецензию автору начислялись баллы. За определенную сумму можно было разместить стихи на главной. Но собирать эту сумму нужно было долго и муторно, проще было те же баллы так же купить. Или, например, получить в подарок.
Ход, гениальный в своей простоте, принес плоды – сайт ПоэПис закипел жизнью. Народ строчил рецензии сотнями тысяч.
Возможность бесплатно привлечь читателя привлекала авторов. Большое количество авторов рождало некий процент людей тщеславных, занятых но при этом не бедных – которые ради своего тщеславия готовы были расстаться с небольшой, скромной, прямо скажем, суммой, и охотно это делали.
И все были счастливы. Всем было хорошо. Тонкий финансовый ручеек постепенно превратился в реку средних размеров, потом – в полноводный мощный поток. Рачук прикупил себе дорогую машину и квартиру, арендовал офис в обветшалом писательском доме, нанял девочек на работу – именно девочек, чтобы личные отношения не вредили бизнесу – и начал пожинать лавры.
Конечно, его несколько смущал свой абсолютный дилетантизм в литературе – но схема, придуманная им, работала, значит, она была верна. Соответственно, можно было надеяться, что выведенная им формула будет так же верной.
И эта формула была произнесена – произнесена многократно и с газетных страниц и с телеэкранов. Она была проста – поскольку больше видится на расстоянии, никто из современников не имеет права судить живущих рядом с ним поэтов. Ибо не поймет. Современник должен понять и смириться, что все пишут одинаково. Вот когда через сто лет выяснится, что на сайте ПоэПис было много гениев – тогда потомкам можно будет поверить.
А сейчас – запомни, все пишут одинаково. Смирись и не вякай.
Но Рачук не был бы Рачуком, если бы мог успокоится на достигнутом. При своем мозге прожженного технаря, не видящего разницы между пеньем соловья и треском мотора, он понимал, что в вечности останется самое эфемерное из того, что способен сотворить человек – слово. Забудется автор, пожелтеет и рассыплется бумага, цивилизация разрушит сама себя вместе со всеми своими достижениями – а стихи будут передаваться от отца к сыну.
И почему-то у жесткого технаря от таких мыслей щемило в груди.
Он понимал, что природа лишила его дара. Больше того, она лишила его возможности понимать прекрасное – раб цифр и точного расчета он, в принципе, в этом и не нуждался.
Лишенный таланта и способности воспринимать прекрасное, человек, игрой судьбы собравший на своем сайте солидную часть пишущего слоя страны, чувствовал себя ущербным.
Тем более что поэты, возвышенные души, обладали, как выяснилось, прескверным характером, ядовитыми языками и неистребимым желанием вонзить зубы в собрата при любом удобном случае.
И Рачук, владелец крупнейшего литературного портала, не был исключением из правил.
Может, все бы и обошлось – сиди Рачук тихо. Но ему хотелось славы. Он понимал, что если судьба обделила его всем, чем отличается творческий человек от обычного, то возможности занять место Саввы, например, Морозова, мецената и коллекционера, у него не отберет никто.
В тщеславных мечтаниях он представлял себя в окружении литературного истеблишмента, который со временем введет его в круг кинематографического истеблишмента, и там и в круг политического истеблишмента, а там и… дальше его воображение не шло. Точнее, воображение могло бы пойти и дальше, на рассудок жесткого технаря загонял фантазии, как провинившуюся шавку, в дальний угол. Фантазии – чушь. Цели – другое дело. Цели – поставлены. Теперь их надо достигать.
К тому времени у Димы Рачука появилась правая рука – Наташа Кикифорова. Стройная женщина в последней трети молодости, с копной белесых кудряшек до плеч, серыми глазками, замечательным носом и великолепным подбородком. Эти две детали лица был настолько хороши, что позволяли догадаться, на какую героиню русских народных сказок станет Наташа похожа, перевалив еще шесть третей своей молодости.
Наталья была бурным и деятельным человеком. Она подсказала Рачуку, что народ нужно объединять – раз, и давать возможность не только почувствовать себя писателем, но и ощутить себя звездой. Значит, что нужно сделать?
Пока калькулятор в голове Рачука щелкал, оперируя цифрами, Натали Кикифорова объясняла свою мысль просто и доходчиво – нам нужен клуб. Точнее – Клуб. Литераторов России.
Воробьиный профиль Рачука – он старался поворачиваться профилем, чтобы не было видно разбегающихся по сторонам глаз – замирал, высчитывая плюсы и минусы. А Кикифорова продолжала фонтанировать идеями.
- А еще людям нужно дать почувствовать себя звездами. Для этого мы организуем площадки, на которых дадим поэтам выступать.
Рачуку хотелось воскликнуть – и что я в тебя такой влюбленный? Но прямолинейная, как винтовка, Наталья поняла бы это буквально. Рачук только потирал ладошки и спрашивал – Наташа, а ты можешь это все организовать?
Можешь? Да Наташа рождена была для того, чтобы тормозить табуны и раскидывать горящие бревна.
Уже через пару недель сайт обзавелся собственной площадкой – кафе-клуб Полюби.
Дима Рачук, скрепя сердце, освободил на главной странице своего сайта место под рекламу кафе Полюби, чуть не лишив себя тем самым некоторой части доходов. Сильно расстроившись, он поднял цену на анонсы и сократил время пребывания их на главной странице – и успокоился. Поэты на такое самоуправство только сглотнули и начали с утроенной силой писать рецензии.
Народ повалил в кафе Полюби. Мертвые дни недели вдруг стали самыми прибыльными. У официантов сладко ныли мозоли на ногах и души от солидных чаевых. Небольшой урон сборище поэтов нанесло бармену – он перестал жонглировать бутылками и стаканами, выронив их от силы оглушивших его строк.
Сквозь слои сизого дыма едва виднелась сцена, с которой вещала самая разношерстная публика. Седовласые мышиные жеребчики истекали похотливыми строками наравне с прыщавыми юнцами, перезрелые поэтессы закатывали глаза, с придыханием повествуя о томных лобзаниях трепетных персей. Странные люди мужественно громили власть, кляли буржуев, капиталистов и отступников.
Пунцовеющие девы, влив в себя для смелости пару кружек пива, пищали нерифмованную муть про порезы на руках и кровоточащее сердце – и всем было хорошо, тем более что никто никого не слушал.
И надо всем этим безобразием царила Натали Кикифорова.
Обычная, в общем-то, неплохая женщина на излете четвертой трети молодости вдруг обнаружила в себе дар. Точнее – сразу много даров. Про Натали можно было сказать словами пользовательницы сайта Яснопольской – «Я жила как обычный человек, но однажды на меня сошло космическое озарение, и с тех пор я пишу по три стиха в день»
Озарение сошло на Наташу гораздо более жестко, поскольку кроме пяти стихов в день она еще писала картины – громадные полотна ядовитых тонов. Очень загадочные полотна, надо сказать, потому что к ним требовались поэтические пояснения, и все вместе это сражало наповал.
Впрочем, Кикифорову тонкости восприятия своего творчества волновали мало. Упав однажды в космическое озарение, она из него так и не смогла выбраться, ныряя в нем, купаясь, и вываливая на несчастных слушателей ворох выловленной мути.
Но в глубине души Наташа понимала, что самое страшное для ранимой души творческого человека, ушибленного космическим потоком, это критика.
И поэтому пишущий рядом с ней мог быть спокоен – ни одного бранного слова в сторону автора Наташа не произнесла никогда, какие бы нелепые, корявые и бессмысленные строки не летели в зал со сцены. Она был полностью согласна с Рачуком – все пишут одинаково. Конечно, будучи женщиной, она немного меняла суть волшебной формулы, подразумевая, что какая-нибудь Цветаева со своей перчаткой на левой ноге писала ничуть не лучше ее, Кикифоровой. Но только подразумевала.
Аппетит, как известно, приходит во время еды. Будучи человеком неприхотливым в плане поэзии, Натали Кикифорова, как выяснилось, была очень требовательна по отношению к себе. Но не в смысле самодисциплины, например, или поэтического перфекционизма – а исключительно в смысле оценки своих стихов. Что и говорить, такой болезнью страдает большинство пишущей братии, но беда, если вирус этой заразы попадает в организм человека, обличенного властью. Хотя бы минимальной, смехотворной властью в отдельно взятом кафе.
Наталья старалась скрывать свое неудовольствие, когда слышала критику в свой адрес – потом и скрывать не стала. Великая формула, придуманная Димой Рачуком, спасала ее в очередной раз.
- И почему вы думаете, что имеете право судить? – спрашивала, поджимая губы, Натали. И сразу становилось ясно, что просто так она эту наглость не оставит.
Впрочем – ну что она могла сделать? Объявленный свободный микрофон не позволял устроить хоть какие-нибудь репрессии по отношению к выступающим. Но Наталья все-таки была гением. Да, выступать могут все. Но задача ее, как ведущей, обеспечить возможность слушателям воспринять стихи в самом выгодном порядке. Конечно, все стихи равны, кто ж спорит. Но только великий человек Натали Кикифорова знает, что будет хорошо смотреться и рядом с чем. Поэтому некоторые поэты отодвигались в самый конец вечера, а это значит – обрекала их на провал. Кто будет слушать самые что ни на есть распрекрасные стихи после трехчасового вечера, когда каждый уже выступивший, поддержав нервы хорошей дозой спиртного, обсуждает с друзьями всякие насущные проблемы? Можно было орать в равномерно гудящий дымный зал прекрасные строки – все равно что орать стихи за решетку хищникам.
И поэты, существа, как известно, крайне чуткие к любому изменению начальственного настроения, быстро уловили эту простительную слабину. Уловили и смирились. А потом оправдали – в самом деле, Наталья столько делает для нас, поэтов, что не похвалить ее как-то не поворачивается язык. А когда похвалы стали воплощаться лучшим временем выступлений – держащие носы по ветру поэты поняли, что скупиться на комплименты себе дороже. Ибо подпирает спину и жарко дышит в затылок другой такой же поэт, жаждущий лучшего времени у микрофона, а там, может быть, и книжек, а может быть, и гонораров, а может быть, и всемирной славы…
И что, отказывать себе в таких радужных перспективах ради какой-то, простите, скромности? Да не бывать этому.
Наталья, дитя Советского Союза, воспитанная в традициях скромности, даже целомудрия, сначала сопротивлялась мощному потоку лести – всплескивала ручками, зажигала увядающих щечках персиковый румянец и вскрикивала – ах, ну что вы, вы пишете не менее гениальные вещи, это всем известно.
Когда же выяснила, что такой ответ вызывает целый водопад комплиментов, которые самой своей обильностью подозрительны, сочла за лучшее молчать и благодарить лишь кивком гордой головы. Ну и лучшим временем, самой собой.
Конечно, довольно быстро вокруг нее выкристаллизовался круг приближенных авторов – Манохин, лысоголовый крепыш с рыжей бородкой и великолепным артистичным голосом. Не менее артистичными были у него и комплименты. Именно он назвал Натали – драгоценной розой, усыпанной алмазами росы по темному бархату губ, преемницей женского гения Святой Руси, Незнакомкой со струйными волосами, роняющей из кораллов рта перлы строф.
Какая женщина могла бы устоять против такого подхода? Как густо Манохин ворковал – стрррруйными волосами, как щекотал бородой нежную ручку при поцелуе, Натали помнила и после всех грозных событий.
Конечно, были и недоброжелатели – скажите, у какой медиаперсоны их нет? Ее называли бырынькой, бездарью, само собой, человеком, лишним не только в литературе, но и в живописи – да, Наталья продолжала малевать всякие космосы и сны после обеда – воинствующей графоманкой и пустоголовой трещоткой.
Наталья мрачнела челом, читая нападки на себя. Ей было грустно и больно – до чего же мелок, гадок и гнусен пишущий люд. Казалось бы, как это пошло – завидовать чужому таланту? Как это бесперспективно, как это иссушает душу и ввергает ее в грех гордыни – но нет, все равно завидуют, все равно плюются в монитор ядом, все равно заливают желчью, шипят и облаивают.
Наталья так привыкла к комплиментам, что даже позволила себе усомниться в великой установке Рачука – да, все стихи одинаковы. Но раз все одинаковы, то некоторые, вне всякого сомнения, более одинаковые, чем другие. А значит, что эти самые более одинаковые – вполне вероятно – и более гениальны, чем другие?
Наталья восхищалась изысканностью построения собственных доказательств и понимала, что не зря занимается такой вредной, но приятной работой.
Она не раз и не два намекала Рачуку, а потом даже и требовала навести порядок на вверенном ему сайте - хотя бы обеспечить неприкосновенность ей, Натали, как первой леди московского литературного процесса.
Но Рачук был уверен – чем больше не сервере скандалов, склок и грызни, тем больше пользователей. Любой обиженный поэт не пожалеет грошей для того, чтобы увидеть свое детище на главной странице и получить мощный шквал похвал и доказать всему миру, а в первую очередь козлам литературным, что он ничуть не хуже.
В общем и целом, его стратегия была вполне успешной. Натали, хорошо знавшая своего начальника, долго не спорила, всю свою бурную энергию направила на создание Клуба Российских Литераторов.
Какое это было время! Какое великолепное это было время! Как она созванивалась со своими любимыми поэтами, как они мгновенно соглашались поучаствовать в составе отборочной комиссии и отобрать лучших из лучших для членства в клубе! Как они заседали по обе руки от нее и как послушно ставили максимальное количество баллов тем, кто так нравился ей, Натали!
Конечно, не обошлось и без эксцессов. Кто-то отказался платить членские взносы, кто-то стал требовать себе каких-то льгот, каких-то бесплатных публикаций. Но Натали быстро навела порядок – неплательщикам показала от ворот поворот, требующим бесплатных публикаций скромно намекнула, что Клуб не печатает даже таких выдающихся поэтов, как Кикифорова, не то что рядовых членов. Но, может быть, в дальнейшем…
И все же везде она сверкала. Каждое выступление рябило белым мельканьем вспышек. Тихими вечерами, которые она так любила, Натали рассматривала сотни фотографий и находила, что на всех она находится в центре экспозиции и внимания. Она была хорошенькой, обворожительной, женственной, элегантной и интеллектуальной. Даже открытый рот и красные, как у лабораторной крысы, глаза не могли затмить ее природную мощную харизму.
Каждый вечер Натали ныряла в свет софитов и охапки цветов, каждый вечер ее качало на своих мягких волнах усталое хмельное счастье.
Она не сомневалась, что вписала свое имя золотой насечкой в анналы мировой литературы – и не сомневалась в том, что тот, кто сомневается, хам, завистник и бездарь, на которого не стоит обращать внимания.
Она и не обращала. Тем более что те, кто был не согласен с ее взглядами, как то очень быстро оказывались чужими на ее вечерах и встречах. Не то чтобы их закидывали тухлыми помидорами и гнилыми яйцами, но не кричали – браво!- не требовали повторного выступления, не жали руки и не лобызали пьяно и мокро прямо в губы. Слушали тихо, хлопали сдержанно и к себе, за пьяные дружеские столы, не приглашали.
И как уютно все получалось, камерно и приятно. Натали царствовала и понимала, что рождена для большего. Мала ей стала сцена обычного, хоть и дорогого, кабака. Скучны ей стали подобострастные пишущие друзья. Стало ясно, что высокая планка, которую Наталья ставила себе и другим, тщательно сортируя выступающих, годится лишь для того, чтобы ее перешагнуть не напрягаясь.
Энергия Кикифоровой била через край. Ей было мало поэтических встреч каждый вторник. Ей было мало Клуба Литераторов, который разбухал каждый день от притока новых членов. Ей было мало сотен фотографий с копной ее фирменных кудряшек.
Ей хотелось, как милой домомучительнице, попасть в телевизор.
Наталья не просто видела цель – она видела и короткий путь к ней. Она прекрасно понимала, что в настоящий, большой телевизор ей никогда не попасть – слишком уж велика конкуренция. Но эпоха интернета создала очередной заместитель, очередной суррогат – сетевое телевидение.
Тщательное исследование показало, что проще всего воспользоватся уже созданной базой – тем более что база нашлась у старой московской вечерней газеты, которую выписывала еще бабушка Натали.
На сайте газеты каждый день транслировали множество передач, и у Натали закружилась голова, когда она поняла, что в нынешнее время аудитория в интернете не намного меньше аудитории обычного телевещания.
Рачук одел костюм за три тысячи долларов. Натали украсила шею, пальцы и мочки всем имеющимся золотом. Главный редактор, в молодости грешивший стихами, но вовремя переметнувшийся в более кормную журналистику, выслушал их внимательно, и, не откладывая дело в долгий ящик, вызвал режиссера.
Режиссер, приземистый человек с большой головой, украшенной золотистой гривой мелко вьющихся волос, услышал, загорелся – и дело пошло.
Натали подозревала, что не просто так все срослось на удивление быстро и удачно. Наверняка часть денег тщеславных поэтов, которые не уставали платить за поток читателей и поощрительные отзывы, осела на счетах – но вот какая сумма и чьи это были счета – Натали совершенно не интересовало.
Она была ведущей московских литературных салонов, она несла искусство в массы, она была в центре внимания и блистала – причем все это она делала бесплатно, для души. Кто кому платит – ее совершенно не интересовало. Ее задача была простой – представить авторов и себя.
Она была почти уверена, что эти поэтические передачи на сетевом телевидении – лишь ступенька в ее литературной карьера, так удачно начавшейся. Передача, в которую она будет приглашать самых лучших и интересных друзей, обрастет поклонниками в самое короткое время – а потом ее пригласят на центральное телевидение.
Все шло прекрасно. Хотя после долгих и горячих споров Натали была вынуждена уступить режиссеру, которых настаивал на проведении поэтического соревнования, на ее настроении это не отразилось. Главное, что приглашение поэтов оставили ей – и режиссер, и два ведущих, которых по странной причине называли маэстро, честно сказали, что в поэзии они чайники, ни чего не понимают и полностью доверяют вкусу профессионала.
Натали, с которой потребовали не только поэтов, но и критиков, решила проблему просто и изящно – в этой роли должна был выступить поэтесса Лена Толь.
Натали пунцовела от удовольствия, как школьница на выпускном балу – конечно, она пригласила на самую первую передачу самых близких друзей. Она просто не могла обойти стороной красавца с рыжей бородкой, рокочущим басом и бритой до лакового блеска лысиной – Манохина. Она не сомневалась, что такой талантливый, галантный и милый мужчина в ближайшее время начнет собирать стадионы поклонников. Манохин пощекотал растительностью на подбородке ее сомлевшую ручку и пообещал не подвести.
Он и не подвел. Никто не подвел. Лена Толь вела себя, как самый настоящий критик – важно и неторопливо рассказала, что поэзия вещь субъективная, что одному нравится арбуз, а другому – свиной хрящик, что ритм соблюдать не стоит, ибо тогда стихотворение становится мертвым и неинтересным, что рифмы тоже есть.
В этот момент маэстры переглянулись и покосились на Натали, которая сидела между ними, как мышь между гор, Натали посмотрела на критика, и критик понял, что последняя ее сентенция требует пояснений.
- Да, рифмы есть – уточнила Лена Толь – но нужны ли они в современной поэзии? Я бы сказала, что не нужны. Точнее, вредны. Точнее, очень вредны. Поэзии вредно все, что ее ограничивает. Потому что настоящий поэт пишет душой и его не волнуют всякие там изыски ученых бездарей, которые прикрывают свое отсутствие таланта всякими там рифмами и ритмами.
Сказав это, она победоносно вонзила ручку, которой так и не воспользовалась, в колпачок и посмотрела на Натали.
А Натали страдала, если честно – соведущие, огромные гусары, один пушистыми усами, другой с пробивающейся бородой, тарахтели без остановки, сыпали остротами и шутками. Наверное, это было смешно. Но Натали не понимала вообще, о чем они говорят. Она только улыбалась. Иногда кто-нибудь из гусар толкал ее ногой под столом, и Натали объявляла следующего выступающего.
Порадовал только Манохин. Он читал, как настоящий актер. Нет, он читал гораздо лучше настоящего актера. Его бархатный бас манил, обволакивал и завораживал. В его голосе хотелось купаться, плавать и тонуть. Натали не сомневалась, что всякие женщины, прильнувшие к экранам, готовы были бросить все, и мужей и детей, и бросится на край света за таким великим поэтом. Да и стихи были на высоте. Лена Толь, которая вполне вжилась в роль критика, согласилась, что настоящую поэзию нельзя испортить даже рифмами. Настоящую поэзию нельзя испортить даже… построением. Очевидно, что такое понятие как размер, для настоящего стихирского критика оказалось незнакомым.
Леночку Толь, конечно же, спас Манохин. Он, придав лицу соответственное случаю выражение, глядя прямо в камеру, как гипнотизер на подопытного, покатил на зрителя рулады своего волшебного голоса.
Дожди с небе, потоки с гор мутят
Речную глубь. В волнах не видно брода.
В лесах не стало лиственного свода,
Лишь ветры ошалелые свистят.
Закрыл леса и долы зимний хлад,
Все унеслось в круговороте года,
И рок забыл, жива ль еще природа,
Гармония ли в мире иль разлад.
Но время точно свой ведет порядок,
А мир – а в мире столько неполадок,
Как будто нас забыл всевышний сам.
Все ясное, обычное, простое
Все спуталось и рухнули устои.
А жизни нет. Жизнь только снится нам.
Натали почувствовала, как повлажнели глаза и защипало в носу – великая сила искусства никого не могла оставить равнодушным. «Жизни нет!» Утвердил Манохин, и всем стало ясно – в этой стране жизни действительно нет. Но – жизнь только снится нам – успокоил Манохин и у всех отлегло от сердца. Пусть будет так. Пусть будет хотя бы во сне, главное – чтобы была.
Натали казалось, что все должны были испытывать именно такие чувства, и была слегка удивлена, когда Толь вдруг заявила, что неплохо было бы придерживаться выбранного стиля без всяких авангардистских изысков. Натали хотела спросить, что она имеет в виду под изысками, тем более авангардистскими, но неожиданно для себя самой заявила.
- Леночка, ты говоришь ерунду. Если поэт будет придерживаться всяких научных догм, он убьет свой дар и будет никому неинтересен. Писать надо душой, а правила пусть придумывают те, у кого души нет.
- Я именно это и говорю – вдруг обиделась Толь – я именно и говорю, что если придерживать всяких там придуманных во всяких там лито правил, то никогда никакой поэзии мы не дождемся.
Поэтические дамы переглянулись и поняли, что эфир сыграл с ними злую шутку. Но, к счастью, он уже заканчивался. Ведущие выдали очередную порцию дежурных острот, окаменевшие поэты – за исключением неподражаемого Манохина – постепенно приходили в себя, шевелились и двигались к столику с коньяком.
Натали вдруг ощутила невероятный подъем - она это сделала! Она вывела поэзию на принципиально новый уровень, который пока еще не удавалось достичь никому. Она представляла стадионы – и себя в центре этих стадионов, свой голос, разносящийся над громадными пространствами. Ей виделись самые известные, самые талантливые личности современного искусства, стоящие в очереди для того, чтобы лобзнуть ей ручку. Ну и поэты, конечно, самые что ни на есть настоящие даровитые поэты, которые посвящают стихи и поэмы ей, матери русской словесности двадцать первого века.
Первые звоночки появились уже через три дня – ровно столько потребовалось сетевому телевидению, чтобы отредактировать студийную запись и выложить ее на самом значимом месте ПоэПиса – на главной странице. На том самом месте, из-за которого в карман Димы Рачука шел постоянный поток денег, как из разбухшего до предела, но неиссякаемого вымени.
Наталья Кикифорова ревниво прильнула к экрану. Она много раз видел себя на фотографиях, чтобы не сомневаться в подаренной щедрой природой привлекательности, но вот первое телевизионное выступление ее по-новому волновало.
Но все было хорошо – она смотрелась этакой Дюймовочкой, сидящей между двумя обаятельными гусарами. Конечно, картину слегка портила Лена Толь, которая, неизвестно как проникнув на пилотный выпуск программы, смотрелась совершенно не на своем месте и сама это понимала.
Но вот порадовал – кто бы сомневался, Манохин. Манохин был роскошен. Великолепен. Обаятелен и безумно талантлив. Кикифорова могла до бесконечности смотреть на сверкающий шар лысины и романтичную курчавую рыжую бородку. Очевидно, что на талантливого прелестника запала не только она – но поскольку лишь она, лидер московских литературных салонов, открыла звезду и была к ней приближена на допустимое расстояние, то именно она и вызывала гнилую зависть. Зависть, к которой она за свою жизнь в литературе давно привыкла, но которая огорчала ее снова и снова, всегда как в первый раз.
Справа от экрана рябила и ползла полоса главной изюминки сетевого телевидения – чата в реальном времени. Кикифорова поняла, что туда неудачники будут сливать злобу, зависть, неудовлетворенные амбиции и прочую накипь черных человеческих душ – но что люди могут дойти до такой степени низости, она даже представить не могла.
Какой-то ползучий гад, под наглым именем Индоуткин – надо же было придумать такую пакость – не менее нагло спрашивал, что это за передача – поэты читают свои стихи, или, мильон извинений, чужие?
Кикифорова фыркнула, тряхнула кудряшками и хотела было написать наглецу все, что она о нем и прочих присосавшихся к литературному сайту бездарях думает, но вовремя спохватилась. Не барское это дело – распоясавшихся холопов пороть на конюшне. Кикифорова решила, что обязательно попросит режиссера узнать ай-пи клеветника – и если он пользователь ее сайта, то удалить его ко всем чертям собачьим.
Полюбовавшись еще минутку на сверкающую, как нимб, лысину, Натали перешла на свой родной ПоэПис.
Она представляла, что на ее страницу, и в обычные дни весьма активно посещаемую, поток читателей и, соответственно, рецензий увеличится – но такого даже она не ожидала. Две тысячи читателей и триста рецензий вызвали у нее оторопь и робость. Передача была удачной ступенькой к большому эфиру, очень удачной.
И это, само собой, тоже раздражало поэписовский планктон. Поэтому, открыв рецензии и прочитав первую – Наталья даже не рассердилась. Все было предсказуемо. Тупая толпа не нашла ничего лучше, чем пользоваться сплетнями и слухами. «Вы не могли бы объяснить, уважаемая Наталья Кикифорова, почему представленный вам поэт читал чужие стихи?» Наташа хотела послать нахалку по-простому, но сдержалась и ответила вежливо. «А с чего вы взяли, дорогуша, что Манохин читал чужие стихи? Я его прекрасно знаю, и читает он только то, что пишет» Ответ последовал незамедлительно. «Я очень сожалею о нехватке вашего образования, но Манохин читал перевод Камоэнса»
Камоэнс? Какой такой Камоэнс? Откуда он взялся, этот самый Камоэнс? Кто его сюда пригласил? Выгнать немедленно Камоэнса!!! Вышвырнуть вон!!!
«Душечка, не мелите чушь. Какой еще такой Камоэнс? Уж не знаете, что сказать. Если завидуете чужому таланту – завидуйте молча. Некрасиво быть такой мелочной и склочной, душечка. Я очень не хочу вносить вас в черный список за клевету, а тем более подавать в суд. Извинитесь за поклеп и я надеюсь вас больше не видеть»
И, надо сказать, вежливость вкупе со стальной непреклонностью сделала свое дело – душечка как-то быстро свернулась и исчезла. На целый час. В это время Натали, уверенная в своей правоте, а, следовательно, и в победе, достала шпагу и расчихвостила в пух и прах целую толпу завистников и клеветников, который хором блеяли всю ту же претензию. Дескать, Манохин читал прекрасно, но, к сожалению, не свое. А это, Наталья, простите, в юридическом пространстве называется плагиатом и карается законом.
Натали была великолепна. Как мушкетер, разящий неуклюжих гвардейцев, он вертелась на месте, блеском тонкого клинка отражая выпады.
- Наталья, если два текста похожи, как две капли воды, это как называется?
- Это называется… я вам скажу, как это называется. Даже не я вам скажу, вам скажет на сайтовский мэтр, Пуськов. Он сказал – это называется ученическое заимствование. Совершенно безобидная вещь, как утверждает мастер.
- А, то есть если я возьму ваши стихи и напечатаю из под своей фамилией, это будет –как вы сказали – невинное ученическое заимствование?
- Совершенно верно, это будет невинное заимствование. Но если вы позаимствуете у меня произведение целиком, то я вас засужу.
- Погодите, за что вы меня засудите – за ученическое заимствование? Тогда давайте засудим и Манохина.
- Манохина не за что судить, я его прекрасно знаю, он не будет красть чужие стихи.
- Глубокоуважаемая Наталья, если Манохин позаимствовал текст целиком у Камоэнса, целиком, Наталья, до последней запятой, это уже не ученическое заимствование!!! Это кража!!
- Вы наглец и клеветник!!! Вам на нашем сайте делать нечего!!! Я направлю запрос в службу модерации о блокировке вашего аккаунта!!!
- Хорошо, Наталья, воля ваша. Я не знаю за собой никаких прегрешений, но если начальство сказало, подчиненный ответил – есть!!!
- Не хамите мне!!! Я могу удалить вас за хамство и клевету!!! А так же за оскорбление личности и потребовать возмещение морального ущерба!!!
- Глубокоуважаемая Наталья, позвольте мне, как пишущему человеку, поблагодарить вас за вашу огромную работу, направленную на популяризацию современной поэзии в широких слоях населения. Но одновременно с этим вынужден с прискорбием констатировать, что так мужественно защищаемый и так страстно опекаемый вам Манохин действительно читал чужие стихи. Если вы так хотите, можно предоставить ссылку на тексты.
- Вот вы какие!!! Вы хотите подсластить горькую пилюлю подлости и зависти!!! Вы на все готовы пойти, лишь бы очернить невинного человека, чтобы ваша ядовитая душа хоть немного успокоилась, выплюнув смертельную слюну!!!
- Подождите немного, не горячитесь. Вас же никто не обвиняет. Камоэнс – поэт мало известный, с его творчеством знаком в основном узкий круг специалистов, так что ничего удивительного в том, что вы не заметили подлог и факт плагиата.
- Какая же гадость – эта зависть!!! Я не понимаю, как можно так спокойно и беззастенчиво клеветать не человека, который не сделал вам ровным счетом ничего плохого!!! Каким еще Камоэнсом вы меня все время попрекаете?
- Никто вас не попрекает, но Камоэнс – французский поэт позапрошлого века, давно уже умер и основательно подзабыт.
- Что значит – умер? Ну, умер и умер, мало ли кто на этом свете умирает. Все мы умрем, я вам так скажу. Это не повод упрекать меня в том, что я не делала.
- Господи, Наталья, вас никто не упрекает, вам лишь указывают на факт плагиата и просят, чтобы вы, как официальное лицо сайте, как глава Клуба Литераторов, приняли меры.
- Какие еще меры? Хотите, я вас забаню за клевету и оскорбления?
- А хотите, мы вам дадим ссылку на тексты Камоэнса, который до последней запятой схожи с теми текстами, которые прочел Манохин в эфире Стихов вечером?
- Какая наглость! Какая непристойная наглость! Вы посмели создать страницу, чтобы туда поместить стихи Манохина под именем какого-то Камоэнса, и чтобы потом третировать нас своей наглой клеветой! Вы за это заплатите! Бан, бан и только бан!
- Господи святый, Наталья, ну что такое вы говорите? Кто такой Манохин и кто такой Камоэнс?
- Вот и я говорю – ликовала Наталья от своей правоты – кто такой никому не известный Камоэнс и звезда современной поэзии Манохин?
- Вы хотели сказать – кто такой плагиатор Манохин по сравнению с тем, кого он обокрал? Конечно, простой вор, если слово «плагиатор» вас не устраивает.
- Да как вы смеете! Создали какой-то жалкий ресурсик, на который никто не ходит и не будет ходить никогда, придумали какого-то Камоэнса, которого, может быть, и не существовало никогда, и теперь троллите невиновных людей! Бесстыжие!! Камоэнас они какого-то придумали!!
Наталья, опытный фехтовальщик, все же стала выдыхаться – устала рука да и клинок погнулся, нанося противникам кровоточащие раны. И если бы не сознание собственной правоты, быть бы ей пронзенной насквозь не знающими жалости графоманами. Впрочем, машина очернительства работала на всю мощь – подлецы вдруг засыпали ее страницы ссылками на «этого самого Камоэнса». И, что удивительно, оказалось, что и поэт такой был, и стихотворение такое есть, и, в самом деле, оно совершенно одинаково с тем, что прочитал Манохин. Но Наталья не смутилась.
- Вы мерзкие клеветники и враги творчества. Сколько вас таких – целая клака? Сколько вас трудилось над созданием порочащих нас страниц?
- Наталья!! Наталья!! Наталья!!! Клака клеветников трудилась над созданием Википедии?
- Вы на все пойдете, от вас всего можно ожидать, раз на такую подлость решились!!
- Погодите, я в самом деле ничего не понимаю. Манохина прищучили в плагиате. Наташа Кикифорова, известная ведущая и создательница литературных салонов, защищает плагиатора какими-то странными, мягко говоря, методами. Она отрицает факт плагиата и обвиняет людей, который пытаются ей открыть глаза, во всех смертных грехах. Что происходит?
- Происходит то – вставала в боевую стойку Наталья – что группа клеветников, завидующая удачному выступлению Манохина, готова пойти на самые тяжкие преступления, лишь бы очернить честное имя поэта перед потомками!!! Они создали три десятка страниц – и ведь не лень же было подлецам!!! – теперь терроризируют нас надуманными обвинениями. Что такое – эти самые Интернет-страницы? Ничего, пшик. Берете и делаете. Кто вам мешает? Никто не мешает. Кто поверит? Ни один суд не поверит. Вы мне покажите – если уж утверждаете, что этот самый Камоэнс действительно существовал!!!! – книгу стихов этого самого Камоэнса!!
Самое ужасное, что негодяи нашли фотографии книги Камоэнса. Вместе с фотографией Наталья получила все выходные данные, имена автора вступительной статьи и переводчика – но все было впустую.
- Это все чущь. – Заявила несгибаемая Наталья. – Это чушь, бред и происки завистников. И не лень же вам было печатать книгу!!! Шли бы тротуары подметать, что ли!!!! И вообще – дайте мне спектральный анализ бумаги, доказывающий, что эта книжка действительно была напечатана в шестьдесят седьмом году, а не позавчера, для того чтобы очернить нас с Манохиным!! Что, слабо?
И шакалья стая, сообразив, что им, в самом деле, слабо предоставить спектральный анализ бумаги и типографской краски для того, чтобы доказать выход в шестьдесят седьмом году книжки французских поэтов, отступила, рыча, скуля и повизгивая.
Наталья же, слегка остыв, поняла, что немного перегнула палку и вообще – нужно быть снисходительней к проигравшим.
И Кикифорова решила разбавить горечь поражения клеветников шуткой.
- И вообще – может быть, этот самый Камоэнс залез в голову к Манохину и надиктовал ему свой забытый стишок. Как раз перед эфиром. Чтобы подставить конкурента, чтобы унизить его и уничтожить. Вот что ему неймется, этому Камоэнсу? Ау!!! Где ты там, в аду или в раю – хорош уже подставлять поэтов, иди на свое место да и лущи там орехи!!!!
И вся озверелая толпа, ослепленная завистью и ненавистью, прущая с камнями, цепями и дрекольем убивать невинного поэта и его хрупкую защитницу, остановилась, пораженная, и замолчала. Потом из гробовой виртуальной тишины кто-то спросил.
- Наталья, простите, вы – дура?
И Наталья, вся сияющая от своей безусловной победы, нокаутировала нахала.
- Я? Нет, я не дура. У меня и свидетели есть!!!
Глава 2.
«В четверг после обеда»
Не надо думать, что Ларенчук, воспитанный в советских традициях, так легко согласился быть наушником и шпионом. Для начала он налился бурой, отливающей в синеву краской - испугавшийся Пуськов быстро дал ему воды. Потом он долго и яростно сопел носом, испепеляя гения пристальным взором. Потом он выпил полный стакан водки и, занюхивая литым кулаком, сипло сообщил.
- От такого оскорбления закусь в горло не идет.
Затем зарыл пальцы в волосы и патетически прогудел
- Господи, за что ж мне такое!!!
И лишь потом, выполнив полностью полагающийся ритуал, вполне себе буднично спросил.
- Конечно, если он такой гад, то с сайта гнать его надо. Но ты все-таки докажи, что мне это нужно сделать. Необходимо. Приведи веский довод. Я же должен работать не за страх, не за деньги, а из принципиальных соображений.
- Дорогой мой - восторженно пропел Пуськов, обнимая его за плечи - да будут тебе деньги, и слава, и все, что захочешь. Вот когда поэты стройными рядами под моими знаменами двинутся в Золотой век Русской поэзии - вот тогда ты и заживешь так, как и должен жить простой российский гений. Ну а пока - да, тебе придется работать за совесть. И за принципы. И за любовь - закончил он лукаво.
-Не понял? Объясни?
Пуськов опять потряс склеротическим пальцев.
- Помню я, помню, как кое-кто за Акинину чуть своего великого друга не оскорбил. А ни в чем не повинных дамочек, милейших, нежнейших и талантливейших дамочек, моих подружек, с ПоэПиса так просто оскорбил напрямую, причем от моего имени, ты не забыл? Тоже, между прочим, как я вижу, защищал Акинину.
- Ну и при чем здесь Акинина?
- А это как посмотреть. Этот лысый гад постоянно возле нее трется. Ты ж видел, что он в ЦДЛе рядом с ней сидел? А у нее на страничке вообще слова никто сказать не может, все его боятся. Хуже цепного пса. Может разорвать любого. Уж сколько ей писали - Ольга, вы такая возвышенная душа, вы такая прекрасная поэтесса, почему вы общаетесь с этим вульгарным дикарем, с этим грубияном и бездарем? Это он вам внушает, что ваши стихи идеальны. А мы, ваши настоящие друзья, видим, что их еще надо править и править.
-И что, много писали? - Ларенчук стал мрачнее клубящейся над горизонтом грозовой тучи.
-Да постоянно писали, и до сих пор пишут. Я сам триста писем отправил. Она вообще ха...- Пуськов напоролся на взгляд исподлобья - хорошая девушка, только не понимает, с кем можно дружить, а с кем дружить нельзя при каких обстоятельствах. Скажу вам так, мой дорогой друг - я тоже зашел к ней. Я, понимаете, я зашел к какому-то там Поэту года. Зашел пожурить по дружески - почему она, волей случая вознесенная на пьедестал, не сообщила всему литературному сообществу, какую роль в ее становлении сыграл великий поэт Пуськов?
- Да? - искренне удивился Ларенчук - а ты играл роль в ее становлении? Почему же ее друг гад Пусев, а не ты?
- Потому что люди никогда не говорят правды и никогда не ценят истинной заботы. Что делает Пусев? Врет. Все врут. Только мне можно верить, хотя я тоже вру.
- Так, извини, какую роль ты играл в ее становлении?
- Как это какую? - возмущенно всплеснул руками Пуськов. - А Белый Слон? Ты что ж это, думаешь, что можно стать поэтом - самым что ни на есть серым и обычным поэтом - не разучивая Белого Слона наизусть?
- Что-то я сомневаюсь, что этого твоего Слона Акинина разучивала наизусть..
- Разучивала, разучивала, разучивала, не сомневайся. Это свойство всех гениальных стихов. Ты их пишешь - а потом они сами, автоматически, разучиваются людьми и сильнейшим образом влияют на их мозг и на мировоззрение соответственно тоже. Ты ведь, мой юный друг, тоже мой ученик. Ты же не хочешь сказать, что ты не слушал Белого Слона?
- Да слушал вообще-то - не стал спорить Ларенчук. Что тут спорить - действительно, слушал. Пуськов снисходительно, как маленького мальчика, потрепал его по щеке.
-Вот, а говоришь, что я на тебя влияния не оказал. Так вот о чем я тебе толкую - раз уж человек каким-то образом взобрался на пьедестал - уважая тебя, мой молодой гений, я не буду упоминать способы, которыми молодая, привлекательная...
- Талантливая.
-Да, и, наверное, талантливая тоже - женщина может попасть на пъедестал - но не упомянуть своего учителя благодарственной статьей - это просто, простите, некрасиво. И вот, мой юный друг, когда я к ней пришел, чтобы пожурить мягко, по-отечески, в нашу интеллигентную беседу влез этот хам.
Пуськов передернулся от этого воспоминания.
-Цепной пес, настоящий цепной пес. Люди приходят с дружескими советами, с рекомендациями, что и где исправить, а на них налетает это хамло. Понятно, что поэты, нежные души, перестают ходить к Акининой. Она теряет благодарного читателя. А всего-то надо было - послать бездарного и злобного Пусева подальше и слушать то, что тебе говорят внимательные и очень благожелательные люди. И будет тебе счастье.
- Ты хочешь сказать, что у этого подонка с Акининой?
Пуськов разразился мефистофельским смехом.
- Чтобы тебя не злить, дорогой юноша, я скажу так - не знаю, свечку не держал. Но я знаю одно - пока эта сволочь кружит возле Акининой, как черный засаленный ворон возле невинной овечки на лужку - шансов у тебя никаких нет. Весь ПоэПис пишет, что он ей не пара - в вот поди ж ты, им что об стену горох. В твоих интересах выяснить про эту подколодную гадину - стоп, стоп, стоп, не сверкай глазами, я про Пусева!!! - все, что можно. А наша задача - воспользоваться твоими сведениями, чтобы открыть глаза бедной девочке на хищника, который вот-вот уже ее сожрет, и изгнать этого хищника с нашей дружной поэтической поляны!!!!
Пуськов помолчал и продолжил совсем торжественно.
- И сыграть на нашей поэписовской поляне, очищенной от шакалов и воронов, свадьбу наших гениальных талантливых голубков!!!
Ларенчук ощутил, как откуда-то изнутри прокатилась волна томного жара - и, дойдя до корней волос, заблестела на лбу бисерной россыпью. Он сконфуженно хрюкнул и стал зачем-то рассматривать ногти на коротких пальцах.
- Это, конечно, хорошо бы было бы... если бы это было бы реально.
- Ну что за блеянье я слышу в словах своего великого друга!!! Друга, которому предстоят величайшие свершения на пользу Российской литературы в лице поэзии!!! С помощью которого мы сможем лишить ее этой раковой опухоли, уничтожить этого подлеца, этого гада, этого...
Ларенчук, справившись с приступом подростковой стыдливости, мог только подивится влиянию неведомого Пусева на умы - стоило Пуськову начать оскорблять своего далекого визави, остановиться он уже не мог, приближаясь к самой настоящей истерике.
-Ну, хорошо, договорились - прервал его Ларенчук. Я, допустим, вотрусь к нему в доверие. А Акинина?
Пуськов посмотрел на него, как на какое-то ожившиее ископаемое.
-Ну если ты сможешь втереться к нему в доверие, остальное - дело только техники. Он же лучший друг Акининой. Всякие там струночки, всякие там хитрости, всякие там тонкости...Господи, кого я в логово волка посылаю!!!
-Ты посылаешь... кого надо ты посылаешь.
Вот так, совершенно неожиданно для себя, тихий московский алкоголик, Петр Ларенчук, превратился в позорного сексота, работающего на переднем крае защиты русской словесности от тлетворного влияние Пусева и его соратников.
Пуськов в порыве благородства снабдил его монитором - огромным, занимающем весь стол, тихо гудевшим мастодонтом, и даже помог приобрести коврик для мыши и тапочки для тараканов.
Потом пришел юнец с просвечивающей щетиной на костистых скулах, провел из подъезда грязно-оранжевый провод, лихо пощелкал по клавиатуре, выдал бумажки, создал иконки - и Ларенчук опасно приблизился к бескрайним просторам невидимого мира. Стал, как говорится, юзером.
Теперь, для начала подрывной и разведывательной работы осталось совсем немного - придумать себе имя для ПоэПиса и написать что-нибудь. Ларенчук, в котором, несмотря на все попытки Пуськова, осталось достаточно самокртичности, трезво оценивал свое место в мире и тем более - в литературном процессе. Наверное, он смог бы что-нибудь накарябать, отдалено напоминающее стихи. Вполне возможно, что сваял бы что-нибудь похожее на прозу. Но соглашаться с собственной гениальностью - это все таки было бы слишком.
Пользовательское имя Ларенчук себе взял простое - Ученик. И вызвал гневную отповедь Пуськова.
- Это что за ученик? Как ты, лучший друг великого Пуськова, можешь быть каким-то ничтожным учеником? Запомни раз и навсегда - друг гения может быть только гением, и никак иначе. Друг великого человека может быть только великим человеком, это обязательно. Я тебе даже больше скажу - только великие друзья могут сделать великого, или гениального, писателя. Без великих друзей писатель но может быть истинно великим. Немедленно меняй имя, пока еще не поздно.
Ларенчку послушался. Поменял. ПоэПис получил нового автора - Великий ученик.
После чего встал вопрос - как быть с фотографией? Живущий в Ларенчуке трезвый скептик убеждал - нет смысла светить свою настоящую физиономию. Мало ли оно что там будет и как. Нужна картинка - причем такая картинка, которая понравилась бы всем и сразу.
Ларенчук, подумал, но в основном доверившись интуиции, разместил фото пушистого голубоглазого кота с огромным розовым бантом. И довольно потер руки - дело шло, все было не так сложно и страшно, как казалось.
Но была одна беда - самая основная и скорее всего непреодолимая. Нужны были стихи. Великий Ученик, так удачно нашедший выход из проблемы с фотографией, решил пойти тем же самым проверенным и проторенным путем. Что больше всего интересует рядового читателя? Любовь. Значит, нужно написать стих о любви. Самое обычное в любви что? Конечно, страдание. Страдал от любви каждый. Значит, именно от страдания и нужно плясать. Ларенчук подпер рукой наморщенный лоб в лучших традициях мыслителей все времен и народов, напряг извилины - и, о чудо!! Первые в его жизни поэтические строчки сами пришли, как будто ждали!!!
Ларенчук, набив их на экран, смотрел на свое детище с любовью и чуть ли не плача. Вот он, первенец. Кто знает, может быть, эта первая ласточка превратится в щебечущую стаю? Может, она принесет ему славу? А может быть, даже и деньги? Мемориальную доску у подъезда - чем черт не шутит, никогда не знаешь, что получиться.
Ларенчук пытался смотреть на свое произведение взглядом въедливого критика и не находил в нем изъяна. Он находил, что произведение - точнее, его начало - весьма просто сделано, даже изящно, что мысль донесена мастерски точно. Тлетворный вирус гениальности попал в ослабленный организм и сделал свое дело. Ларенчук ощутил в себе могучие, но дремлющие до поры до времени силы. Эти силы ворочались с затаенной мощью, как лава под земной корой, готовые взломать многотонный гнет и вырваться на свободы, сжигая все на своем пути!!!
Ларенчук оценил пришедшие мысли и накатал еще две строки. В целом поэтическое произведение Великого Ученика выглядело так.
Я тебя ждал
И сильно страдал.
Покой не дала
Любовь меня жгла.
Прочитав пробу пера в сотый раз, Ларенчук повесил на губы снисходительную усмешку. Все эти писаки специально пускают пыль в глаза незнающим людям, чтобы избежать здоровой конкуренции. Писать стихи - просто, весело и приятно. Вот он - взял и написал хорошее стихотворение буквально за несколько минут. Он действительно гениальный ученик.
Впрочем, если сидеть сложа руки - никакой славы не достигнешь. А славы хотелось. Хотелось до зуда. Мысли Ларенчука, демонстрируя приоритеты логики и чутья, двинулись дальше. А дальше - написанная крупными мазками мастера картина требовала пояснений. Пояснения тоже родились без мучений.
Я хотел целовать
Тебя и обнимать.
Под ручку гулять
И страстно желать.
А не страдать
И душой голодать.
Ларенчук посмотрел по сторонам. Его квартира - ободранное логово неудачника - превратилась с прибежище творца, презирающего быт. Теперь он мог себе позволить смотреть свысока на жалких мещан, погрязших в трясине потребительства.
В этих стенах поселилась пышногрудая и крутобедрая дева, озаряя мрачную атмосферу светом вдохновения. И - Ларенчук не сомневался в этом ни секунды - с сегодняшнего дня она всегда будет с ним неразлучна.
Жизнь приобрела смысл. Это следовало отметить.
Ларенчук задумался. Можно было на последние деньги купить красной икры - но это не соответствовало жизни нищего талантливого поэта. Он решил ограничиться классической селедочкой с луком.
Вторая рюмки под селедочку сыграла с ним злую шутку - отныне поселившаяся в его жилище Муза вдруг стала очень деятельной и активной. Ларенчук слышал в правом ухе женский голос, мурлыкающий нетленные строки.
Ты меня обнимала -
Я в душе хохотал.
Ты молчала, страдала
Я внимал, я внимал.
Я бежал по песочку
Возле синей реки
Промокая платочком
Глаз своих угольки.
Как меня ты любила
Лишь песочек тот знал.
А меня ты забыла
И я сильно страдал.
Все было написано очень даже неплохо - но вот песочек как-то выбивался из общей направленности произведения. Нужно было его как-то закончить. Поддатенькая Муза, расшалившись, продолжала диктовать.
Позабыл тот песочек
Тех ночей хоровод.
И из старческих почек
Тот песочек течет.
И никто не обнимет
Страстной лаской любя
И мне душеньку вынет
Белый ангел скорбя.
Расчувствовавшись, Ларенчук махом опрокинул сразу две рюмки и захрустел луком, и промокнул слезу. Он понял, каково это - ощущать в себе бурление всесокрушающего творческого потока, который подхватывает тебя на свои волны и несет, как щепку по весеннему простору. На голову бедного неофита обрушилась очередная порция рифмовок.
Я за тобой бежал
И немножко не догнал,
Я душой не слишком мал,
И удал, но вот упал.
Упал и замертво лежал,
Живой или нет - не знал,
Дышал или не дышал,
Страдал или не страдал.
Смотрел или не смотрел,
Пыхтел или громко пел,
Висел или вдаль летел,
Хотел или не хотел?
Это что ж такое - озадаченно пробормотал Ларенчук - это, дорогие мои собратья - поэты, прямо таки философия какая-то получается. Гамлет. Быть или не быть? Туби ай нот туби? Алягер ком алягер? Шерше ля фам, мон шер.
Он замолчал в испуге, поняв, что даже мыслит уже рифмами. Но последнее стихотворение ему понравилось больше, чем остальные. Последнее, как чувствовал, отсылало читателя в вечным человеческим ценностям, предлагало задуматься о мимолетности и скоротечности. Остановится, посмотреть по сторонам - и подумать, подумать. И еще раз подумать.
Прошло четыре дня. И ровным счетом ничего не изменилось. То есть вообще – как сидел Ларенчук в своей квартире, никому ненужный и неинтересный, до появления страницы на ПоэПисе, точно так же остался сидеть и после. Казалось, что жар его души, пытливые мысли и талантливые строки ухнули в черную яму безвестности – хотя, казалось, какая могла бы быть безвестность на самом крупном литературном сайте?
Но ничего не менялось. Забредали – судя по списку читателей – какие-то странные неизвестные читатели, неизвестно откуда и неизвестно зачем, вроде бы читали верхнее произведение и молча исчезали. Да и таких было, прямо скажем, совсем немного – два, от силы три в сутки. Ларенчук, приготовившийся было к потоку читателей, был обескуражен. Есть страница. Есть стихи. Есть, в конце концов, очаровательный котик – что людям еще надо?
Он заходил на страницу Михаила Пуськова и терзался смутной завистью. Да, он понимал, что лавры Пуськова заслужены, что, имея за спиной такую великую историю, можно уже до конца дней почивать на лаврах – но у него не было времени. Пуськов, в конце концов, получил свою долю великой славы в расцвете сил. А Ларенчук свой рассвет просмотрел в похмельной мути.
Иногда поднимала змеиную голову обида – в конце концов, кто-то обещал помощь, так где она, извините?
Иногда ленивое и размеренное течение пустой жизни Ларенчук взрывалось приступами неожиданной бурной активности. Продолжались они обычно недолго, день-другой-третий, но иногда удавалось перелопатить завалы давних дел. Вот и сейчас, почувствовав неудержимое желание действовать, но совершенно не зная, как, Ларенчук набрал номер Пуськова.
- Алло, это Петр Ларенчук.
- И что вы, дорогой мой лентяй, хотите?
Петр потерял дар речи.
- Что ты говоришь? Почему я лентяй?
- Я понятие не имею, мой юный друг, почему вас воспитали лентяем. И даже не знаю, кто это сделал. Но вы лентяй. Вы неблагодарный лентяй. Мало того, что вы лишили меня честно заработанного поклонника, так вы еще не пришли ко мне на страницу с дружеской похвалой.
- А я должен хвалить?
- Это ваше личное дело, хотите вы хвалить, или не хотите. Но поверьте моему опыту гениального поэта – если вы не хотите хвалить, но при этом хотите, чтобы вас читали, вас придется хвалить стихи без всякого удовольствия. Так что гораздо лучше хвалить с удовольствием, как это делаю я. Я, мой юный друг, я, вы понимаете? Великий поэт почему-то не брезгует хвалить людей, ронять в их истосковавшиеся по высокому души искры надежды и радости. А вы, я не побоюсь этого слова, самый что ни на есть начинающий автор, брезгуете похвалами. Вы думаете, что я вам все принесу, разжую и в клювик положу?
- А если мне стихи не понравятся?
- Вам они должны понравится. Кстати, вы, конечно же, еще не наладили контакт с Пусевым? Вы брезгуете с ним разговаривать, как я понимаю? Вот как можно жить такой сволочью, с которым даже вы брезгуете разговаривать. Вообще в человеке нет ничего святого, никакой порядочности, никакой чести, никакого…
- Мне надо похвалить вас?
Уже привычно сбил своего собеседника с любимого конька Ларенчук. Пуськов некоторое время помолчал, приходя в себя, потом ответил.
- Конечно, это ваш личный выбор. Но, понимаете ли, на ПоэПисе хорошо читают тех, кто не лениться показывать людям свою… скажем так, доброжелательность. Так вы с этим… П… подонком…
- Да нет пока, я пока еще не знаю, вообще, как к нему подойти.
- Вы очень точно подметили. К нему вообще никто не знает как подойти. Никто не хочет получить по щам от этого упоротого хама.
- Михаил – Ларенчук ощущал неловкость от взятого Пуськовым холодного и официального тона – объясните пожалуйста, как мне хвалить стихи, если я в них ничего не понимаю?
- Господи, да кто ж такого невинного ягненка пустил в стаю волков? – картинно сокрушался Пуськов, и в мембране слышались пластиковые щелчки клавиатуры – Это ж прекрасно, что вы ничего в стихах не понимаете. Все эти несчастные филологи, все эти безмозглые выпускники всяких там лито, которые готовы разложить стихи по полочкам, убивают в них душу. Известно всем и давно – в стихах должна быть душа. Если есть душа, то все остальное ничего не значит. Если души нет – ты хоть как напиши, все равно это будут просто рифмованные мысли. Вы меня слышите, лентяй? Между прочим, пока я с вами разговариваю, я похвалил… так… я похвалил шестьдесят человек. Учитесь.
- И у всех хорошие стихи?
- Это неважно – сосредоточенно ответил великий трудяга сайта – это совсем никого не интересует. Наш демиург Дима Рачук сказал верно – большое видится вблизи. Точнее, вблизи как раз не видно. Надо смотреть издалека. Вот когда на нас посмотрят лет через триста, то сразу станет ясно, что вот Пуськов – гений. А остальные… но это будет через сто лет. Даже через пятьдесят. Особо внимательные это видят уже сегодня. А вот поэты рангом помельче… кстати.
Ларенчук услышал, что щелчки стали быстрыми и отчетливыми.
- Вот он, вот эта подлая скотина. Вот эта гадина подколодная. Вот этот змей…
- Мииииииш…
- Мы с вами сделаем проще. Вам главное активно писать на моей странице. И этот подонок сам на вас выйдет.
Он помолчал и добавил.
- Ну и Рвокотного с его геноэтами привлечь придется. Это на самом деле нехорошо – зажимать талантливых авторов мы никому не позволим. Ждите, мой юный друг. С вас восемь рецензий.
Длинные гудки не слышали глубокого, тяжелого и печального вздоха Ларенчука. Он, конечно, был поэтом – точнее, стал им в четверг после обеда. И, как любого неофита, необходимая расчетливость его коробила. Хотя он понимал – в мире, который живет исключительно ради потребления, тлетворное влияние всеобщего бесконечного, истеричного обжорства во всех областях жизни не могло не затронуть и такие тонкие сферы, как поэзия. И ради того, чтобы позволить читателю насладиться своими произведениями, конечно, нужно было принять условия игры.
Ларенчук забрел на страницу своего патрона. Перечитал список его достижений. Посмотрел на количество читателей, рецензий полученных и написанных, на гордый носатый профиль на фоне романтичного окна – и ощутил жаркую волну удовольствия. Ведь он вытащил из ледяной купели тяжеленного и синего, как труп, гениального поэта. Он пил с ним водку и укутывал одеялом. Он его ученик, он ему брат по крови. Он может больше, чем эти сотни тысяч восхищенных поклонников – он ему только что звонил и вел, можно сказать, длинную содержательную творческую беседу.
Ларенчук не стал мудрствовать и открыл самое верхнее произведение. И порадовался – это было не стихотворение, это был самый настоящий афоризм. Гениальность Пуськова перла во все стороны и приобретала иной раз весьма экзотические формы. Афоризм был такой – «Страшно в смерти не то, что она смерть, а то, что смерть это она»
Под этой кристаллизованной мудростью сияла цифра – триста восемьдесят пять рецензий. Ларенчук увеличил число восторгов на один и перешел к следующему афоризму. «Прекрасно в идущей жизни не то, что она жизнь, а то, что она идет» Ларенчук быстренько нащелкал – гениально! – и двинулся дальше.
«Гениально в отдельно взятом гении не то, что он отдельно взят, а то, что он гениален»
Ларенчук испытал некое неудобство эстетического плана. Ему показалось, что писать – гениально!- под афоризмом про гения будет немножко неправильно. Впрочем, он решил обратиться за помощью к тем, кто уже прильнул к кормушке пуськовской мудрости – и облегченно вздохнул. Он сразу почувствовал себя избранным. Понимающим то, чего не понимают другие. Даже в толпе поклонников не все триста с хвостиком человек, считали, что Пуськов гениален, а только двести. Эти двести и были элитой, которая по определению должна была быть меньше, чем тупое необразованное стадо.
Ларенчук довольно улыбался, слово – гениально! – было первым словом, которое он научился набивать не глядя, а это было хорошей приметой. Поэтическое будущее сверкало перед ним самыми свежими и сочными красками.
«Глупо в глупом человеке не глупость, а то, что он глуп»
«В умном человеке ум – самая умная часть человека»,
«Дьявол был бы ангелом, если бы не был дьяволом!»,
«Красота в красивом человеке то же самое, что некрасивость в некрасивом», «Некрасивость в красивом человеке – это не то же самое, что красивость в некрасивом», «Лучшая женщина не та, которая мужчина, а та, которая лучшая»,
«Мужчина должен быть мужчиной, иначе он будет не мужчиной»
Ларенчук ощутил, как от холодного дыхания вечности зашевелились остатки волос на плеши. Он не понял ни слова из того, что было написано, и это было страшно и стыдно. Вся пропасть его примитивного существования нависла над ним своим бездонным мраком. Ларенчуку захотелось плеснуть в этот раззявленный зев водкой, чтобы он захлопнулся наконец. Но Петр взял себя в руки – служение искусству не терпит суеты и алкогольного беспокойства. Ему было страшно сказать что-нибудь пошлое и расхожее рядом с таким кладезем мудрости, и он честно лупил по привычным кнопочкам. Гениально!!!!
И, как оказалось, система продвижения своих стихов через похвалы гению была весьма и весьма продуктивна. Конечно, читатели Пуськова, напуганные постоянными атаками воинствующих завистливых графоманов, грубостью Пусева и вообще хамством – были очень осторожны. Ходили кругами по страничке Ларенчука, смотрели на котика, читали три стиха и никак не могли понять – уж не подонок Пусев ли создал клон, чтобы выставить их большими идиотами, чем они есть на самом деле? Потом Жужник – так хорошо знакомая вездесущая Жужник – пустила пробный шарик.
- Ах, какой милый котик и какие прелестные стихи!!!!
Поклонники Пуськова замерли, ожидая реакции. Не то чтобы они не любили или боялись виртуального мордобоя, но боялись мордобоя с гадом – Пусевым, поскольку это был бы не мордобой, а избиение скромного скрипача дюжими биндюжниками.
- Спасибо, прелестная незнакомка с прелестными стихами и прелестными рецензиями!!!
Ответил с достоинством Ларенчук – и плотину прорвало.
- Да, Жужник прав, очень прелестное стихо, очень прелестное стихо.
- В третьем катрене вот это место – страдать или не страдать? Это просто великолепно. А какой очаровательный котик. Очаровательный котик, а вы мужчина?
- Очаровательный котик – это милая женщина, я просто ощущаю, что это милая женщина. С таки очаровательным котиком может писать такие очаровательный стихи только очаровательная женщина. Очаровательная женщина, сколько вам очаровательных лет? А где можно посмотреть очаровательное фото? А если я напишу очаровательной женщине очаровательное письмо в личку, получу ли я очаровательный ответ?
- Очень славные стихи. Простые и с глубоким смыслом. С теплом.
- Очень понравилось. Вдохновлен. Очарован. Спасибо огромное.
- Да, смело могу вам сказать, дорогой кот, стихи замечательные. Могу порекомендовать свое (тут стояла синенькая ссылка), надеюсь, что вы не побрезгуете и зайдете.
- Удачного вам дебюта в нашем славном поэписовском мире, а на всяких завистливых ядовитых шакалов прошу не обращать никакого поэтического внимания.
- Мило, очень мило, очень, я бы даже сказал, ново. А вы действительно гениальный ученик? У меня большая нехватка именно гениальных учеников.
- Стихи приятные, техника в норме. Приглашаю посетить наш конкурс – «Хохотушки-Бормотушки»
- Хочу с радостью поздравить вас с вливанием в наш дружеской творческий коллектив поэтов!!! Пожелать успехов в труде и счастья в личной жизни!
Ларенчук читал и чувствовал, что с каждым прочитанным сообщением небеса становятся светлее и горизонты чище. Ему хотелось жить, радоваться и творить, творить, творить для поклонников! Вот для этих добрых, симпатичных, милых незнакомцев, которые бескорыстно подставили плечо начинающему в самое трудное для него время. Когда любое неосторожно оброненное слово может отчекрыжить крылья под корень –и прощай, полет вдохновенья!!! Ларенчук почувствовал, как в носу защипали, взрываясь, будто пузырьки ледяной минералки и понял, что готов разразиться благодарными слезами. Но слезы он сдержал, и неожиданно они вылились в лучшее из всего, что он написал.
Поклонникам.
Мои милые поклонники,
Как хорошо, что вы со мною.
Вы не даете мне встать на подоконнике
И кувыркнуться вниз башкою.
Вы не даете загубить молодую жизнь
И тоскую я все реже и реже.
А когда затоскую, вы говорите мне – держись
И держите за края одежды.
Вы даете мне улететь в облака
Но не даете мне упасть на землю
Жизнь моя с вами легка
И вам благодарно я внемлю.
Ларенчук отошел от экрана, чтобы дать новорожденному стихотворению отлежаться и прийти в себя перед путешествием по просторам всемирной сети. Ему было даже боязно – как боязно заботливым родителям отпускать чадо в мир, полный соблазнов и опасностей. Он вернулся и перечитал еще раз – с замиранием сердца. Первое прочтение, так сказать, со стороны не выявило никаких недостатков у новорожденного. Если бы Ларенчук был кинологом, то он бы описал экстерьер как безупречный, масть – породную, активность – в норме. Но он был простым московским тихим алкоголиком и не знал специфических терминов. Он просто понял, что создал хорошее стихотворение – понял и похвалил себя за скромность. Пуськов бы за стишок гораздо низшего качества распушил павлиний хвост и начал бы приплясывать перед возбужденно квохчущими наседками. А его благодарный и талантливый ученик, к слову, робеет и не может выложить текст на всеобщее обозрение.
В перетруженную творчеством голову закралась сладкая греховная мыслишка – а что если он, Петр Ларенчук, куда талантливее всеми признанного гения? Может, и у него в будущем, в ближайшем будущем, на творческой поляночке пасутся целые стада Белых слонов?
Огорчало только одно - он никак не мог выйти на контакт со своим объектом исследования, Пусевым. Тот парил на странице Акининой, бросаясь камнем на любого, посмевшего обидеть его подружку и разрывая жертву в пух и клочья. Ларенчук видел, что порою ему приходилось запускать когти и во вполне благожелательные плеши, и в молодые вихры, и в шиньоны не первой молодости.
Ларенчук попытался было помочь добровольному защитнику – но тот зашел к Великому Ученику на страницу, прочел еще пахнущие вдохновенным потом стишки и припечатал –
Держись подальше, Вуч.
Ларенчук, сходу получивший прозвище, предпочел тихо ретироваться. Тем более что сама Акинина не часто встревала в кровопролитные баталии. Точнее, иногда пыталась – но видела несущуюся по земле тень мощных крыльев и уходила, оставляя позади яростные вопли и безошибочно бьющие по болевым точкам выпады Пусева.
* * *
Еще через пять недель Ларенчук чувствовал себя на ПоэПисе, как рыба в воде. Утро его наполненных смыслом дней начиналось одинаково – он вскакивал и, наскоро ополоснув щеки (через небольшое время от этой никчемной привычки он успешно избавился) садился перед экраном. Там, в волшебном виртуальном мире, текли сиропные реки среди сахарных берегов, нежные существа в радужной лазури порхали со страницы на страницу, оставляя, как золотую пыльцу, бесконечные похвалы.
Ларенчук, голодный, небритый, с отросшими ногтями остатками нечастых трапез в зубах, предавался самому приятному времяпровождению за всю свою жизнь. Он щедрой жменей отвешивал комплименты всем своим невидимым собеседникам – тем более что половина пользователей скрывала свое истинное лицо за изображениями бесконечных ангелов. Таких ангелов с тонкими талиями, упругими арбузными грудями и ангельскими задницами. Эти ангелы переливались разноцветными искорками, крупнозавитые локоны ниспадали ниже пухлых поп, курносые личики смотрели недоуменно огромными голубыми кукольными глазами.
Впрочем, фотографии не сильно отличались от картинок - роскошные девы являли всю палитру сексуальных предпочтений трусливых сетевых затворников.
Ларенчук понимал, что, наверное, не все эти фотографии искренни – но не хотел этому верить. Иногда он рассматривал чей-нибудь сложенный соблазнительной гузкой рот и размышлял.
- Ну, рот, конечно, не настоящий. Но хоть что-то настоящее в этой фотке есть? Ну, вот, глаза, например. Нет, глаза точно не настоящие. Настоящие не такие большие. Вот нос точно настоящий. Не, не может быть настоящий нос таким курносым. Вот лоб точно настоящий. Не, откуда у нее такой лоб? Лоб точно не ее.
В итоге стройная система логических цепочек приводила его к выводам – прелестная дева на фото – искусственно собранный образ. И, поняв, что его попытались надуть, он начинал общаться совершенно свободно – правда, в подсознании сидела именно эта картинка.
Такого дружеского тепла, которое разливалось в атмосфере от этого общения, Ларенчук раньше не встречал. Можно больше сказать – даже не подозревал, что такое вообще возможно. Его называли миленьким, лапочкой, дружочком, ученичком, кисонькой, действительно великим, талантом. Он узнал, что стихи его написаны душой, а это, как известно, в процессе творчества самое главное, что не стоит обращать внимания на злопыхателей. Каких злопыхателей? Искренне удивлялся Ларенчук. Покажите, кто на меня тут злопыхает. И добавлял про себя – настоящее искусство, искусство высокой пробы не может вызывать зависти, злобы и желания ужалить или плюнуть ядом.
Ларенчук был скромен, конечно, я напрямую это не говорил, просто удивлялся – в самом деле, нападают? Прямо вот так и говорят? Представляете, а у меня никогда такого не было.
Эх – вздыхали ангелы, бабочки, единороги, эльфы и феи – молодой ты еще, раз ничего такого не было. Вот погоди, придет Пусев – увидишь, как завистники гнобят таланты.
Потом ангелы, девы и эльфы становились в кружок вокруг котика с голубым бантом и начинали передавать – от девы ангелу, от ангела к эльфу – последние новости.
- А ты слышала, как Пусев назвал Корчигина?
- Нет, а как?
- Безмозглым графоманом и говноголовым тупицей.
- Да-да, точно, говноголовым, он любит такие слова. А вот Раечку Працук назвал хихикающей горой, сорящей козьими катышками.
- Вот сволочь, а, вот гад.
- Самый настоящий мерзавец, а бездарь-то, бездарь-то, на всем свете такого бездаря не сыщещь.
- А вы знаете, что от него жена ушла?
- Душечка, о чем вы? Какая жена? Откуда у него жена? Откуда у таких вообще жены?
- Милочка, вы бы сами сначала прочитал – он жену сравнивает с собакой, а получается, что собака лучше.
- Ах, так он зоофил?
- Гнать зоофилов надо с сайта!!!!
- Ну что вы говорите глупости, девочки. У него были жены, четыре штуки. Просто они его бросили. Последняя – когда узнала, что он продолжает встречаться в тремя предыдущими.
- Он своих жен менял на собак?
- Он не мог их менять, у него их не было. Он импотент, наркоман и психический. Его держат на сайте как бешеную собаку, чтобы он кусал поэтов. Нас, поэтов, кусал.
- Зачем ему менять на собак? Он собак ворует и продает, ворует и продает. На него уже пять уголовных дел заведено, потому что он ворует только породистых собак.
- И фамилия у него позорная. Кто будет такую фамилию носить? Она же пукающая. Пууууусев.
- Ах, душечка, какая вы остроумная. В самом деле, пуууусев.
- Ха-ха-ха-ха!!!! Я смеюсь всеми фибрами!
- А вы знаете, что он алкоголик? И у него от пьянства все волосы вылезли. И голос изменился. Вы слышите, какой у него голос?
- Не слышали, а что, его можно послушать?
- Да, его можно послушать, но лучше его не слушать. У него отвратительный голос и мерзкие стихи. Просто в голове не укладывается, как может один человек совмещать в себе столько отвратительных качеств.
- Девочки, а давайте звать его Пуксев?
- Аха-ха-ха… Пуксев… пусть только зайдет, Пуксев. А вы читали мое последнее?
Алые розы твоих пухлых губ
Лазают между моими грудями.
Ты очень лапочка, очень мне люб
Не наглядеться глазами!!!
Там еще пятнадцать катренов, девочки – и вы, милый котик – приходите ко мне.
И вся щебечущая стая эльфов и ангелов удалялась писать рецы на новоиспеченное произведение.
А Ларенчук оставался в гордом одиночестве – с одной стороны, его жег праведный гнев на Пусева, который так жестоко и вероломно измывается над чистейшими обитателями ПоэПиса, с другой – бередили чувственность ангеловидные эльфы.
Гнев и похоть рождали чудовищ – в горячечной голове роились самые невероятные картины и образы.
Вот мерзавец Пусев, поросший горилловой шерстью по спине и груди, нависает над связанными эльфами – но тут Ларенчук, проломив кирпичную стену, хватает его за волосы…( блин, он же лысый) в прыжке бьет его по лысине пяткой и…и..и..
И подвешивает его за волосы… над углями… и поет Белого слона. Слона Белого поет. И еще неизвестно, что страшнее для мерзкого завистника – слушать великую песню или слышать смрад паленой кожи от собственных пяток. А еще можно одновременно бить его палками. Палками по пятка… блин, пятки же уже сгорели, что по ним бить –то? Значит по спине, батогами по спине. Бить и приговаривать – не пиши, бездарь, не пиши, не отбивай славу у настоящих гениев – посмотри, сколько гениев на ПоэПисе? Посмотрел? Уползай в норку и сиди там, не питюкай. Как он уползет, когда он подвешен над костром за локоны… какие локоны, он же лысый? – короче, подвешен и его лупят, лупят, лупят по заднице цепями!!!!
Ларенчук, вне себя от возбуждения, вскакивал и носился по квартире – разлохмаченный, с безумным блеском в глазах, расшвыривая вещи и сдвигая мебель – да, так его, так его, так его, будет знать, сволочь, как не позволять Акининой общаться с верными поклонниками!!!!
За окном серел и заползал дремотным унынием рассвет, катился бледный день, густели тоскливые сумерки – цвела плесень на заварке, приобретал твердость пемзы и ее же вес кусок черного хлеба, превращался в сморщенный обрубок кусок колбасы, шаркающие ноги оставляли темную дорожку на пыльном полу – а Ларенчук не мог оторваться от сверкающего небытия.
Внешний мир раздражал его назойливыми и надоедливыми обязанностями – Ларенчук делал их механически и с максимальной скоростью, чтобы поскорее посмотреть, сколько похвал накидали добрые люди на его страницу и сколько поклонников попросили его писать побольше.
Это была жизнь. Это была настоящая жизнь, совсем непохожая на бесцветную тягомотину за пределами монитора – и с каждым часом Ларенчук уходил в него все глубже и глубже.
Однажды, одно необычное утро – необычное тем, что Ларенчук сорок минут стоял у окна и смотрел, как по ободранному таджиками до земли газону пробиралась в школу детвора – на почту пришло письмо.
Письма к нему – да, пришлось завести почтовый ящик – приходили редко. Честно говоря, вообще не приходили. Это можно было объяснить только патологической скромностью его поклонников и ничем иным.
Письмо вынырнуло из электронного пространства и деловито заговорило тоненьким голоском – «Здорово, братан! Как тебе прикольно быть знаменитостью? Прикольно, это факт. Пора отрабатывать поклонников. Я к тебе сегодня приду и приглашу вступить в Клуб Генэтов, или геноэтов, и ты туда, короче, вступаешь. Потом мы идем чморить Велкина. И ты короче тоже идешь с нами. Я тебе потом делаю пиар и раз в неделю поднимаю тебя в рейтинг тебе прямая выгода это факт. Твой коллега Рвокотный»
Ларенчук сидел, тупо уставившись на текст. Какой такой коллега? Какой может быть коллега у неработающего лет двадцать алкаша?
Только потом, при определенном усилии Ларенчук понял – Рвокотный – это тот самый упитанный с бородкой, который так и не смог устоять против давления женской груди и набить морду Пусеву.
Ларенчук жил одиночкой. Но оказалось – существование в толпе, а можно сказать – в команде гораздо удобнее, веселее и безопаснее. Он оглядывался на проведенные в безлюдном томлении годы и понимал, что лишил себя самой важной роскоши – роскоши, как говориться, общения с умными людьми. Тем более умные люди нетребовательны к наличию ума у собеседника, и настолько деликатны, что не показывают свой интерес к этому редкому человеческому качеству.
Ларенчук восхищался своими новыми друзьями и собеседниками – ведь поэты, творческие личности, возвышенные души не могут быть глупыми по определению. Глупость мешает творчеству. Но насколько же чуткими и внимательными надо быть, чтобы не обидеть далекого незнакомого друга, грубо затаскивая его в область, в которой он не силен? Петру нравилась царящая на ПоэПисе атмосфера всеобщей заботы и внимательности. Никто не говорил на всякие скользкие темы – особенно про такие подозрительные вещи, как стихосложение.
Бывало, что в благожелательный разговор авторов врывалась какая-то сволочь и начинала с ходу поливать всех помоями – здесь, мол, сбит ритм, а тут рифма бедная, а тут вообще хорей залез в амфибрахий и безобразничает.
И слезы гордости наворачивались на глаза при виде сплоченных рядов поэтов, которые мощными ударами отшвыривали наглеца обратно в его небытие – и продолжали чутко и вежливо беседовать.
Да, Ларенчук видел на некоторых страницах странную символику - чей-то профиль с обвисшей мясной щекой, черненная легким взмахом кисти бородка, свернутые бумажные свитки создавали рамку и перьями были выложены слова – Клуб Гениальных Поэтов.
К страницам с такими эмблемами Ларенчук относился с искренним трепетом. Он помнил, что с легкой руки Пуськова сам был назван гениальным – да и таинственные друзья-подруги тоже не скупились на похвалы, но быть принятым в Клуб – большая честь.
И это приглашение доказывало – не зря он взялся за каторжный труд стихосложения. Не зря он проводит бессонные ночи над бумагой, когда изнемогают, оплывая, истекая и сгорая, свечи, а гусиное перо все чиркает, чиркает и чиркает по грубой бумаге…
Ларенчук встряхнулся, как мокрый пес, пошлепал себя по щекам. Последние дни… или недели? – сознание стало выкидывать странные штуки. Вот как сейчас – взяло и перенесло его в дремучую древность. Свечи, перья, изможденный чернец, аккуратно выводящий букву на желтоватом пергаменте.
- Здравствуйте, дорогой друг. Я очень польщен вашим приглашением и уверяю вас, что не посрамлю устава такой серьезной и уважаемой организации плохими стихами или недостойным Гениального Поэта поведением. Обязуюсь участвовать во всех проводимых клубом мероприятиях и прикладывать все усилия, чтобы мероприятия прошли на уровне, достойном данного клуба.
«Наш человек, хорошо говоришь, быть тебе гениальным поэтом, это факт. Сейчас пойдем чморить старого гада Велкина, он падла весь рейтинг занял, надо его ставить на место, короче будешь делать то же самое что и все и через неделю мы тебя тоже в рейтинг поднимем. А подлая лысая мерзкая скотина не появлялась? Трусит значит, факт»
Ларенчук вздохнул. Он предпочел бы творить на одинокой вершине, изредка глотая амброзию для поддержания тающих сил – но нельзя жить в миру быть свободным от мира. А этот Велкин небось такая же мразь как и Пусев, такая же бездарная гнида, раз мешает лучшим людям сайта нести в мир свое творчество.
« Тебе нужно будет зайти к Велкину и написать какую-нибудь гадость – справедливую гадость – под любыми стихо и там есть такая кнопочка внизу называется не понравилось короче жмешь на нее и у Велкина снимаются баллы и в рейтинге он сразу падает. Если всякие подлецы будут его защищать то можешь крыть их как самого старого Велкина, тебе все простится»
И геноэты, подобно серым волнам крысиного войска, пошли на приступ раздражающего своей необъяснимостью замка.
Ларенчук, свято веривший в порядочность своих новых друзей, зашел на страницу к Велкину. Посмотрел на черно-белый снимок молодого парня. Прочитал верхний стих. Задумался. Разозлился и четко набил такую рецензию
– У вас очень плохие стихи. Непонятно вообще, зачем вы этим занимаетесь.
И услышал, как за его спиной взмыл ликующий многоголосый хор невидимых друзей
- Я могу написать так же, только лучше!
- Вот совершенно справедливо вы заметили, это не поэзия, это какие-то рифмованные мысли.
- Ничего нового, ничего оригинального, и просто-напросто бездарно.
- Ей, старый козел, ты еще не сдох?
- Велкин, с тобой общество разговаривает. Ты оглох от старости, Велкин?
- А он оглох и ослеп, до горшка дойти не может и на страницу какает!!
- Не может он срать он может только желчью плеваться в монитор, весь монитор мне заплевал. Велкин, плюнь еще!! Я помою, я не брезгливая!!
- А Велкин – что за фамилия? Он же жид!! Жидовская морда!!!! Гнать жидов с сайта!!!!
- Старый маразматик, просто старый маразматик, давно пропивший и талант и мозги, что вы от него хотите?
- Я знаю совершенно точно, что Велкин сбежал из психушки, теперь сидит с смирительной рубашке и несет всякий бред, а санитары ради прикола записывают это все и преподносят нам как поэзию. Нашли дураков, мы сами знаем, что такое стихи а что такое бред сумасшедшего. Велкина то есть.
- Выгнать Велкина с сайта!!! Выгнать!!!! Выгнать!!! Взашей!!! Навсегда!!! Чтобы духу его тут не осталось!!! Выгнать если сам не уходит!!! Вон!!! Пошел вон!!!! Закрывай свою страницу!!!!!!
- Товарищи, давайте соберем подписи под заявлением Рачуку, что нельзя таким антиобщественным товарищам находится на таком общественном сайте.
- И не только Велкина!!! Всех, кто говорит, что мы не поэты!!! Всех, кто называет себя профессионалами!!! Тоже мне, нашлись профессионалы!!!! Я тоже профессионал! Кто вообще сказал, что поэзия – это профессия?
- А их во всяких лито научают глупости писать, вот они и ходят, ядом брызгают…
- А что тут такого? Да, мы графоманы!!! Пушкин тоже был графоманом!!! А Толстой вообще графоманом из графоманов!!!!! И это наш сайт!!!! А так называемые поэты пусть катятся отсюда ко всем чертям!!! Им тут не место!!! Это наш сайт, и не дадим позорить его всякими там дурацкими рифмами!!!!!
- Велкин, вонючий козел, ты еще не закрыл страницу? Мы тебя заставим, старая сволочь, ты не только страницу у нас закроешь, ты сам в могилу закопаешься!!!!!
Ларенчук сидел, вытаращив глаза – его новые друзья, оказывается, не такие уж и безобидные. Вовсе даже не безобидные. Как хорошо, что у него-то самого стихи очень хорошие, и нет необходимости их защищать. То есть необходимость, конечно, есть, но, положа руку на сердце, хорошие стихи сами себя защитят. Не то что рифмованные мысли – как верно сказано – бездарные рифмованные мысли этого самого Велкина.
Ему даже жалко стало неведомого деда, который на старости лет подвергается такому остракизму. Но, наверное, заслужил. Гениальным поэтам виднее, кто из негениальных поэтов чего заслуживает. В конце концов, Ларенчук, хоть и гений, но новый на сайте – а когда дерутся тяжеловесы, лучше постоять в сторонке. Его разгромная рецензия была первой – так что свой вклад в борьбу со зловредными бездарностями он внес. Теперь можно посмотреть, к чему приведет… эта травля.
Но замок, который штурмовали пищащие серые орды, оставалась молчаливым и безучастным. Крысы лезли по головам, срывались, падали, ломали зубы об холодные камни, срывали зеленый мох и визжали о победе – мох поддался, скоро фундамент раскрошим!! – но ничего не менялось ни в молчаливых стенах, ни в башнях.
Но когда сверху сбросили бревно – оказалось, что крысы – всего лишь крысы. Маленькие грызуны, которых так легко расплющить в лепешки. Бревно прокатилось, оставляя за собой осклизлый красноватый след – и грозные полчища вдруг смело ринулись в свои подземные норы.
Появился Пусев.
- «Ах вы ж мои маленькие друзья… вставайте в очередь, получите по сусалам. Кто у нас первый? Рвокотный? Ты уже вернулся с планеты Сва? Ну, которую населяют чистокровные арийцы, которые наполовину хохлы, а наполовину – татарские мурзы? Не тряси щеками, меня этим не напугаешь. Я вот возьму тебя за бородку и сдеру твои щеки, похожие на целлюлитную задницу толстухи, об асфальт. Может, на человека будешь похож. Не пиши, Рвокотный, не пищи. С таким брюхом и таким щеками – и пищишь, как будто тебе бубенцы ножницами отчекрыжили вместе с совестью.
Кролова, тихо, не ори. Что это значит – пошел вон? Ты не забылась, старая кошелка? С кем ты соревноваться в графомании будешь, со своими студентами? Не получится, проиграешь, они поумнее тебя будут. Попробовали, поняли, что не получается, и бросили. Одна ты строчишь дерьмовирши тоннами. А ведь проиграла давно уже. Ты должна на Велкина смотреть, как кролик на удава, и еженощно молитвы возносить, что среди вашего тухлого болота такие люди встречаются.
Гель. Гель, ты куда? Куда? Куда рецы стираешь? Стоять, падла, стоять, я только разминаюсь.
Раечка. Раечка Працук.
Раечка Працук
в прическе носит сук,
И с третьего путю
уедет в Воркутю.
Она слегка тю-тю
И я над ней шутю.
Раечка, не обижай Велкина. Я тебе стишок подарил. Помести его на страницу и гордись – из вашей своры только ты удостоена такой чести. Вон, посмотри, Рвокотный под ногами скулит. Ему тоже хочется. А я тебе стишки пишу. Пшел отсюда, Рвок, не мельтеши, объедки потом принесу.
Великий Ученик? Слушай сюда. Поскольку ты ученик, и свои острые зубки только оттачиваешь, пока я тебя не трону. Но если еще раз замечу вот в этой трусливой стае шелудивых гиен – тебе будет очень несладко. Еще один только раз. Ты можешь вылизать анус тремстам пятидесяти бездарным придуркам, но если ты начнешь забываться и открывать хавальник на поэтов – я тебя размажу, как лягушку по асфальту. Пардон, как дряблые щеки Рвокотного.
Крандр Мрундаков. Ты-то здесь откуда? Ты решил со своих шизофреничных высот снизойти до бедного поэта? Внимание, господа шакалы и гиены, графоманы и бездари, словоблуды и крючкотворы – среди вашей ровно-серой стаи появился настоящий дуб. Моренный. Тяжелый. Непробиваемый. Но уже начинающий гнить. Мрундаков, дубина ты кондовая, что ты от Велкина хочешь? Чтобы он талантом поделился? Не выйдет, в твою древесину даже ржавые гвозди забивать жалко. А если ты еще раз отметишься во всеобщей травле, то я напишу в Нобелевский комитет – так и так, прошу не давать премию байкальскому шизофренику. Усек? Скажу по секрету, что они ее тебе и без меня не дадут, но мне очень приятно отвесить тупорылому дуболому очередной пинок.
Жужник. Ты все жужжишь, муха ты навозная, накипь паровозная? Тебе тоже стишок – Вот Жужник летит в нужник,
Там Пуськов – ее должник.
Он навалит ей еды
За ужжжжжжасные труды.
А, Хрененко. Пупс ты мой целлулоидный, никогда по попе не получал? Решил написать – Прекрасно, огромная благодарность – но поддался всеобщему безумию? Тебе три минуты – беги быстрее собственного визга, и я про твой позорный прокол забуду.
Дыченко. Товарищ замполит, разрешите доложить – летучий отряд деритизаторов в количестве одного человека прибыл и начал свою работу. Ввиду удивительного сходства товарища замполита со зловредными грызунами прошу товарища замполита покинуть обрабатываемую территорию»
Ларенчук, который выполнил просьбу гениального поэта Рвокотного, затих, сообразив, что сейчас ему лучше промолчать. И, что самое удивительное, все остальные борцы за поэтическое равноправие на отдельно взятом сайте, судя по всему, придерживались того же мнения – крайне беззубо и вяло поогрызвашись, они тихо удалились. А со страницы Велкина, как по волшебству, стали пропадать оскорбительные рецензии. И через пятнадцать минут о прошедшей вакханалии напоминала только одна запись – Великого Ученика.
«Ты что дурак убирай свою рецензию на хрен пока модераторам не настучали рано тебя еще закрывать но закроют это факт а мне такие смелые бойцы очень нужны факт»
Принесла почта приказ и Ларенчук, нагадив, аккуратно подтер за собой.
Теперь он в рядах поэтов и ему ничего не страшно. Даже слава. Факт.
* * *
Прошло два месяца. Ларенчук, сильно изменившись внешне, сильно изменился и внутренне. Раньше он был кем? Никем, которое никогда всем не станет. Отупевшим от ленивой жизни представителем дна, которого от криминала отделяла только леность существования. Он не мог пойти в взять на гоп-стоп подгулявшего стрюка – не потому, что боялся, а потому, что можно было прожить несколько дней не белом хлебе и подсолнечном масле.
Дни переваливались через него, как мелкие волны через занесенную песком корягу, но… это было в прошлой жизни.
Нового Ларенчука не узнали бы друзья – если бы он друзьями сумел обзавестись. От ночных бдений и урезанного до крайности пайка сошел жир, обложивший его существование нечувствительными слоями. Отросли патлы вокруг сверкающей плеши и неряшливые пряди на подбородке. Ногти он остриг, когда понял, что тихие щелчки клавиатуры превратились в громкое костяное цоканье.
Для улицы у него были теплые спортивные штаны с начесом, валенки – подарок мамы – и легкий теплый бушлат в маскировочной расцветке зеленоватых листьев.
Раз в неделю он выходил за чаем, сигаретами и хлебом, отличаясь от местных алкоголиков только ассортиментом покупок.
Но изменения произошли не только внешне – исхудавшее тело приобрело удивительную для непритязательного вида вальяжность, плавность движений и плохо скрываемое превосходство во взоре.
Ларенчук был горд собой. За два месяца неустанных трудов он набрал пятьдесят тысяч читателей и по десять тысяч написанных полученных рецензий. То, что все это богатство пришло на десять стихов, говорило об их высочайшей художественной ценности. Об этом напрямую, честно и недвусмысленно указывали читатели в своих искренних рецензиях –и Ларенчук, будучи переполненным благодарностью, лукавил, хваля в ответ их беспомощные строчки. Он, гений, мог себе это позволить.
Он стал завсегдатаем рейтинга. Ему покровительствовал сам Рвокотный. Хотя – что значит – покровительствовал? Это он, Ларенчук, распространяя в невидимом пространстве свет своего величия, позволял на первых порах помогать себе, что, замирая от редчайшей возможности, от счастья, и делал Рвокотный.
И еще одно понял мудрый Ларенчук - для достижения лучшего результата никогда, ни при каких обстоятельствах не ввязываться ни в какие склоки. С одной стороны – ну зачем отпугивать, как говорил великий Пуськов, читателя? Читатель дичь нервная, избалованная изобилием, перекормленная и капризная. Скажешь недоброе слово в адрес троюродного дяди двоюродной сестры внучатого племянника – и все, не видать тебе похвалы, как собственных ушей.
С другой стороны Ларенчуку не хватало, как он смутно понимал и даже начинал признавать, некоторой теоретической подготовки. Впрочем, этой подготовки не было ни у кого на ПоэПисе, и это не казалось чем-то позорным. Поэзия, как говориться, самый демократичный спорт после бега, даже более демократичный, ибо для написания стишка не нужны кроссовки.
А главное – для того, чтобы оценить написанное, кроссовки тем более не нужны. Это можно прекрасно сделать в лаптях или даже босиком.
И тысячи лапотников с упоением занимались этим сугубо интеллигентским делом, ощущая себя совестью нации и вершителями судеб. Впрочем, что скрывать – даже инженерами человеческих душ.
Но Ларенчуку не нравилось, когда в поэзии, этой нервной падчерице Мельпомены (все-таки хорошо умела говорить Жужник) применялись всякие шаблоны, метры и прочие строительные молотки. А некоторые ничего в стихах не понимающие особи любили ударить исподтишка гнусными словами – синекдоха, цезура, амфибрахий, монорим, йотированная рифма и прочий наглый хорей.
Ларенчук, имея мощную поддержку самых прогрессивных слоев ПоэПиса, мог свысока поглядывать на дохлых писак, высушенных применением правил – но, смутно догадывался он, умные слова лучше выучить. И по щам ими снобам, и по щам.
Но вот как-то все не хватало времени выучивать умные слова. Синекдоха у него ассоциировалась с мертвым пьяницей – синий сдох, амфибрахий – с расколотой урной, монорим – с одинокой хрипящей колонкой. В общем, этого было достаточно, чтобы вставить в нужный момент, а на вопрос, заданный ехидным тоном, ответить не менее ехидно – а вы не знаете? ПоэПисовская общественность уважительно затихала. И через некоторое время – надо сказать, неизвестно через какое, дни и недели летели мотыльками на влекущий свет монитора и пропадали в нем навсегда – уважение к Ларенчуку достигло таких высот, что ему предложили вызвать на интеллектуальную дуэль самого Пусева.
Ларенчук колебался недолго. И после этих непродолжительных, даже кокетливых сомнений отказался твердо и наотрез. Что-то подсказывало ему, что беседа теляти с волком не может быть продолжительной и конструктивной.
И без того ему хватало дел на виртуальном пространстве – половина дня уходила на писание рецензий незнакомым пользователям, половина – на ответы тем, кто написал ему. После этого он сидел пару часов, прикрыв веки, под которые проклятая реальность сыпала раскаленный песок – и не мог уснуть, видел бесконечные рецензии, рецензии, похвальные рецензии, и понимал, что жизнь прожита не зря.
Иногда ему казалось, что любой гений должен написать не менее ста тысяч гениальных стихов – но в то же время проскальзывали мыслишки, что если на несколько произведений написано столько похвал – сможет ли он перешагнуть собственный предел? Сможет ли он написать что-то более гениальное? А если не сможет и дискредитирует свой дар перед потомками навсегда? Тогда что – лишаться памятника?
А если ему, как гению и ближайшему другу другого гения, Пуськова, вдруг предложат издать (само собой, за гонорар – вот уж тогда он поторгуется!!) полное собрание сочинений – хватит ли для полного собрания шести стихов? Но – утешал он себя – остальное пространство можно отдать под восхищенные отзывы. Чтобы в веках осталась память благодарных современников.
От сладких сомнений его отвлекала необходимость возвращаться в виртуальную жизнь – как только раскаленный песок под веками остывал, а потом и вовсе исчезал, Ларенчук возвращался на сайт и предавался греху невинному, как подглядывание в щелку – наблюдению за чужими баталиями.
И, само собой, самым постоянным объектом его пристального изучения стал антипод Пуськова – Пусев.
Найти место свежей схватки было нетрудно – как воронье слетается перед битвой на свежерубленное мясо, каркая и возясь в ветвях, так и пользователи собирались кампаниями, приглашая друзей на увлекательное зрелище. Массовка рассаживалась по дубам, вооружившись ведерками попкорна и коконами воздушной ваты, и смотрела с упоением, и обсуждала удачные удары. Вообще это было странное времяпровождение – к Пусеву приходили загадочные пользователи и начиналось самое интересное.
- Ну что, мой милый враг, сколько вас сегодня читателей посетило?
-А, какая разница – лениво отмахивался Пусев.
- И вам не обидно, что вас никто не знает?
- Ну, отчего же не знают, знают.
- Кто это вас знает, глупый мальчик?
- Если ты хочешь это узнать, дедулька, посмотри на список читателей. Мне недосуг.
- А как это недосуг? Ты вообще не работаешь, ты сидишь круглые сутки за компом и пишешь ерунду?
- Дорогой дедулька, видишь ли, у меня работа такая – сидеть за компом. Ну и соответственно я могу спокойно наблюдать, что происходит в нашем гадюшнике.
- А потрудиться ты, конечно, не хочешь?
- Я тружусь.
- Потрудиться над тем, чтобы продвинуть свои бездарные стишки к народу. Чтобы народ оценил, насколько они бездарные и жалкие. Тебе же никто ни одной хорошей рецензии не написал и никогда не напишет. Ты нуль, ты рожден нулем и будешь всю жизнь нулем.
- И звать его никак – вдруг звучали знакомые нотки.
- А зачем мне их продвигать?
- Неужели тебе не хочется, чтобы тебя читали?
- Да меня и так читают.
- Пять человек в день?
- Иногда и шесть.
- А меня пятьсот!!!
- Молодец, поздравляю.
По рядам томящихся в ожидании крови зрителей проносился ропот. Народ ждал хруста костей, кровавых брызг, вывороченных суставов и агонии на изрытой земле – а бойцы ограничились вялыми шлепками по скулам.
- И ты еще смеешь утверждать, что ты талант?
- Не, не смею. Я просто слушаю. А утверждают другие.
- И кто другие? Ты нам скажи, кто это – другие?
- Оставь меня, старушка, я в печали.
- Нет, ну ты скажи, кто тебя хвалил?
- Старшинов, Касмынин, Казакова, Костров, Окуджава…
- Ага, и Высоцкий тоже!
- Нет, зачем мне врать. В восьмидесятом мне было тринадцать лет.
- А ты врать, значит, не умеешь? А что же врешь постоянно?
- Где я постоянно вру?
- Ты говоришь, что я не гений. А сам бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь сам!
- Никто и звать его никак, факт.
- Вообще писать не умеет, сплошные рифмованные строчки.
- А еще он глаголы ругает!!!
- Ругает глаголы – значит, Пушкин ему не указ. Не указ ему Пушкин, представляете? Вот всей России указ, а ему плевать. Не указ ему. И вообще – поэты так не пишут.
- Ну вот, началось. Пуськов, Рвокотный, Жужник. Два тракториста и собачка, которая вполне себе подросла, но умом не обзавелась.
Ларенчук скреб заросшую макушку – на странице присутствовали какие-то Магистр, Копье Перуна и Прелестная очаровательница.
- Какая такая Жужник? Нет тут никакой Жужник. Совсем Пусев – Пуксев, пук-пук – совсем с ума сошел. Шизофрения. Видите, он то видит, чего нет? Разве поэты так видят? Не видят так поэты. Ну какой он поэт.
- Он не поэт, он никто и звать его никак, факт.
- Ребят, а я вам не мешаю? – отрывался от каких-то своих дел Пусев.
- Ты только скажи, мы тебе психушку вызовем. Поедешь лечиться. Потому что бросаешься на порядочных поэтов, как собака.
- Там тебя санитары быстро в порядок приведут, вернешься к нам добрым, милым, разбирающимся в стихах.
- А давайте его писать научим!
- Его писать не научишь, это факт, он не умеет писать. Если бы умел писать, то у него были бы читатели. Вот у меня – восемьсот девяносто пять тысяч, скоро миллион будет.
- Слышь, копье в задницу, у тебя шесть читателей. Рвокотный, ты бы своего клона обхаживал как-нибудь, что ли.
Советовал Пусев, поскольку Копье Перуна, в самом деле, ошибалось в своей оценке.
- Ой, посмотрите, галлюцинации у дурачка, Рвокотного видит там, где его никогда не было и нет, с ума сошел Пусев, посмотрите, с ума сошел Пусев
- Да он всегда был сумасшедший, это факт, вы что, не видите, что ли?
- Он сумасшедший бездарь, ни одного читателя, ни одной рецы, а туда же – он гений, гений он. Развелось гениев. Куда ни плюнь – всюду гении. В подъезд выйдешь поссать – там гений на гении сидит.
- Вообще-то в подъезд поссать не ходят – миролюбиво замечал Пусев, чем вызывал настоящую истерику.
- Это вы, гении, туда неизвестно зачем ходите, а нам, простым людям, в подъезде поссать не зазорно!!! Мы не отрывались от народа, и поэтому народ нас любил, любит и будет любить!
- Во всех позах – уточнял Пусев.
- И что с того? Нас народ любит, мы народные гении! Это не то, что некоторые три дня не умывались и во всяких лито не учились!
- Простите, где логика в ваших словах?
- А он не учился в лито, он туда бухать ходил, все мозги давно уже пропил, поэтому психушка по нему плачет. Алло, вызовите нам пять санитаров. Куда? Сайт ПоэПис.
- Говорит поэт Бездомный из сумасшедшего дома – добавлял Пусев.
- А и никакой не бездомный, вы посмотрите как он оскорбляет честных литераторов!!
- Это литераторы за гробом идут?
- Вы слышали? Нет, вы это слышали? Он мне смерти пожелал!!! Он хочет, чтобы я умерла!!! Модераторы!!! Где модераторы!!! Почему этот хулиган продолжает свою наглую деятельность на страницах народного сайта!! Приперся ко мне и смерти желает!!!!
- Вообще берега потерял, факт, несет ерунду всякую, и нет на него управу, оскорбляет славян как хочет.
- Он на зарплате сидит, вы что, дорогие друзья, не понимаете? Он сидит на зарплате, платит ему Госдеп для того, чтобы травить неугодных Госдепу поэтов.
- Ну что, получил свои тридцать серебряников? Совесть не мучает? Мальчики кровавые в глазах не смеются?
- Нет, мальчики нет, только дедушки. Как ляжешь спать – так дедушка в глаза смеется. Просто ржет, как сивый мерин.
- Не смей ветеранов оскорблять, скотина!!!
- Надо же, ничего святого у человека, даже в святыню плюнуть норовит.
- Если ты, подонок, еще раз оскорбишь ветеранов, к тебе придут и пересчитают все кости.
- Да-да, придут поэты с битами!
- Чтобы не смел ветеранов оскорблять!
- А что тут происходит?
- Да Пусев с ума сошел, говорит, что ветеранам надо кровь пустить!
- Правда? Так и говорит? Ну какая же скотина этот Пусев, вот просто мразь. Пусев, ты почему такой подонок? Деды за тебя кровь проливали, а ты что? Да как у тебя язык повернулся такое сказать!
- А что он сказал, что он такого сказал? Что тут интересненького?
- Ну что он мог сказать – ветераны мерзавцы, отцы – подлецы, что поэтов надо бить битами по мозгам, Пуськова расстрелять, Рвокотного посадить, Жужника на панель отправить…
- Ох, ну прям уж на панель, ну вы мне льстите…
- Дайте мне этого гада!!! Я его ногами, ногами да по печенкам!!! Чтобы навсегда запомнил, как ветеранов губой блямкать!!!
Ларенчук качал головой неодобрительно – действительно, какая редкостная скотина этот самый Пусев. Ну разве можно вот так провоцировать добрых людей? Так истязать, мучить и глумится? Странно, почему его до сих пор не закрыли. И вот такому монстру, у которого за душой нет вообще ничего святого, идти на поклон? Да ни за что. Раздавит, как клопа, и даже не заметит. А Ларенчук не может оставить осиротевшими свои тысячи читателей. Он обязан покрывать их светом своего таланта и – как там говорил Маяковский? – ради них готов прийти и на гвозди изойти.
* * *
А вообще на сайте происходило что-то странное – вдруг исчезла Кикифорова. Конечно, будучи звездой московского масштаба, она была свято уверена в своей непотопляемости. Как можно покусится на ту, что стояла у истоков всех столичных литературных салонов, которая создала передачу «Стихи Вечером», которая помогала переделать сайт из голубой полянки в крупнейшую литературную площадку мира?
Когда жаждущая невинной крови Манохина толпа шла на приступ ее страницы, ее девственной цитадели, когда требовали расправы над поэтом, нагло подставленным беспринципным покойником, Натали стояла насмерть.
Натали стояла настолько крепко, что даже сам Рачук, одобрявший, как известно, скандалы, попросил ее покаяться и удалить Манохина навсегда. Дима терпеливо выслушал объяснения про наглых клеветников и подлых трупов, которые вселяются в умы и тем самым очерняют и подставляют, но все-таки посоветовал с народом помириться, а с Манохиным расстаться. Хотя бы для вида, чтобы утихомирить стадо.
Но Натали плевала на стадо. Она плевала на Диму, она плевала на сайт – она могла себе это позволить, она была великой Натали Кикифоровой, чей подвиг по восстановлению пропавшей в лихие девяностые русской литературы будет по достоинству оценен потомками, но никак не неблагодарными зашоренными современниками.
Короче говоря – Натали сказала «Нет»
Рачук ответил внятно – уволю к чертям собачьим.
Натали ответила – а я тебя КЗоТом по башке. Попробуй уволь, ха-ха.
Рачук, при всей своей нежности, в минуты необходимости обладал железной волей и умел наносить сокрушительные удары – и не успела Натали опомниться, как Клуб Литераторов был упразднен вместе со своим директором. Как не отвечающий поставленным задачам, было написано в приказе.
И бурлящее болото постепенно стали затихать – огромные простыни рецензий худели, лишаясь самых сочных, порой и матерных доводов, ослепленные неразберихой войны люди протирали глаза и ощущали растерянность. Не переборщили ли они с требованием справедливости? Может, надо было Манохина убрать, а Натали оставить? Кто теперь будет вести литературные салоны? Где теперь графоманам читать свои стихи, представляя себя Блоком в Бродячей собаке?
Напившийся крови люд постепенно успокаивался. Натали вычистила свою страницу, оставив только триста самых гениальных стихов, объявила мораторий на рецензии, отяготила себя веригами и пропала из литературной жизни навсегда. Как и Манохин, который, к слову, даже не попытался защитить свою покровительницу.
И из затянутого ряской пространства, так долго и зловонно бурлящего, что замутились даже редкие чистые родники, вытянула дряблую черепашью шею новая власть.
Глава 3
«Человек из Чебуречной»
Он сидел в углу, рядом с вешалкой - забегаловка, заботясь об интерьере, сляпала какое-то псевдо-советское чудовище из металлических трубок. Место, как объяснил он потом, было самым козырным - во первых, угол обзора камеры исчезал прямо под ней, а во -вторых - вот она, розетка, можно всякие гадские гаджеты заряжать. Очень удобно.
Вот он сидел - такой обыденный, простой и никому (из сосредоточенно пьющих пиво и поглощающих чебуреки посетителей) неинтересный человек. Блестела под лампами дневного света тщательно выскобленная лысина, огромный легендарный лоб пересекали морщины, дымился стакан с черным напитком - четыре перепутанные ниточки от пакетиков показывали, что это был чай.
И ведь не скажешь, что по всему миру одна фамилия этого человека вызывала судороги и пароксизмы ненависти у тысяч людей. Что Пуськов нервно мерял шагами свою квартиру, гадая, увенчается ли успехом такая стройно продуманная лучшими поэтическими умами операция. Что Рвокотный грызет губы и стискивает кулаки, представляя, чтобы он сделал, окажись на месте... вот только окажись...
А он сидит, потягивает остывший чай - а пальцы сами по себе, не связанные застывшим на планшетнике взглядом, летают по клавиатуре.
Ларенчук застыл в центре зала. Ему вдруг стало и страшно, и стыдно - и совершенно непонятно, почему. В чебуречной сидело человек шесть с компьютерами - и ноутбуки, и планшеты. Остальные, отягощенные беседами, делали так - во время разговора вдруг доставали телефон, смотрели на него, тыкали пальцами в экран - по лицу разливалось блаженное облегчение, и гаджет пряталась в карман до следующей дозы.
То есть человек, сидящий рядом с измазанными глиной работягами и набирающий какой-то текст, никого не удивлял, но Ларенчук робел, робел до тяжести в ватных ногах и полуобморочного шума в ушах.
Кто-то толкнул его подносом, уставленным запотевшими боками янтарных кружек. Мимо, извинительно пискнув, просачивались богемные барышни, успешно перегнавшие пиво в жидкость иного качества. Гомонящая компания студентов по очереди подошли к соскобленной лысине, чтобы пожать руку. Лысина поздоровалась без особого энтузиазма. Громоздкий Ларенчук, застывший, аки соляной столб, в самом проходе, стал привлекать внимание - и только после этого, деревянно ступая, он приблизился к Пусеву и тоненько вопросил.
- Разрешите?
Пусев стрельнул в него темными глазами поверх очков, бегло осмотрел помещение и вздохнул.
- Ну, садись, раз пришел. Поработать сегодня все равно не удастся.
Ларенчук, неловкий, нелепый, потеющий и робеющий, уместился на стуле. Пусев изучал его с равнодушным любопытством. Потом сказал.
- Ну, подошел, сел. Чего хочу-то?
- Так я, это. Поэтом стать.
- А. Так ты, это... хорошо подумал?
- Так это... хорошо.
- Эк тебя вштырило. Деньги давай.
Ларенчук молча положил на стол тысячу, собранную двумя главными врагами Пусева, и подрывная операция началась. Началась она с борща, тарелки плова и чая с пирожком - на сей раз самого простого чая.
Поев, Пусев расслабился - Ларенчук с недоумением заметил, что острые волчьи черты как-то сгладились, вытер лоснящиеся губы салфеткой.
- Короче, так. Хочешь быть поэтом - будь им.
Ларенчук сидел, откры рот, и ждал продолжения. Пусев уточнил.
- Будь поэтом. Вон, на поэписе вас сотни тысяч. Что тебе от меня-то надо? Иди себе, иди.
Ларенчук начал прозревать.
- Я тебе штуку дал?
- Дал - не стал спорить Пусев.
- Это за два занятия?
- Ага, за два - смиренно согласился Пусев, сытый и довольный.
- Так где они?
- А вот только что были.
Ларенчук аж заклокотал от такой наглости.
-Только что.. только что..да ты только что сказал только два слова... и это - занятие?
- Мой юный друг - запомни - обед с поэтом - это гораздо больше, чем четыре занятия. Так что с тебя еще штука. Можешь себе пива взять, я угощаю.
- Не, так не пойдет. Вы давайте, проводите занятие.
Услышав в голосе самозваного ученика истеричные нотки, Пусев как-то плотоядно ухмыльнулся, поскреб лысину с жестяным звуком, но спорить не стал.
- Ладно, мой юный друг. Будет тебе занятие. Итак – что бы вы хотели от меня услышать? Хотя нет, погодите. С какого, скажем так, перепою в вашу голову закралась мысль, что я могу вас чему-то научить? Что вообще можно научить быть поэтом?
Ларенчук пришел в ярость – больше всего он ненавидел снисходительность в любых ее проявлениях – и не стал себя сдерживать.
- Вот с такого перепою и пришла. С большого перепоя. Даже могу сказать – с огромного. Кто еще может научить поэзии, как не человек, которого ненавидит половина ПоэПиса?
Пусев расплылся довольной улыбкой, обнажив редкие желтые зубы.
- Половина? Это хорошо. Я думал, минимум три четверти.
- А ваш однофамилец вас просто…просто больше чем ненавидит. В десять раз больше. Его просто судорогами скручивает, когда он про вас слышит. Он даже хотел фамилию менять.
- Но не поменял, поскольку переживает – а вдруг его потеряют поклонники? Сотни тысяч поклонников останутся осиротевшими? Узнаю друга Пуськова. Так это он тебе меня порекомендовал?
Поскольку в глазах Пусева не виделось угрозы, только любопытство и искорки какого-то странного веселья, Ларенчук решил добиться расположения странного поэта правдой – и вывалил все как на духу. Утаил лишь про деньги.
- Да, Пуськов. И еще этот… Рвокотный.
- Рвокотный? – оживился Пусев. – В самом деле – Рвокотный? Вот надо было ему руку сломать, чтобы херней страдать перестал. Но моя доброта меня когда-нибудь погубит. Теперь Рвокотный мне казачков засылает.
- Я не казачок. Я этот…
- Ренегат и гад. Тебе на задницу наклеим дадзыбао…Тихо, тихо, не надувайся.
-Что?
- Я говорю – ты ж не девушка. Я пошутил, а она надулась. Это классика. Классику знать надо. А еще говоришь – хочу стать поэтом. Ладно, вот тебе первый урок. Если ты хочешь стать поэтом, ты должен прочитать все, что было написано до тебя.
- Все? – ужаснулся Ларенчук. – А может, не все? Может, как-нибудь поменьше? Может, хотя бы половинку? Пуськов вообще говорил, что можно стать поэтом – и ничего не писать.
- А, это да. – Неожиданно легко согласился Пусев. – Это можно. Это легко. Берешь и становишься.
- А как это? – радостное волнение Ларенчука выдавали лишь загоревшиеся глаза.
- Довольно просто. Ну, не совсем просто, но весьма легко. Не совсем просто – потому что тебе нужно будет хотя бы парочку каких-то стишков смастрячить.
Ларенчук медленно и даже торжественно три листка со своими признанными на ПоэПисе опусами и протянул их Пусеву. Тот глянул мельком, скривился, как от брызнувшего лимона, и вернул их автору.
- Сойдет. Так вот. Берешь вот это вот свое… берешь. И идешь на первый же попавшийся вечер. Что у нас там близко…
Пусев ткнул пальцем в планшет.
- О, завтра в Зверином центре выступают Быркунов и Бледвак. Значится так – идешь туда. Денег за вход они не берут. Ты берешь – с собой водку. После того, как Быркунов проорет свое великое – «Куда, куда же ты пропала? Пошла поссать – в толчок упала?» Ты подходишь к нему, наливаешь водки и говоришь – ты гений. Быркунов выпивает водку и спрашивает – а ты кто? Ты честно говори – я – гавно. Тогда Быркунов, сжалившись, угощает тебя твоей водкой и утешает – почитай, может ты еще и не гавно. Ты читаешь свое вот это вот…
- Между прочим – обиженно вставил Ларенчук – сто пятьдесят рецензий на Поэписе.
- Вот-вот. Короче, ты читаешь вот это… со ста пятьюдесятью рецензиями. Конечно, Быркунову на тебя плевать, но он пьет твою водку. Он ее допивает и говорит – старик, не бзди, в этом что-то есть.
Считай, полдела сделано. Потом ты идешь к Бледвак. Но с этой осторожно – у нее есть манера ссать незнакомцам на ботинки. Хорошо, если она успеет опорожниться до тебя. Но если там все друзья будут – придется потерпеть. Она будет читать – «Тигры жрали аметисты как во времена Конкисты. Тигры кушали опалы Сидючи под опахалом» и одновременно красить ногти. Подходишь. Говоришь – Света, ты гений. Света поднимает ногу, шибает струю тебе на ботинок и спрашивает – а ты кто? Отвечаешь…
- Я гавно – мрачно продолжил Ларенчук.
- Да. Поскольку Бледвак уже на тебя нассала – дорогой мой, в самом прямом физиологическом смысле, это никакая не гипербола – она в хорошем настроении. Она берет твою водку, пьет и спрашивает – а ты тоже поэт? Ты говоришь – да, Быркунов сказал, что в этом что-то есть. Дальше ты ходишь по тусовке, наливаешь всем водки, всем говоришь – старик, ты гений, я гавно. Она пьют твою водку и говорят – да ладно, может ты еще и не гавно, почитай. Ты читаешь, они пьют твою водку, и пока водка не кончится, кричат – старик, в этом что-то есть!!!!
- А дальше? – Вынужден был спросить Ларенчук, поскольку Пусев замолчал, ковыряя желтые клыки зубочисткой.
- А дальше нужно быть внимательным. Поскольку как только водка закончится, про тебя все забудут. И если ты будешь пьяный падать, то тебя бросят в грязь и там оставят. А места возле Звериного центра поганые. С Трех вокзалов гопота рыскает, да и местные хороши. Могут обчистить, могут убить. Да неважно. Важно – ты засветился в тусовке.
- А потом что?
- Да ничего. Если ты ушел из Звериного центра живой и здоровый, заводишь страничку в фейсбуке, лезешь в друзья сначала к Быркунову с Бледвак. Потом дружишь с их друзьями. Потом с друзьями друзей. Ходишь на все мероприятия, наливаешь водку и говоришь любому – старик, ты гений, я гавно. Ты начинаешь попадать в кадр. Тебе ставят лайки. Тебя начинают уважать за честность, непредвзятость и бесстрастность. Поскольку ты замечательный человек, искренний и открытый, такие маленькие грешки, как паршивые стишки, тебе легко прощают. Потом тебе предлагают опубликоваться в платном сборнике – поскольку ты прекрасный человек, то тебе это предлагают по дружбе, со скидкой. Напечататься надо обязательно, это закрепит твой статус как поэта. Ну вот, собственно, и все.
- Так просто? – воскликнул окрыленный Ларенчук.
- Ну, не совсем. Есть некие неписанные законы, которые надо соблюдать.
- Какие? Я запишу.
- Ну, например, обязательно ставить лайки всем значимым персонам. Редакторам, издателям, журналистам, поэтам, которые на слуху.
- Акининой? – спросил, обмирая, Ларенчук.
- Да, Оле тоже. Она вполне себе медиа персона. Ни в коем случае ни с кем не ругаться. Кто бы что не говорил – твое дело десятое – старик, ты гений. Вот представь – обгадил ты красну девицу. Просто потому, что она красна девица. Хотя стихи хорошие. Такое может быть?
- Ну, наверное, может быть…
- Молодец. На лету схватываешь. Свое мнение иметь вредно. Так вот – а тут красна девица становится редактором, в раскрученном сетевом журнале. И придется тебе ползти к этой девице, клянчить прощение – ведь иначе она тебя не пропечатает. Ну и ползешь мордой по грязи, и пишешь письма красной девице на десяти страницах, объясняя свое недостойное поведение. Красна девица, как хорошая девочка, отходчивая – конечно, она прощает, и стихи печатает, но мордой по земле ты уже прополз, а?
Пусев, устремив взгляд куда-то под сводчатый потолок, взмахнул изгрызенной зубочисткой, как дирижерской палочкой.
- И вот я с удовольствием наблюдаю, как поэты ползают на четвереньках за всякими трансконтинентальными гнидами. Уморительное зрелище.
- За транс… какими? Это ты девочку – гнидой? – поразился Ларенчук.
- Нет, конечно - махнул рукой Пусев. – Трансконтинентальные гниды. Девочка тут не при чем. Неважно. Тебе это знать не обязательно. Твоей карьере это только навредит.
Ларенчук замолчал. Ощущение дежавю накрыло его с головой. Нечто подобное – но другими словами – он слышал сравнительно недавно.
- А, извините…
Пусев, сосредоточенно изучающий выжатые пакетики чая, поднял удивленно глаза.
- А другого пути нет?
- Другого пути? Слушай, дорогой. Тебе что надо?
- Поэтом стать.
- Ну вот, я тебе обрисовал самый короткий путь для того чтобы стать поэтом в московской тусовке. Поишь водкой и говоришь – ты гений. Больше ничего не надо.
- А стихи? Мои точно подойдут? – Ларенчук ждал подвоха. И не ошибся в ожиданиях.
- Ты о каких таких твоих стихах говоришь? Об этих листочках, что ли?
Ларенчук мужественно сдержался и уточнил.
- Да, про свои стихи, которые на этих листочках.
- Ну так бы и говорил – про листочки. То, что там напечатано, никакого отношения к стихам не имеет… так же как – он жестом остановил колыхнувшегося Ларенчука – так же как твои сто пятьдесят рецензий не имеют никакого отношения к литературной критике. Я понятно объяснил?
- Почему?
- Господи, за что мне это. Потому что такую лабуду может состряпать за пять минут любой ханыга возле мусорного бачка. Думаю, что и ты потратил не больше. Даже меньше.
Ларенчук потупился, как двоечник, пойманный со шпаргалкой. Да, тексты были написаны быстро, но он этим уже привык гордиться, как свидетельством своего таланта и вдохновения.
- Вот – правильно понял Пусев – вот и я про то же. Ладно. Я тебе дал первый урок. Теперь даю второй. Слушай внимательно.
Ларенчук слушал внимательно.
- Если ты хочешь стать поэтом, бледный отпрыск неудачного отца, путь в тусовку тебе заказан.
- Не понял… - выдавил ошарашенный Ларенчук.
- Вот идиот. Я невнятно выразился? Ты слово идиот слышал?
- Слышал.
- Так вот, чтобы не быть идиотом, не переспрашивай то, что слышал. Понял?
- Понял. То есть нет, не понял. Ты… вы…
- Да ты.
- Ты сам только что сказал, что если я хочу быть поэтом, то должен пойти к Бледвак с Быркуновым.
- Ну? Что замолчал?
- А вот сейчас – что не надо ходить на тусовки. Это как прикажешь понимать?
- Так и понимать. Хоть ты и говоришь, что не идиот, но я в этом сомневаюсь. Сомневаюсь. Очень сильно. Поэтому слушай. Если тебе нужен статус московского тусовочного поэта – ты идешь к Быркунову с Бледвакой. И ты будешь своим в тусовке. При этом, мой тугоумный дружок, стихов от тебя, как и было сказано, совершенно не требуется. Даже больше скажу – стихи тебе навредят. Как только Быркунов с Бледвак поймут, что ты из себя хоть что-то представляешь, они даже водку твою пить откажутся. То есть сначала, конечно, выпьют, а потом откажутся. Чем плоше ты пишешь, тем быстрее тусовка тебя признает поэтом. Потому что все поэты – козлы.
За спиной Ларенчука процокали, приближаясь, каблучки, и звонкий голос весело продекламировал.
- Бегите, девы, от козлов-поэтов.
Любой поэт – как минимум, козел.
Любой поэт – как минимум, с приветом,
А так же величайшее из зол.
Сэнсей, я правильно прочитала?
- Правильно, Покемошка. Иди сюда, солнце мое…
Ларенчук поразился – ему показалось, что сидевший напротив желчный и злоязыкий мужик засветился – то ли внутренним, то ли отраженным светом. Он встал, раскинул руки, в и объятья ему ткнулась какая-то крохотная девушка. А может, подросток. Вполне возможно, что и ребенок – Ларенчук сразу не разобрал. Она скинула какую-то черную хламиду, легкий не по погоде платок, заменяющий шарф, отцепила заколку, до пояса укутавшись промытыми русыми волосами. Пусев молча достал купюру.
- Иди возьми себе борщ и пельмени. Не вздумай чебурек!!!
- Не хочу.
- Не канает.
- А водочки?
Пусев достал еще деньги.
- Ну возьми и водочки.
Девчонка упорхнула. Ларенчук сидел, окаменев. Пусев справился с собой, согнал с лица выражение блаженного идиотизма и продолжил.
- Ну так вот – поэты, по определению, козлы. Эгоцентричные и нарциссические козлы. Которых интересует только свое место в литературном процессе, причем желательно, чтобы в радиусе ста километров не было никого равного уровня. Вас сожрут, киса.
Ларенчуку стало до слез обидно за поэтов и он спросил с вызовом.
- А вы – тоже козел?
- Бесспорно. Самый настоящий козел. Правда, я обожаю таланты – настолько, что не могу им в этом признаться. Но это только подтверждает то, что я козел.
Так вот. Если ты хочешь стать настоящим козлом, то есть поэтом, что равноценно – а особенно, если ты хочешь стать поэтом, но при этом остаться человеком – тебя вообще лет десять никто не должен не видеть, не слышать. Тебя не должно существовать в природе. Понял?
Ларенчук отчаянно закрутил головой, и хруст позвонком показался ему хрустом разрушающегося мозга.
- Ничего не понял. Почему в природе?
- Потому что в нынешнее время природа – это Интернет.
- А – обрадовался Ларенчук – так бы и говорил. А то – в природе. Я подумал –как это, не должно существовать в природе? Самоубиться мне, что ли? Так я вроде только-только писать начал.
- Ты еще, мой маленький назойливый друг, даже еще не двадцать шестой подползающий. Ты не то что не зародыш, ты даже еще не эмбрион. Ты младенец, только-только начавший агукать. Ты не начал писать, а только деньги на азбуку копишь. Понял?
- Понял – медленно закипая, пробурчал Ларенчук. – меня не должно быть в Интернете.
- Отлично. А так же в фейсбуке, одноклассниках, моем мире, вконтакте… вроде все?
Спросил Пусев у подошедшей с подносом девушка. Та, перегружая на стол плошки и прозрачный графинчик, деловито ответила.
- Твиттер еще.
- О, тем более этот твиттер. Удивительно назойливый ресурс. В общем – тебя не должно быть в сети, тебя не должно быть в тусовке, тебя не должно быть вообще нигде. Ты не существуешь. Тогда, может быть, хотя, конечно, навряд ли…О. самое главное забыл. Если ты вздумаешь послать вот это хоть на одну премию, хоть на один конкурс – неважно, кто и где его проводит – тебя надо расстрелять на месте. Даже не дожидаясь приговора тройки. Поняла, Покемон?
Покемон поперхнулась, и промокая губы салфеткой, возмутилась.
- А я тут при чем?
- На всякий случай. Ты куда столько водки взяла?
- Прости, папочка.
- Прощаю. Так вот – ты должен исчезнуть. Вообще. Для начала.
- Исчезнуть? – изумился Ларенчук. – Как это – исчезнуть? Исчезнуть – и все? И больше ничего не делать?
- Покемон. Что ему делать?
Покемон скорчила забавную рожицу, но послушно ответила.
- Писать, писать и еще раз писать.
- А в перерывах?
- А в перерывах читать. Сэнсей, я водочки выпью?
- Выпей.
- А…- начал было намекать Ларенчук, не зная, как подойти к такому деликатному вопросу, но его быстро поняли.
- И ты выпей.
- А ты? – спросил благодарный Ларенчук.
- А он не пьет. – быстро ответила Покемон. – Дядь, а что вы хотите и как вас зовут?
- Зовут меня Петр Сергеевич, а хочу я… не знаю, как бы поточнее выразиться… Вот ваш… тоже не знаю…кем он вам, простите, приходиться.
- И не знай. Все равно не поверишь. – Уточнил Пусев, а Покемон стрельнула в него глазами с каким-то невообразимо хулиганским видом. – Насть, стихи он писать хочет научиться.
- А. Ну-ну.
- В общем, тебе не нужно нигде светится и только читать, и пробовать писать.
-А как же я узнаю, что я написал?
- Для чего тебе узнавать, что ты написал? – удивился Пусев. Все, что ты напишешь первые два года, будет фигней. Это закон.
- Да что вы говорите!!!! А зачем тогда писать!!!!
- Друг, понятия не имею. Зачем тебе писать. Покемон, ты знаешь, зачем ему приспичило писать?
Девушка невозмутимо пожала плечами.
- Да ты что, издеваешься? – Заорал Ларенчук так, что перекрыл гомон в людном зале. – То пиши, то не пиши, то в тусовку, то в задницу и сиди там, как… как…как… в общем, пошел ты!!!! Даже не пошел, а пополз!!! Ползи отсюда!!! Как… как…как… сытая вошь по сраной жопе!!!!
Ларенчук, мир вокруг которого уже налился обморочной багровой тяжестью, сквозь нее увидел, как быстро переглянулись Покемон с Пусевым – и как зашлись хохотом.
Ларенчук сидел униженный, оплеванный, раздавленный. Вдруг потемнело – это подошли те самые студенты, спрашивали, все ли в порядке и не нужна ли помощь, закрыли собой свет. Пусев, сквозь смех и слезы, опять пожал им руки и взмахом кисти отправил обратно за стол. Покемон заливалась, закинув голову и обнажив ряд замечательных зубов. Ларенчук смотрел на беззащитную шейку и понимал, что уничтожить гада надо – и за Акинину, и за эту вот невинную девочку, которую он опутал своими сетями. И, черт побери – насколько приятен Пуськов, настолько же омерзителен Пусев.
- Так, Покемон. Смотри. Только что на наших глазах человек родил вторую в своей жизни метафору. Первую он родил в жутких схватках, но даже не заметил. Солнышко мое, на, почитай и покажи мне, где тут это самая метафора. Только громко не смейся.
Покемон, послушная девочка, пару раз фыркнула, покраснела, отвернулась, закрыв рот рукой…но дочитала творения Ларенчука до победного конца. Отложила. Подумала. Пробежала глазами по строчкам еще раз. Подчеркнула что-то ногтем, показала Пусеву и, сжав кулачок, выставила большой палец.
- Во!!!! То есть, не совсем, конечно, -во!-, но, по меньшей мере, более-менее ничего.
Ларенчук оцепенел. Сто пятьдесят похвал на ПоэПисе – это одно. Но похвала от Пусева – совсем другое. Этого не может быть. Потому что не может быть никогда.
- Вы согласны?
- С кем? С Покемоном-то? Конечно, согласен. Мы с ней практически одно целое. Как я могу не быть согласным сам с собой?
- Вам понравилось?
- Что? Текст? Конечно, нет. Как может нравиться такая отмороженная графомань.
-Да что ж это такое!!!! – прошептал совершенно запутавшийся Ларенчук.
- Дорогой мой. Речь сейчас идет не об этом потоке графоманского бреда. А об одной-единственной метафоре. Кстати, ты ее наверняка не оценишь. Давай, продемонстрируй нам свой вкус. Назови то, что нам понравилось.
Ларенчук задумался. Взял листки. Присмотрелся – но следа девичьего коготка не нашел. Задумался. Крепко задумался. И наконец с выражением прочитал.
- Страдал или не страдал.
Смотрел или не смотрел,
Пыхтел или громко пел,
Висел или вдаль летел,
Хотел или не хотел?
И, будучи абсолютно уверен в своей правоте, добавил.
- Я тоже думаю, что это выдающееся место. Я рад. Наслаждайтесь.
Возникла пауза. Ларенчук понял, что на него смотрят – двое, подавшись друг к другу, во все глаза, как на диковинку. Потом Покемон тихо промолвила.
- Наслаждайтесь.
- Выдающимся местом.
Так же негромко ответил Пусев.
Потом парочка переглянулась и – гром с молнией на мой лысый череп!!! – грянула смехом.
Ларенчук готов был их убить. Гнусных фигляров, безвкусных шутов, насмешников, хулителей и провокаторов. Прав был Пуськов – лучше сто тысяч графоманов, чем один Пусев.
Отсмеявшись и промокнув глаза – изящная, как статуэтка, она обладала быстрыми и отточенными движениям – девушка взглянула на Пусева. Тот кивнул.
- И из старческих почек
Тот песочек течет.
- Достоинства, Насть?
- Аллитерация. Ну, звукопись – добавила она, заметив, как отвисла челюсть Ларенчука. – Ладно, дядь Петь, не обижайтесь на нас. Выпейте со мной водочки. Папочка не пьет.
- О, Насть, кстати. Я тебе работу нашел. Студенческая газета «Гаудеамус».
- Ты что? Что я там буду делать?
- Писать. Про всякие молодежные дела, про студенческие. Ты ж молодежью общаешься.
Покемон взяла его руку, сплела пальцы и грустной нежностью сказала.
- Молодежь ты моя…
* * *
" Никто не знает, что из себя представляет поэзии. Откуда она появилась, как развивалась и почему оказывает такое воздействие на умы - не только современиков, но и потомков.
Тема неохватная, и для небольшого эссе совершенно невозможно отразить все стороны интересующего нас вопроса - там более что период становления нашей классичекой силлабо-тоники изучен вполне подробно.
Я же постараюсь заглянуть во времена, в которых еще не было не письменности, ни поэзии как таковой - но именно туда, где поэзия и зародилась.
Собственно говоря, никто не знает - и не может знать достоверно - как вообще зародилась речь. Понятно, что голос и в животном мире сильнейшее средство воздействия и коммуникации. Ну, коммуникации - понятно, а вот что значит - воздействия?"
Петр смял мясистые щеки в горсти. Эк мужик хватанул. Как вообще зародилась речь. В современном мире не помнят, что произошло вчера, не знают, как живет сосед по дому, а тут - как зародилась речь. Как-то зародилась, оно понятно, но вот наглеть, пытаться прыгнуть выше головы не стоит. Он что себя, самым умным, что ли, считает?
"Тем не менее воздействие голосом имеет очень широкий спектр применения - повторяю, я имею в виду именно воздействие, и - именно в мире животных.
Самый яркий пример такого вот воздействия - бросок амурского тигра. (Очевидно, что и поведение бенгальских тигров отличается от поведения нашего, настоящего царя зверей не сильно)
Про броске тигр ревет. Рычит. Не просто так - лавина оглушающего звука в прямом смысле гипнотизирует жертву, даря хищнику драгоценные секунды.
Наверное, на этом, несколько дикарском примере, можно остановится.
Ну а звуки как средство коммуникации среди животных известны всем - это и вой, и повизгивания, и урчание, и угрожающее рычание на самых высоких нотах, и так далее и тому подобное.
Наверняка первые зачатки речи зародились во время охоты на крупного зверя. Именно на крупного - охота на мелочь обладает некоторыми особенностями, не позволяющими, извините, орать во все горло.
Другое дело - крупная добыча. Сильная, выносливая, способна за себя постоять. Криком люди подбадривали друг друга, обращали на себя виманиие соплеменников, а главное - давали выход бешенному возбуждению, которое и до сих пор, через тьму веков, хорошо знакомо охотникам.
Наша речь, как известно, ограничена строгим количеством звуков - именно таким, на какие способоен речевой аппарат. Соответвтенно, во время охоты наши далекие предки - уже вполне люди, надо сказать, а не развивающиеся обезьяны - могли пользоваться только тем, на что были способны их гортани и языки. Скорее всего - продолжительные оглушительные гласные.
Но вот, допус
тим, охота закончена. Какой-нибудь бизон, истыканный копьями так, что стал больше похожим на ежа, испустил дух. Пришло врем дележки добычи. Уставшее горло уже не способно на долгий и громкий крик, да и надобности в нем уже нет. Пришла пора рычанья, урчанья, цоканья, шипенья и так далее - негромкие короткие звуки, несущие информативную нагрузку - сделай там, потяни вот это.
Впрочем, это все не касается нашего предмета, ибо нас интересует не охота, а отдых после нее.
Не надо думать, что наши примитивные предки обладали большим досугом. Нет. Время у наших пращуров было расписано - при отсутствии часов, самой собой - практически по минутам. Особенно у женщин, которые постоянно что-то делали. У самцов-охотников было немного проще - мощные энергетический взрыв привел к убийству, к пище, к отдыху. У самок траты энергии были несколько иного плана - это постоянная изматывающая работа.
Вот теперь можно представить, в какой части зародилось стремление...
Давайте скажем так - просто стремление. Томление. Жажда чего-то непонятного.
Что-то необъяснимое, что заставило наших грубых, конкретных и прямолинейных предков издать ряд непонятных звуков и замереть, потрясенных вдруг открывшейся гармонией.
Понятно, что первобытная гармония очень сильно отличалась от нашей, скажем так, силлабо-тонической гармонии. Скорее всего, наш изощренный ум ее бы даже не заметил. Но тем не менее она появилась.
Она могла появится среди женщин, которые забавными повторениями звуков скрашивали рутину постоянной повседневной работы.
Она так же могла появиться и среди охотников, испытывающих сытое и усталое умиротворение после бешеного напряжения.
Но это все, конечно, не более чем домыслы.
Что нам известно совершенно точно - так это то, что все песни, так же как и все стихи - точнее, то, что было до стихов - появились из обрядовых текстов.
Магия, мистика проникала в жизнь наших предков, думаю, ничуть не меньше, чем сейчас в нашу жизнь проник интернет. Без магии не начиналось ни одно дело - от посева льна и гречихи до закладки первого венца дома.
Но удивительно не это, удивительно другое. То, что бытовая магия - работала.
Наши предки, опять же, были людьми вполне себе практичными, и не стали бы передавать из поколения в поколение заговоры, к примеру, которыми нельзя воспользоваться. В этом просто не было смысла.
Но еще нельзя сказать, что заговор - это поэзия. Нет. Обычно это короткий текст без всякого намека на привычные нам особенности стихосложения. Скажу более того - без всякого намека на смысл, который мы, дети информационного общества, с упорством, достойным ищейки, вытаскиваем отовсюду и привязаны к нему, как алкоголик к бутылке.
Смысл заговора - конечный результат. Если определенный набор слов к этому результату приводит - значит, жить этому бессмысленному набору слов в веках."
Жить в веках. Ларенчук поежился. Последнее время у него появилось ощущение какой-то невероятной пустоты, бездны, которая становилась ощутима в любой момент – стоило перестать загружать повседневное внимание разными уютными бытовыми мелочами. Эта пустота притягивала и пугала. Когда же он поделился своей проблемой с Пусевым, тот поднял красные то ли с перепою, то ли с недосыпу глаза (он, конечно, сидел в чебуречной и, само собой, что-то печатал) и весьма равнодушно констатировал.
-А, ну поздравляю. В полку сумасшедших прибыло.
- Кто сумасшедший? Я сумасшедший? – вскинулся Ларенчук и получил бесстрастный ответ.
- Конечно. Я, что ли? Причем ты добровольно в это ярмо лезешь. Ну, ладно мы с Покемоном – мы для этого рождены. Но тебе-то это зачем?
Ларенчук давно уже привык к поворотам мысли своего, так сказать, учителя. Но каждый раз он впадал в ступор, прежде чем ответить что-либо адекватное. На определенная закалка появилась – и теперь проходило все меньше секунд между высказанным бредом и реакцией на него.
- Что – зачем и почему вы родились для ярма?
- Говорю – стихи тебе зачем?
- А что, стихи – это ярмо?
- Это ярмо, каторга, печаль, тоска и беспокойство. Тебе все это знакомо?
- Конечно знакомо. Особенно с перепою. Так это что значит, что я поэт?
- Это значит что ты алкоголик. Я про другое говорю. Я говорю про то, что некоторым несчастным людям дан дар. Каждому свой. Некоторым – опять же, как нам с Покемоном – дар писать стихи. Беда в том, что настоящие стихи на хрен никому не нужны. Наш дар болтается, как цветок в проруби, мы не может от него отказаться, поскольку сойдем с ума, и не можем не видеть, что он никому не нужен. Тебе-то это зачем, сотый раз повторяю?
Ларенчук поднатужился и вдруг вспомнил спасительный ответ.
- Так это… радость творчества.
- Ты это, за лоха меня не держи. Радость творчества испытывает любой человек, создающий что-то новое. В принципе, радость творчества можно испытывать, даже моя машину. Наблюдать появление нового цвета. Была серой – а ты создал зеленую своими руками. Вот глобально, Петя, глобально – что ты хочешь от стихов?
- Ну, чтобы меня читали.
- А, чтобы тебя читали. Читали и забывали, или читали и читали? А потом еще раз читали?
- Чтобы читали и читали – не стал скромничать Ларенчук.
- То есть ты хочешь владеть умами? Ты хочешь стать инженером человеческих душ?
- Ну, это… да.
- Отлично. Ну, допустим тебя читают. Дальше что?
- Блин, ну ты меня замучил. Погоди, дай сосредоточится. Сейчас я скажу.
Ларенчук напряг всю свою память, выуживая из нее обрывки бесконечных разговоров на ПоэПисе. И родной ПоэПис не подвел.
- А дальше – дальше вот что. Если хоть один человек скажет, что ему мои стихи…
- Понравились, значит, я не зря прожил свою жизнь.
Унылым и монотонным голосом, как лектор, давно и прочно испытывающий отвращение к своему предмету, продолжил Пусев.
- Ты когда-нибудь научишься говорить свои мысли, а не тот бред, которым по самую крышку набит ПоэПис?
- Нет, ну это что, неправда? Это неправда, что ли? Ты что, умнее остальных, что ли?
Пусев усмехнулся.
- Ну, наверное, умнее, раз ты тратишь деньги чтобы посмотреть, как я ем, и послушать, чего несу. А?
- Да, между прочим, я на тебя трачу деньги, так что будь любезен.
- Да-да? – Со своим фирменным отвратительным ехидством полюбопытствовал Пусев.
- Так что будь, пожалуйста, любезен.
- Пожалуйста, буду любезен. Ты это хотел сказать?
- Да.
- О, а я думал, что ты скажешь – я тебе плачу деньги, так что будь любезен говорить то, что мне нравиться. А так же что нравится сотням тысяч пользователей ПоэПиса.
Ларенчук встопорщил усы, показывая, что ничего подобного он говорить и не собирался.
- Ну так вот. Дорогой мой студент. Народ обожает шаблоны. Шаблоны – это наше все. Шаблоны помогают нам жить, а не существовать…
- Наоборот? – робко поинтересовался Ларенчук – уж больно выразительно замолчал его собеседник.
- Именно, наоборот. Растешь. Так вот, шаблоны – это наше все. В создании шаблонов мы великие мастера. Мы делаем не просто шаблоны, мы делаем из шаблонов целые громоздкие конструкции, систематизируем их, учитываем и классифицируем. А когда кто-то пытается эти шаблоны разрушить, то называем его преступником, и на костер. Или на крест. Обычное дело. Так вот, этот бред – что ради какого-то дурака, которому стишок открыл смысл жизни – такой же шаблон, как и все остальное.
- Стишок – как ты говоришь – не может открыть смысл жизни?
- Может открыть, а может и закрыть. Может испугать, а может и утешить. Может вызвать раздражение – такую лечащую злость – а может, например, чувство совершенно потрясающего умиротворения и полноты существования. Все, что угодно.
- Ну ты это… ты сказал то же самое, что хотел сказать я. Только я подумал раньше, и сказать хотел покороче.
- А, понятно. Я у тебя великие мысли, понимаешь ли, на лету из клюва выхватил. Извини, прости бездаря, мой великий друг. Кстати, а можно поинтересоваться – хотел ли ты сказать, что все, что я у тебя украл, относится к стихам – но никак не к тому бреду, которым завален, как свалка мусором, наш ПоэПис?
- Знаешь что… знаешь что… нельзя быть таким негативным. Я вот посчитал – ты уже десять раз произнес слово «бред». Это ты всех считаешь дураками, а себя умным?
- Ага. И ты меня тоже считаешь умным. Но дело не в этом. Дело в том, что никто не знает, как стихи воздействуют на человека. И почему они воздействуют именно так, а не иначе. Ты не поверишь – это никто не изучал, да и изучить невозможно.
- Что там невозможного. – фыркнул Ларенчук – ритм, размер, рифма. Берешь и делаешь. Ничего особенного. Я сам много раз делал.
- Ты делал некие словесные сооружение, собирал их, как конструктор – именно потому, что в поэзии – нашей, русской – есть возможность использовать все эти приемы… а вот для чего мы их используем?
- Для красоты?
- Я бы сказал – для совершенства. Смотри сюда.
Пусев достал нож – Ларенчук сразу оценил – настоящий, швейцарский – взял салфетку и легко разрезал квадрат по диагонали – получилась толстая полоса.
- Вот эта полоса называется – я ее так называю – линейка симпатий. Понял?
- Ну, линейка симпатий. Понял. Что тут непонятного?
- А что за симпатии обозначает эта линейка?
- Ну, симпатии. Симпатии как симпатии.
Пусев усмехнулся.
- В общем, ты прав. Как можно объяснить, что такое симпатии? Действительно, симпатии и симпатии. Короче, сюда входит все, что нравится людям. Все-все. Весь лубок, поэтический лубок, все эти наши разновидности лирики, все описания – в общем, абсолютно все, что нравится человеку пишущему и не вызывает у него раздражения.
- Это что, плохо?
- Да нет, почему это плохо. Это хорошо. Это позволяет сотням таких крепких поэтов чувствовать себя признанными, востребованными, живущими не зря. Он делают свое дело, они делают его хорошо и получают бонусы – сейчас, к сожалению, только в виде читательского внимания. Понял?
- Да понял, что спрашиваешь.
- А что вот это такое, понял? Догадался?
Пусев показал два оставшихся от салфетки треугольника.
- Почему это не догадался. Догадался. Это бумага.
- Молодец. Твоей проницательностью и умением заглядывать в суть вещей, отметая все напускное и лишнее, я восхищаюсь. А вот так?
Один из треугольников он рассек так, что получилось несколько маленьких. Второй разрезал пополам и получилось два остроконечных.
- Ну… треугольные бумажки.
- Молодец. Так вот, эти треугольные бумажки символизируют то, что выходит за рамки линейки вкусов. Делаем мы с тобой вот такую конструкцию… вот такую… такую вот…
Ларенчук наблюдал, как к бумажной полосе снизу прижались маленькие треугольничики, а сверху – два длинных остроконечных.
- Вот – вверху и внизу. Что это значит?
- Это значит, что они вверху и внизу.
- То есть?
- Что- то есть?
- Они на линейке вкуса?
- Нет.
- Именно. Это все то, что в линейку вкуса – или плоскость симпатий не входит. Внизу – это уж совсем ужасная графомань, вроде Геля, Працук и Рвокотного.
- А Пуськов? – не удержался Ларенчук.
- Пуськов в самой нижней плоскости линейки вкуса. Все вот эти мелкие треугольнички настолько бездарны, что про них можно говорить лишь из жалости – да приводить в качестве примера, как нельзя писать ни в коем случае. Ну, по большому счету, никто из линейки вкуса на них внимания и не обращает. Видишь, не зря они такие мелкие и рядом расположены. Но самое интересное, мой друг – это вот эти вот острые треугольники. Видишь – они большие, высокие и как стоят?
- Далековато стоят.
- Да, на удалении друг от друга. Далеко. Это другая крайность – гении, которые слишком хороши для линейки вкуса. Они пугают своей необычность, новизной, совершенством и силой. И если мелких графоманов обычные средние поэты презирают, то к этим пикам относятся с таким настороженным уважением. Конечно, про них все знают – ну, допустим, в серьезной московской тусовке – с ними все здороваются, но близко не подходят. Такие величины раздражают, злят. Потому что смотришь на них – и голова кружится, а главное – сам себе кажется очень маленьким.
- Как я им завидую… - печально сказал Ларенчук. Печально и искренне.
- Нечему тут завидовать. – обрубил Пусев. – Они не получают ничего, что нужно тебе, например, от поэзии. Ни славы, ни денег. Потому что известность и деньги можно получить, только находясь в линейке вкуса. Закон такой. Если ты хочешь, чтобы тебя признали – не нужно разочаровывать читателя. Иначе читатель обидится и пойдет к тем, кто его понимает. Точнее – кого понимает он. Самое печальное, что большинство из нас ( Из нас! – радостно отметил Ларенчук) прекрасно это понимают, и ничего сделать не могут. Вынуждены играть по общепринятым правилам. Потому что отвернется читатель – и все, жизнь прожита впустую. Никто не читает. Никто похвальных рецензий не пишет. Тусовка не признает.
- И это что, все так?
- Практически все.
- А… Акинина?
- Конечно, Оля тоже. Но Оля счастливый человек – ее талант, хоть и возвышается над линейкой вкуса, но понятен большинству. То есть она, выбиваясь из этой чертовой линейки, может писать, не заботясь о читателе. Конечно, она девочка тщеславная, и ей очень нужны все эти глупые победы в глупых премиях – ну, эти маленькие слабости можно простить. Но тебе повезло – можешь посмотреть на высочайший пик современной поэзии. Можешь даже чайку у его подножия глотнуть.
- Чайку? – разочарованно спросил Ларенчук. Пусев посмотрел на него внимательно.
- Может, и не чайку. Ты не переживай. Ты не один такой. Оленька девочка известная, поклонники табунами за ней бегают. Позавчера вот один замуж предлагал.
- А она что? – обмер Ларенчук.
- А что она? Поржали. Слушай сюда, любитель изящной словесности. Вот опять мы берем треугольник. Хорошая фигура, сколько всего с ее помощью можно объяснить… вот смотри. Да смотри ты.
Ларенчук сидел, отупелый и пришибленный. Акинину зовут замуж. Наверное, рано или поздно она согласится. Но как это воспринять – его гений, так сказать, чистой красоты – и замужем за каким –то козлом? Но, справившись с собой, он ответил.
- Да-да, смотрю.
- Так вот – очередная пирамида. Рассекаем… на три части. Получился треугольник и два… два таких непонятных блока. На этих блоках он и стоит. Треугольник – само творчество. Два блока – тщеславие и читатель. Видишь, вот они рядом – они друг друга поддерживают и питают. Без тщеславия не нужен читатель. А читатель питается плодами тщеславия. Так может длится годами, но в итоге наступает расплата.
- В смысле?
- В том смысле, что тщеславие постепенно сдувается. Ну сам посуди, если тебе тридцать лет говорят, что стихи у тебя хорошие, не надоест ли тебе это в конце концов? Ну да, хорошие. Дальше что?
- А читатель-то чем тебе не угодил?
- Да я ж тебе только что говорил. Читатель поддерживает твое тщеславие – но при этом требует неизменной отдачи. Причем не той отдачи, которую хочешь ты, а той, которую хочет он. Он забавный, наш читатель. Он требует служение себе, но при этом хочет оставаться неизменным. А если ты перестаешь ему служить – он тебя сразу наказывает. Забвением. И вот ты годами бьешься с другими поэтами своего уровня за читателя, бьешься и бьешься, и вдруг понимаешь, что стоишь на месте. Потому что из года в год из зала поступают записки одного и того же содержания – а сколько у вас было любовниц и что вы хотели сказать в такой-то строчке?
- Ты ж только что говорил – отвернется читатель, и жизнь прожита впустую.
- Именно. Для поэтов линейки вкуса. Хочешь стать пиком – отбрось тщеславие и читателя, не смотри на него. И когда ты две эти гири скинешь… потому что уже достаточно мускулатуры накачал – вот тогда и начнется чистое творчество.
* * *
Ларенчук опять застыл, как вкопанный – но сей раз не от необъяснимой робости, а от изумления. Он бы, пожалуй, не удивился, увидев рядом с Покемона. Но рядом со сверкающей нахально лысиной сидело – точнее, уже вставало, собираясь уходить – какое-то совершенно небесное создание в белой пушистой песцовой шапке, в белой пушистой песцовой шубке, с румянцем во всю щеку и тяжелой косой до пояса. Девушка, настоящая Снегурка с советских новогодних открыток, показалась ему знакомой, но только не по открыткам. После секундного напряжение память выдала картинку – два бугая-охранника тащат пьяного пузана со сцены, и эта вот девочка, вся сияющая непосредственным детским восторгом.
Пусев увидел своего подопечного и приветственно махнул рукой, девушка скользнула по Петру равнодушным взглядом – пожалуй, старинный шкаф удостоился бы большего внимания.
- Машенька, это Петя, Петя, это Машенька. Машенька, значит, договорились? Если будешь в джинсах – смотри, чтобы не треснули. Ну и не опаздывай.
- Да, конечно, хорошо, спасибо, пока, до встречи.
Прощебетала Машенька. Одарила Ларенчука равнодушной улыбкой, чмокнула впалую щеку Пусева и выбежала из зала.
- Это… что?
- Что? – равнодушно переспросил Пусев, складывая нетбук.
- Вот это что?
- Это не что, а кто. Машенька, я же тебе сказал. У этого эфемерного создания очень мощные – по мужски мощные, хотя и глубоко женские – стихи.
- А что за советы ты ей давал?
- Обычные советы. Практические. Девы, понимаешь ли, любят носить джинсы в обтяжку. А когда приходится широко раздвигать ноги, бывает конфуз. Вот от этого конфуза я Машеньку и предостерег. Ноги ей придется широко раздвигать, тут уж никуда не денешься.
- Это тоже твоя… дочка?
- Не, не дочка. Дочка – ученица. Машенька – молодой, но вполне себе сформировавшийся поэт.
- Я говорю про эту… как ты ее называл… Покемона. Она знает что ты тут с Машенькой?
- Ну, во первых, не знает, во вторых – что я тут с Машенькой?
- Что ты на ней джинсы рвать собрался? Она тебе в дочки годится.
- А, ты про это. Беда в том, что дамских седел давно уже не осталось. Девы ездят именно широко раздвинув ноги. Но могу тебя утешить, что мужикам тоже приходится ноги раскорячивать. Хотя тут все дело в ширине спины.
- При чем тут седла?
- Мы с Машенькой едем на лошадках кататься.
- А Покемон?
- Петь, нельзя быть таким зацикленным. Ну что - Покемон?
- Где Покемон?
- Наверное, мужа ублажает. Квартиру драет. Морковку из магазина тащит. Да мало ли дел у молодой жены.
- Она замужем?
- Ага, замужем. Год и шесть месяцев.
- А ты?
- Петь, ты меня начинаешь доставать. Я друг товарищ и брат. Тем более Покемон так старательно и долго от меня отказывалась, что я не мог не откликнуться на ее желание.
- Вы были вместе?
-Мы были вместе. Потом под давлением, так сказать, среды Настенька сделала то, что делают миллионы девочек – нашла себе щенка и стала женой. Ну и, как верная жена, приняла решение от меня отказаться.
- И что теперь?
- Да ничего теперь. Все идет, как и шло. Разве что учебу она забросила почти, но это ее личное дело.
- Почему забросила?
- А, как ты меня достал, друг мой бесталанный. Хорошо. Объясню. Когда мы встречаемся, то нас начинает тянуть друг к другу. Муж ейный начинает ее раздражать. Покемошка, вообще-то, великий специалист по скандалам – и она легко доказывает, что мастерство не пропьешь. Пока Покемон истерит по поводу и без повода, нас тянет, тянет, притягивает, влечет, пока совсем не притянет. Бац! Вспышка, взрыв, обвал! Самый настоящий бац!!
- Бац?
- Самый настоящий бац, говорю я тебе. Муж бесится, орет, ломает стены. Грызет колени, зализывает кулаки. Мечтает меня растерзать, растоптать и забодать. Или хотя бы влепить по щам.
- Ты ему бьешь морду? – живо спросил Ларенчук, увлеченный таким поворотом.
- Он же не дурак – ломать стены в непосредственной близости от Пусева. Он вдалеке ломает. Потом перемирие у молодых супругов, и опять Покемон изо всех своих маленьких сил отдаляется. Бурлачок такой, тянет семейную лодку подальше от опасных скал. Месяц тянет, другой, третий. Но, видишь ли, чем дальше он оттаскивает свою ржавую баржу, то тем сильнее нас начинает тянуть друг к другу, муж начинает раздражать, потом мы встречаемся, бац!
- Озверевший муж бодает стены.
Пусев посмотрел на Ларенчука с уважением.
- Вот, схватываешь на лету. У нас очередной период счастья, потом возникает обиженный щенок, Покемону становится стыдно – и она старательно отдаляется. В общем, такая петрушка тянется уже второй год.
- Я правильно тебя понял – вас тянет друг к дружке…
- Как магнитом тянет.
- Оставь ты эти свои избитые метафоры, сам же учил – вас просто тянет?
- Нас просто тянет.
- И когда вы рядом, и когда вы далеко? С одинаковой силой?
- Не, не с одинаковой. Когда рядом – с неумолимой, когда далеко – с неослабевающей. Разницу чувствуешь?
- Нет.
- Хорошо, тогда так – когда мы рядом – то влечение неумолимо, а когда разорваны расстояниями и шаблонами нашего жестокого общества, то нас тянет с неослабевающей силой. Понял?
- В чем разница? Нет. Короче, этот твой Покемон появляется…
- Разгоняет племянниц…
- Еще и племянницы есть? – охнул обалдевший Ларенчук.
- Ну да, племянницы – это более легкое звание, чем дочки и даже падчерицы.
- И падчерицы? И падчерицы тоже?
- Это неважно. Ты понял?
- Да, я все понял.
- Ну и что ты понял? Какого хрена ты вообще этот разговор завел?
- Я понял, что вы оба идиоты. Но ты в больше степени идиот, чем она.
- Это точно. Не надо было ее замуж отпускать. Так все говорят.
- Ты ее сам замуж отдал?
- Ну да. Фактически сам. Указал направление и сказал – иди, именно туда куда и шла.
Ларенчук сидел, сплетя и сжав до белизны пальцы, смотрел, склонив изрубленный морщинами лоб, мрачно и ничего не понимал. Впрочем, приученный последними событиями к упорству и въедливости, решил- таки докопаться до истины. Уж больно его, робкого холостяка, разбередили все эти племянницы.
- Мне кажется – не смейся, это мне только кажется – что она тебя любит.
- Само собой она меня любит. И я ее люблю.
- И при этом ты позволил ей выйти замуж за кого-то козла?
- Прошу прощенья, не за козла, а за щенка, это большая разница. Хотя Дарвин бы отказался от своей теории, увидев, как быстро симпатичные щенки превращаются в вонючих козлов – но ему повезло, он закончил свои дни в счастливом неведении. Ладно, позволил. Сам. И что дальше?
- Да как можно отпускать любимую женщину замуж за щенячьего козла?
- Как бы сказать… с некоторыми колебаниями.
- Да тебе надо было брать ее в охапку и тащить в ЗАГС.
- Очень интересно. А что дальше?
- Ну и… - заданный вопрос Ларенчука никогда не занимал. Главное – в охапку и тащить. – Ну и не знаю я, что дальше.
- А я тебе скажу, что дальше. Поскольку Покемон и сейчас –то не шибко женщина, а скорее непредсказуемый подросток, а тогда вообще была феей, волшебной феей, причем волшебной на всю голову, то через год она бы прокляла все на свете, возненавидела бы меня, мать и друзей и больше бы мы не общались.
- Ничего не понял. Почему это, раз она тебя любила?
- Любит, а не любила. Это раз. Два – поскольку она была человечком несозревшим морально, что на нее стали бы давить со всех сторон – мама, которая этак мило заявила, что легко соблазнит меня – ровесники же, друзья, которые хором заорали – да ты дура, что ли!!! Ну и любимая литературная тусовка, которая смотри с волчьим прищуром и судачит – а кто эта девочка рядом с Пусевым? Дочка? Ах, не дочка? Да какой же он козел и тварь!!!
- Ты хочешь сказать?
- Она бы убежала быстрее собственного визга. Это тяжелый груз. И такой груз могут взять только морально зрелые люди. Или очень сильные. А она тогда стеснялась, она бегала по стенам с рыданиями и орала – да за что мне это? Она стыдилась меня, себя и наших отношений.
- А вот этот вот маятник, который у вас сейчас, это что, лучше? – спросил Ларенчук после недолгого молчания – он пытался осмыслить дурацкий поступок.
- Лучше – уверенно ответил Пусев. – с каждым махом этого, как ты выразился, маятника, крепнет уверенность, что никуда нам друг от друга не деться. Что это любовь, а не обычная животная похоть. Что мы думаем одними мыслями, смотрим в одном направлении и вместе можем наслаждаться красотой и творчеством. И если она станет моей женой, то она будет гордиться своим мужем и смело, лицом встретит всех шипящих кошек и дребезжащих козлищ.
- Ну, блин… - только и смог сказать Ларенчук – а если муж ее…
- Сломает? Он ее уже ломает.
- Можно и так сказать – не стал спорить Ларенчук, который хотел сказать – не отпустит.
- Ломает, изо всех сил ломает. Но, как ты помнишь, отдача равно усилию. А сломать Покемошку не получится, не тот замес, я в этом уверен. Закалить – это да. И оценить то, от чего когда-то отказалась – тоже.
- А если она своего мужа любит и будет любить дальше?
- Запросто. – пожал плечами Пусев. – Обычное дело. Похоть превращается в наркотическую зависимость, которая нарекается любовью.
- Ты что-нибудь будешь делать?
- Ни-че-го. Что я могу поделать? Бегать с тягучей слюной за девчонкой, которая от меня старательно отказывается два года? Не смеши. Пусть все идет, как идет.
- А если твоя любимая так и проживет всю жизнь со щенком?
Пусев, у которого телефон булькнул о пришедшем сообщении, поднял глаза и холодно сказал.
- Значит, она проживет всю свою жизнь со щенком.
От этого взгляда по спине побежали ледяные иголочки – впрочем, только секунду. Потом Пусев улыбнулся, махнул рукой и сказал.
- Да нормально проживет, так миллионы живут – и ничего. Ну, не станет легендой – подумаешь. Кто из нас легендой стал? Посидели в уголочке, небо покоптили, в своих рамках, в своих взглядах, в общественных стандартах. Жизнь профукали – и вспомнить нечего. Зато все чинно и важно, как у всех. Нормально. Никакой трагедии.
Какое-то время Пусев сосредоточенно закручивал середину чайного пакетика ниткой, стараясь придать ему форму бабочки, пока не перерезал надвое. Бросил в тарелку и сказал.
- Да, не быть тебе бабочкой. Ты принес стишки? Чем хвалиться собираешься?
Ларенчук развел руками и промямлил.
- Нет, не принес.
Обсуждать свои вымученные вирши ему расхотелось.
Глава 4
«Мальчик-графоманчик»
Ларенчук подготовил эффектный выход – он подойдет к столику и, воздев руки вверх, прокричит трагическим голосом – О, за что ты их так не любишь?
А когда Пусев, оторвавшись, по своему обыкновению, от экрана, посмотрит на него вопросительно – кого это я не люблю? Очень люблю.
- Стручки красного перца! – ответит Ларенчук и выиграет битву в остроумии с самого начала.
Но, как обычно, все пошло не так, а как не надо – напротив Пусева сидело нечто. Почему то шок, вызванный у Ларенчука присутствием этого существа, заставил воспринимать ее снизу вверх. От сапог, которые напоминали испанский сапожок, деревянное изделие для пыток, чем собственно обувь, взгляд его переполз на очень тонкие и кривые колготки зеленого цвета, которые торчали, как две веревки, из кожаной юбки, ощетинившийся металлическими шипами. Выше тоже продолжалась толстая черная кожа вся в заклепках, блестящих железных заклепках и цепях, из-под кожи торчали голые руки, синие от холода и татуировок, а дальше с бритого затылки свисали грязно розовые локоны с алым отливом.
Именно так – потому что голова была брита, но не вся. И с бритой головы свешивались невероятные волосы. Лицо – вроде было лицо, что-то все такое в пирсинге, кольцах, шипах и заклепках, в помаде и румянах и бритых бровях.
Самое удивительно, как они сидели – ослепительная лысина Пусева гармонировала а закатной окраской волос девы, и они, склонившись над экраном, что-то сосредоточенно вычитывали.
- Садись, садись, не стой. Это Калерия. Не бойся, в этот период она не опасна. Калерия. Это Петенька. Мой личный мальчик - графоманчик, но может нас пивом угостить.
- О, какой мужественный мальчик – пробасила Калерия, оценивая мясистую тыкву Ларенчука и начинающие седеть усы – вы в самом деле графоманчик?
- Ээээээ…
- Понятно. Все тогда, пока, я побежала. По почте пришлю переделку.
- Это что?
Спросил Ларенчук, когда прелестное созданье, звякая на каждом шагу железом, шаркающей походкой удалилось из подвала.
- Кавалерия. Весьма экзотическая дева.
- Какой я тебе мальчик - графоманчик? – Навис над Пусевым разъяренный Ларенчук.
- Ты девочка? – удивился тот – Девочки меня последнее время удивляют. Я могу понять красные волосы. Но зачем девочкам усы?
Ларенчук вдруг рассмеялся. Ну, ладно, мальчик так мальчик. Не бить же за такой пустяк, в самом деле.
- Это из твоих дочек или племянниц?
- О, нет. Это из кузин.
Тут Ларенчук не нашел ничего лучше, чем вставить свою заготовку.
- И почему ты их так не любишь?
- Кузин? – оторопел Пусев.
- Стручки красного перца.
- Какие еще стручки красного перца?
- Ну, просто. Стручки.
Пусев молча смотрел, как Ларенчук медленно и мучительно заливается потной краснотой, потирает руки и суетливо смотрит по сторонам.
- Понятно. Это была заготовка, которую ты просто не вовремя вставил. Ну ничего, попытка засчитана. Хотя тебе надо было сказать – и за что ты их так не любишь? Кого – спросил бы я. Графоманов – ответил бы ты. И было бы не смешно, а продуктивно, поскольку я бы тебе прочитал лекцию, за что их не люблю. А ты все свел к каким-то пошлым стручкам красного перца.
Ларенчук вдруг с неожиданной отвагой спросил.
- Ну в самом деле, отчего тебя все так ненавидят, и почему ты их тоже?
Поскольку Ларенчук уже положил на стол зеленоватую купюру, которую Пусев ловко спрятал, что ответил он весьма довольным тоном.
- Петь, вот понятия не имею, отчего меня все ненавидят. Причем это не только графоманы, этим сам Бог велел. Даже посторонние люди – все меня терпеть не могут. Потом уже становятся лучшими друзьями, а сначала вот убить готовы. Братья – писатели – ненавидят. Братья – поэты – зарезали бы.
- Завидуют? – кинул пробный мячик Ларенчук.
- Чему завидовать? – удивился его собеседник. – Было бы чему завидовать. Нищий, одинокий, да еще и непьющий. Этого достаточно, чтобы общество тебя выдавило на обочину.
- У тебя же книги есть!
- Вот, тем более. Запомни, мой юный друг. Если человек спился – его жалеют, даже любят – просто на фоне какого-нибудь бомжа все твои проблемы кажутся не таким уж и страшными. Если человек достиг каких-нибудь высот – на него смотрят с завистью и надеждой. Ну, зависть – понятна, надежда – вдруг чем-нибудь поможет.
А вот когда человек болтается как цветок на стремнине, это очень опасно. Он не спился, и его не нужно жалеть. Он не достиг высот, и ему не нужно завидовать. Но при этом он может достичь высот и спиться. Поэтому как себя с ним вести, совершенно непонятно – понятно?
- Ну а ты-то, ты почему их не любишь?
- Да кого? Кошек?
- ПоэПисовцев.
- Хорошее слово. Я даже слоган Диме предлагал – «Ты пришел на ПоэПис и теперь все заэпис» Можно было на главной странице разместить. Да не то чтобы я их не люблю. Мне на них наплевать.
- Зато они тебя ненавидят – сказал Ларенчук с грустью. – А от ненависти один шаг до любви.
- И тогда они поймут, кого они потеряли, понатыкают памятников, понаиздают книжек, понапишут воспоминаний – и похоронят меня окончательно. Не, ну их на хрен. Пусть лучше ненавидят. Так, по крайней мере, я от пошлости защищен.
- Ну почему ты их ненавидишь?
- Вот заладил – удивился Пусев – да почему я их ненавижу?
- Потому что все так говорят.
- Все так говорят, потому что им так кажется. А кажется им так по одной простой и банальной причине. Видишь ли, все эти неуверенные в себе графоманы настолько в себе не уверены, что не могут дня прожить без похвал. Иначе у них просто земля из-под ног уходит. Если их не похвалить – все, конец света. И, естественно, все, что не похвала – все оскорбление. Они просто не понимают, что можно редактировать стихи, не оскорбляя человека. Они не понимают, что текст – это вовсе не слепок души и не фотография мозга, это просто текст.
Как только поставлена последняя точка – все, ты перерезал пуповину, и твое детище пошло в мир. И весь мир на него смотрит. И видит, какой твой отпрыск колченогий, косоглазый и покрытый шерстью. С гнусным характером и гнусавым голосом. Мочится под себя и чешет спину об забор. Все это видят – а вот поделать с этим ты уже ничего не можешь. Все. Другое дело, что для тебя он не колченогий, а с кавалерийской походкой, не косоглазый, а раскосый, не шерсть, а одежда, не мочится под себя, а метит территорию, не чешется об забор, а его поддерживает.
И невозможно доказать, что это не так.
- Хорошо, допустим, что это так. Но коли он такой ужасный, а поделать ты ничего уже не можешь – как быть в таком случае?
- А, видишь ли, в чем дело, просто быть. Не отпускать своего отпрыска раньше срока. Пусть растет и развивается. Понимаешь? Вся твоя ПоэПисовская орава этого, например, не понимает. Она орет – мы пишем душой!!!!
Вот один идиот брякнул эту глупость, теперь сто тысяч будут ее повторять. Ну какой, мать вашу за ногу, душой вы пишите? Вот эта кривая, косая, нелепая, кое-как сляпанная поделка – это душа? Это косноязычное блеянье или натужное мычанье – это душа? Да, извини меня, если у тебя такая душа, то не показывал бы ты ее никому, не пугай людей. Пусть сидит себе тихохонько в уголочке и никому не мешает.
- Да – наморщил лоб Ларенчук – Помню, говорили ПоэПисовские… что ты хочешь запретить писать.
- Ну вот еще – усмехнулся Пусев – зачем это? Пусть себе пишут на здоровье. Видишь ли, в чем дело. Слушай внимательно. Все совершенно одинаково испытывают восторг творчества – от Моцарта до… тебя, например. Ощущение такое, что ты останавливаешься время, раздвигаешь руками его полупрозрачное полотно, заходишь туда и исчезаешь из мира. То есть мир вокруг, но его нет. Ты творишь собственную вселенную – пусть даже в пяти строчках. Поскольку, как ни крути, вселенную в пять строчек упаковать невозможно, то остается лишь передать отблеск того величия, которому ты был свидетелем. И если это тебе удалось – значит, ты занимаешься своим делом. Если нет – ты зря тратишь время.
- Погоди, ты ж сам сказал, что никто не может запретить творить – поймал противоречие Ларенчук.
- Совершенно верно, мой сумасшедший друг. Восторг от процесса творчества у всех примерно одинаковый.
Пусев помолчал и добавил невинно.
- Вся проблема в окончательном результате.
Нависла тишина. Ларенчуку показалось, что даже гул затих. Пусев, глядя прямо на него черными, как дула, зрачками, внушал.
- Это страшный обман и подлость всего мироустройства – как получается, что горящий вдохновением поэт на выходе имеет только смердящую кучку? На которой можно вырастить помидор, но из которой не слепишь алмаз. А ведь он, понимаешь ли, уже отравился отблесками того великолепия, которое щедро дарит избранным великие тексты и прекрасные мелодии. Он не хочет верить, что избранным дано, а ему – нет. Это невозможно. Это несправедливо.
Он опять и опять садиться за стол, он тасует слова, как шулер карты, он достает из рукавов полный комплект наколотых шаблонов – и в тот момент, когда ему кажется, что партия выиграна, свет гаснет. Гулко хрустнул бок расколовшейся тыквы, мыши брызнули по углам, а старая облезлая крыса подслеповато водит мордой и не знает, куда бежать.
И сидит поэт, как похмельная Золушка, и опять понять не может – ведь так хорошо писалось, густыми красками играла упругая строка!
Что он дальше делает?
- Что? – покорно переспросил Ларенчук, ошарашенный переплетеньем образов.
- Ну, ты должен знать. Это такой же расхожий шаблон, как и те, которыми ты, мой несчастный ученик, пользуешься. Он рвет – сначала бумагу в клочья, потом волосы на голове и в конце – рубаху на груди. Потом подбегает к стене и долбит ее лбом, а ему отвечают яростным стуком соседи.
Потом он клянется, что больше никогда, нигде, на за что и ни при каких условия больше не возьмется за эту проклятую каторгу – уж лучше уголь ломать и шпалы укладывать.
Потом бросается на перевернутую постель и зарывается головой в серые простыни. Жизнь кончена - можно выпить водки. Он бездарь. Из искры не возгорелось пламя, огонек прополз, скрючивая спичку, и погас.
- Продолжай…- удивляясь сам себе, попросил Ларенчук.
- Продолжаю. Он крадется в коридор, к чернеющему на стене эбонитовому ящику телефона, накрывается облезлой шубой, не замечая, что переминается босыми ногами по холодным доскам, яростно шепчет – двадцать три- двадцать, двадцать три - двадцать!!!!
И, услышав сквозь шорох и треск мембраны, сонный голос своей зевающей музы, кричит, забыв про ночь.
- Матрена, я завязал!!! Клянусь, больше не строчки!!! Я ненавижу день, когда срифмовал первые глаголы!!! Вернись, я устроюсь приказчиком в магазин «Соленья и Селедки»!!
Матрена, передернув сдобными плечами, крестит растянутый рот, и, брякнув трубку на крюк, размеренно движет тяжелое тело в бредовую духоту перин.
А за дверьми темной норы коммунального коридора ворочаются мещане, и поэт шмыгает в свой закуток, пока приземленное мясо разбуженных биндюжников не огрело его по загривку.
- И что дальше?
- А дальше все нормально. Бедолага выныривает из творческого морока, как пьяница из запоя. Видит, как сереют снега на скатах крыш, как дымятся тысячи ржавых труб, как орут вороны в коренастых березах, какие распаренные руки у кухарки, выплеснувшей помойное ведро прямо вдоль скользкой тропы, и как за спиной, возле закопченного стекла тусклой керосинки – керосин экономить надо – сухо щелкает семечки Матрена. Недопит зеленый штоф, остыла картошка, подсохло пирожное на розовой ажурной бумажке – любит Матренка пирожные.
Он охватывает бока, топя руки в складках, зарывается лицом в воркующий и бюст и кричит – Да никогда, что чтоб я сдох, да чтоб я оглох, да чтоб я ослеп, да никогда, да ни за что…
И Матрена наливает ему граненый стопарик, и гладит бедную головушку, и сует ему наколотые на трезубую вилку кусок жирной селедки с луковым колечком, а сама заедает пирожным, элегантно оттопырив пухлый мизинец.
Потом он смотри в окно, в набухающие закатом снега, а она снова ловко лущит сухие семки.
- А потом?
- А потом суп с котом. Потом ему становится тошно и он понимает, что все обрыдло – и свинообразная Матрена, и запах сырого подгнившего дерева, и гуденье самовара, и «Соленья и Селедки». Он уходит на Хитровку и плачет на плече молодой марухи с провалившимся носом, в одноэтажном флигельке во дворе Бунинского дома, его сшибают кастетом во тьму и он уползает в одном белье, с свернутой скулой и кровящим порезом на бедре.
Через неделю Матрена молча кладет перед бедолагой пачку листов и костяную узорную ручку с десятком сменных перышек. Пусть уж так с ума сходит.
Пусев замолчал. Казалось, он сам вернулся из како-то другого измерения, вернулся усталым и выжатым. Словно вся жизненная сила, которая у него была, выплеснулась в слова – и теперь потребуется время, чтобы ее восстановить.
- Красиво говорил – решился на комплимент Ларенчук.
- Может быть. Дело не в этом. Что ты понял?
- Ну, какой-то крендель пришел к бабе чтобы не писать, а она ему писать разрешила.
- Ну ладно, пусть будет так. Скажи, а кроме как к бабе у него есть другие пути?
- Ну, наверное, есть.
- Есть, друг мой Петя, конечно же есть. И если этот наш несчастный графоман, которая я так живописно вывел перед тобой, хочет развиться в поэта – допустим, что такое может произойти – он куда пойдет? Он пойдет для начала в литературные журналы или к известным писателям. И известные писатели совершенно честно читают всю дребедень, которая к ним поступает. А если учесть, что наш графоман жил во времена, для литератора просто благословенные – когда не было Интернета – то у него не было и другого пути. И я тебя уверяю, что все мне известные литераторы прошлого были более чем жестоки к графоманам. Разве что с лестницы не спускали. Но при этом, если видели хоть какую-то тень таланта, то давали дельные советы. И, как ты думаешь, что говорил графоман?
- Ну, спасибо, наверное.
- В точку. Именно. Благодарил за потраченное время и дельные советы. А вот что скажет сегодняшний графоман – пользователь ПоэПиса?
Ларенчук задумался. Он прекрасно знал, что скажет пользователь – но не хотел ничего упустить.
- Так… если пользователю указать на недостатки он скажет – сам дурак, а ты-то кто, от такого и слышу, научись писать, мы лито не кончали, мы пишем душой, стихи мои дети, правке не подлежат, на поэта выучить невозможно, ну и так далее. О – какой вы жестокий.
- Ну да, ты прав, классический набор штампованной ерунды, которым ощетиниваются бездари при любом совете.
- Почему это ерунда? – Ларенчуку стало просто невмоготу – ну сколько можно обзывать всех и вся, не делая ни для кого исключений? Все у него бездари, все у него ничтожества.
- Ерунда – потому что ерунда.
- Ты меня уверяешь, что поэзии можно научить?
Пусев засмеялся. Как-то очень искренне, и по-доброму.
- Вот сам посмотри – с одной стороны стоят люди, скандирующие – Научить нельзя!!! С другой стороны – научить можно!!!
- И кто прав?
- А правы и те, и другие. Ну, во первых – для того, чтобы научить писать стихи, нужен дар. Талант. Именно литературный талант. Без него, как ни крути, ничего толкового не выйдет. Впрочем, вполне возможно, что ничего толкового не выйдет даже с талантом. Уж очень много всяких ловушек на пути стоит. Самое смешное – что можно писать стихи, не обладая не то что талантами, а даже его зачатками. Стихи можно конструировать.
- То есть стихи писать можно научить? – с тоской спросил Ларенчук. Он предчувствовал очередные ловушки, в которые его загоняет Пусев.
- Конечно, запросто, что тут такого. Берешь и складываешь слова. Горишь вдохновением. Мы только что об этом говорили. Выходит кучка. Но на эту кучку слетается целая стая ценителей и хвалят. Ну ты что? Только что мы об этом говорили. И все ценители говорят – да, ты пишешь стихи.
- А на самом деле ты их не пишешь?
- Нет, ты просто играешься в поэта. В принципе, вполне себе безобидная игра, если ее только так и воспринимать. Если же ее воспринимать серьезно, то я тебе не завидую. Люди же кидают тебе всякие заманухи, чтобы ты не стал настоящим поэтом. То есть тебе придется преодолеть несколько ступеней, для того чтобы упереться в тупик и перестать писать навсегда. Тебе оно надо?
- Мне – надо. – Твердо ответил Ларенчук. – Мне очень надо.
Пусев помолчал, глядя на своего собеседника с сомнением, потом вздохнул.
- Давай так. Я тебе перечислю основные этапы становления поэта – а ты уже прикинешь, поэт ты ли кто, сможешь им стать или лучше забросить, пока не поздно. Если ты захочешь об этом поговорить, то поговорим позже – перебивать ты меня не будешь. Хорошо?
- Торжественно клянусь, мой бледнолицый брат! – поднял ладонь Ларенчук. Пусев не обратил ни малейшего внимания на его ерничанье.
- Так вот. Россия – литературоцентричная страна.
В ответ на недоуменный взгляд Ларенчука пояснил.
- Ни в одной другой стране литература так сильно не влияет на умы – да, впрочем, ни в одной другой стране такой мощной литературы нет. Поэзии тем более. Не буду тебя утомлять, но наш язык – великий язык без всяких там шуток.
Так что неудивительно, что рано или поздно любой человек хочет себя попробовать в стихосложении. Тем более что со стороны это кажется более чем простым – берешь и складываешь слова в столбик, вроде как – я уже не раз говорил - конструктор. И все довольны, все смеются, барышни становятся менее капризными, да и самооценка пухнет как на дрожжах.
А если человек, не дай Бог, попадает на ПоэПис, и со всех сторон ему внушают, что в поэзии нет правил – будет отчего голове закружится. И он пишет, пишет, пишет без всяких правил, пока не попадает по горячую руку и…
- И?
- И получает со всего размаха. Дело в том, что хоть правил и нет, но они есть и желательно их придерживаться.
- Ты ж говорил, что нет никаких правил?
- Само собой. Нет этакого свода законов, который предписывает, что и как, кому и зачем записывать. Есть некоторое количество размеров, есть ритм, есть рифма. Вот и все.
- То есть все-таки правила есть?
- Сам думай. Если ты начинаешь писать с первой рифмой женской, а потом ставишь мужскую, а во втором четверостишии меняешь их местами, что происходит?
- Что происходит? – эхом повторил Ларенчук.
- А ничего не происходит. Вообще ничего не происходит. Совсем.
- Ну а зачем тогда все эти сложности?
- А затем, мой юный друг, чтобы хоть на йоту приблизиться к совершенству. Поэзия – это всего лишь попытка приблизиться к совершенству. И уж если ты начала писать с мужской рифмой в первых строках и хореем, то уж будь любезен придерживаться выбранного размера. Исключительно потому, что выглядеть ты будешь по-дурацки, если с него сойдешь.
Зато, могу тебя обрадовать, нет вообще никаких ограничений в рифмовке. То есть если ты собираешься рифмовать а-а, то ничего страшного. Если всеми любимый способ – аб-аб, тоже нормально. Если а-бб-а – в порядке вещей. Если, например, а-б-в-в-б-а – сойдет. Если аб-аб-вв – тоже можно. Можно вообще все.
- То есть ограничения все-таки существуют?
- Ну да, конечно. Мне, видишь ли, противно читать недоделанный текст. А если твои стихи начинаются с ямба, а потом перепрыгивают на хорей, а потом вообще на амфибрахий, то выглядят они недоделанными. Но, например, если ты пишешь стихи большего объема, то придерживаться выбранного размера равно самоубийству. Потому что читатель заснет на второй главе. Так что в больших формах можно – и даже нужно – менять размеры. Ну вот, пожалуй, и все. А, и еще – писать ты будешь, само собой, силлабо-тоникой. Причем даже не подозревая об этом.
Итак, ты начал писать – с разной степенью успеха. Допустим, что ты интуитивно – а интуиция для поэта очень важна, иногда ее называют чутьем, и правильно делают – интуитивно ты прошел самые первые ловушки. Ты придерживаешься выбранного размера, ты правильно рифмуешь – ну, примерно рифмуешь.
Точнее, ты рифмуешь так, что не секунды не сомневаешься в своей гениальности, ибо рифмы сыплются, как из рога изобилия. Любую мысль ты можешь зарифмовать за пять минут. Почему? Я тебя спрашиваю – почему вот конкретно ты можешь зарифмовать практически любую мысль на коленке без всякого труда?
Ларенчук ждал этого вопроса. О, как он его ждал. И всегда знал, как ответит – так ответит, что у глумливого Пусева не будет козырей.
- Очевидно – сказал Ларенчук с достоинством, но проскальзывающим снисхождением к непонятливому снобу – потому, что я талантлив.
Пусев усмехнулся и продекламировал.
- Мы сидели, мы ели,
Друг на друга смотрели.
Мы кряхтели, пыхтели,
Уставали, потели,
А потом мы запели –
Как могли, как умели.
- И что?
- Да ничего. Ты ничего не замечаешь?
- Что я должен замечать?
- Части речи ты должен замечать.
- А, понял – покривился Ларенчук – ты про это. Ты про глаголы. А что ты скажешь…
- Ну-ну? – вполне равнодушно спросил Пусев.
- А что ты скажешь про то, что сам Пушкин писал глагольными рифмами?
- Скажу что на ПоэПисе огромное количество болванов, которые не только не образованные, но еще и кичатся этим. Заруби себе на носу – во времена Пушкина рифм вообще еще не было. Вот только – только Тредиаковский выяснил, что нам писать лучше всего именно силлабо-тоникой, и только-только разобрался с рифмами. Их было всего два вида – точные и глагольные. Остальных просто не было. Точнее – их еще не открыли.
- Чем точные отличаются…
Начал было Ларенчук, но его стразу перебили.
- Возьмешь учебник и почитаешь. Короче – не было выбора у Пушкина. У нас есть. Но почему вот вся ваша шайка-лейка предпочитает использовать глаголы, а не десяток других рифм?
- Не знаю. – честно ответил Петр.
- Да потому что их у нас в языке пятнадцать тысяч. Пятнадцать тысяч только глагольных рифм. Бери и балдей. Глагольные рифмы делают стихосложение простым, как мычание. Да, собственно, ты и сам все это только что видел.
Вдруг Ларенчуку показалось, что его ослепила молния. Он знал, что сможет прищучить своего наставника. Он торжественно продекламировал.
- Ты, Зин, на грубость нарываешься.
Все, Зин, обидеть норовишь.
Тут за день так накувыркаешься
Придешь домой – там ты сидишь.
Ну? И что ты на это скажешь?
- А что тут можно сказать – пожал плечами Пусев – абсолютно гениальный текст.
- Так там же глагольные рифмы!! – торжествующе закричал Ларенчук.
- И что? Кто сказал, что глагольные рифмы – это плохо? Как ты видишь, они могут быть ничуть не хуже обыкновенных. Но – Высоцкий все-таки гений. А я нет. И приходится мне пользоваться моими любимыми неточными, составными, однокоренными, йотированными, мужскими, женскими, дактилическими, гипердактилическими, ассонансными, диссонансными – хотя именно эти я очень не люблю. Да, и точными, конечно же, куда нам деться от точных. Хотя они уже плешь проели хуже глаголок.
Вывод, дорогой мой ученик – глагольные рифмы могут использовать либо бездари, поскольку это просто, либо мастера, у которых беспомощность глагольных рифм совсем не заметна.
Гении, как правило, от глагольных рифм отказываются совсем или используют их крайне редко и осторожно. А вот начинающие, вроде тебя – на всю катушку, и это очень плохо. Потому что у тебя возникает ложное чувство своей силы. Тебе кажется, что ты всего уже достиг и совершенствоваться тебе уже не надо.
- А я что, еще не всего достиг? В этом самом плане, в плане поэзии?
- Я ж тебе говорю – тебе кажется, что ты уже всего достиг, хотя ты не поднялся еще даже на первую ступеньку.
И беда не в том, что рифмы «розы-морозы» или «лежишь –сидишь» плохи. Нет. Первые - точные – слишком привычны, хотя и не плохи. Вторые – слишком доступны, хотя тоже не плохи. Они сами лезут в руки. Они лежат на поверхности, доступные, как голодные шлюхи, и просто требуют – возьми меня!! И ты их берешь, и понимаешь, что получилось именно то, что тебе было нужно.
- Ты говоришь так – заметил Ларенчук – как будто это страшное преступление.
- Нееее, это не преступление. Во первых – от некоторых рифм никуда не деться. Хлеба-неба. Во вторых – ну хочется человеку писать, а ничего другого в голову не приходит. Почему он должен отказываться от практики? Беда в другом. В том, что обычно он больше не хочет идти дальше и остается на уровне глаголок и точных рифм. Первая нить паутины уже прилепилась к нему.
Но если, например, он понял, что всю жизнь на глаголках и точных рифмах не проедешь, то начинает экспериментировать. И вдруг выясняется, что стихи можно писать по готовым шаблонам. Ну, допустим – золотая осень, туманное утро, искрящейся снег, пушистый снег, и так далее и тому подобное.
После шаблонных рифм тебя поджидают шаблонные метафоры. Все их привести нет никакой возможности – это, дорогой друг, такой необъятный пласт, что его можно только лично прочитать, запомнить и больше никогда, нигде не употреблять. И вот тут становится искренне страшно. Оказывается, все, что ты пытаешься написать, ужа давно написано. Как говорится в нашей любимой комедии – все уже украдено до нас.
Понимаешь? Ты берешь рифмы – оказывается, что глагольные употреблять – дурной тон, а точные уже настолько всем надоели, что им необходима поддержка мощного образного ряда. Ты берешься за метафоры – и оказывается, что любая метафора уже была использована каким-то опередившим тебя на пару десятков лет писакой.
- И что?
Ларенчуку казалось, что его избивают – и с каждым ударом из головы облачком пыли выходят привычные взгляды.
- Опять ты со своим – и что. Да ничего. Этот этап все прекрасно переваливают, или остаются на нем. Это неважно. Ты хоть понимаешь, что в поэзии, например, никому не нужна новизна? Даже вредна. Есть использованные, веками проверенные приемы, надежные штампы, железобетонные эпитеты. И если ты берешь их – то любой стишок можно именно сделать, как конструктор, или приготовить, как торт. Такой приторный торт с кремовыми розочками и заварными голубками.
Думаешь, такой поэзии нет места? Еще как есть. Повторяю – людям не нужна новизна. Им нужна надежность, да и воспоминания тоже не повредят. То есть если я тебя целовал –тьфу, пакость какая, но только ради примера – под группу Массовый лай, и мне это понравилось, я во всех песнях буду искать мотивы Массового лая.
Иные мотивы меня будут раздражать, и я их не замечу.
Поскольку Пусева замолчал, словно любуясь собственноручно написанной картиной, Ларенчук спросил.
- Это все?
- О, нет, это только начало. На этом этапе у тебя есть два варианта развития событий – либо ты начинаешь писать так, как от тебя ждут твои почитатели – посмотри на ПоэПис, там таких сотни тысяч – либо ты начинаешь бороться с этими проклятыми словами дальше.
- Еще есть куда бороться?
- Конечно есть. Всегда есть. Тебе не хочется использовать шаблоны. Тебе не хочется идти в ногу с десятками стихоплетов. Тебе не нравятся расхожие темы.
- И темы тоже расхожие? – схватился за голову Ларенчук.
- Само собой. Это, конечно, любовь, политика, юмор, природа. Все. Больше читателю ничего не нужно. Но вот если ты хочешь большего, то попадаешь в очень неприятную ситуацию.
Грубо говоря – ты попадаешь в болото сложности.
- Сложности? – Вот уж этого Ларенчук никак не ожидал.
- Да, мой друг, в болото сложности. Беда в том, что на этом этапе становления твоего таланта ты еще не владеешь словом, ты его пока не подчинил себе. Наоборот – оно тебе диктует условия. Ты ищешь метафоры – и спотыкаешься о рифмы. Ты находишь рифму – но она ведет за собой смысл, а вот этот смысл прямо противоположный тому, который хотел бы видеть ты. В итоге стихотворение тебя ведет, как собачку на поводке, и ты понятия не имеешь, куда.
- Очень интересно.
- Совсем не интересно. Это просто один из этапов становления. Ты что, думаешь, все так просто? Поэты ходят, как пьяные, бормочут про себя, меняют сотни вариантов, записывают, зачеркивают, забывают, вспоминают – и все ради нескольких катренов, чистых, как родниковая вода. Стоит ли игра свеч? Для любого нормального человека ответ очевиден – нет, не стоит. Но я тебе говорил, что поэзия и нормальность – антонимы и антиподы.
И вот на этом этапе тебя подстерегает сложность.
Сейчас я тебе скажу удивительную вещь. Писать сложно – очень просто, но написать просто невероятно сложно.
Пусев пригляделся к своему ученику и довольно констатировал.
- Дымок из ушей. Слабенький. Мозги только начали закипать. Может, прервемся?
- Нет, ты уж добивай до конца. Итак, сложно писать просто, а просто писать сложно. Это как?
- Элементарно. Чем более у тебя громоздкий, навороченный, отягощенный образами и метафорами текст получился, тем меньше ты над ним работал. Ты уткнулся в стену и пошел по пути наименьшего сопротивления.
И это тоже не страшно.
- Вот ты забавный. Ты говоришь, что это плохо, но тут же себя опровергаешь – дескать, все это не страшно. Как тебя понимать?
- А вот так и понимай. Это действительно не страшно, если оказывается просто ступенями роста. Мы же не будем клеймить маленькую глупую девочку, которая начиталась Цветаевой и начала подражать ей из всех своих девчачьих сил? Каждый поэт начинает с подражательства тому, кто ему открыл этот безумный и прекрасный мир стихов. Каждый выдающийся поэт так или иначе влияет на читателя – тем более на пишущего читателя. От этого никуда не деться. Но очень жалкое зрелище – взрослые тетки и дядьки, которые весь свой век подражают Ахматовой, или Рождественскому. Они остановились на ступеньках, которые надо было просто перешагнуть.
- Ну так что там со сложностью?
- Со сложностью ничего. Поскольку писать сложно гораздо проще, чем писать просто, то огромное количество пишущих людей пишет сложно. Амбажеманом, бесконечно длинными фразами – иногда одно стихотворение это одна же сложносочиненная фраза. Особенно этим знаменит один получивший нобелевку еврей. Впрочем, про него лучше поговорить в другой раз.
Кстати, если поэт не попал в сети сложности, то, как правило, именно тогда он нарабатывает то, что потом становится его визитной карточкой – собственный стиль, язык, образность.
- Образность?
- Да, образность тоже может быть очень характерной. Берешь образ – и понимаешь, кому он принадлежит. Вот тогда, преодолев все препоны и рогатки, можно говорить, что…
- Что поэт великий?
- Э, нет. Величие поэта и его стиль несколько разные вещи. Стиль есть у любого значимого поэта – ну, как минимум, чтобы запомнится читателю, нужно обладать стилем. Как правило, стиль – это такая лодка, которая вполне успешно несет поэта по реке. Лодки, надо понимать, все похожи, но разнятся в мелочах. Так вот у великого поэта целый флот таких лодок, и он по необходимости использует какую нужно. Понял?
- Нет – честно признался Ларенчук. Чего- чего, а метафор в багаже его наставника хватало с избытком.
- Я говорю, что действительно великий поэт легко и свободно работает в любом жанре – от раешника до твердых форм вроде сонета. Он может писать оды, кантаты, оратории, частушки и куплеты. Сатиру и пародии. Любовную лирику и портреты. Юмористические стихи так, что слушатели согнуться от хохота, и любовные – так, что те же слушатели заплачут.
Ларенчук помолчал, осмысливая сказанное, потом уточнил.
- Есть гении сегодня вообще?
- Полно – тут же ответил Пусев - Зайди на ПоэПис и посмотри. По улице нельзя пройти от гениев. Встанешь ночью, прокрадешься на кухню съесть успокаивающий бутербродик – гении так и разбегаются, шурша лапками. В парке, друг мой, в парке – сидят на ветках и таращатся. На мясокомбинате, помню – заходишь в цеха, а там гении бегают. Рыжие, жирные, хвосты вот такие. Того гляди собьют.
- Глумишься.
- Вовсе нет. То есть, конечно, глумлюсь, но нежно и безобидно. А ПоэПис просто нафарширован гениями, как еврейская щука. Да вот возьми хотя бы… Пуськова нашего.
- Да, кстати, давай возьмем Пуськова – обрадовался Ларенчук – почему ты его так ненавидишь? Завидуешь?
Пусев застонал, охватив лысину сильными кистями.
- Ну вот только что я тебе целую лекцию прочитал про шаблоны – только для того, чтобы ты мне вот так съездил шаблоном, как кистенем. Ну какая ненависть, объясни ты мне? Какая на хрен зависть?
- Так почему же ты над ним постоянно издеваешься? – ловко парировал Ларенчук.
- Да почему же над ним? Всей его братии достается. Можно подумать, он один такой. Вопрос в другом – что из сотен бездарей, которым я так или иначе дал по сусалам, лишь некоторые переступили через себя и стали действительно хорошо писать. То есть настолько хорошо, что можно смело их оставить на суд времени – жаль только, не увидим, как наших друзей официально объявят великими. Это, прости меня, обычно бывает не скоро. Твоему любимому Пушкину первый памятник поставили через сорок лет после смерти. А тут Пуськов какой-то. Помереть еще не успел, а уже вопит – а кто тут в гении занимал, потеснитесь, я первый!!!
Ларенчук поднял ладони успокаивающим жестом.
- Погоди. Погоди. Тормозни, пожалуйста. Можно я схожу куплю себе водочки? Ну не справляются мозги на сухую с тем, что ты на меня валишь – пояснил он виновато.
Пусев ухмыльнулся.
- Да, это я умею. Сходи возьми, конечно, какое мне дело. Мне заодно прихвати кофе. Скажи Махабат – пусть двойной сделает. Будет отнекиваться, объясни, что для меня.
Ларенчук сходил – Махабат, миниатюрная, смугло-румяная девушка, водки налила быстро, а вот с двойным кофе вышла заминка – мы такое не делаем. И, действительно, когда Ларенчук назвал фамилию заказчика, оказалось, что делают – причем знают, сколько ложек сахара нужно и что лучше в гущу добавить холодной воды.
За водку в чебуречной ломили бешеные деньги, и поэтому закуску Ларенчук брать не стал – тем более, что она градус крадет.
- Так что вот – продолжил Пусев, отхлебнув кофе – причина неприязни графоманов на самом деле очень проста. Вот, допустим ты ювелир. Всю жизнь работаешь с драгоценными… ладно, с полудрагоценными камнями. Раухтопаз, чароит, моховой агат, фионитики, малахит, янтарь, опал и прочие дары недр. Оправляешь их в серебро и нейзильбер, вяжешь кружева оправ, даришь людям красоту и вечность – вряд ли есть что-то более близкое к вечности, чем камни. И вдруг в магазинчике на Третьяковке, куда ты отдаешь свои работы, тебе говорят – друг, ты вообще о чем? Тренд нынешнего сезона – пластмасса.
Ты в ответ – ребят, да вы что, охренели, какой тренд? Я вам веками проверенную красоту предлагаю, посмотрите, какие линии. А ему в ответ – да, конечно, красиво, но народу нравится другое. Вот заколка. Конечно, она завтра сломается, но зато за ней опять к нам придут. Тренд, дорогой мой старый ювелир, в плане бизнеса куда как выгодней. Сделай свои камни трендом – и приходи. И как бы не рвал ювелир остатки седой шевелюры, никто его слушать не будет. Исключительно ради уважения возьмут браслеты и броши, но положат их в самый дальний угол – чтобы не мешали продажам трендов.
Потом ты приходишь в родной магазинчик, а там сидят эти, с пластмассовыми заколками, и на полном серьезе обсуждают, что пора, мол, выкинуть с корабля современности все эти яшмы-чароиты, мешают они нести людям радость и обновление. О вечности думать вредно для торговли. Вечность – она вообще вредна.
Так вот, мой дорогой, как бы ты на месте ювелира отнесся к торговцам пластмассой?
Ты сидишь ночами, дышишь припоем, у тебя каждое движение выверено годами, ты портишь зрение – но служишь красоте. Она в тебе болит, но от этого ты счастлив.
А жизнерадостные торгаши набивают сумки вонючей штамповкой и, гогоча, выдавливают тебя из жизни.
Пусев отхлебнул кофе и продолжил, глядя куда-то поверх голову Ларенчука.
- А потом происходит вообще нечто странное. На витрине ювелирку перемешивают с пластмассой и люди перестают отличать одно от другого, и начинают думать, что это вещи равноценные, нет, не равноценные, пластмасса дороже, потому что ее много и ее покупают. А индивидуальные работы мастера – просто уродцы, брак программного сбоя штамповальной машины.
Ларенчук, к своему удовольствию, легко смог наложить нарисованную Пусевым картину на ПоэПис. Лишь вопрос с завистью остался открытым.
- Ну скажи – доверительно понизил голос Петр – только как на духу. Завидуешь ведь Пуськову? А? Ну завидуешь ведь? Ну тебя-то не пела вся огромная страна?
Пусев улыбнулся и так же, понизив голос и чуть склонившись вперед, ответил.
- Если совсем честно – конечно, завидую. Как можно им не завидовать? Больше, чем Пуськову с подпусьниками, я завидую только медузам-коробочкам, сине-зеленым водорослям и планктону. Вот они вообще счастливы.
- Ты опять издеваешься?
- Ну, в общем, да – мило улыбнулся Пусев – но не совсем. Я им действительно завидую. Их, так сказать, невыносимой легкости бытия. Вот, например, твоя любимая Акинина знаешь сколько над стихом работает? Несколько дней. Мандельштам – десять чашек кофе и три пачки сигарет. Высоцкий под чифирь – еженощно, писал новые и дорабатывал старые. И постоянные сомнения – как сделать лучше, постоянное напряжение, вечная боязнь потерять, не услышать то, что можешь услышать только ты. Я сам на текстами годами работал, откладывал в ящик, забывал – потом случайно находил и дорабатывал. Это постоянный процесс, круглосуточный и, кстати, весьма изматывающий.
Тяжеленный труд. Творческий, конечно, радостный, такой обнадеживающий и многообещающий – но иногда камни ломать гораздо легче.
Ну и как мне не завидовать Пуськову и компании? Они трещат, как цикады-однодневки, радуются жизни и считают себя гениями. Они ничегошеньки не хотят слушать и тем более понимать. Им и так хорошо.
Этакая толпа щебечущих попрыгунчиков, пестреньких и безмозглых. Само собой, им должен нравиться «Белый слон». Он не может не понравиться – как и то, что потоком льется со сцены. Цель-то, мой друг, не напрячь, а расслабить – впрочем даже если по пьяни капнет слезка в рассол, то это все равно расслабление.
Так что да – я действительно завидую Пуськову. Искренне. Очень выгодно быть слепо-глухо-немым, но при этом убеждать всех в обратном – тем более что эта получается весьма и весьма удачно.
Пусев помолчал. Потом продолжил.
- Но больше всего меня удивляет большое количество неадекватных людей. Когда я пригласил одну свою подружку на ПоэПис…
- Дочку, племянницу или падчерицу?
- Да нет, действительно подружку, он сказала замечательную фразу – почему столько много плохих стихов в одном месте? Тут интересно не то, что они собрались в кучу, а то, какое вообще их количество в стране.
Ну вот сам посуди –я, например, просто обожаю петь. Да и пою, собственно говоря. Другой вопрос, другая проблема в том, что меня никто не хочет слушать, находя для этого самые прямые отговорки. В частности, мне говорят, что голос мой – как последний крик утонувшего в унитазе.
Пусев ухмыльнулся.
- Я не спорю. Если он в самом деле такой, то зачем мне с этим спорить? Что есть, то есть. Тем более, иногда его страшный тембр может сослужить очень хорошую службу. Но когда мне в лицо лепят, что пою я ужасно, я говорю – не хочешь слушать – не слушай. Вот допою эту мою любимую песенку и умолкну. Но мне не придет в голову убеждать всех, и себя в первую очередь в своих непревзойденных вокальных данных. Видишь ли, в плане пения я бездарь, но не идиот. Я могу сплясать чарльстон. Могу вальс. Но я не собираюсь на этом основании требовать своего зачисления в Большой театр, к примеру. И это нормально, да?
- Ну да, нормально. – Ларенчук не мог возразить, да и что тут возразишь?
- Я омерзительно пою, я не умею танцевать, совершенно не приспособлен к живописи и скульптуре. Единственное, что я умею – это писать. И если мне профессиональные… в общем все, кого я перечислил, скажут хором – бездарь! – я их обниму и пойдем пить чай. Потому что в их областях я действительно бездарь, и ничего зазорного в этом нет. Да, совсем забыл – и актер я тоже никакой. Я омерзительный композитор. Отвратный дирижер. Поганый виолончелист. Я не гожусь для десятка творческих профессий – но отчего не собираюсь терзаться этим, запивать от горя и уходить в добровольную схиму.
Ларенчук давно понял, куда он клонит, но не хотел прерывать Пусева, поющего майским соловьем.
- Так вот объясните, какого рожна вот вся эта виртуальная толпа готова глотку грызть друг дружке… неизвестно за что.
Вот не психиатр я, к сожалению. Это ж можно такую монографию написать, такой труд забабахать, что просто любо-дорого. Куда там деду Фрейду с его бананами и вениками.
Мало того, что сайт переполнен графоманами – так это не просто графоманы, это графоманы, которые делятся на виды, подвиды, семейства и роды. Не веришь?
Ларенчук пожал плечами. Почему не верю? Верю.
- Тогда слушай. И гордись – ты за свою штуку получаешь знаний на целый курс. Ты уж меня извини, но полностью охватить все породы графоманов, наверное, не получится, уж больно много их развелось, но попробую. Ты, кстати, если узнаешь кого-то, или вспомнишь, а я забуду, говори, не стесняйся. Итак, начинаем с графомана обыкновенного.
Самый распространенный вид. Он наслаждается самим процессом написания стихов. Или прозы, это не важно. Он не может не писать. Такие графоманы, в принципе, достойны уважения. Один из них после моих частых и ядовитых комментариев сказал – да, понимаю, что пишу я дерьмо, но не могу не писать. Меня просто разорвет. То есть вот он сидит и пишет, пишет, пишет по любому поводу или без повода, и, напоминаю, мы не имеем права его осуждать – ибо процесс творчества похож на наркотик. Вполне вероятно, не некоторые подобные наркотическим вещества мозгом выделяются, но точно не могу утверждать.
Вся прелесть этого графомана в том, что он тих и не назойлив. Его писанина является самодостаточным продуктом. Он, конечно, ее любит, но собственнической любовью. Он хранит ее на сервере или жестком диске, и не страдает от отсутствия читателя. В общем, читатель ему не нужен, так же как ему не нужна оценка профессионала. Он любит любые стихи, в том числе и свои, неудачные. Таких графоманов я просто уважаю.
Второй подвид – графоман активный. Да, тут стоит уточнить – все графоманы обладают отвратительным конечным продуктом. Очень плохим, лежащим гораздо ниже даже линейки вкуса. Берем это за основу.
Так вот – графоман активный.
Этот вид гораздо хуже. Он носится, как наскипидаренный, по всем сайтам, которые только есть, по всем соцсетям, по всем литературным площадкам. Он пробирается на сцену не мытьем, так катаньем, он наливает и угощает, он льстит и курит фимиам, он печатается во всех платных альманахах. Он готов быть дрянью, сволочью и придурком, нищебродом и козлом – но он должен знать, что стихи у него хорошие. Единственный способ его обезвредить – сказать раз и навсегда правду – и получить тайного врага. Тайного, потому что ради продвижения своих любимых деток он готов на любые унижения. Но такой обиды активный графоман не простит, и будет спокойно ждать возможности ударить тебя в спину. Можно утешиться тем, что сделает он это без удовольствия, скорее по необходимости, ибо нельзя, никому нельзя покушаться на святое, а святое – это стихи.
Дальше идет графоман памятниковый.
Из этих ты знаешь – наверное знаешь – Крандра Мундракова. Он всем похож на два первых подвида, кроме поведения. Он настолько уверен в своей невероятной, невозможной, вселенской гениальности, что даже шевелиться считает ниже собственного достоинства. Будь у него возможность сидеть неподвижно круглые сутки, позируя для череды художников и скульпторов – он делал бы это с великим терпением. С жизнью он контактирует постольку-поскольку, не больше, чем необходимо для самого минимума.
Правда, иногда он удивляется малому количеству читателя, но потом успокаивается со снисходительной улыбкой – читают и молчат, потому что, само собой, завидуют. Он не участвует в любых групповых проектах – от вручения премий до травли неугодных – просто потому, что не видит равных себе. Он даже не ругается с критиками, просто смотрит на них высокомерно – мелочь пузатая другого отношения и не заслуживает. Любые доводы расшибаются об эту окаменелую убежденность.
Графоман учащийся.
Его я бы назвал подвидом графомана активного, или выделил бы в отдельный вид. Сам решай. Учащийся графоман – один из самых приятных представителей этого класса. Они доброжелательны, работоспособны, любопытны. Они всегда с радостью выслушивают все советы, они сами требуют себе советовать, они с восторгом принимают правку – и правят, правят, правят.
С этим все замечательно, кроме одного – они просто физически не в состоянии отличить удачу от провала. Они послушно зачеркивают находки, меняя их на позорные нескладушки. Они находятся в вечном поиске совершенства, при этом не замечая, что топчут его ногами.
На самом деле, не очень приятный вид – потому что в один ряд ставят прекрасных поэтов и самых ущербных братьев- графоманов. Таких тоже полно.
Графоман таящийся, или графоман – секстант.
Очень, очень любопытный подвид. С одной стороны – они так же тихи и незаметны, как графоман обыкновенный. С другой – в них есть некоторое желание развития, послабее, чем у графомана активного или учащегося. Гораздо слабее и типичнее – графоман таящийся охотно общается только с представителями своего узкого круга. Попасть в этот круг крайне тяжело, практически невозможно. Это такой закольцованный биоценоз – они пишут друг другу посвящения, они друг дружку правят, хвалят и даже критикуют. Но на любое внешнее вмешательство реагируют, как серые мыши, торопко разбегаясь по углам.
Критик, налетевший на их гнездо и разнесший его в пух и прах, вдруг понимает, что орет в пустоту. А графоманы таящиеся хихикают где-то рядом.
Критик, рыча и отплевываясь, уходит, проученный и посрамленный. А друзья собираются в кружок, чтобы отметить очередную победу.
Графоман воинственный.
О, это беда, это самое настоящее несчастье. Они склонны собираться в стаи и нападать не зазевавшихся поэтов. Они деятельны, как активные, и высокомерны, как памятниковые. Учиться они не хотят и не могут, в этом их отличие от графомана учащегося. Они хвалят друг дружку, как тайные, но при этом всегда рады увеличению своего количества. На ПоэПисе это – геноэты, гнидоеды, как я их называют. На самом деле они похожи на стаю голодных бешеных собак, которые разрывают все на своем пути. Сам подумай – что может сделать один человек, даже два, когда на него бросается штук шестьдесят неадекватов, горящих одним только желанием – уничтожить тебя и тем самым доказать свое превосходство? Объяснять им очевидные вещи невозможно, поскольку в азарте травли они не способы что-либо слышать. Обороняться невозможно тем более. Остается уйти в глухую тишину и делать вид, что ничего не замечаешь. Видишь ли, терзать обездвиженную добычу никому не интересно, и стая быстренько убегает.
Но вот если зверь крупный и может постоять за себя, тогда начинается потеха. Тут уже все забывают, что речь-то идет о стихах, а начинают мочить просто ради спортивного интереса. Хотя иногда проскакивают знакомые слова.
Самое печально, что в графомана воинственного могут превратиться – хотя бы на время – особи из всех групп или подвидов.
У тебя, кстати, нет связей с этими гнидоедами?
Невинно спросил Пусев, но Ларенчуку стало не по себе. Он хорошо помнил, как молотит этот интеллигентного вида товарищ, и попадать под раздачу, а тем более быть ее причиной ему совсем не хотелось.
- Нет, конечно, за кого ты меня принимаешь. У меня есть один наставник… Которым я горжусь. Надеюсь, что и тебе за меня на стыдно. Твои слова падают на благодарную почву. Из них взойдет то, что нужно. Верь мне. Верь.
Пусев, наверное, ему поверил, потому что продолжил свою классификацию.
- Недалеко от них пасется графоман восторженный – пожалуй, самый приятный из всех и самый же безобидный. Это просто прелестное существо, которое чохом любит всех – и стихи, и авторов. Он с щенячьим восторгом бросается на встречу каждому писаке и готов расцеловать его до самой плеши – просто потому, что им повезло встретится. Это такой фонтанирующий источник положительных эмоций. На ПоэПисе он строчит тысячи рецензий, но не себе на пользу – накопленные баллы он отдает своим бесчисленным друзьям.
Беда в том, что он, как и графоман учащийся, совершенно не способен отличить алмаз от стекла. И, поскольку, как мы выяснили, все эти виды и подвиды лежат ниже плоскости линейки вкуса, речь идет о чужих алмазах.
Есть еще один, очень распространенный вид – графоман колеблющийся. Вот на этих мне смотреть всегда грустно и печально. Беда в том, что они, в отличие от других своих собратьев, способны вдруг подарить нам строку, звенящую, как чистая струна. Или даже стихотворение. Но, как ты сам понимаешь, на то он и графоман колеблющийся – такие озарения бывают очень редко и проходят незамеченными. Грубо говоря – человек написал шедевр, посмотрел на него, почувствовал что-то неладное, отложил в сторону и забыл. И если на этот стих не наткнется поэт или просто человек с хорошим вкусом – беда.
Меня всегда, так сказать, терзали смутные сомненья – в самом ли деле графоман колеблющийся не способен отличить зерно от плевел? Может, он боится силы, которая всегда сопутствует появлению настоящих стихов, и предпочитает пестренькие безделушки, на которые так щедро поверхностное сознание?
Человек находится на тонкой границе между поэзией и графоманией и балансирует – бывает, всю свою жизнь.
- И что – не поверил Ларенчук – он так и не может выбрать? Почему? Это же так просто.
- Во первых это далеко не просто, во вторых – все зависит, мой терпеливый товарищ, от окружения. А окружение – от желания. Понимаешь? На тебя может влиять Пуськов, а может – и Пусев. Ты сам выбираешь. И если с Пуськовым тебе хорошо, уютно и весело, то Пусев, как настоящий наставник, будет сдирать с тебя по три шкуры.
Вот если взять такого среднестатистического человека, который пишет исключительно ради досуга – кого он предпочтет? Конечно, Пуськова. Нет причин в этом сомневаться.
И, если он склонен к сочинительству и из него, как из графомана колеблющегося, может еще выйти поэт - обычно под влиянием Пуськова выходит обычный графоман.
Среда, мой любезный слушатель, среда имеет огромное влияние.
Пусев замолчал, поднял указательный палец и повторил.
- Для становления молодого поэта огромное значение имеет среда. Записал?
- Запомнил – прогудел Ларенчук.
- Тогда запомни еще одно откровение чебуречной – из поэта будет толк, если он начнет писать рано. Вот приходят к нам в Лит дети. Сразу после школы. Забавные, свеженькие, сияющие, как елочные игрушки. Старательно изображающие из себя взрослых двумя доступными способами – табаком и пивом. Уверенные, что уж перед ними-то, перед гениями, жизнь ляжет половичком в любом избранном направлении. Совершенно не имеющие жизненного опыта, да и просто вкуса, эпигонствующие и подражающие напропалую.
Но, поскольку челюсти жизни еще не изжевали их в лохмотья, с ними можно работать. Формировать, направлять, подсказывать - в общем, заниматься рутинной педагогической деятельностью, но с поправкой на творчество. И если до тридцати лет поэтический вкус не сформировался, а рука не окрепла в своем почерке – дальше все, больше уже ничего сделать не получится. Это чушь, что поэты могут расти всю жизнь. Нет. Поэты – как дети. Их нужно формировать в ранних годах, а потом только слегка править. И то, не факт, что успешно.
Поэтому, скажу я тебе, девяносто процентов людей, вдруг начавших писать в зрелом возрасте, пишут всякую ересь. Конечно, это не избавляет их от основных признаков ПоэПисовского графомана – нежелания учиться и нежелания править тексты. Хотя, с другой стороны, для них это все одинаково – что они учатся, что они не учатся, отдача равна нулю. Вовремя нужно развивать талант, понял, о чем я говорю, мой великовозрастный горемыка?
- То есть – у Ларенчука вдруг по-детски защипало в носу и он понял, что вот-вот разревется – на мне можно уже ставить крест?
- Можно ставить крест, это ты точно подметил. Давай только сначала выясним, для чего тебе нужно было писать. Это не так сложно, потому что я все тебе уже рассказал и разложил по полочкам. Ты, помнится мне, мычал что-то про радость творчества?
- Сам ты мычал – неожиданно обиделся Ларенчук.
- Ну ладно, ладно, не мычал, чирикал, так тебя больше устраивает? – миролюбиво поправился Пусев – Так вот, радость творчества у тебя никто не отнимет – это раз. Два – ты же здоров, и не считаешь себя великим поэтом, как Пуськов или Мрандр Крандаков?
- Он вроде был Крандом Мрандраковым?
- А, это без разницы, от перемены мест слагаемых, как ты помнишь, сумма не меняется.
А раз ты себя не считаешь гением, то всемирная слава тебя, по идее, колыхать не должна. Тебе что нужно? Самовыражаться, и чтобы это не было слишком уж позорно. А поскольку читатель, как мы с тобой выяснили, в основной своей массе доброжелателен и непритязателен, то у тебя - заметь, у тебя, человека, сроду не написавшего ни строчки – появится свой круг. По-моему этого больше чем достаточно.
Ну сам посуди – я, пишущий уже больше двадцати лет, признанный в литературных кругах, имею в день – пять шесть читателей. И ничего, не жалуюсь. Наш друг Пуськов – пятьсот-восемьсот, и вечно плачет, что его гений недооценен. Ты, я думаю, тоже приобретешь широкую известность в границах нашего сайта. Гораздо более широкую, чем я. Можно сказать, ты меня обойдешь на два корпуса и станешь фаворитом.
Ларенчук молчал. Ну что тут скажешь?
- Мы с тобой сравняемся?
- Ну конечно же нет – усмехнулся Пусев - Как мы с тобой можем сравнятся? Я поэт, а ты графоман. Какое тут может быть сравнение?
- Ну, знаешь – Ларенчук аж задохнулся от возмущения – кто тебе вообще позволил так судить? Ты поэт, я не поэт… может, это я поэт, а ты не поэт, кто тебе вообще сказал, что ты поэт?
- Надо же, как быстро вирус проникает в кровь. Ведь был нормальным человеком, и вдруг… ну что тебя так задело? Что я поэт, а ты нет? Ну и что? Вот посмотри вокруг.
Ларенчук посмотрел. За столиками сосредоточенно жрали и пили люди. Мясной сок, брызжущий из чебуреков, тек по подбородкам и рукам, пенные шапки свешивались с наполненным янтарным пивом кружек, на некоторых столах вместо пива блестели прозрачные колбы графинов.
- Вот кому-нибудь из них есть дело до того, что я пишу лучше, чем ты? Вообще никому никакого дела. Вообще. Всем наплевать.
- Да, но если бы они услышали Белого слона…
- Да пожалуйста – ухмыльнулся Пусев – сколько угодно.
Он подошел к музыкальному автомату и, пожертвовав пятидесятирублевой купюрой, включил Белого слона.
Из динамиков полился легкий баритон Калинина.
- Я хотел въехать в реку на белом слонееееееее,
Но слониху мой слон захотел по веснееееееееее,
Из кустов, попугай покосился, стервец
И в кусты белый слон убежал как беглец.
Белый слон, белый слон от меня убежал,
Белый слон, белый слон от меня ускакал…
Ларенчук пригорюнился. Сколько лет он слышал душещипательную историю про вред разврата среди слонов – но каждый раз она снова и снова вышибала слезу.
Пусев следил за ним, затаив дыхание. И когда Ларенчук сконфуженно хрюкнул и утер предательскую слезу, несколько раз хлопнул в ладоши.
- Какая первобытная чистота. Какое девственное восприятие пошлости. Пожалуй, ты графоман благожелательный. А вот теперь давай проведем эксперимент.
Пусев замолчал и проговорил, вспоминая.
- «На Белом слоне выросли миллионы россиян. Нет такого человека, на которого гениальные стихи Белого слона не оказали бы воспитательного воздействия, не направили бы его вкус в русло великой поэзии, не сделали бы из него ценителя прекрасного»
Давай спросим… да далеко ходить не будем. Машенька.
Обратился он через плечо назад.
- Привет, Машенька, ты прекрасно выглядишь.
Машенька – стриженная под мальчика красотка с небольшими глазками, точеным носиком, алыми губками и невинной шейкой в кольце крупных темных бус, подняла от книжки рассеянный взгляд и ответила.
- Привет. Спасибо, да, все нормально. А ты там выступал?
- А, понятно. Машенька, скажи честно, на тебя вот эта песня оказала экзистенциальное влияние?
Машенька сказала что-то выразительно, но очень тихо. Пусев хохотнул.
- Я не могу обращаться к интеллигентной девочке без интеллигентских слов, а она не может говорить про Белого слона без слов простонародных. Вот где спайка интеллигенции и народа. Короче, меня вместе с песней она послала на три экспрессивно окрашенных буквы. Вон к тому дядьке подойдешь? Спросишь, чтобы чистоту эксперимента не нарушать?
- К которому? – опасливо уточнил Ларенчук. Дядьки в чебуречной вечером были разные, к некоторым подходить было просто опасно.
- Воооон к тому.
Ларенчук облегченно вздохнул. Сидящий в гордом одиночестве мужчина с измятым, изжеванным, обрюзгшим синеватым лицом и красными глазами грустного пса опасений не вызывал. Перед ним стоял поднос с тремя стаканами чая и одним с водкой. Мужчина делал глоток, запивал горячим напитком и промокал салфеткой истекающий потом лоб.
Пусев молча наблюдал за процессом. Вот Ларенчук приблизился. Вот наклонился. Вот мужчина поднял отсутствующий взгляд, вот сосредоточился на вопросе, вот прислушался. Вот ответил – Ларенчук шарахнулся и быстро-быстро вернулся за свой столик.
- Пусев… я таких слов не знаю. Как он меня послал!!!!
- Еще бы. Это Натонов, профессор Литературного института. Салют, Константиныч!!!!!
Константиныч увидел Пусева и Ларенчука, выпятил губы, наморщил лоб, сделал руками жест – ну, блин! – поднял стакан водки, отпил, закусил чаем и, расслабленно откинувшись не спинку, закурил.
-Сибарит. Эпикуреец. Философ. Мощнейший алкогольный интеллект, история всей мировой литературы находится в его мозгу, как на жестком диске.
Отрекомендовал профессора Пусев и предложил.
- Вон к тем девицам приближаться не рекомендую – это лесбиянки. Очень злобный подвид лесбиянок Пушкинской площади. Видишь, какие они – глазки маленькие, стрижки короткие, ноги короткие, пальцы короткие – в общем, укороченный вариант человека. Исключительно свирепы. Могут набросится стаей, как пираньи, и обглодать до костяка.
Пусев крутил головой, осматривая подвал.
- Так, к этим подходить нельзя, сразу драться полезут, к тем тоже – они никого, кроме себя, не слышат… в общем, ладно. Поверь мне на слово. Белый слон – дешевая попса. На твоем любимом сайте половина пишет лучше, чем наш друг Пуськов. Но он мэтр, а они – планктон. Все это очень забавно. Но, с другой стороны – я его прекрасно понимаю. Вот только представь – идешь ты по улице, а отовсюду Белый слон слышится. Деньги льются рекой, девки падают штабелями, знаменитости за руку здороваются… есть от чего голове закружится, между нами. Тут уж не важно, хороши стихи или плохи – эту дрянь такие попсовые имена поддерживают, как костыли, то качество давно уже не важно.
И когда ради мелкой ПоэПисовской славы ты вынужден день за днем строчить десятки бессмысленных рецензий, лживых и слащавых – поневоле с глузду съедешь. Тут уж без вариантов. Так что, мой дорогой друг, как говаривал наш метр с кепкой – ну ее на фиг, славу эту. Сиди себе тихо на своей страничке, радуйся двум-трем случайно забредшим читателям, которые забыли про тебя сразу, как только ушли в дальнейшее патрулирование просторов Интернета, и не меняй шило на мыло. Не стоит шило выделки, я тебя уверяю.
- А почему… а почему…- напрягся, думая, Ларенчук и тут его осенила спасительная мысль – а почему они обязательно забудут, как только уйдут? Может, не забудут. Может, занесут в избранные и будут читать и восхищаться.
- Обязательно будут. Если ты будешь восхищаться ими. Иначе – никак. Забудут. Видишь ли, к забывчивости людей склоняет сама система. Стихи подразумевают неторопливость – вот ты сел, и смакуешь каждое слово по глотку. И не торопишься. Ты сидишь наедине с умным и талантливым собеседником, который не спеша, неназойливо открывает твои горизонты. И, что самое главное – в этом общении нет свидетелей, нет назойливых глаз, нет ожидания похвалы или назревающей обиды. Существуете только вы вдвоем – ты и текст.
А что в Интернете? На этом нашем дорогом и любимом ПоэПисе? Летит такой обезумевший читатель каким-то нелепым воляпюком, вломился на страницу, глянул на строчки сквозь заливший глаза пот – и бегом дальше. Почему-то кажется, что все интересное – это исключительно дальше, за поворотом, или буквально через сто метров. Вот и все. Какая-то истеричная безостановочная гонка.
- Ничего не понимаю – грустно сказал Ларенчук. Как ему было уютно и классно в компании Пуськова, какими ослепительными рекламными огнями сверкал мир вокруг! Как миролюбиво и нелепо, как мухи в сахарном сиропе, барахтались в объятьях друг друга графоманы.
Глава 5.
«Манящий мир тусовки»
Проведя теоретическую подготовку – из которой, к слову сказать, ничего в мозгах Ларенчука не осело - Пусев решил познакомить его с самым цветом литературной истеблишмента.
- Будешь пить за меня – сообщил он о причинах своего решения – да и потом все уже знают, что у меня появился мальчик – графоманчик. На тебя все будут смотреть с любопытством, как на забавную зверушку, но не бойся, не обидят.
Ларенчук молчал, наливаясь гнойной обидой – на пятом десятке стать мальчиком – это, простите, чистой воды оскорбление. Но спорить с Пусевым не решался. К тому же, как сообщил наставник, на двух мероприятиях из пяти, идущих праздничный чередой, совершенно точно должна присутствовать Акинина.
При одном упоминании этой фамилии у Ларенчука отнималась речь и каменели ноги. Сердце неуклюже бухало где-то под пересохшим горлом, а мир качался в радужном тумане.
С ужасом понимал Ларенчук, что свою первую встречу с объектом любви и поклонения позорно провалит, будет мычать да блеять что-то невнятное да глупое, пытаясь замаскировать пустоту своего внутреннего мира.
Но все получилось, естественно, совсем не так. Во первых, непьющий Пусев был хмелен. Он сидел в чебуречной за столом, заставленным пустыми пивными кружками и графинами, тарелками с розовой креветочной шелухой. Он был взвинчен и весел. С одной стороны к нему льнула очередная дочка – курносая девица с восточной желтоватой кожей, взбитыми жесткими черными волосами и кофточке с глубоким вырезом.
С другой стороны сидел какой-то странный лобастый юнец – большеголовый, с тщательной культивируемой жидкой порослью на подбородке, крошечными, как паучки, ручками. Этими ручками он нежно держал бока пивной кружки и вещал в пространство.
- Я давно уже самостоятельно отринул необходимость во вторичности всего написанного мной, потому что первичность вторичности важна не так, как это подразумевается в самом процессе противостояние альтер-эго с самостью ноуменального субьекта…
Напротив Пусева расположился колоритный мужик – тощий и жилистый, в грубом свитере на голое тело, с мощными руками работяги, глубокими морщинами на впалых щеках, очках в стальной оправе и двумя клыками в рту.
- Дикобраз – представился он и так сжал лапу Ларенчука, что тот едва не взвизгнул – садись пей. А ты ешь – обратился он к девочке, которая, кокетливо хихикая, отдирала с талии руки Пусева - А ты пей, Петя…
- Пей, Петя, не стыдись, быстрей пей, нам надо еще сходить не семинар, а потом поедем на презентацию книги…
Подхватил Пусев. Дикобраз, роясь в шелухе, нашел несъеденную креветку и, ловко ободрав ее, сунул розовое скрюченное брюшко прямо в смеющийся рот девочки. Та ее мгновенно выплюнула. Странный головастый мальчик ловко подхватил добычу и съел, запив сразу половиной кружки.
- Но ноуменальность текстов не может служить оправданием засилья хтонических идей в развертывании образного ряда в окончании сюжета…
Лежащий возле пепельницы телефон грянул мелодией ламбады. Пусев схватил его, осветился улыбкой и заорал.
- Алло, алло, Кристинка, ты, что ли? Вышла? Так вот, чеши мимо Макдональдса, мимо, прямо за ним – чебуречная… где ты? А, у Лита? Ок, сейчас там будем. Дикобраз, следи за Галинкой. Боря, пока. Петя, за мной.
- А…- начал было Ларенчук.
- Да пей уже, только быстро. Давай, штрафную и на посошок. Там ко мне девочка из Курска приехала, надо встретить.
- А я? – Трепыхнулась Галинка, но Пусев быстро поцеловал ее в губы.
- А ты тоже хорошо, но ты не из Курска. Так, дзынь, оп…
Почему-то Пусев налил водки в пивные кружки – немного, на донышке – одним махом заглотнул и устремился к выходу. Ларенчук, тоже выпил и, видя, что закусывать нечем, ринулся за ним.
Они ломились к Литу, рассеивая толпу, и вот тут уже захмелевший Ларенчук увидел ее. Серое аккуратное приталенное пальто, сапоги, дамский кожаный баул и плоских портфельчик ноутбука.
- Ай!
Пусев на ходу цапнул Акинину под руку и развернул.
- Ой!!!
Пусев обнял ее и приподнял.
- Олька, привет, солнце мое, куда бежишь, пошли на презентацию, давай не отставай…
- Блин, сумасшедший, что ты делаешь, куда ты меня тащишь? Куда тащишь, блин, да куда же…
- Туда…- исчерпывающе пояснил Пусев.
- Там Лит, презентация в другой стороне…- на ходу трепыхалась Оля.
- Погоди, мне надо там девочку встретить, потом в чебуречной выпьем водки… ты будешь водку?
- Нет, что ты, я за рулем…
- Ладно, я выпью с мальчиком.
- Ты же девочку встречаешь?
- Да, и с девочкой тоже, если она захочет, а с мальчиком – вот с этим мальчиком. На семинар пойдем?
- Это мальчик?
- Если это девочка и так далее… Петя. Возьми сумку у девочки.
- Эээээээм – только и промямлил Петя.
- Петенька, возьми сумку у девочки. Оля. Знакомься. Петенька, мой мальчик-графоманчик. Петенька. Оля, великий поэт. Блин, Оль, что ты еле тащишься, скорей, меня ж девочка ждет…
Ларенчук не успел опомниться, как в его руках оказалась сумка Акининой, а сама великий поэт, взвизгнув, унеслась на своих длиннющих ногах за Пусевым, который пер на всех парах.
Ларенчук ощущал себя в каком-то безумном гротеске – Пусев отпустил великого поэта, только чтобы обнять какую-то девицу, на вид лет двадцати. Потом упер руки в бока, девушки взяли его под локти, и пошли быстрым шагом – Ларенчук, отягощенный сумкой своей дамы сердца, едва за ними поспевал.
- Кристинка, знакомься, Оля, великий поэт… Оль, Кристинка, мой боевая подруга. Как она меня чехвостила!!! И так, и этак!!! Подружка Рвокотного.
- Я уже давно не с ними!!- весело оправдывалась Кристинка.
- Конечно, я помню, что ты не с ними, ты очень мужественная девочка…
- Пусев, перестань уже нас тащить, я не могу бежать с такой скоростью…- взмолилась запыхавшаяся Акинина.
- Олька, нас водка ждет!!! Прекрасная водка!!!
- Да отпусти ж ты…
- Да иди ж ты – невежливо откликнулся Пусев, и в тот же миг Акинина оказалась рядом с одеревеневшим Ларенчуком, а веселая парочка, смеясь и тараторя не переставая, отдалилась.
- Фу, блин, лось холостой… без двух полтинник дядьке а все малолеток гоняет. Так гоняет, что за ним и не угонишься. Аж ноги устали… можно я за вас немного подержусь?
И менее чем за доли секунды произошло то, о чем Ларенчук не мечтал даже в самых смелых своих мечтах – на его согнутый локоть легла худая рука великой поэтессы.
Реализованная мечта способна вызвать настоящий ступор. Ларенчук шел как по горящей мостовой, придавленный робостью и оглушительным сердечным бубном.
Акинина, судя по всему, нимало не смутилась. Она подергала локоть, за который держалась, и сказала, указывая на токующего впереди Пусева.
- Хороший мужик. Но уж больно у него дочек много.
- Дочек… - выдавил Ларенчук и замолчал, не зная, что сказать дальше.
- Именно их. А почему он вас называет Мальчиком-Графоманчиком?
- Не знаю. Наверное, потому что графоман.
- Ну да, ну да. А кто скажет, что вы девочка, пусть первый кинет в меня камень.
Ларенчук хотел сказать – пусть только попробует, я ему этот камень аккурат в воронку забью – но промолчал, подозревая подвох.
Время для нормального ответа было упущено, и теперь Ларенчук томился тоскливой робостью, слыша доносящиеся спереди, от нескладной широко шагающей фигуры, взрывы закидистого хохота.
- Наверное, человек он хороший, вот и дочек много…
Акинина удивленно посмотрела на провожатого с высоты и дернула плечиком.
- Хороший-то хороший, только чеснок слишком любит.
И добавила, помолчав.
- Вот такая вот сермяжная правда– пара-тройка дочек да чеснок всю романтику уничтожить может.
Спереди донесся визг и звонкий голос отчаянно зачастил, судя по всему, какие-то нелепые доводы – потому что все та же нескладная фигура обзавелась еще одной женской, и шествовала теперь, держа двух девушек за руки.
- О, еще одна дочка. И замуж вроде вышла, а все равно дочка.
- Дочка – это навсегда - сам себе удивляясь, заявил Ларенчук и удостоился уважительного взгляда спутницы.
- Это точно. Пришли.
Да, пришли. Эта тяжеленная дверь с уходящей поворотом вниз лестницей была давно знакома Ларенчуку – помнится, здесь он отпаивал водкой своего первого знакомого поэта. Давненько это было.
Подвал встретил гамом, звоном, шумом, слоями табачного дыма, в котором за сдвинутыми столами орали друг на друга хмельные люди.
Пусев с двумя дочками встал на пороге, закинув в рот сигарету и задымив. Знакомых, понятное дело, хватало, но пока никто не приглашал к себе за стол, а разбивать чужую компанию наглым вторжением чревато мордобоем. Акинина щурилась и моргала, прижав к лицу рукав – действительно, дым выедал глаза.
- О – вдруг взял кого-то на прицел Пусев – вон они, наши друзья… эти нас точно не пошлют. За мной. Урррррра!!!!
Ларенчук замялся – наверное, даму нужно было пропустить вперед, но с другой стороны – тяжело пробраться между столами, стульями и висящей на спинках одеждой. Замирая от собственной наглости, он взял Акинину за руку и двинулся неуклюжим ледоколом в зал.
Как ни странно, обошлось без эксцессов. Наоборот – разгоряченный народ охотно вставал, поддерживая под локоть, сдвигался с дороги вместе со столами и стульями, в общем, выказывал свое искреннее пьяное расположение.
Компания, к которой Пусев так целеустремленно направился, занимала целый ряд столов, стоящих прямой скобкой. На них в живописном беспорядке теснились пузатые пивные кружки, мисочки с недоеденными салатами, желтые объедки жирных чебуреков, полные смердящих давленных окурков пепельницы, графины-колбы и стаканы, в которые, не очень-то и таясь, из-под столов наливали свою водку.
Пусев развил быструю деятельность – как-то мгновенно часть стола была расчищена, откуда-то появились свободные стулья, кто-то метнулся к стойке и вернулся с тарелками пельменей, кто-то притащил, нанизав на пальцы, пиво в кружках с белыми шапками, кто-то поднес огонек, кто-то забулькал коньяком.
Ларенчук понимал, что мир кружится и вот-вот упадет в жар душного обморока – на Акинину, которая пришла, вообще-то говоря, с ним, тут же спикировал какой-то моложавый подлец с совершенно серебряным ежиков на голове, и наглыми черными глазами.
Он тарахтел без остановки, сыпал комплиментами и цитатами – как понял Ларенчук, цитатами именно из ее стихов, успел три раза поцеловать ручку и не сводил похотливых глазенок с милого лица.
Ничего - тяжко размышлял Ларенчук – сейчас три раза по сто, а там я его в пол вобью. Впрочем, что ждать – он улучил момент, когда седой, вьющийся возле Ольги ужом, оказался в нужной близости, сгреб его за шкирку и, упершись в переносицу самым своим страшным взглядом, сказал.
- Человек, мне два расстегая с налимьей печенкой и водки на брусничных почках. И не мельтеши под ногами, без тебя склизко…
Седой с наглыми черными глазами оценил размеры пролетарского аргумента, смявшего воротник, поднял ладошки и затарахтел
- Понял, понял, конечно понял, не дурак, сами виноваты, такой даме и так мало внимания, как вам не стыдно, молодой человек, такая женщина требует оправы, как хороший бриллиант, а вы сидите, бревно…
От встряски у седого лязгнули зубы на полуслове, он осекся и, обиженно выдравшись из кулака, ушел на другой конец стола и начала пить водку, хмуро и ни с кем не чокаясь.
- О – насмешливо протянула Акинина – теперь у меня есть официальный кавалер? Пусев, паразит, хоть бы предупредил, что я сегодня под такой защитой. Но, мой отважный защитник, вынуждена вас разочаровать – прекрасная дама вынуждена сесть на своего железного коня и гнать его за двести верст в на пятый этаж кирпичного замка…
- Чего? – Ларенчук косил по сторонам, сканируя возможные объекты, представляющие опасность.
- Чего- чего, уезжать мне скоро.
- Может мне вас угостить?
- Пожалуй, салатика можно – не стала сильно спорить Акинина.
После чего Ларенчук сделал странную вещь – он взмахом подозвал седого (тот скроил удивленное лицо но подошел), наклонил его, не смяв рубаху, а дружески положив руку на плечо, и доверительно попросил.
- Брат, будь братом, купи девушке салатика? И зеленого чая. Сдачу…- Седой дернулся, но был остановлен – сдачу оставь себе. Я бы сам сходил, но видишь, сколько козлов кругом крутится, ни на секунду деву оставить одну нельзя… выручишь? А нам водочки возьми. Мы с тобой по-братски выпьем.
Седой замер, не понимая, как реагировать на оскорбление, но тут Акинина одарила его своей самой белоснежной и обаятельной улыбкой.
- Если женщина просит – ответил он с галантным полупоклоном, пронзил Ларенчука ядовитым взглядом, презрительно не заметил протянутые деньги и ушел.
- А ты злой мальчик – вполне равнодушно констатировала Ольга. Понятно, что кобелиными плясками ее не удивить. Ларенчук чувствовал себя неловко, но понимал, что через секунду опять оскалит клыки и ничего с собой поделать не может.
Пока ему не пришлось пить с наглым ухажером и показывать чудеса остроумия и оригинальности, он осмотрел стол, пытаясь понять, что будет дальше.
С правой стороны господствовал Пусев – с одной стороны он обнимал большеглазую деву с сочными губами и удивительно толстой косой, с другой стороны старательно курила, перемежая затяжки с глотками пива, мрачный Покемон. Дальше орали, дымили, подкуривая одну сигарету от другой, чокались пивными кружками и пластиковыми стаканчиками какие-то растрепанные личности.
Из дымного закулисья материализовался седой, ловко разместив на столе продолговатое блюдо с селедкой и кружочками картофеля, четыре махоньких водочных бутылочки и две стопки. Даме был предложен салат. Акинина, не обращая внимания на двух соперников, молча и делово навалилась на салат. Седой ни слова не говоря разлил водку и протянул Ларенчуку емкость. Ларенчук принял, стукнул, выпил, и атмосфера заискрила от столкновения взглядов.
- Поэт – Взял быка за рога Седой. Но и Ларенчук в долгу не остался.
- Редактор. Главный – брякнул он и Акинина едва не фыркнула на стол салатом. Ларенчук нежно похлопал ладонью по хрупким позвонкам, а в глазах седого появилось сомнение.
- Очень приятно – вложив в дежурную фразу весь запас сарказма, он тем не менее решил уточнить. – А какого издательства, если не секрет? Или что?
- Или что – важно ответствовал Ларенчук – я редактор журнала. Главный редактор. Самый главный в журнале.
- Какой журнал? Либеральный? Демократический?
Ларенчук пошевелил толстыми пальцами в воздухе и сказал важно.
- Нет, не то и не другое. Либералов на Колыму. Да и демократов туда же.
- Ах вот оно как – обрадовался седой – значит, вы не любите демократию?
- Терпеть не могу – честно признался Ларенчук – давай еще по одной.
- А давай – азартно согласился седой – значит, ты за власть жуликов и воров?
- Не, этих тоже на Колыму.
- Как интересно, как интересно. Значит, вы хотите всех сослать на Колыму?
- Всех. Первым делом – этот… креативный класс. Вот его весь. Под метелку. Чтобы духу его не осталось. Вообще чтобы не пахло. Расплодились тунеядцы, на вражескую мельницу воду льют.
- Ага, Оля, вы видите, как широко мыслит наша интеллигенция? Так недалеко и до расстрельных писем, между прочим.
- Кто интеллигент? – Набычился Ларенчук – ты меня оскорбить хочешь? Я приличный человек, у меня профессия есть.
- Редактор?
- Кто редактор? А, нет, редакторствую я для души. Хобби такое в часы досуга.
- Ох, хорошо с вами, господа, но мне надо вас покинуть. Ехать далеко. Петенька, ты замечательный, но я пошла. Пусев!!! Пусев!!! Оставь дочек в покое, иди попрощаемся!!!!
Акинина уже стояла и застегивала пальто, Пусев, недолго думая, прошел прямо по столу и едва не опрокинул великого поэта.
- Пока Олька, пока солнце мое, а может водочки на посошок?
- С ума сошел, я за рулем, ты не пей много!!!
- Ты хочешь меня оскорбить? – держал ее за локоть – или держался за ее локоть Пусев – Как это – мало не пей? Ради этого я год просушивался? Чтобы мало не пить? Не, народ уже слухи слышит, народ уже в очереди стоит, будь уверена, так нажремся, что небо веревочкой завьется… пока дай поцелую…
Вот что умела Акинина – так это быстро исчезать. Вот она стояла только что тут, а в следующую секунду прошла, как каравелла по зеленым волнам, мелькнула стройным станом среди орущего люда чебуречной, и нет ее. Ларенчук опомнится не успел.
А Пусев уже обнимал седого – над плечом виднелась белая голова и вытаращенные глаза.
- Ах ты паразит, сколько ж я тебя не видел, лет двадцать пять, наверное? Давай выпьем, немедленно выпьем, наливай. Ты где, ты что?
- Ты его знаешь? – хмуро спросил Ларенчук.
- А – отмахнулся Пусев – спроси лучше, кого я не знаю. Наливай да пей.
- Скажи мне друг – седой, похоже, Пусева так и не вспомнил, но не сильно расстраивался – этот человек – редактор? Чего он редактор? Я вроде всех московских редакторов знаю.
Пусев замер, озадаченно поглядев на Ларенчука. Тот сидел невозмутимо и неподвижно.
- Ну и что тебя удивляет? Мало что ли среди редакторов толстых рож? Вот если бы он был худой, тогда бы мне твое удивление было бы понятно, друг, а так. Обычный редактор. Во, посмотри – пруд пруди таких редакторов. Важный. Усатый. Выпить не дурак. Что тебя настораживает?
- Меня настораживает – седой ловил кусочек селедки – меня очень настораживает его отношение к политике. Как это так – либералов да на Колыму. Демократов туда же, как твой друг сказал.
- И что тебя не устраивает? – изумился Пусев – а куда же их еще? Их давно надо либо на Колыму, либо в солнечный Магадан.
- Да ты что, ну ладно, этот редактор, судя по всему, черносотенец и охотнорядец, но тебя то какая нелегкая отнесла в сторону от наших демократических ценностей?
- А нет никаких демократических ценностей – отрубил Пусев. – есть ценности общечеловеческие, но они, извините, не меняются уже несколько сот лет.
- Свобода – начал было седой, но его перебил сразу
- И свободы никакой нет. Друг, ты вроде сед, а такой дурак. Какая свобода? Запомни, родной – свобода у тебя есть только одна – выбрать себе стадо и пастуха. Больше у тебя никакой свободы нет и не будет. И не может быть. Выбери меня, я буду твоим пастухом.
- Я сам не прочь пастухом побыть – обиделся седой.
- А, это любой дурак не против. Кто же тебе даст? Думаешь, пастуха за ниточки не дергают? Дергают, еще как дергают. Что тебе еще от нашего редактора нужно?
- Понятно – помрачнел седой. – Вам мозги промыли. Вы телевизор слишком много смотрите.
- А, перестань. Какой телевизор? Зачем его смотреть? Телевизор все новости берет из Интернета. Сначала в сети, а завтра в телевизоре. Совершенно непонятно, что из них больше зомбирует. Товарищ редактор, скажите, пожалуйста, что больше зомбирует?
- Телевизор – угрюмо проговорил Ларенчук. Седой ему очень не нравился. Не нравился и Пусев. Не нравились и все остальные за столом. Но водки было много, так что уходить пока смысле не было. Да и любопытно, честно говоря, посмотреть на запой принципиально непьющего человека. Пока запой выражался лишь в болтливости.
- А вот и не угадали, товарищ редактор. Вот смотри – ты пялишься в ящик, но при этом допускаешь – пускай немного, но допускаешь, что тебя обманывают. Выбора у тебя нет, поэтому остается некое недоверие.
А вот возьми Интернет – ты тут вольный казак, куда захотел туда и пошел. Так вот куда ты пойдешь? К тем, кто тебе противен, или к тем, кто тебе приятен?
- Ну, к тем, кто приятный.
- Именно. Ты сознательно отсекаешь от себя то, что тебя не устраивает. А вот то, что тебя устраивает, ты готов принять на веру, именно потому что тебя это устраивает. В итоге ты зомбируешься – именно зомбируешься – гораздо сильнее.
- Ты старый софист – мрачно изрек седой – ты говоришь ерунду но с умным видом и непоколебимым апломбом. Тебе трудно возражать именно поэтому.
- А не надо мне возражать. Я же человек дикий, образованием не обремененный, я смотрю в корень поэтому. Мне мозги не замусорили всякими идеями. Я сразу чувствую фальшь.
Пусева несло. Рюмка в его руке, казалось, всегда была наполнена, с такой скоростью он опрокидывал водку, и заодно сметал всю закуску в радиусе протянутой руки. На это, впрочем, никто не обращал внимания. Седой же, слегка ошалев от пьяной категоричности Пусева, решил таки добиться ясности в вопросе мнимого редакторства Ларенчука.
- Нет, друг, ты мне скажи, какого издания ты редактор?
- Главный – поднял палец Пусев и седой послушно уточнил.
- Главный редактор?
Ларенчук метнул в друга затравленный взгляд, понимая, что самому ему не выкарабкаться. Либо признаваться и принимать позор на блестящую лысину, либо врать уж дальше – с размахом, щедро, от всей души. Но надо бы не перегнуть палку и не спалиться на мелочах.
- Мне запрещено – многозначительно заявил Ларенчук – надо мной тоже начальство стоит.
- С каких это пор начальство стало запрещать редактору общаться с литераторами?
Удивился седой.
- А вот ты у него спроси – вдруг ткнул пальцем в Пусева Ларенчук – вот он мое начальство. Как скажет, так и будет. Я человек маленький.
Если Петр рассчитывал на бурное негодование или возмущение, то он жестоко ошибся. Пусев, замахивая очередную рюмку – он давно уже пил сам по себе, без всяких тостов – покивал головой, показывая, что сейчас, мол, закушу и все объясню.
- Язык у тебя что помело, мальчик-графоманчик. Ну, давай, седой, спрашивай. Что хотел узнать.
- Название журнала.
- Не скажу.
Седой молча таращился на Пусева. В его многолетней практике это было что-то новенькое.
- Почему это ты не скажешь?
- А просто так.
- Тебе не нужны поэты?
- Не-а – легкомысленно отвечал Пусев – вообще не нужны. Кому нужны поэты?
- А прозаики? Тебе нужны прозаики?
- Тем более не нужны. Зачем журналу прозаики?
- Блин, ты меня совсем запутал. Так что ты там печатаешь?
- Ничего не печатаю.
- Так журнала что, нет?
- Так есть журнал. Как же ему не быть, если вот сидит редактор – он хлопнул по плечу Ларенчука – а вот сидит директор – он стукнул себя по гулкой, как у гориллы, груди.
- Так почему же тебе не нужны мои стихи и моя проза?
- Дружочек ты мой седенький –
Пусев навалился на седого пьяными объятьями и шептал, так шептал, что каждой слово было отчетливо слышно
– ну сам посуди – на хрена мне твоя проза или, не дай Бог, твои стишки?
- А ты их что, читал? – задиристо выкрикнул седой.
- Ну конечно читал. Я же всех вас, паразитов, читал. Хватит. Больше читать не хочу. Читайте друг дружку.
- Когда это ты меня читал?
- Десять лет назад первый раз прочел. Сейчас вспомню, погоди.
Пусев помолчал, морща лоб, потом огорченно вздохнул.
- Ничего не помню, извини. Что-то там про звонильный аппарат. Все таки четверть века это приличный срок, как не крути.
- Да, читал – с некоторым огорчением констатировал седой – что поделать, действительно читал и помнишь. А почему не хочешь напечатать старого друга?
Пусев выпил еще рюмку, прижался лбом к плечу седого, погладил его, поерошил бобрик волос и ласково сказал.
- А не пошел бы ты в задницу, старый друг?
Седой издал куриный звук горлом и попытался вырваться, но Пусев слегка напряг руку и тот остался на месте.
- Ты где был, старый друг, когда я бегал, как пес, и работу искал? Когда меня жирные менеджеры с порога пинками гнали? Когда филологические девочки в издательствах смотрели на меня, как на гниду, отнимающую их золотое время? Где ты был? А я тебе скажу. В тех же самых издательствах. И прекрасно меня видел. Но тебе нужно было устраивать своих корешей, которые потом бы устроили тебе гешефтик. А я был раздолбаем, которого ваша меркантильная тусовка не замечала, поскольку… постольку поскольку. Понял?
- Значит, ты меня печатать не будешь?
- Конечно не буду. С какой стати мне тебя печатать?
- Потому что сто лет назад я тебе не помог?
- Да нет, дурилка. Не поэтому. Хотя мысль хорошая. Это я так, поддался мелкой мстительности, а вообще-то я человек размашистый и щедрый. Приноси. Все равно не подойдет.
- Да почему не подойдет? – недоумевал седой.
- Да приноси, все равно не подойдет. Знаешь, как ваши говорят – не соответствует редакционной политике. Но ты приноси. Не упускай шанс, даже если его нет.
- Потому что в следующий раз его точно не будет – уточнил, сыто рыгнув, Ларенчук и поднял палец. Седой хитро посмотрел на него – он вообще становился чем пьянее, тем хитрее и вдруг заявил.
- А вот вам верю. Вот верю и все. Просто верю. Без всяких этаких. Верю. Как, говорите, журнал ваш называется?
Ларенчук метнул в Пусева тревожный взгляд, но того, находившегося в состоянии расслабленной нирваны, ничто не могло поколебать.
- Склон – невозмутимо произнес он. – Наш журнал называется Склон. Этакое символическое название – кто-то стремится все выше и выше, к вершине, а кто-то скатывается вниз. Или наоборот, поднимается снизу вверх. Такое, брат, извечное броуновское движение. Запомни – Склон. Главный редактор – Петр Ларенчук. Директор я. Мне представляться, я надеюсь, не надо?
Седой наморщил лоб, поставив брови уголками, и фыркнул губами, как лошадь.
- Вот верю, мужики, вы такие пьяные и лживые, что вот просто так беру и верю. Без доказательств. Ни одного, вообще ни одного номера еще никто не видел, но вот все равно верю. Верю и все. А скажи-ка мне, главный редактор, почему про тебя, главного редактора, никто не слышал вообще? Как будто тебя нет?
- Меня нет? – Возмутился было Ларенчук и чуть не отослал седого в сайту ПоэПис, на котором он занимал, благодаря Пуськову и Рвокотному, весьма почетное место, но вовремя одумался.
- А зачем мне это? – вальяжно ответил он – я самодостаточен. Мы делаем, между прочим, важное дело, мы несем просвещение в массы, а наш личный пиар вообще нас не колышет. У нас масштабная, можно сказать, вселенская задача.
- Хорошо говорит, чертяка – вселенская, можно сказать, масштабная задача… вот прямо, мужики, прямо важность свою почувствовал. Но, брат мой, я тебе сейчас скажу, почему никто ничего про нас не слышал. Потому что нас нет. И быть не может. Мы – литераторы, поэтому нас нет.
Ларенчук нахмурился. Как это – нет? Он есть. Он вот он. Сидит в чебуречной среди писателей и сам, можно сказать, писатель. Даже, если уж совсем честно, редактор. Если он стал поэтом, не написав ни строки, то почему бы ему не вырасти на карьерной лестнице и не стать редактором? Нет причин для ложной скромности. Но когда седой обратился к нему за разъяснениями, ответил просто.
- Конечно, нас нет. И быть не должно. Нынче время такое…
Поскольку заинтригованный седой жаждал объяснений, вступил опять же Пусев. Все-таки товарищ редактор не мог пока донести до читателя позицию издания.
- Скажи, мой брат седой волк – сейчас какое время на дворе?
- Херовое - конкретно ответил седой.
- Ладно, брат, я вижу, что ты не расположен пускаться в философские глубины, поэтому я тебе помогу. Сейчас время эксгибиционистов. Точнее сказать – интернетных эксгибиционистов. Время славы людей, которые с превеликим удовольствием обнажают себя – не только свое тело, но и свои грошовые мысли, свои стихотворные попытки, свои фото, фото своей еды, фото своих штанов и трусов, фото любимых кошечек и собачек, цветочков и ягодок. А поэт, писатель не должен быть открытым. Он не может быть доступен, как туалетная бумага. Понимаешь? Если я стою рядом с картинкой котика с голубым бантом, то я сам становлюсь этим котиком, который, конечно, симпатичный, но цена ему грош.
( Вот сволочь – подумал Ларенчук – котики ему не угадили)
- Поэтому поэта не должно быть нигде. Тем более редактора.
- Как же быть? А читатели?
- Читатели, читатели. Сам подумай – как можно сосредоточится на чтении, если рядом лежит благоухающая куча самой свежей информации, тепленькой, жареной, соленой и перченой? И вся эта куча требует немедленного пережевывания. Народ бросается на нее подобно жукам-навозникам, и пока не растащит на мелкие катышки – не успокоится. И зачем, скажи мне, кому нужна поэзия рядом с такой драгоценностью?
То ли дело – раньше. Достал книжечку, сел в уголочке – и никто тебя не трогает. Никто не мешает. Никто котиков тебе в рожу не постит. Сидишь и наслаждаешься. И ничегошеньки про автора тебе неизвестно, только слухи, только сплетни. И ты ловишь эти сплетни и удивляешься, но не веришь, потому что этого не может быть. Ты идешь на концерт или спектакль и впитываешь в себя происходящее, как иссохшая земля первые дождевые капли. А нынче – какая-то всеобщая пляска стриптизеров. Причем такая гипнотизирующая, увлекающая, захватывающая пляска. Вот уже и сам начал публиковать разные умные мысли, которым грош цена, разные фото, которые никому не интересны, лазить по чужим страницам, вынюхивая скандалы и сплетни, с азартом врезаться в чужие склоки, норовя побольнее укусить и радуясь, когда это удается.
- А раньше? А раньше? А раньше? – почему-то завелся седой – что, раньше лучше было? Сейчас тебя читают. А раньше не читали.
- Читают – грустно согласился Пусев – так читают, что через час уже не вспомнят. Вот помру завтра – через неделю вообще забудут, ковыряясь в кучах свежих новостей и сплетен. Нормально. Я даже не знаю, сейчас лучше или раньше. А?
- Да всегда у нас был гадюшник, всегда, сколько я себя помню.
- Ну конечно. А как иначе, простите? – сокрушенно вздохнул Пусев – писатели, мать их эти, должны влиять не только на умы читателя, но и на умы писателя тоже. То есть каждый согласен быть мессией, но никак не паствой. Хотя, положа руку на сердце – паствы тоже на наш век хватит. Хватит нам с тобой паствы, Петя?
Петя важно кивнул. Конечно, хватит, кто бы в этом сомневался.
- Понимаешь – Пусева наклонился к плечу седого но смотрел на другую сторону стола – там Покемон что-то говорила Кристине и смотрела на нее такими влюбленными глазами, что казалось – сейчас они поцелуются – во времена всеобщего эксгибиционизма остается только один выход. Напялить на себя как можно больше одежды. Чтобы никто не знал, что у тебя под ней. Единственный способ общения с миром – это стихи. Больше ничего. Никаких роз, никаких котиков, вообще ничего лишнего. Вот тогда ты, дорогой брат, будешь полностью соответствовать своей планиде. Своему, если хочешь, предназначению. А станешь распыляться, рассеивать свою силу во всяких мелочных склоках, и тебя не будет. Ты исчезнешь.
- Можно подумать – седой тоже заметил направление взгляда и заинтересовался двумя девицами в самом соку – что если ты будешь сидеть себе сиднем в стороне, этакий пескарь премудрый, то ты реализуешь свою планиду. Ни хрена ты ее не реализуешь. Это кто там такие? Что за крошки?
- Какие? – пьяно вопросил Пусев, которые прекрасно понял, о ком идет речь – а, те что ли? Это одна поклонница ко мне приехала.
- А вторая? Такая вся маленькая и хорошенькая?
- А маленькая и хорошенькая моя дочка. Это раз. Запомни – рррраз.
- Запомнил. Раз. А два?
- А два она замужем. За такого чмыря замужем…
- На хрена ты ее замуж за чмыря отдал?
- Уговорила. Говорит – папа, говорит, ты же хочешь, чтобы я была счастливой? Ракеты кругом, самолеты, скворцы всякие. Бабье, сука, лето. Хочешь, говорит, папка, чтобы я была счастлива?
- Ну и ты?
- Ну и я говорю – хочешь – выходи. Только он же чмошник. Он и оказался чмошником. Неплохим парнем, но чмошником.
- Пусев, блин!!! Засунь свое писательство в карман и говори нормальным языком?
- А что тут ненормального? – с трудом сфокусировал на седом осоловевшие глаза Пусев – в общем он неплохой парень, но конкретно – чмошник. Давит мою дочку, как каток лягушку. Я говорю – бросай его и выходи замуж.
- За кого?
- За меня.
- Ты ж папа.
- А, ну да. Ну, в общем-то, я не совсем папа.
- Ага - сказал седой и, откинувшись, посмотрел вприщур на Пусева.
Ларенчуку стало скучно. Это все он слышал уже неоднократно. Тем более что мир стал напоминать палубу корабля, тяжело раскачиваемого штормом. Седой что-то орал ему в ухо, брызгая слюной, кто-то взгромоздился на стол и стал читать стихи, но его быстро стащили, усадили и напоили, дабы лишить стремления к глупым поступкам. Он вдруг увидел лобастого, с которым, собственно, и сидел Пусев в самом начале вечера - то, весь пошедший причудливыми красными пятнами, держал черноволосую девицу – Галинка, что ли, мутно сообразил Ларенчук – за талию, находясь при этом почему-то под рукой и прижимаясь сбоку к груди. Помнил еще, как скинул с коленей Пусева Покемона, сразу вслед за этим тяжелый, как копыто, кулак долбанул под челюсть, разлетелись пластиковые столы, зазвенела посуда, охранник схватился за телефон…
Над ухом журчала вода. Звонкий звук витых струй захватил сознания Ларенчука и медленно вытянул его из хмельного мрака. Сквозь опухшие и с опаской приоткрытые глаза пробился тусклый желтоватый свет, могущий быть как от лампы, так и от свечи, качались и перекрещивались гигантские тени. Под боком было что-то твердое. Нос затвердел кровавым сгустком. Боль раскачивалась в черепе изнутри и с каждым ударом колола его на куски.
Ларенчук так и лежал бы, не шевелясь, но дурнота накатывали волнами и оставаться неподвижным было сложней с каждой секундой.
Он зарычал утробно и мучительно, отклячивая зад, вставая на четвереньки и замирая, чтобы привыкнуть к такому новому положению. Через несколько мучительных секунд сел и попытался осмотреться. Куда-то вверх, в сумрак под потолком уходили шкафы, занимающие всю стену. У окна светился аквариум – в нем и журчала вода – и вспыхивали зелеными полосками маленькие рыбки.
На столе горел квадрат монитора а в нем, в квадратике поменьше, обнаружилась женщина с длинными волосами и дымящейся сигаретой, которая монотонно, как позывные, повторяла – Пусев, Пусев, Пусев. При виде грузно, как медведь, ворочающегося Ларенчука перестала камлать и поздоровалась. Ларенчук замычал, махнул рукой на говорящую голову, и, неимоверным усилием воли удерживая падающие стены, двинулся куда-то, где, по расчетам, была дверь.
Перешагивая через ноги сидящих на полу ребят, Петр пытался вспомнить, что произошло, и где они, и с кем он, и чего ждать. Молодые люди, увлеченные разговором, обратили на него внимания не больше, чем на кресло, в котором дремала девушка. Вроде та самая поклонница, приехавшая к Пусеву.
Ларенчук двинулся по коридору. Справа на стене горбилась куча темных вещей. Слева была дверь, которая упруго качнулась под его дрожащей рукой – и умирающий Ларенчук увидел, что вместо щеколды ее держит пружина, накинутая на гвоздик. Деревянный ящик для обуви больно ударил в локоть, но слева, за углом, обнаружилась освещенная кухня.
Ларенчук вздохнул и стал топтаться на месте, не зная, что делать и как себя вести.
За столом сидел Пусев, а на коленях у него, уютно, как в кресле, в кольце мускулистых рук примостилась, босая, Покемон.
Стоять дальше не было сил. Ларенчук решил, что, раз все равно уже нарушил уединение, следует пройти на кухню и все выяснить.
Он неуклюже продрался мимо, задев и чуть не свалив висящий на стене серый шкафчик, и примостил объемное тело на желтую круглую табуретку.
Заметил ровный пробор девичьей головы, какой-то очень целомудренный и даже дореволюционный, слипшиеся стрелками ресницы и темные спекшиеся губы.
Пусев говорил негромко но внятно, наклоняясь к открытой шейке, и Покемон изредка по-детски шмыгала носом.
- Настюша, у тебя нет другого выбора – либо смириться и делать то, для чего ты рождена, либо впасть в тоску, беспокойство и ощущение бесцельно проходящих дней. Ты будешь вечно испытывать непреходящую жажду, которую не смогут утолить ни самые дорогие вина, ни самые… - он помолчал и продолжил с еле ощутимой усмешкой – свежевыжатые соки. Любое дело, в которое ты бросишься, ища отраду, принесет только временное успокоение. Тебя будет раздражать все – и друзья, и подруги, и муж, и работа, ты перестанешь крепко спать и будешь просыпаться в самый тяжелый час, с четырех до пяти, и мучиться, понимая, что дела делать рано, а заснуть уже не удастся. Красота, которую ты не пускаешь в мир, будет болеть и требовать выхода. И у тебя нет ни малейшего шанса ее задержать. Твои первенцы придут с болью, с кровью, сомнениями и ошибками. Ты будешь плакать от бессилия и замирать, боясь спугнуть вдруг открывшуюся красоту и тосковать при мысли, что когда-нибудь это может закончится. Но ты прикована к стихам, как гребцы к галерам, и еще неизвестно, что больше изматывает. И, как человек, рожденный для чего-то одного, иным ты заниматься не сможешь. Котенок, ты рождена, чтобы писать, твое призвание – литература. И если ты отклонишься от этого пути, судьба тебя отправит обратно. Может быть, просто намекнет, но может последовать удар такой силы, что даже подумать страшно. Лучше ее не дразнить, Покемошка.
Ларенчук, расхристанный, багровый, потеющий и одновременно вздрагивающий от озноба, переваливал в голове тяжелые, как жернова, мысли. Надо же – Пусев, этот ядовитый гад, хищник, в клочья разрывающий чужие самооценки, не щадящий ничьих самолюбий, умеет уговаривать.
Зазвенел телефон. Девушка спрыгнула, пристукнув голыми пятками, и с нескрываемым раздражением ответила.
- Алло. Где, на дне рожденья. У Пусева. Так получилось. Нет, не могла, деньги кончились. Не надо на меня кричать. Ну, просто не надо и все. Я имею право с друзьями пообщаться. Трезвая. Я трезвая. Ну, немножко пива попили. Нет, мы с ним не одни. Валера, что ты глупости говоришь, тут полно народа. Ну хорошо, хорошо, приезжай. Адрес?
Обратилась она к Пусеву и тот, скривившись, продиктовал.
- Минут через сорок приедет, Цербер – Покемон забралась обратно на колени, обратно в руки, и, поерзав для уюта, закурила.
- Да ну. Щенок, которого еще командам не обучили.
- Да, жалко, что двух мужей иметь нельзя. Ты был бы старшим. Любимым. Дрессировал бы щенка.
- О – ухмыльнулся Пусев – каким бы командам я его научил. Угол, балкон, коврик. Давай выпьем на посошок. И дядю Петю похмелим. Посмотри, как он страдает.
Ларенчук то трясся, как под напряжением, то успокаивался, передергиваясь лишь редкими накатывающимися конвульсиями. Предложение Пусева он встретил взглядом, в котором кричала иссохшая душу – ну скорей же, скорей, скорее!!
Когда рюмка отправила свое содержимое внутрь истерзанного похмельем организма, когда мрак, тоска и ужас рассеялись прокатившимся теплом хмеля, Ларенчук обратил внимания, в каком жутком помещении они находились. На густо-коричневом потолке виднелись остатки декоративной плитки. Серо-голубая пленка закручивалась в трубки, отходя от рассыпающейся штукатурки стен. Над плитой виднелся квадрат грязно-розовой краски с равномерно наляпанными пятнами, следами отвалившегося кафеля. Гудел голубой газ в колонке. Под ногами что-то было, что-то вроде линолеума, но вниз смотреть Ларенчук отчего-то опасался.
Освещалось все это вызывающее убожество зацепленной за ручку шкафчика лампой-прищепкой.
Чувствуя, что мрак отступает туда, где ему и положено быть по времени, за окно, Ларенчук потребовал продолжения банкета и немедленно выпил.
- Но с другой стороны, Настен, нет ничего страшнее, чем литературное творчество.
- А живопись?
- Не знаю. Пробовал, но бросил за наличием полной бездарности. А вот писать страшно. Не страшно только графоманам, но у этих процесс творчества совсем другой.
- Какой? - Покемон осоловевшими глазами близко и пристально рассматривала Пусева и иногда розовой ладошкой пыталась разгладить пересекавшие лоб морщины.
- Другой. Они болтают. То есть они не пишут – они разговаривают. То есть, грубо говоря, каждый человек находится в состоянии внутреннего монолога. Или диалога, как угодно. Он может обладать теми или иными литературными качествами – ну, как, знаешь, увлекательно умеют рассказывать некоторые люди – но это просто беседа. Вот я, например. Да?
- Да, вот это ты. – Покемон уронила голову ему на грудь, засмеявшись, потом подняла лицо и серьезно нахмурила брови.
- Я бы не сказал, что такой весь из себя интересный рассказчик. Рассказчик я так себе. Но! Что но?
- Но ты хорошо пишешь зато.
- Вот, Покемон, за что я тебя люблю. С полуслова меня понимаешь.
- Не фига – пьяно замотала косичкой девушка – не фига не с полуслова.
- Не с полуслова?
- Нет, не с полуслова. Нет. Чуууууть раньше.
- Вот, именно, чуть раньше. Ты подумала – я сказал. Я подумал – ты сказала. Но это ни хрена не творчество. Это песня на два голоса.
- Которую сейчас испортит щенок.
- Насть, не будем о грустном. Давай я ему руку сломаю?
- Не, не надо. Все, вышла так вышла. Что там у нас с творчеством?
- Так вот болтовня – это не творчество. Это просто болтовня. Иногда складная болтовня, иногда болтовня даже в столбик. Но к болтовне ты относишься как к дыханию. Как ходьбе. Ты идешь себе и идешь, и об этом не задумываешься.
- А если ты вместо обычного шага – пап, я правильно говорю? – если вместо обычного шага начинаешь бегать, бегать, бегать, то что?
- То что – Пусев поцеловал Покемона в пробор и продолжил – сначала наступает шок, потом меняется мир. Ты его начинаешь по другому ощущать. Иным. И вот это вот новое ощущение и есть творчество. Он очень пугающее. Кажется, что ты заглянул в места, про которые тебе лучше не знать. Петя, помнишь?
- Помню – напрягся Петя. Что-то такое было, да, но он не мог точно сказать, что.
- И вот ты как будто бьешься в закрытую дверь. Или у тебя никак не наступит – если уж брать аналогию с бегом – второе дыхание. Ты пытаешь писать так, как говоришь, и понимаешь, насколько же бледно, жалко, вымученно все эти строчки выглядят. Они могут удивить разве что своей беспомощностью. И вот ты сидишь, и из како-то черного омута вытаскиваешь стихи. Причем если сразу, то это тебе просто подарок. Чем-то ты вечности понравился и она решила тебя побаловать. А иной раз – на десять вариантов один нужный.
- Блин, во как у вас все хорошо получается – Ларенчук, справившийся с похмельем, почувствовал в себе силы вступить в диалог не равных – а вот откуда я могу узнать, та эта строка или не та?
- Насть.
- Никто этого не знает, как мы узнаем, та строчка или не та. Просто понимаем и все. Это необъяснимо.
- А поскольку необъяснимо – Пусев попытался было поцеловать Покемона, он та ловко увернулась и похлопала его по спине – все мол, хорошего понемножку – ну да, поскольку все это необъяснимо, то, естественно, это пугает и требует больших усилий. Надо себя заставить сесть и писать. Настоящие писатели большие мастера по всяческим отговоркам и отлыниванию от работы. Но, с другой стороны, это самое состояние, когда холодок по позвоночнику и слова ложатся так, что потом никакой правки уже не требуется – оно приходит не так часто. И, страшно не страшно, хватаешься за него, боясь упустить.
Настя спрыгнула с колен, изогнулась, вытащила из тугого кармана телефон и, сморщившись, уставилась на экранчик.
- Приперся. Названивает – выждав несколько гудков, она ответила.
- Да, да, да, сейчас выйду.
- Да пусть поднимается. С друзьями познакомим.
- Хочешь подняться? Нет? Тогда подожди немножко. Ну, покурю. В машине ты же мне курить не дашь. Что значит потерпишь? Знаешь что? Не потерплю. Сейчас покурю и спущусь. За-до-лбал.
Звонко отчеканила она и схватила рюмку.
- Наливайте, а то я щас своему церберу устрою.
- А, не переживай ты так. Нормально. Ну, выскочила замуж – все выскакивают. Ну, разведешься – половина разводится. Но зато у тебя статус сразу повысится. Ты была замужем. Ты нормальная женщина. А что не сложилось – так в жизни всякое бывает. Подумаешь. По сравнению с теми, которые до спаниэльих ушей принца ждут, ты просто ух.
- Ух!!
Настя подняла сжатый кулачок и выпила рюмку. Потом уселась было на колено, замотала головой, побежала в ванную, вернулась с носками, уселась на колени, одела их, вдруг обняла Пусева за шею.
- Объясни, почему, как только мы с тобой собираемся поехать ко мне, так тут же появляются какие-то пьяные хвосты?
Спросил Пусев, зарываясь носом под косу.
- Карма такая.
Девушка оттолкнула его и стала собираться уже целенаправленно.
- Петь, ты вместе выйдешь. – попросил Пусев, с грустью наблюдая, как бегает маленькая фигурка от вешалки в комнату - Если вдруг я начну щенка долбить, ты меня оттащишь.
- А можешь?
- А запросто. Вякнет что-нибудь не так.
- Не вякнет – Настя сидела на полу и, закусив губу, с трудом застегивала сапожную молнию – он тебя пипец как боится. Почти так же, как ненавидит. А ненавидит почти так же, как ревнует.
- Санта-Барбара какая-то – неодобрительно пробормотал Ларенчук, с тоской ощущая назревающую ревность.
- Не то слово – согласился Пусев, с хрустом потягиваясь. – Пошли, я котенка отдам и продолжим.
Они вышли – впереди дымил, как паровоз, напряженный котенок, сзади следовал Пусев, то ли сдерживая, то ли направляя ее за плечи, а замыкал процессию взгрустнувший Ларенчук.
На улице стояла, повернув к подъезду грязный бок, синяя Нива. Рядом маялся длинный, субтильный, сутулый субъект с бешено раздутыми ноздрями прыщавого носа. Он гневно уставился на Настю. Пусев, поздоровавшись и задержав его руку в своей, что-то не спеша объяснял. Покемон стояла, как нашкодивший ученик, с поникшей головой. Муж, разорвав наконец рукопожатие, пошел за руль, Настя обняла Пусева, открыла дверь, оглянулась, прыгнула на шею еще раз. Нива возмущенно загудела. Захлопнулась дверь, изнутри забелела прислоненная к стеклу ладошка, Пусев прислонил к ней свою и, махнув – да езжайте уже – через шаг запищал кнопками кода.
Пусев молча выпил две рюмки и дымил, прикуривая уже третью сигарету. Ларенчук мрачно молчал. Потом не выдержал.
- Я, конечно, не писатель, но ты, товарищ, идиот.
- Замечательно сказал – оценил Пусев – отвечу в том же ключе. Я, конечно, идиот, но, извините, двадцать пять.
- Что – двадцать пять? Лет Покемону?
- Если бы. Разница в возрасте. Понимаешь, друг? Я начну рассыпаться, а они будет в самом соку. Да и потом – молодые должны уходить к молодым и жить с молодыми. Это закон. Как бы душу не разрывало, по-другому не будет. Ну, просто не бывает чудес.
Ларенчуку вдруг стало физически больно в солнечном сплетении, защипало в носу. Он судорожно укутался вонючим дымом.
- И что – вообще никаких вариантов? – спросил он, понимая, какой будет ответ, и Пусев сурово припечатал.
- Никаких вариантов. Она замужем, я один. Или вон…
Пусев расплылся какой-то не совсем приличной ухмылкой. В проеме стояла девушка – та самая, что приехала в гости, пила в чебуречной и спала в кресле. Девушка в голубом свитере, с большими глазами, блестящими волосами, собранными в конский хвост, и подозрительной молодостью.
- …с Кристинкой. Ты откуда, краса моя? Как ты себя чувствуешь? Ты выспалась?
- Сколько тебе лет? – вдруг бухнул Ларенчук, основательно выбитый из седла.
- Двадцать три… ну погоди ты. – Она вроде бы увернулась от рук, который обвили ее талию, но, ежась и пряча кисти в рукава свитера, уселась таки на колени.
- Холодно и голова болит.
- Пива? – понял Пусев, показывая глазами Ларенчуку на холодильник.
- Пива – без выражения повторила красавица с румяными губами и белой кожей – Ой… бок болит.
- Это что еще за новости? Почему у нас бока болят?
- Это мне Настя массаж делала – пожаловалась Кристинка, делая несколько глотков и не сильно уворачиваясь от Пусева, который целовал краешек ее губ, выказывая свое огорчение и сочувствие.
- Да, мне казалось, что Покемон тебе хочет кожу снять. Вообще-то она мягкая и добрая.
- Да, Покемошка хорошая – шевельнувшись и перекосившись, подтвердила Кристина и с опаской спросила – а где она, кстати? Как выскочит – а я у тебя на коленях.
- К мужу уехала. Вот мы по этому поводу с Петей решаем философские проблемы – должно ли отягощенному годами мужу водиться с ветреными отроковицами и юницами?
- Чуть мне кожицу не содрала, а у самой муж есть – с легкой обидой проворчала Кристина – и что вы решили насчет юниц и отроковиц?
Поскольку она спрашивала, глядя блестящими глазами-вишнями прямо на Ларенчука, тот, вдруг покраснев, ответил.
- А вот не хрена нам, старым корням, с малолетками якшаться. У вас своя компания, у нас своя.
- Да? – Удивилась Кристина, усаживаясь поудобнее – так что лысина Пусева оказалась где-то подмышкой и не сильно прилично – У вас своя компания? Ну допустим, один отягощенный годами муж от отроковиц и юниц отказался. А как насчет второго достойного мужа, обремененного не токмо годами, но и полным отсутствием волос, что должно означать потерю интереса со стороны противоположного пола?
- Отягощенный годами муж просто обязан проводить как можно больше времени с отроковицами и юницами, а так же с дриадами, нимфами, наядами и прочими музами, дабы не закиснуть кровью и не очерстветь душой.
Рокочущим басом проговорил Пусев и, целуя запястье со стороны ладошки, уточнил.
– Отягощенный годами муж должен щедрой жменей отпускать свое знание любой отроковице, возжелающей его получить, ибо недостойно хранить богатство и не давать его в пользование юным и пытливым умам.
И если порхающим стрекозам интересен наш боевой опыт – грех, большой грех прятать его в подвалах зачерствелого скупердяйства.
Ларенчук, уже не скрываясь, схватился за голову – ну, блин, богема.
- Посмотри на него!!! – вопль, вырвавшийся из глубины души, потряс засыпающий дом – Он же плешивый! Беззубый!! Пузатый!!! Да что ты в нем нашла!!!
- Да-да, а еще грубый и неженственный – довольно оскаблился Пусев, показывая, что какие-то зубы все-таки есть, а Кристинка, пытаясь накрыть ладошкой блик от лампочки на лысине, веско ответила.
- Стихи.
- Стихи!! Стихи!!! Стихи, мать их!!!
Заорал Ларенчук, поскольку Пусев с Кристинкой как-то очень ласково и близко рассматривали друг друга, что-то еле слышно говорили и, судя по всему, отроковица и юница готова была получить полную жменю опыта.
- Что вы все к этим стихам привязались!!! Что в них такого хорошего, что двадцатилетняя девка прыгает на колени к старому пузатому лысому м…ку!!!!
- Вот, Петь – устремил на него искрящиеся издевкой глаза Пусев – теперь ты понимаешь, с какой силой нам приходится общаться? Отроковицы и юницы, а так же прелестные зрелые дамы пышных форм – это награда за наш… каторжный… труд…
- Не надо… ну не сейчас… - мурлыкала юница, поднимаемая на руки.
- Пей водочку, мы часика через полтора будем. Да, и не забудь – Добавил Пусев, поскольку Ларенчук хотел выкрикнуть что-то негодующее – что твой дебош в чебуречной обошелся мне в пять штук.
Ларенчук, похолодев, смотрел, как напряглись покатые плечи Пусева – все-таки изящная Кристинка была вполне себе весомой – и понимал, что если вот сейчас позволит совершится тому, чего быть не должно, то не простит себе этого никогда. И тут на него, словно вспышка, снизошло озарение.
- Лучше не уходи. Мне тебе надо сказать нечто очень важное.
Покатая напряженная спина замерла, над плечом появилась голова Кристинка и пояснила.
- Этот человек сидит так, как будто кол проглотил. Или судьбу мира решает. Может, и вправду что-то серьезное?
- Хорошо. Иди в маленькую комнатку, радость моя, я через пару минут буду. Только вот спасем с моим веселым другом планету.
- Ну что у тебя такое? – спросил Пусев, усаживаясь и вожделенно провожая глазами уходящую девушку. А уходила она как-то особо гибко покачивая спиной.
- Я тебе должен сказать всю правду.
- Может всю не надо? Нас с тобой так много всего связывает, что один лишь секрет может разрушить годами выстраиваемые отношения… как-то так. Ну говори уже, что смотришь на меня виновато?
- Я, короче… это.
Ларенчук вдруг понял, как тяжело ему сказать правду. Как невозможно признаться в собственном сексотстве.
- Короче, меня к тебе направили. За деньги, короче, направили. Короче, я получал за то, что с тобой беседовал.
- Ну и молодец – весело пожал плечами Пусев – стоило из-за такой ерунды меня от важного дела отрывать? Меня дева ждет не дождется.
- Ты не понял. Я на тебе зарабатывал.
- Вот этого я действительно не понял. Не знаю, как ты там зарабатывал, но мне ты слегка помог, это точно. Твои платные уроки – если наши беседы можно так назвать – дали мне продержаться на плаву. Ну, а поскольку ты, оказывается, и сам как-то умудрился заработать, то этому я только рад. В чем проблема?
- В том – нахмурившись, тяжело и весомо ответил Ларенчук – что бы послан твоими поэписовскими врагами.
Пусев не отвечал, сосредоточенно наполняя рюмки. Налили и беспечно уточнил.
- Ну, ну, продолжай. Ты нанят моими врагами. Рвокотным, что ли, да Пуськовым?
- Да – торжественно подтвердил Ларенчук – ими.
- Ну, что ж, давай тогда выпьем. Да и пойду я к Кристинке.
- Погоди, погоди – начал останавливать его Петр, сноровисто выпив и занюхав рукавом - что это значит – давай тогда выпьем? Я ж оскорбил самое святое, что может быть. Дружбу. Я подослан твоими врагами для того чтобы тебе навредить. И ты так спокойно собираешься идти к этой малолетке?
- Петь, ты меня умиляешь – по-доброму улыбнулся Пусев, но остался на своем месте – так же умиляешь, как эти два идиота. Ну как ты мне можешь навредить? Рассказать им о моих мыслях? Так я их и не скрываю. Больше того скажу – они рассыпаны по интернету в тысячах постов и повторяются в них в самых разнообразных вариантах. Какие такие тайны ты им можешь открыть? Погоди. На самом деле. Давай рассуждать логически. Давай?
- Давай – Ларенчук был готов на все, лишь бы не дать сорвать старому козлу благоуханную розу.
(хорошо сказал – подумал он – надо в стих вставить. Как жалко, что я не пишу)
- Итак, рассуждаем логически. Начнем с того, что значительная часть пользователей забавного сайтика ПоэПис меня в самом деле недолюбливает. Это нормально. Но двое недолюбливают настолько, что это уже становится смешно. Они нанимают киллера – самоучку, который должен снабдить их убойной информацией, которая сразит меня наповал и очистит пространство сайта от одного из самых одиозных пользователей. Так?
- Так.
- Они настолько уверены в моей порочности, что в успехе своего предприятия даже не сомневаются. Чтобы посадить меня на крючок окончательно, они скидываются, чтобы оплатить некое подобие лекций, которые я от скуки соглашаюсь читать резиденту. Отличный план. Роскошный план. Только в одном месте он слаб – нет у меня в жизни таких тайн, за которые можно уцепится и потребовать моего немедленного и беспрекословного удаления. Вообще нет. Я не ем младенцев, не растлеваю кошек, не торгую наркотиками. Я вполне законопослушный гражданин.
- Ты – вдруг перебил его Ларенчук и посмотрел с ненавистью – ты девочек любишь молоденьких.
- А какой в этом криминал? – искренне удивился Пусев – все эти молоденькие, как ты изволил выразиться, девочки – от двадцати трех и старше. Абсолютно взрослые и дееспособные люди. И – дорогой друг, тебе не кажется, что если они со мной общаются, значит им это надо? Значит, есть что-то, чего не хватает в обычной жизни. Так что если ты расскажешь про такой секрет Полишинеля своим работодателям, они тебя слегка не поймут. Но вообще да, надо что-нибудь придумать. Что нибудь такое, чтобы они еще пару лет кормили тебя и меня. Это ж чудо что за идея. Сколько они тебе платят?
- Ээээмммм…
- Понял, две штуки. Штуку от Пуськова, штуку от Рвокотного. Будем считать, что мне за мой треп достается та самая штука, которую дает Пуськов. Это более, скажем так, изящно, чем брать деньги у грязного нацика и бездаря. Все-таки Пуськов обладает неким шармом. Его непоколебимая уверенность в своей гениальности, а следовательно – правоте, наделяет его этакой высокомерной вальяжностью. Честно скажу, это даже смотрится. А тебе, как сексоту, будет капать от щедрот нашего чистокровного арийца…
- С планеты Сва?
В дверях, подбоченившись, стояла Кристинка.
- Кто что получает от нашего хохла с корнями чистокровного татарского мурзы?
- Вот он получает – Пусев уже тянул грабли и девушка привычно усаживалась на колени – Петя, оказывается, засланный казачек. Я-то думаю – откуда он такой появился? Лекции ему подавай. Весь интернет забит бесплатным лекциями – бери да учись. Да и не шибко какая знаменитость, точнее сказать – вообще не знаменитость. Деньги мне платить никакого смысле нет. Вот подозревал я, кто за ним стоит. Подозревал и не ошибся.
- Что, правда что ли Рвокотный? В самом деле? Ну надо же. Как я хотела с ним повидаться. И как он слинял, когда я ему стрелку забила. Помнишь?
-Еще бы. Петь, твой работодатель обещал привязать Кристинку к позорному столбу, чтобы в нее плевали и кидали всякие гнилые овощи. А меня мечтал просто повесить.
- Откуда такие страсти? Это вы серьезно?
- Совершенно серьезно. А что ты вообще об Рвокотном знаешь?
- Ну… - Ларенчуку вдруг неожиданно стало стыдно – он меня в рейтинге поднимал.
- В рейтинге? – слегка изменившись в лице, протянул Пусев – просто так в рейтинге Рвок никого поднимать не будет. Я эту гниду более чем хорошо знаю. Значит, у тебя есть страничка. Колись, кто ты там.
- Великий ученик – пробубнил, уставившись в пол, Ларенчук.
- Вуч. Помню я тебя. В стайной охоте участвовал. Вот это действительно подловатенько. Почему ты сразу не сказал, что ты Вуч и в бесьих плясках запевала?
- Да никакой я не запевала. Мне сказали – приходи и говори, а мы потом все сами за тебя сделаем. Я пришел и сказал. Откуда я знаю, хороший поэт, не хороший поэт? Тогда ты мне еще мозги не вправил. Ты ж нас, начинающих вообще не замечаешь. А Рвокотный поддержал. Это же приятно. Если поддерживает – значит хороший человек, как хорошему человеку не помочь? Это некрасиво как-то. Ваш Велкин слова доброго не скажет начинающим, не поддержит, не направит.
- Какой же ты дурень. Вот даже злится на тебя не могу. Кристин, мы на него будем злиться?
- Вообще-то тех, кто меня обещал привязать к позорному столбу, надо стегать по спине проводами. Я такие шутки не прощаю.
- Кристинка, это же не Петя тебя обещал к столбу привязать. Петя, продолжай свою оправдательную речь. Поскольку вскрылись некие факты, делающего подсудимого, пришедшего с повинной, на самом деле виновным, нашей чести надо выслушать его оправдательное блеянье. Наливай!!!
Ларенчук повиновался – тем более что чувствовал он себя в самом деле неуютно. Пусев, похоже, в самом деле разозлился. Да и Кристинка с каждой секундой становилась все мрачнее и мрачнее. Вдруг, поскольку водочное море в животе подняло уровень на еще одну рюмку, Ларенчук ощутил прилив отчаянной смелости.
- Да! – громко произнес он и вздернул подбородок – да, я был засланным казачком. Да, я был шпионом. Но!!! Я про тебя вообще ничего не рассказывал. Хотя должен был. Говорил, что ты осторожничаешь.
- Я осторожничаю? Интересно, с каких это пор я стал осторожничать.
- Да это неважно – Поднял руку Ларенчук – нам важно другое – я не принес тебе того вреда, о котором мечтали твои враги. Я даже не стал раскрывать твои маршруты, хотя, между нами, они меня об этом просили.
- А что их раскрывать – удивился Пусев – домой да в чебуречную. Ну и в Лит еще, само собой. Кристинка, тебе не кажется, что у наших маленьких друзей на почве графомании слегка крыша поехала? Какого-то шпиона посылать ко мне, деньги платить неизвестно за что. Штук десять эти идиоты просто на ветер выбросили. Что у них там в головах творится, одному Богу известно. За что он их так наказал…
- Она их наказал, когда графоманами сделал – брезгливо скривив спелые губы, ответила Кристина.
- Да ты же сама пишешь!!! – возмутился такому необоснованному пренебрежению Ларенчук.
- Я много чем занимаюсь, потому что интересно. Вот на сайте таких людей хороших узнала. И таких сволочей, что нигде в другом месте таких не найти. Но я никогда себя поэтом не считала и считать не буду. Хотя рецензии мне пишут, пишут много, хвалят постоянно… в общем, все есть, чтобы заболеть. А когда была у Рвокотного в Геноэтах, так вообще меня едва ли до небес не возносили.
- А расскажи, кстати, Пете про Геноэтов.
- Сам рассказывай – отмахнулась Кристинка – противно мне.
- Ну тогда слезь с меня… ты меня, ласточка, с творческой волны сбиваешь – и на возмущенный взгляд Кристины пояснил – не о том думаю. Вот сейчас мне нужно для красноречия небольшой заряд творческой злости, а его нет.
Кристина слезла с колен и, сумрачно улыбаясь, сняла с талии руки Пусева, который никак не хотел ее отпускать. Тот вздохнул, движением бровей порекомендовал Ларенчуку налить для вдохновенья – тот повиновался с охотой – и начал.
- О, господа и дамы, это было в те благословенные времена, когда хозяин сайта делал только первые шаги сближения с официальной литературой. Когда махровым цветом цвели рубрики вроде «Частушек», «Низовых жанров» и «Матерных стихов», в которых собирались извращенцы всех мастей и пород и смаковали с причмокиванием любую мерзость. Когда можно было высказать человеку все, что о нем думаешь, в самых что ни на есть прямых и конкретных выражениях, и ничего бы тебе за это не было. Когда на главной странице сайте красовался список Клуба Литераторов, анонсы на ней же стоили сущие копейки. Когда Кикифорова дирижировала радостными отрядами пенсионеров-графоманов. Когда на всем виртуальном пространстве вспыхивали золотыми искорками интрижки, романчики, полыхали междуусобные войны, на которых собиралась глазеющая публика. Да, и, конечно, был рейтинг – этот самый странный рейтинг тогда еще занимали более-менее приличные поэты. Приличные относительно тех особей, что ждали только вожака, чтобы, так сказать, подорвать основы.
И этот вожак появился. Рвокотный. Легендарный подонок, не имеющий вообще никаких качеств, отличающих человека от животного. Ну, например, честь, порядочность, справедливость, благородство, честность, правдивость.
Не надо делать круглые глаза, Петя. Уверяю тебя, что хотя эти понятия и звучат анахронизмами, им в современном мире место все-таки есть. Даже в самом скучном, сером, обычном повседневном общении им есть место.
Ну да ладно. Пришел, значит, Рвокотный на новое место. Огляделся, принюхался, сообразил, что при таком безумном количестве текстов найти себе читателя практически невозможно. Заметьте, господа, что его совершенно не волновало качество того, что он состряпал на скорую руку – просто потому, что эстетическое чувство у него находилось в самом что ни на есть зачаточном состоянии. Он в самом деле не мог понять, чем строчка – «Я помню чудное мгновенье…» лучше « У четвертого трамвая стоит Дунька- чумовая, ж…у чешет…» Ну, на его вкус они были совершенно одинаковые. И там, и там – баба. Ну, хорошо, женщина.
И вот с таким, с позволения сказать, интеллектуальным багажом гражданин Рвокотный пришел на сайт и осмотрелся. Сомнений насчет собственной гениальности у него, само собой, не возникло – тем более что на сайте тогда практиковались взгляды – все стихи хороши, и хозяин крупнейшего портала в этом смысле не далеко ушел от одного из самых мерзких графоманов.
Но, поскольку все стихи одинаковы, подумал Рвокотный, что за, мать вашу за ногу, несправедливость? Почему в рейтинге примерно одни и те же фамилии? Почему в рейтинге нет его, Рвокотного, почему ему никто не пишет рецензий, хотя стихи у него такие же, как и завсегдатаев главной страницы?
Вот, Петя, после моих лекций ты, наверное, понимаешь, что одинаковых стихов не может быть по определению. Это ты понимаешь, Рвокотный же не понимал. Но, как было написано в одной хорошей книжке, никому не нужны крылья, способные поднять на опасную высоту - достаточно двух десятков маленьких ножек, вполне пригодных для безопасного шныряния по земле. Именно такими ножками – причем весьма шустрыми и мускулистыми – обладал Рвокотный. И буквально через несколько дней он понял, что надо сделать. И был создан Клуб Гениальных Поэтов. Вот так, ни больше ни меньше. Ну ты, конечно, видел, раз общался с Рвокотным конкретно. Бородка, щека, перья, свиток. Такой тонкий намек на то, что из всех гениальных поэтов самый гениальный это сам Рвокотный. Народ у нас доброжелательный, в принципе, ко всяким чудакам относится снисходительно. Тем более что Рвокотный даже в мыслях не держал захапать всю гениальность одному себе. Она щедрый человек, и кидался гениальностью, как крошками для грязных городских голубей. Горсть туда, горсть сюда – жрите, птички, не жалко. Вот приходит к Рвокотному какой-нибудь Гель. Приходит и говорит – простите, э, я тоже, э, хочу, э, стать, э, гениальным поэтом, э. Э, я восхищен, э, очарован, э.
- Гуано вопрос – отвечает ему Рвокотный – Покажи стихи.
Гель, которому достается от всех, кому не лень, робко так показывает что-нибудь такого типа.
«Я тебя люблю, моя хорошая,
Я тебя люблю моя красивая,
Краска ты моя подсохшая,
Козочка моя ты сивая»
- Не-не-не – вдруг перебила Кристинка – Гель такой стих не может написать по определению. Вообще никогда. Если бы он написал, то сделал бы этакий семимильный шаг в сторону поэзии. Ты что, мой друг, хочешь изобразить Геля? Не получится.
- Да, виноват, это я погорячился. Не так Гель пишет. Тысячекратно хуже. Но, блин, не могу же я совсем… пусть так остается. Но дело не в этом. Рвокотный читает и говорит – ты гений, брат. Теперь ты, как гений, входишь в мой клуб Гениальных поэтов.
У Геля течет слюна от восторга – наконец-то его вирши оценили по достоинству, а сам-то он в своей гениальности никогда ни не сомневался. Он радостно размещает на своей страничке логотип Клуба Гениальных Поэтов и начинает вербовку своих друзей. Друзья, не будь дураками, понимают, что раз уж Геля назвали гением – то уж им-то сам Бог велел туда записаться. Народ, надо понимать, попер валом.
А потом выяснилось, что для пребывания в Клубе нужно соблюдать два правила – писать похвальные рецы тому, на кого укажет хозяин клуба, то есть сам Рвокотный, и забыть такое понятие, как критика. То есть за любое высказывание, отличное от похвалы, Рвокотный исключал из клуба сразу. Более того, ренегаты подвергались жесточайшей массированной травле, чтобы другим неповадно было. Но изменщиков, как ни странно, было очень мало. Все-таки сильно грело души графоманов и название сборища, и бешеное количество похвальных рецензий, которые члены клуба строчили друг другу. Самые сливки снимал, понятно, Рвокотный. Благодарная паства возносила его на самую вершину рейтинга где-то около пятисот раз. Читатель пер к нему валом. Тысячи читателей в день. Многие, прочитав, крутили у виска, но многие хвалили – зная, что их похвалят в ответ. Все бы ничего, но не следует забывать, что все действие происходило на портале, обозначенном как поэтический, и зачиналось людьми, которые к поэзии не имеют вообще никакого отношения – кроме, конечно, названия сайта.
Но дальше стало еще веселее. Тогда под каждым стишком существовало три кнопки – понравилось, очень понравилось, не понравилось. То есть человек пишет – класс, и жмет «очень понравилось». Стишок поднимается в рейтинге. Если же он пишет – оно, и жмет «не понравилось» - стишок в рейтинге опускается. То есть Рвокотный со своей стаей подонков и бездарей имел возможность не только продвигать себя и своих шакалов в к читателю, но топить других авторов.
Они делали два дела сразу – заваливали оскорбительным рецами – ну, ты же помнишь, как терзали деда Велкина, сам в этом участвовал - и опускали в рейтинге, лишая хороших авторов читателей.
А дальше с Рвокотным произошли воистину удивительные метаморфозы.
Он как-то забыл, что написание похвальных рецензий, определялось, скажем так, самой идеей клуба, и ни в коем разе не зависело от качества текста. Ну, принимал же он к себе всех кто пожелал.
А поскольку он про это забыл, то как-то очень естественно и незаметно решил, что он самый что ни на есть настоящий гений, которому все должны в ноги кланяться и в рот заглядывать. Он так и говорил – я гений, я знаменитость, меня знает весь мир, посмотри, сколько людей меня читают, сколько людей меня хвалят, а ты кто? Ты ноль без палочки, ты никто и звать тебя никак. Причем чисто формально он прав – да, у него каждый день тысячи читателей, у меня – десятки в лучшем случае. У него тысячи похвал, у меня – пара-тройка.
Ну, в конце концов меня это разозлило. Что за хрень такая? Почему хорошие стихи – я не про себя, а вообще про хорошие стихи – теряются, тонут под грудами совершенного никчемного дерьмового мусора? Ведь в самом деле – есть же еще, пока существует читатель, ради которого вообще-то поэты и пишут. Внимательный, вдумчивый, образованный, чутки. И такие заходят на ПоэПис – но, прочитав главную страницу, уходят с презрением и больше никогда не возвращаются. Если только по прямому указанию на конкретного автора.
В общем, поднял я волну. Поскольку у меня была и есть слава застрельщика и скандалиста, то сразу же подтянулись бойцы – такие же поэты, понимающие, что если на Рвокотного не надеть узду и при первом же взбрыке не разорвать ему рот, ничем хорошим это все не закончится.
Пусев мечтательно посмотрел на отставшую голубую пленку, под которой шевелилась поросль тараканьих усов.
- Это была эпохальная битва. Это было круче, чем с Кикифоровой. Круче, чем с матерным конкурсом Пуськова. Компьютер зависал, а от монитора шло излучение сильнее солнечного – такой накал поднимался в виртуальном мире. Иногда казалось, что эманации ненависти, которые распространял Рвокотный со своей стаей, протекали по проводу и черным смрадным дымком клубились в комнате. Из комментариев можно было составить не один том. Людей увольняли с работы за то, что они никак не могли оторваться от бойни. Дети ходили неумытыми, еда кисла на столе, жены и мужья могли заводить себе сердечных друзей и вообще не появляться дома – никого это не волновало, шла битва добра со злом.
Я сам делал только необходимое, а на мелочи просто не обращал внимания. Ну сам посуди – сотни рецензий, и нужно направлять мысль в нужное русло, кого-то поддержать, кого-то остудить, за кого извиниться, кому-то помочь, кому-то всадить шип ненароком, походя. Короче, практически я дирижировал всем процессом. Рвокотоного доводил до абсолютного бешенства. Он же косноязычен, горемыка, знал только два слова – респект да – ты никто и звать тебя никак. Ну куда ему со мной тягаться? Даже при всей его болезненной самовлюбленности он понимал, что выглядит жалко и глупо, и от этого бесился еще сильнее. При всем этом наступает такой момент, когда тебе уже все равно, что о тебе пишут – ты хладнокровно ищешь болевые точки и бьешь по ним, бьешь и бьешь, пока противник не начинает корчиться.
У Рвокотного была отработана своя тактика – он оскорблял противника самым прямым и грязным образом, человек начинал отвечать – и тут же оказывалось, что половина рецензий стерта, половина заменена другими, и выглядит все так, как будто это наши напали на несчастных Гениальных Поэтов.
Модераторы, бедные, барахтались под ворохами жалоб. А Рачук не знал, что делать – с одной стороны, скандалы, склоки и оскорбления придают сайтовской жизни остроту, с другой – обе стороны требуют немедленного вмешательства, с третьей – сам черт ногу сломит, разбираясь, кто прав кто виноват. Не забывай, что хозяин крупнейшего литературного портала глух к слову, как тетерев.
Безумное количество графоманских виршей казалось жалкой горсткой против гигабайт помоев, льющихся в обе стороны.
Но потом мы все-таки одержали небольшую победу – да и как могло быть иначе? По крайней мере, количество рецензий сократили – если раньше можно было писать примерно по реце в минуту, а некоторые особо талантливые товарищи, вроде Геля, умудрялись шлепать и по три - то администрация ввела ограничение, не больше десяти в час. Клуб Гениальных Поэтов закрыли – то, что сейчас работает, так сказать, это дубль два. Рвокотный стал очень осторожен, с набегами на поэтов почти не ходит, разве что самых ему ненавистных продолжает исподтишка щипать.
Но потом, когда схлынула волна войны с Геноэтами, у нашего бурнокипящего товарища начался новый заскок.
Он вдруг стал нацистом.
Ларенчук поднял брови немым вопросом.
- Ну да, видишь ли, иногда занятия графоманией срабатывают странным образом – вот сочинил человек три строчки и вдруг ощутил тягу к чтению. Ну и берет и читает. В случае с Рвокотным получилось как раз именно так. Беда в том, что читать он начал странные вещи – прочем странные даже по отношению к чистому нацизму. Ну, тут все понятно. А он умудрился раскопать такие экзотические современные культы, что я просто диву давался. Ну, например, будучи хохлом по корням, а как потом выяснилось, что и по сути, он искренне верил, что протоукры – а это была такая основная нация, от которой пошли все, включая древних греков и этрусков – не только обучили диких смуглых обезьянок Месопотамии, а еще и прокопали несколько траншей и котлованов. Нил, например, Дон, допустим, и Черное море. Из отвалов земли насыпали горы и, вытирая чубом пот с усов, доставая из шаровар бегемотье сало от мясных прожилок полосатое, как гарбуз, сказали – сселяйтесь, хлопци.
И поэтому, в знак благодарности, весь мир теперь должен Украину содержать до самого конца света – Россия вообще должна просто потому, что рядом находится и имела честь принять к себе на жительство, например, Шевченко.
А прилетели протоукры с планеты Сва… Кристин?
- С планеты Сва – со спокойной насмешкой приняла эстафету девушка – на которой они выиграли битву с Кощеями, которые были темного цвета и кареглазые. Так вот, остатки этих кощеев драпанули через всю Галактику, и драпали, пока не увидели в темноте такой славный голубой шарик. А вокруг него две Луны – одна желтая, другая белая. Вот сели они на белую – думали, сахар, а это оказалась соль. Только поняли свою ошибку Кощеи, только раскочегарили движки – поскольку желтая луна, понятно, из масла, сыра или меда – как тут из космоса на широких панталонах падает десант протоукров.
И как шарахнули протоукры по кощеям, да так шарахнули, что треснула поперек белая соляная луна, и полетели они вместе с осколками на матушку – Землю, и хренакнулись в Окиян, и вышел это окиян из берегов, смывая всяких динозавров и рептилий. А осколки соли с сидящими на них протоукрами и кощяеями расплылись, как айсберги, в разные стороны.
Время шло, куски соли таяли, засоляя океан, динозавры мерли потихоньку, у протохохлов побелели шаровары от солнца, пока наконец их не выкинуло на берег. Ну дальше ты уже знаешь – они прокопали Нил, Дон и Черное море, научили критян строить лабиринты, греков – вообще всему, в Месопотамии объяснили пользу приливного ила, в общем, потрудились на славу на благо цивилизации. А, да – Крым насыпали. Правда, со временем, в жарких горячих спорах выяснилось, что сам Рвокотный не очень-то похож на чистокровного протоукра с планеты Сва (оттуда, как он объяснил, и божественное значение свастики) – с жиденькой татарской бородкой, широким, как моя задница, татарским лицом и узкими, как ее…
- Пусев!!!
- Как ее ноготки глазами. Когда я его спросил, оказалось, что этот чистый протоукр имеет в прямых потомках татарского мурзу – одного из тех, кто до основания срыл на Украине все каменные памятники протоукров, так что от них даже следа не осталось. Вот короче один из предков Рвокотного настраивал города, учил и просвещал, а другой, как смерч, носился следом и все уничтожал. В итоге и получился такой вот Рвокотный – чистый протоукр с лицом классического татарина.
Одновременно с этим он вел мощнейшую пропагандистскую работу и, надо сказать, среди сайтовских нацистов и антисемитов пользовался большой популярностью.
- Да, тогда сложились две такие мощные противоборствующие группировки, в центре которых оказался сайт. С одной стороны – Пуськов и Рвокотный с сотнями тысяч графоманов, которые до синей пены ненавидели Литинститут, бумажные толстые журналы и все, что с ними связано, ненавидели все, что выбивается из их серенькой и ущербной линейки вкуса вверх – на нижние пики бездарностей, как ты, Петя, помнишь, они могли себе позволить смотреть со снисхождением.
Ну а с другой стороны, как ты понимаешь, Литинститут и самые разные поэты одинакового уровня…
- Погоди – погоди – затряс головой Ларенчук – как мне тебя понимать – самые разные поэты одинакового уровня?
- И этому человеку я столько всего наговорил. Для чего? Для того, чтобы он не понимал самых простых вещей, господа присяжные заседатели? Уровень, Петь. У-ро-ве-нь.
Для наглядность Пусев повел ладонями вверх и вниз.
- Вот один уровень, вот другой, вот третий. На каждом расположены поэты. Он разные, но на своем уровне.
- Так кто это может определить? – возмутился Ларенчук – мне нравится и все!!!
- Вот хорошо сказал – вдруг светло улыбнулся Пусев – Нравится – и все. Когда меня слишком сильно донимали с переделками, я именно так и говорил – понимаю, что неправильно, но вот нравится – и все. Иногда такие странные вещи нравятся, вроде «изгиба сентября»
- Чего? – оторопел Ларенчук – какого такого изгиба?
- Изгиба сентября. Чернеет ночь в изгибе сентября.
- Что это за бред? Почему ночь чернеет в изгибе?
- Петь, понятия не имею. Но чувствую, что именно в такой строчке есть сила. Ну ладно… так вот, о чем я? А, о том, что очень просто отличить хорошие стихи от плохих. Хорошие нравятся сразу двум слоям – искушенной публике и неискушенной, простому читателю. Если нравится только неискушенной, значит – графомания и дрянь. Все просто. Вот твой Пуськов ни одного доброго слова от искушенной публики не дождется.
- Потому что завидуют и не пускают в свои круги – злобно повторил Ларенчук знакомую мантру.
- Ну, да, элемент зависти всегда есть. Только не в нашем случае. Плохим текстам завидовать не нужно. Не пускают, не пускают… да глупости это все. Зачем кого-то куда-то пускать? Приходишь, приносишь стихи – или просто публикуешь – и тебя искушенная публика сама находит. Ну, конечно, если ты не засветился как скандалист, дебошир и любитель бросать правду в лицо. Таких все опасаются, и искушенная публика в том числе. Фиг его знает, куда его в следующую минуту занесет, так что лучше держаться в сторонке.
Пусев, как казалось, был почти трезв. Только налился каким-то ровным багровым цветом, и говорил так, будто сдерживался чтобы не сорваться на крик, возбужденно блеется глазами.
Про Кристину – точнее, про то, что они хотели уединиться в комнате – он, казалось, забыл, продолжая свою излюбленную тему. Про поэтов и поэзию. Ларенчук, отупевший и теряющий над собой контроль, мутно думал, как бы перевести разговор на Акинину. Один из вечеров, на котором она должна была бы быть, они успешно пропустили, сменив на добрую пьяную драку. Но должны были остаться – как и было обещано – еще несколько. Ларенчук погрузился в волны черной хандры.
Акинина была рядом, он это ощущал по покалыванию в спине – двести верст для влюбленного – не расстояние – но найти повод, чтобы помчаться к ней, как весенний ветер, он не мог.
- Помчаться, как весенний ветер… хорошо сказал.
- Дрянь – механически отчеканил Пусев. – Можно подумать, весенние ветры как-то по особенному мчаться. Чем-то таким отличаются, например, от летних ветров. Или от ветров бабьего лета.
- У тебя все дрянь – обиженно ответил Ларенчук. – вообще все дрянь. Что ни скажи – все у тебя дрянь. Мне вообще кажется, что ты бы всех поэтов запретил и один бы остался. Лавры собирать…
Пусев усмехнулся.
- Да ладно тебе. Ты будешь удивлен, насколько и здесь ты оказался не оригинален. Примерно то же самое мне говорил один мой старый друг, с которым мы выпили пару цистерн водки, пробежали несколько тысяч километров, а уж сколько девок окучили- страшно вспомнить. Всем человек хорош. Но вот только вкуса у него нет, не было и не будет. Повторяю – он всем хорош, за исключением одной маленькой детали. Вот этой – отсутствие вкуса. Но хуже-то он от этого не стал. Вообще эта поэтическая истерия меня удивляет. Может, людям надо просто чаще собираться? Но слушать не свои стихи, а чужие, хорошие. И не обижаться на то, что тебе – вот лично тебе – Бог не дал таланта. Может, именно в этом и есть сермяжная правда?
- А вот при чем тут твой приятель?
- А при том что он очень любил подсовывать мне всякую второсортицу и требовать ее оценить. Ну я конечно оценивал – как я это умею. Он обижался и говорил примерно то же самое что и ты – мол, хочешь себя одного оставить а вокруг пусть будет выжженное поле. Глупости это все, мой друг Ларенчук. Игры на струнах больного эго. Зачем тебе эти паршивые стишки? Зачем тебе эти дурацкие похвалы? Зачем тебе толпы толстых баб и пузатых мужиков, которые слюнявят про березки и лучики – поскольку больше ничего под их черепные кости не помещается? Зачем? Жил ты себе и жил.
- Я тогда не знал Акинину. У тебя вон сколько их – и Кристинка, и Покемон, и еще какие-то там на полу сидят и стихи читают. А у меня ни одной. А если я стану поэтом, то хоть кто-то будет.
- Так может тебе не поэтом становится, а на сайт знакомств заглянуть? Может там тебя ждет пышная вдовушка с горами горячих ватрушек? И перинами, мой друг, пуховыми перинами?
Кристина, которая задремала, свернувшись клубком на стуле, вдруг сонно прошептала.
- Кустодиевская вдовушка. Голубые глаза. А остальное все… перины да ватрушки.
- Нет – вдруг добавил страсти и боли в голос осмелевший Ларенчук – мне нужна только Акинина!!! Только Акинина мне и нужна!!! Никаких вдовушек, только Акинина!!!!
И столько было страдания в этих полночных воплях, что даже Кристина подняла сонную мордашку с розовым отпечатком рукава на щеке и пробормотала.
- Надо же как его заглючило. А с виду приличный человек. Похож по крайней мере…
После чего опять заснула.
Пусев посмотрел на Ларенчука с сожалением.
- Ну, видел я дураков, но не знал, что их так много. Сдалась она тебе? Акинина эта?
- Сам же говорил, что она великая поэтесса.
- Не говорил что великая – с убийственной лаконичностью поправил Пусев. – Она ж жива еще, тьфу-тьфу-тьфу. А и помрет – подождать надо, лет хотя бы тридцать. Тогда и будет видно, кто из нас гений, а кто погулять вышел. Пока – да, выдающаяся, большая поэтесса современности. Ну, большая и большая. Выдающаяся и выдающаяся. Пруд пруди такими.
- Она красавица.
- И красивей знавали – меланхолично сообщил Пусев, потом поправился – хотя для тебя да, это недосягаемый идеал.
Ларенчук начал было наливаться сизым гневом, но потом одумался. Кто он, в конце концов, чтобы ревновать? Не любовник же, в самом деле.
- И я ее люблю – выдвинул он самый последний и весомый аргумент.
- Эка невидаль. Покажи мне, кто не любит молодых, худых, талантливых?
- А…э… ты…
- Да ладно, ладно, тут важно не то, кто их любит, а кого любят они. Худые и талантливые.
- Ты хочешь… ты меня просто так вот… ты это вот… да как ты смеешь!
Пусев, не обратив ни малейшего внимания на возмущенное блеянье, продолжал.
- Обычно талантливые и худые предпочитают тех, кто может лучше обслужить их потребности. А потребностей, если они молоды, талантливы, худы очень много. Я бы даже сказал – слишком много. Да и желающих их обслужить по высшему классу тоже хватает. В этом плане куда как лучше вдовушка со своими пышками и подушками. Хочешь, кстати? Могу познакомить. Отличная дама. Квартира, машина, ум. Дочка подрастает.
- Вдовушка? – выдавил из себя оскорбленный Ларенчук.
- Нет, зачем, бывший живет и здравствует. Зачем вдовушка. Вдовушка – это так, собирательный образ одинокой женщины. Неужели непонятно? И этот человек собирается писать стихи.
- Акинина тоже вдовушка?
- Акинина дважды вдовушка. Но – молодая и худая, так что запросы повышены. А вот Ксюлька – совсем не худая, в меру упитанная, как раз то что тебе надо. Звоню? Поехали?
- Поехали – неожиданно отозвалась сонная Кристинка. – я тоже поеду. Очень хорошо мы с тобой… время провели.
- Мне не нужна вдовушка!!! Мне Акинина нужна!!! Пусть худая и талантливая!!! Я докажу, что ее достоин!!!
- А, ну да – прокомментировала Кристина, сладко потягиваясь – стихи писать начнешь. Вот тебе, усатый, я не прощу твоих откровений в самый ответственный момент. Сидит тут такой… мата хари.
Пусев со скучающей физиономией разливал по рюмкам водку – откуда она бралась?
Поднял руку, провозгласил – за молодых и худых! Сморщился, подышал в кулак, достал телефон и сочным басом проговорил.
- Здравствуй радость моя. У тебя водка есть? Мы с моим другом едем к тебе бухать. С каким другом? С другом – редактором. Журнал Склон. А, так мы уже в машине. Шеф, скажи.
Ларенчук, которого забавляла эта игра, быстро ответил с характерным акцентом –
- Да, шэф, мюхой – фжик…
- Ну и что, время? Ну, приедем в час. Подумаешь. Положишь нас валетиком на коврике. Когда еще сможешь редактора на коврик уложить? Короче, не кочевряжься. Мы уже едем.
Трубка попискивала возмущенным женским голосом. Но Пусев был холоден, уверен и неумолим. Сказал – едем, значит – едем.
Все завертелось в каком-то безумном калейдоскопе. Телам, которые вповалку лежали на полу в комнате, в обнимку друг с дружкой и пустыми бутылками, обсыпанными пеплом, полураздетые или полуодетые, была оставлена записка. Приклеена полоской скотча на морщинистый низкий лобик того самого пожирателя чужих креветок из Чебуречной – который оказался, как вспомнилось, подающим надежды критиком. Из раскрытого рта критика клубами подымался убойный смрад и тянулся тоненький храп.
- Вот тебе, задрот – пробормотал Пусев, приклеивая бумагу. – Вот тебе явление. Вот тебе молодежь. Вот тебе халява…
Был вызван какой – то друг, Дима Рыжий, который за дружеские деньги согласился везти – Кристину к поезду, Ларенчука с Пусевым к телке, ну и участвовать в беседе во время дорожного распития горячительных напитков. Ларенчук как-то вдруг обрадовался и оживился. В самом деле – теперь у него были не только тысячи поклонников на сайте ПоэПис, но и легендарный человек в товарищах – и они мчались в ночь, в осеннюю ночь на поиски приключений. Жизнь била ключом и, судя по всему, удавалась на славу. Что бы там Пусев не говорил. Ларенчук, пошатываясь, подставлял горящее лицо сырому ночному воздуху и улыбался. И, в конце концов, можно же быть не таким принципиальным – можно любить Акинину, но издалека, платонически и возвышенно, а жить с пышненькой вдовушкой. Он не обращал внимания на Кристинку с Пусевым, которые тихо целовались в сумраке, не слышал воплей из распахнутых окон третьего этажа. Точнее, слышал, он Пусев, оторвавшись от девичьих губ, махнул рукой.
- Не обращай внимания, там малина, обычное дело.
В общем, все было хорошо. Появились яркие огни почти бесшумной ползущей машины. Димы Рыжий – высокий, плечистый, скуластый и жилистый – оценил Кристину, стиснул пальцы приветствием и, подумав, усадил всех троих на заднее сиденье.
За окнами понеслась никогда не спящая Москва в медовом ночном освещении. Ледяная водка легко проваливалась в горло. Теснота позволила закинуть руку на плечо Кристина и та, тоже весьма хмельная, не стала противиться. Впереди ждала вдовушка с ватрушками и перинами – какой там на фиг коврик? Перины, только пуховые перины, в душных недрах которых так сонно и жарко. Пусев же почему-то опять начал разговор про Акинину.
- Ты не понимаешь, друг, куда ты лезешь. Ты что, думаешь тебе кто-то будет завидовать, если, не дай Бог, тебе удасться ее добиться? Да на тебя будут смотреть как на клеща или рыбу-прилипалу. Кто ты и кто Акинина? Она – почти звезда, а ты – пес, прислуга, прихлебатель. Ты можешь сорваться в ночь, чтобы починить машину, ты можешь отвечать на звонки, когда ей грустно – опять же ночью, ты можешь грызться с целой армией козлов – но все равно ты будешь при ней. Шестерка. Оруженосец. Холуй. Ты потеряешь свою личность. И каждый день тебе будут дышать в шею те, кто хочет занять твое место. Потому что каждый готов стать холуем – но пообладать красавицей-поэтессой.
- Так она что, такая доступная? – почему то Ларенчку даже не рассердился. Может, податливое Кристинкино плечо и начало упругой округлости действовали так умиротворяющее.
- Нет, конечно. Она разборчивая. Но, знаешь как это бывает – чем женщина разборчивей, тем большего козла она в итоге себе находит. Это закон. Но, в принципе, можно и послужить. Баба-то она хорошая. Только недолго. Долго служить утомительно. Надоедает до смерти. И потом понимаешь – через тебя, мой друг, перешагнут, как через траченную уборкой тряпку, и пойдут дальше. Хорошо, если ты это понимаешь вовремя. Плохо, если поздно. Тогда обидно.
В салоне вдруг заиграл французский аккордеон. Вдовушка возмущалась приезду поздних гостей, но ее гнев, видимо, был не очень искренний – Пусев даже не особо оправдывался. Пью. Захотел увидеть. Еду. Кто спать? Да ну, какое спать. Встречай гостей. Когда еще Пусев запьет в следующих раз. Сама подумай. Приберись там, пожрать что-нибудь.
- Брыкается. Не рада. – пояснил он, с удивлением рассматривая трубку.
- Так может развернемся?
- С какой это стати?
- Так может спать хочет?
- Ну, наверное, хочет.
- Так может на работу надо?
- Завтра воскресенье.
- Так может неудобно?
- Приехали.
Ларенчук расплылся – он очень хотел увидеть вдовушку с ее ватрушками, но приехали, как оказалось, на Лениградский вокзал. Провожать Кристинку. Пусев прилип к ней поцелуем, Ларенчук удостоился взмаха ладошки, Дима – заинтересованного взгляда.
Отправив девочку, пошли в магазин – Пусев сметал с прилавка все, что видел – огурцы и ананасы, красную икру и крабовые палочки, коньяка две…нет, пожалуйста четыре бутылки. И даме три шампанского.
Машина летела по пустой трассе – город ушел назад светящимся куполом, теперь мимо пролетали то чернеющие на фоне серого неба леса, то притиснутые к трассе деревни, то освещенные участки около городов. Пусев окунал палец в банку икры и ел ее, закусывая.
- Так что – никаких поблажек. Хочет она, не хочет – друг в запое, значит выбора нет. Гудеть – так гудеть. А если не друг – то по фигу, все равно в запое. Главное – никогда не сомневайся в том, что делаешь. Думаешь, я когда начал детективы писать, хоть одна сволочь поверила, что я буду публиковаться? Ни одна. А мне по фигу. И тебе должно быть по фигу. Потому что ты мой ученик и редактор журнала.
- Аааааа – заливался хохотом Ларенчук – я редактор…
- Ты редактор – серьезно убеждал его Пусев. Ты редактор. Ты меня не позорь. Сегодня бы будешь редактором. Надувай щеки к говори – подумаем. Вот так – подумаем. Просто подумаем. Рассмотрим вопрос. Вообще-то редакционный портфель обеспечен материалами на три года вперед, но при желании вы всегда можете рассчитывать на наше… вон туда, направо. И еще раз направо. И еще раз. Димон, брат… на тебе три штуки. Знаю что одна. Двух пьяных индюков везти – это заслуживает только трех штук…
Два пьяных индюка, груженые белыми пакетами со снедью, штурмом брали шатающиеся ступени к башне, в которой их ждала сердитая, но добрая вдовушка со своими ватрушами и перинами.
- Как… ее… зовут…
Пусев, уже давивший пальцем на звонок, посмотрел удивленно. Но ответить не успел. Дверь распахнулась. И в освещенную прихожую отступила, давай войти, разгневанная Акинина.
Ларенчук успел заметить изумление в ее глазах, метнувшееся спугнутой птицей. И сразу после этого впал в ступор.
А Пусев, не давая никому опомниться, уже обнимал поэтессу, которая гневно что-то шептала ему в ухо, одновременно взмахами руки и движением подбородка показывая – заходи, мол, не стесняйся, будь как дома.
Будешь тут, пожалуй, как дома – Ларенчук остановился как вкопанный, не в силах преодолеть себя и шагнуть через порог. Он знал за собой такое состояние и ненавидел его еще больше, чем похмелье – тем более что этот необъяснимый ступор мог возникнуть в самый неподходящий и неожиданный момент. Как будто серая глухая вата окутывала его в этом момент, и мир, и связь с миром оказывались за этим препятствием. Он вроде бы жил – но в то же время его не было. Он что-то говорил, даже шутил и вызывал одобрительный смех собутыльников – но все равно это делал не он.
Тем не менее Ларенчук, залившийся, по своему обыкновению, самым сильным свекольным светом, начал вращать глазами, топорщить усы и всячески показывать свою растерянность.
И Акинина оценила потуги самопального клоуна – потрепав его по плечу ( так трепят лошадь по спине и собаку по холке) коротким отрывистым жестом отправила на кухню.
Ларенчук, старательно пошаркав на месте ботинками – сумки поставить он не догадался, а стащить без рук не получалось – все-таки решился и шагнул на кухню.
Шагнул и замер.
Кухня всегда была для него местом практически сакральным – сколько было сказано, то шепотом, то вслух, с кем только не приходилось брататься да и драться. Кого только не приходилось кормить, поить и даже соблазнять.
В какие- то древние, замшелые времена – Ларенчук помнил это – на тихой сумеречной кухоньке горела настольная лампа, бросая тусклый круг на раскрытую книгу, а за окном летела легкими хлопьями замершая морозная ночь. От батарей волнами шло сухое тепло. Гудела рядами синих огней колонка, и в прямоугольнике окна ванной едва-едва сквозь теплый пар светился белый плафон. Дальше – он знал – из раскрытой двери пахнет ароматной распаренной влагой, мелькнут в темноте тонкие щиколки под рыхлым махровым халатом и тюрбаном накрученное полотенце.
Дальше не вспоминалось – пойди разбери сквозь пьяный морок, было это или просто привиделось – да и, честно говоря, не хотелось вспоминать. Что было, то, как говориться, быльем поросло.
Но навсегда отпечаталось с сознании – женская кухня – это уют.
Теоретически, уют можно найти везде – это он тоже понимал. С дождя и мороза любое прогретое помещение покажется уютным.
В принципе, уют можно было найти и в помещеньице, на пороге которого он изумленно застыл. Теоретически, можно было не обращать внимания на груду пакетов, которые занимали весь угол возле плиты. На разнокалиберные банки и пластиковые контейнеры из различных забегаловок, уже использованные, но хранимые для неведомой никому надобности. На половину белого батона, высушенного до хрупкой невесомости. На несколько сложенных друг в друга тарелок с разводами окаменевшей пищи. На высушенные в горшках, в комьях съежившейся серой земли кривые растения. Ну и разный мусор – мелкий, непонятного откуда берущийся мелкий мусор, надоедливый и неистребимый.
- Да – раздался над плечом голос, за который полгода назад Ларенчук был готов сорвать Луну и достать голову. То есть – наоборот. – Да, у меня тут небольшой… беспорядочек.
Ларенчук вдохнул совсем близко женский запах Акининой, но тут же рядом загоготала, дыша перегаром, тощая морда Пусева.
- Да ладно, беда какая, ты не видела, Оль, что у меня дома творится. Иногда страшно на кухню входить – того и гляди тараканы затопчут. Носятся стадами туда-сюда, туда-сюда. Как в заповеднике. В Африке.
- Мне так неловко, ну вы сами виноваты. Кто ж думал что у тебя в самом деле ума хватит вот так взять и припереться.
- Точно, радость моя, нарисовались хрен сотрешь… а ну-ка, давай-ка, на стол накрывай… Петька. Я как Чапаев – на старости лет своим Петькой обзавелся.
- Да каким Петькой. Мало у кого свой личный редактор в Петьках ходит…
- Не, это редактор в Петьках. Петька – эта жизненная позиция. А редактор – так, временный зигзаг. Удачи. Так что, Олька, пользуйся, пока он редактор.
Как-то само собой – пока она тарахтел – весь мусор с шуршаньем и стуком был сметен в раковину и ведро, застывшие разводы на столе размочены и стерты обнаружившийся губкой. Вдруг появилась очищенная картошка, причем в закипающей воде, разрезанные продольно соленые огурчики, ломти какой-то ароматной копчености и какой-то жирной белой рыбы.
Акинина принимала в кулинарном марафоне посильное участие – вскрикивала, ругалась, когда Пусев нагло выкинул роскошный кусок сыра с пушистой шапкой плесени на нем, уронила тарелку – На счастье, бубеноть!! – и в конце концов села, уложив худые руки и сжав их коленями.
- Вот всегда он так – пожаловалась она Ларенчуку со скрытой гордостью – приезжает и начинает тут порядок наводить. Точнее, свои порядки.
- Ну а что делать – Пусев, с засученным по локоть рукавами, раскрасневшийся и оживленный, разливал в играющие светом стопки густую водку – поэтессы – они такие. За ними уход нужен. Вроде как за орхидеями. Мы с тобой, Петя, кто? Плебеи, сорняки. Нас поли – не выполешь. Ничто нас не берет. Ни коммунизм, ни перестройка. Капитализм тоже зубы обломает. А вот они, поэтессы – тут он взял Акинину за плечи и чмокнул прямо в губы – они не могут себя обслужить. Они все вечно в стихах и рифмах. Тут рифмы, а вот тут вот тут, Петя, вот тут у них метафоры. Метафоры, Петя.
- Э, осторожней – дернулась Акинина, на которой, судя по всему, Пусев решил показать устройство поэтесс – руки фу, товарищ браузер.
- Ну вот, началось, сразу руки фу, руки фу. Нет чтобы сказать – руки фа. До. Ре. Ми. Вздрогнем!!!!
Вздрогнуть не получилось – затрезвонил мобильник и Акинина, оставив осыпанную мутной изморосью рюмку, начала не отходя от кассы консультировать.
- Что? Ну, да. Ну, наверное, может. А как там все произошло? Ужас. Ну, в общем, если человек тяжелый и падал вперед, то да. Вполне возможно. Пол-черепа? Ужас. Нет, вряд ли, никакого убийства. Да нет, родной, не думаю, что криминал. К тому же если отравлен угарным газом, да споткнулся, вполне может пол-черепа снести. Да, и набок. Да. Извини, я не очень могу сейчас говорить… я за столом.
И Акинина улыбнулась обмершему Ларенчуку самой своей обворожительной улыбкой.
- Да – она, не морщась, твердо и прямо опрокинула рюмку – был в моей биографии период, когда я работала на вскрытии. Всяких бедолаг… ну, понятно в общем. Те, кто знает о моей, так сказать, страничке в жизни, иногда вот за советами обращаются.
- А… там… что… - выдавил из себя Ларенчук, которому кусок не шел в горло.
- Там? Какой-то бедняга умер. Квартира сгорела, а он, насколько я поняла, пытался выбраться, упал и снес себе пол-головы. Беспокоятся родственники – не убийство ли?
И, увидев недоумение Ларенчука, невинно добавила.
- Мозги ложкой с пола собирали. Вздрогнем.
На сей раз вздрогнули – причем этак хорошо, сразу за литературные успехи и упокой души неведомого бедолаги, снесшего себе голову об собственный косяк. Но как только Акинина отправила в рот ломтик черного хлеба с белым мясом, телефон опять ожил.
- Да, дорогой. Да. Да… так. Так. Так. Погоди, я не поняла. Еще раз. Чтооооо? Сколько?? Так, дорогой, как только ты возвращаешься, я у тебя забираю планшет… никаких мам. Раньше надо было думать. Все, пока.
Акинина стукнула кулачком по столу и энергично высказалась.
- Твою ж мать. Очень дети. Ну очень дети. Наливай.
Налили. Выпили.
- А ты знаешь, что Амирамов отшлепал Котенкина?
- Как отшлепал? – с королевским достоинством поразилась Акинина. Нахмурилась, воочию представляя себе картину. Прыснула.
- Вот так вот и отшлепал. Котенкин решил с Амирамовым поспорить…
- Котенкин? С Амирамовым?
Ларенчук аж зажмурился от удовольствия. За свою короткую почти литературную жизнь он успел познакомится с основными персонажами тусовки. Знал Амирамова – громадную, поросшую густым черным волосом гору сарказма с трубным басом и манерой косить сверху глазом, как конь или буйвол.
Знал и Котенкова – субтильного человечка с близорукими глазками, наморщенным лобиком, паучьими лапками и непробиваемым апломбом и высокомерием. Котенкин строчил унылые многословные рецензии и снискал славу интеллектуального критика.
- Тот его нагнул и дал пару лещей по тощим ягодицам…
- Ну Котенкина жалко… дурачок он конечно псевдолитературный, но все равно. От Амирамовского удара у него таз может на ушах оказаться… да что ж такое…
Акинина посмотрела на мигающий и звонящий телефон с раздражением, а на Ларенчука - почему-то именно на него, Пусев, судя по всему, в расчет уже не брался – взяла и со вздохом сказала – Да. Да. Алло…
С каждой рюмкой становилось понятно, что со включенным мобильником разговора – даже самого простого, без излияний души и высоких тем – не получится. Звонили пациенты, подружки, сын и какой-то странный, очень ее раздражающий мужской бас. Акинина отвечала всем – но смотреть на нее было больно. Она честно отвечала – но пила. Она пила и честно отвечала.
В один прекрасный момент Ларенчук вдруг понял, что колени его придавлены седалищем дамы, которая при всей своей изящности оказалась вполне весомой. Сама она села ему не колени или была посажена уверенной рукой, так и осталась загадкой. Но с этого момента мир вокруг стал вовлекаться в какой-то все усиливающийся хоровод, вихрь – все замелькало одной полосой, в которой мелькали лица, рюмки, слова, белорыбица и дребезжащая мелодия канкана.
Потом вдруг квадратики пола взмыли на дыбы и ударили его страшной встряской по груди и лицу. И зазвенели литавры, и произнес небесный бас.
- Ужралси наш редактор. И как его теперь, борова такого, до кровати дотащить?
А ангельский голосок, вздохнув, ответствовал.
- Покатим. А потом – за ноги.
И было страшно. Он был маленьким, больным и похмельным – а сверху летел густой, рокощучий, плещущий черным поток и бил по ушам, бил по голове, бил по животу тошнотою. Но самое страшное – этот поток, казавшийся не голосом, а чем-то осязаемым и ощутимым, бил не в бровь, а в глаз.
- И что? И что? И что? И на хрена тебе это надо? Что у вас за б..ская манера – бегать высунув язык по всяким конкурсам? Ты себе что, цены не знаешь? Вот я тебе знаю цену. Вот это тело тоже знает тебе цену. Зачем тебе манная кашка похвал, как говорил один знаток общества? Для чего? Ты понимаешь, что ты себя позоришь, когда ходишь на разборы ко всяким задроченным Котенкиным? А? А когда посылаешь на конкурсы – блин, ну не мне же тебе рассказывать, как это все делается . Дают своим и ничуть этого не стесняются. Ты себя позоришь.
Ангельский голосок звенел хрустальными колокольчиками, почему-то оправдываясь, и Ларенчук улыбался во сне, понимая, что слушать его и есть счастье – но сверху опять обрушивался рык – яростный, сдавленный, утробный и колокольчики разлетались осколками.
- А я говорю позоришь. Бегаешь как сявка за колбасой и клянчишь дипломчик. Дипломчики – это бумажки, у меня их лежит целая пачка и что? Думаешь я за ними бегал? Нееее, это за мной бегали чтобы их вручить. А я отпихивался практически ногами. Потому что, дорогая моя, в сегодняшней век повсеместной порнографии единственная возможность остаться человеком – это не выставлять собственные потроха на всеобщее обозрение. Нельзя этого делать. Пусть плебс занимается стриптизом. А ты должна быть таинственной, загадочной. Прекрасной. Ясно?
Голосок оправдывался, и в пьяном сне Ларенчука бабочка в серебряной пыльце трепетала перед смрадной ощеренной пастью ягуара.
- Неет, ты права не имеешь себя проталкивать. Ты должна сидеть, молчать и писать. Ну иногда трупы осматривать. Но про это никто знать не должен. Понимаешь? Никто. Ты на заоблачных вершинах. И спускаешься только для того, чтобы послать на некоторых особо назойливых смердов. Вот вроде этого.
И опять была тяжелая, больная, раскачивающаяся бездна, уносящая, накренившись, с заносом, куда-то вправо и вглубь, потом вверх…
Когда все затихло и Ларенчук лежал, удивленный тем, что не болит ничего – ни голова, ни кости, кто-то ткнул его острым локтем.
И тут же заболело все – тяжелый камень изнутри начала разламывать череп, в в желудке свернулась клубком тошнота, мышцы забились мелкой дрожью. Но надо всем возник вопрос – кто? Кто его ударил? Кто лежит с ним рядом? Что было ночью? И была ли ночь?
Он протянул слабую руку и в ответ на ее неловкие движение тяжелый голос произнес.
- Хорош…меня… лапать…
Ларенчук разлепил глаза, затекшие какой-то гадостью, и, переползая через лежащего собрата, ненароком навалился коленом ему на бедро, чем вызвал взрыв громогласного мата. Но шевельнутся собрат, как оказалось, не мог, и сотрясал воздух страшными проклятиями до тех пор, пока Ларенчук не свалился с грохотом с кровати.
Самое обычное похмелье обычно чревато самыми необычными ситуациями – и в это утро такой ситуацией была Акинина, в домашнем халатике, фартуке и муке. На конфорке разъяренно шкворчала и плевалась жиром сковородка, на ней белели пятна блинов, которые никак не хотели готовится. Судя по некоторым блинам, комковатым и разорванным, их пора было переворачивать, но вот именно с этим дело как раз и застопорилось. Ольга метнула Ларенчуку умоляющий взгляд и тот, вдруг почувствовав прилив неудержимой хозяйственности, даже забыл про похмелье. Подошел твердым шагом ( в том смысле, что ничего не снес и не опрокинул) взял из акининских рук, до локтей обсыпанных мукой, лопаточку и сказал небрежно.
- Всему вас, женщин, учить надо.
После чего не удивление ловко отделил пригоревшие оладушки ( или блины, по размеру это было нечто среднее) от сковородки.
- Вот – несколько смущенно пояснила Акинина – хотела вам блинчиков испечь. Как всегда ни черта не вышло.
Потом увидела, как медленно и неудержимо лицо спасителя блинов меняет свой цвет со свекольного на какой-то зеленовато-синюшный и, метнувшись к холодильнику, достала пузатую бутылочку коньяка.
- Лечись, блинный спаситель.
С появлением мужчины на кухне Акинина несколько оживилась и, в общем, все у нее стало получаться. Руки отмылись от муки, газ убавился и даже блинчики перестали пригорать. Ольга довольно ловко домыла посуду, прибралась на столе, нарезала лимон под коньячек и уселась напротив Ларенчука.
Но того томила какая-то неясная, трудно ощутимая, но при этом неотвязная раздражаяющая, как слабая зубная боль, тоска. Чего-то не хватало. Что-то нужно было срочно сделать.
Он посмотрел на женщину – гибку, ловкую, изящную – может, нужно проявить инициативу? Кто знает, сколько будет спать похмельный Пусев.
Он поднялся было – но похмельный камень в черепе сдвинулся и придавил его обратно к табурету.
- Так вы редактор? – Акинина смотрела остро и заинтересовано.
Ларенчук поднял на нее мутные глаза, собрал лоб морщинами и натужно ответил.
- Ну… это… да.
- Что за журнал такой – Склон?
- А… а откуда ты это знаешь? – Петр сообразил, что вся эта глупая пьяная мысль обрушилась на них уже после того, как Ольга упорхнула из подвала. Акинина шевельнула бровями.
- По всей тусовке уже слух прошел, что Пусев в запое и пьет с главным редактором журнала Склон.
- А. Ну да. Склон. Вверх тяжело, вниз быстро. Один неверный шаг – и ты внизу. Посмотрел косо на главреда – и покатился. Ущипнул за складку сотрудницу – и тебя больше нет. Выдал хорошую идею – тебе все завидуют. Плохую – тебя все гнобят. А потом опять – ползешь и ползешь, ползешь и ползешь.
- Да. Такая наша жизнь литературная. А я могу вам свои стихи предложить?
- Можно. Но не нужно. Я думаю, что журнал наш свои дни закончил. Спонсоры отвалились. Они хотели авангард, а я уперся. Только классику. Только классику.
Ларенчук замолчал и уставился на Акинину, которая наблюдала за ним с любопытством, как за неведомой зверушкой.
Вдруг она закрутила носом. Когда-то в ветхие времена, говорят, приближение татарского войска выдавал запах, несшийся далеко впереди. Так и сейчас – сначала из коридора пахнуло густым перегаром, потом появился Пусев. Появился и тут же посоветовал.
- Ты горбатого не лепи, редактор-реактор. Тебе стихи предлагают – бери, не кожевряжься.
- Твой редактор вчера был очень пьян… да садись ты. Он даже не помнит, что ты мне его как редактора представил. Что за Склон-то такой? Нет же его, да?
Пусев не спешил отвечать. Два раза шваркнул ладонями по лицу сверху вниз, старательно протер глаза. Налил себе рюмку. Понюхал ее. Скривился. Быстро выпил. Зажмурился. Выдохнул над столом облако свежего коньячного духа. И мирно ответил.
- Конечно нет. Откуда, Оль? Это пьяное бахвальство. Хотелось того мучного червя подразнить. Тот еще козел, я его двадцать лет знаю.
- Кого ты только не знаешь – улыбнулась Акинина. То, что Ларенчку никакой не редактор, похоже, ее только обрадовало.
- Да уж. Больше, чем меня. Меня все позабыли. А я вот никого не забыл. Всех помню. И все помню. Когда-нибудь у меня будет свой журнал. И сайт свой. И тогда – ну, не сразу конечно, сразу они будут присматриваться – вся эта пишушая нечисть поползет ко мне. Пууусев, напечатай. А я…
-А ты дашь им от ворот поворот! – торжественно спрогнозировала Акинина, на что Пусев пожал плечами.
- Да нет, почему. Напечатаю. Я ж не такой козел, как они.
- А Петя не пишет?
Ларенчук колыхнулся было, намереваясь похвалиться тысячами рецензий на ПоэПисе, но Пусев, уловив эту судорогу, ответил.
- Не, это графоман с ПоэПиса. И вообще – засланный казачок. Ты не представляешь – его Рвокотный и Пуськов наняли, чтобы компромат на меня добыть.
- О как!!!
- От так. На полном серьезе. Деньги платили. Штук на десять раскошелились. В принципе, за такую сумму можно бомжа найти и попробовать пришить меня, но наши маленькие друзья таки пишут. Он не могут ознаменовать свой творческий путь такой махровой уголовщиной и завалить меня на глушняк.
Пусев закурил, всматриваясь в дым так, словно там было что-то написано, и подытожил.
- Бред, короче. Я чувствую – неспроста он ко мне в чебуречную шляется. Но – я к нему привык. Конечно, рассчитывать что из него получится хоть что-то сносное, не приходится, но все же. Я на нем свое красноречие оттачивал. Ты ж, Оль, знаешь, как коряво я говорю.
Ольга, недобро прищурившись, посмотрела на Ларенчука.
- Ну и много ты нарыл компромата, засланный казачок? И после всего этого ты пьешь за его счет?
- Олька, брейк, брейк. Он честно признался – это раз. Два – он мне платил. Три – ну, почитал я ему лекции.
- Пусев, ты дурак. Человеку же отчитываться надо. Ты ему дал темы для отчета?
Пусев звучно поскреб лысину и признал.
- Не, ничего не дал. Вообще. Как-то некрасиво.
Ларенчука швыряло то в жар, то в холод. Он не знал куда деть свои пролетарские руки. Куда смотреть и что говорить. В один момент он превратился из уважаемого человека, редактора, поэта с тысячами поклонников в какого-то прощелыгу.
- Ну вот. Хорошего человека подставляешь. Надо немедленно что-нибудь придумать. Пей, Петя, ешь, Петя, мы пока подумаем.
- Оля, ты это… я сначала это. Не знал, ну, короче, что он такой человек хороший. Да и деньги были нужны. Ну и согласился. Потом посмотрел, и это. Понял. Что они козлы а вы не козлы. А они говорили что они не козлы…
- А мы козлы. – закончила Акинина. – Ну это нормально.
Она вдруг рассмеялась, приобняла Пусева и звонко чмокнула его в лысину.
- Не, ты неисправим. Приперся в три часа ночи, с товарищем, оказалось, что это и не твой товарищ, а вообще подпольщик с заданием подорвать основы.
И тут Ларенчук понял, чего ему не хватало. Ему не хватало ПоэПиса. Не хватало рецензий. Не хватало похвал. Не хватало жизни. Ему показалось, что за несколько часов его отсутствия в сети на сайте произошли какие-то важные, значимые события, которые пропустить смерти подобно. Акинина, его муза и богиня, сидела в растянутых трениках и желтой футболке, с пучком на затылке, и которого торчало два хулиганистых вихра – и была совсем не такой, какую он вожделел.
Ларенчук сморщил лоб и, глядя глазами прибитого пса, спросил.
- Оля, а нет ли у вас интернета? Необходимо посмотреть, что у меня нового.
Оля подняла брови, но отнеслась с пониманием – гибко прошла мимо Ларенчука, опахнув его неуловимым женским ароматом, и через пару секунд на столе оказался ноутбук. Ларенчук нырнул в виртуальный мир с разбегу, сразу забыв обо всем на свете. Его отпустило, как наркомана после дозы. Как алкаголика после первой рюмки. Как курильщика, первый раз утром вдохнувшего дым. Как солдата, дорвавшегося до доступного тела.
Несколько минут Петр тщательно изучал страницы. Потом поднял глаза и растерянно произнес.
- Весь ПоэПис бурлит. У тебя на странице тридцать рецензий. Все спрашивают…
Ларенчук замолчал. Пусев смотрел на него с интересом.
- Все спрашивают, когда тебя посадят. Куда тебе передачи носить. Когда тебя забрали – ночью или утром?
- Да что за бред…- Пусев, заинтригованный, но ничуть не испугавшийся, подошел и стал изучать надписи.
- Так. И что мы имеем. Мы имеем выступление Рвокотного в сетевой передаче Стихи Вечером. Твою ж мать. Твою ж мать. Твою ж мать.
Акинина побледнела и схватила Пусева за руку – тот, уставившись в стену, покрывался сетью толстых извилистых вен. Глаза его остекленели, а рот перекосила какая-то сведенная необъяснимая гримаса.
- Пусев, спокойно, спокойно, тихо, держи себя руках, спокойно, спокойно, спокойно…
Повторяла, как заклинание, как мантру, Акинина. И ровная монотонность ее голоса подействовала, как лекарство. Пусев принял обычный цвет и глубоко вздохнул.
- Да, что-то как-то меня слегка прибило. Оль, а ведь ты свое влияние потеряла. Раз Рвокотного на передачку пригласили.
Он помолчал и, сделав несколько глубоких – чересчур глубоких, на взгляд Ларенчука, демонстративно глубоких – вдохов, вдруг спокойно сказал.
- А и хрен с ним. Сейчас поглядим, что он там начудил. Хотя… на что там смотреть.
Ларенчук наблюдал с интересом. Ему думалось, что вот-вот Пусев кинет в стену пепельницей или бутылкой, или еще что-нибудь подходящее по темпераменту и ситуации. Акинина, судя по всему, думала так же.
- Рвокотный в студии. Интересно. Да, прошла моя пора на ПоэПисе. Давай что –ли за это и выпьем. Хороший повод.
Когда выпили, то Пусев, отчего-то не закусивший, усмехнулся.
- Да ну, перестань. Пора твоя прошла. Прям в забвение прямиком направляешься. Друг Петя, глянь, сколько у нашей принцессы сегодня читателей и рецензий?
Ларенчук глянул. Читателей зашло – около пятисот, рецензий – восемнадцать.
- Ну, Оленька, и что тебе еще надо? – Пусев улыбнулся, но как-то криво, уголком рта – заходят, читают, отмечаются в восхищении. Что еще? Больше читателей? Стадионы?
Акинина пожала плечами. Пусев продолжал.
- Оль, беда в том, что на стадионы придут те же самые пользователи ПоэПиса. Которые на досуге строчат и размещают. И в глубине души не понимают, чем твои стихи лучше, чем у них и при случае готовы тебя на пьедестале подвинуть. Ну, на самый крайняк встать рядом. Свое место в жизни их не устраивает, понимаешь? Это, дорогой мой друг, одно из самых сильных разочарований в жизни.
Ларенчук хотел спросить – что за разочарование? Но закашлялся и долго дохал, чувствуя себя двоечником во время урока. Пусев подождал, пока вытирающий слезы Ларенчук справился с собой и продолжил как ни в чем не бывало.
- Разочарование в читателе. Я вот этому моему юному другу в одной из лекций говорил, какое это жуткое ощущение – когда пишешь в пустоту. Абсолютная пустота – это понятно. Отстукал четыре копии и ждешь, пока стишки себе сами дорогу пробьют. И вот если двадцать лет назад я кидал стишки в пустоту, то сегодня – на мусорную свалку. Где завсегдатаи, смутно понимая, что нашли что-то необычное и непривычное, выкинут эту находку куда подальше. Дорогой Петя. Надеюсь, ты хорошо запомнил, как стать поэтом?
Ларенчук дернул головой. Что-то из бесконечного трепа Пусева, конечно, отложилось, но не все же.
- Ну хорошо, напомню – либо стать своим в тусовке, либо писать то, что нужно читателю. Гнать порожняк. Вот тебе я это пространство и завещаю. Рвокотному и завещать ничего не надо, сам всех распихает и влезет.
- Эй, эй, постой – Ларенчук встревожился. Акинина молча отрывала от подвядшей кисти одну виноградину за другой и ела. – что значит – завещаю? Ты что, из-за этой дурацкой передачи решил того… этого?
- Да нет, не смеши. Я просто понял то, что Бриссинден понял сто лет назад. Я это осознал. Мне это розгами через кожу вбили. Не боись, мой юный друг. Приятное времяпровождение тебе обеспечено.
- Какое еще приятно времяпровождение?
- То, которым ты занимаешься сейчас. Сидишь у монитора и строчишь бесконечные рецы в ответ на такие же бесконечные рецы. А про то, что вся эта мышиная возня в мусорном ведре к литературе не имеет ни малейшего отношения, предпочитаешь не думать. Тем более что большинство из твоих друзей свято уверены в том же, что и наш друг Рвокотоный да и сам Рачук – все пишут одинаково. Очень удобный слоган для того, чтобы выживать из графоманов копейку. Только мне там делать нечего.
- Сдался? – вырвалось у Ларенчука и он прикусил язык.
- Ага, сдался. – Пусев деловито наполнял рюмки и, протянув одну, провозгласил очень торжественным тоном. – Давай. За вершину, после которой путь один – вниз. Чем склон заканчивается – вершиной. Дальше такой же склон, только вверх уже нельзя.
- Не понимаю.
- Я достиг в поэзии всего, что хотел. Дальше идти некуда. Я, можно сказать, мастер. Профессионал. Я могу писать смешно, страшно, трогательно, занудно, заумно, понятно и непонятно. В любом стиле на любую публику. Я могу в текст поставить любое количество нужных образов. Могу составить стих из одних существительных, без определенной буквы и так далее и тому подобное. Вот только роман в стихах еще не написал. Оль, как думаешь, смогу?
- Да сможешь – как-то даже равнодушно махнула рукой Акинина. Похоже, ей речи Пусева были знакомы. Или просто близки.
- Я тоже думаю что смогу. Когда пишешь двадцать пять лет, Петя, четверть века, поневоле оттачиваешь мастерство. Но когда отточил мастерство до бритвенной остроты, понимаешь – все, тупик. Дальше некуда. И остается либо писать так, как ты можешь, либо вообще не писать. Или, третий вариант – писать редко для удовольствия. Но, Петя, в любом случае – вся ваша возня вокруг непонятно чего, все это ожесточенное самоутверждение не играют больше никакой роли. Неинтересно это.
Ларенчук вдруг рассердился не на шутку. И заговорил с нарастающим напряжением.
- Мастер, тоже мне. Мастер тот, кого люди любят. Пуськов мастер. Его вся страна поет. А тебя кто поет? Никто тебя не поет и петь не будет. Ты только хвалится можешь. Только выпендриваться и пижонить способен. Вон на ПоэПисе авторы – пять книжек, десять книжек. Стихов!! Это книжки. У тебя есть хоть одна? Ничего у тебя нет. Мастерство он оттачивает. Мастер хренов.
Пусев положил руку на литое плечо Ларенчку и мягко сказал.
- Вот это, Петя, тоже неинтересно. Опять же, ты меряешь с точки зрения количества похвал. Если похвалы не брать во главу угла, оставить творчество – я тебе об это говорил – то ни черта не стоят ни твои доводы, ни мои. Моя поза уставшего творца ничего не стоит, и твоя – задиристого неофита – тем более. Ты получил наслаждения от процесса творчества. В этом мы с распоследним графоманом равны. Но потом – ты бегаешь с высунутым языком, как собачка, и требуешь поглаживания, а мне все равно, куда мои стихи попадут.
- Ты говорил что у меня не стихи!! – вдруг обиделся Ларенчук.
- Вот, Оль. Стоит один раз оговорится – и все. Обидки начались. Петя. Конечно у тебя не стихи. Но поскольку я пьяный и добродушный, то я делаю тебе маленький сюрпризик, и позволяю назвать твои столбики стихами. От этого они стихами конечно же не станут, но тебе будет приятно.
Акинина рассматиривала скелетик объеденной виноградной кисти и задумчиво ответила.
- Да, обидки – это святое. Бывает вот так обидишься и пропадешь на пару лет, а потом думаешь – а на хрена я обижалась?
- Оль, а что, раз я не редактор, то со мной и разговаривать о поэзии нельзя?
Вдруг ни к селу ни к городу надулся Ларенчук.
- Петя, ты дурак. Ну посмотри. Солнышко за окном. Коньячек не столе. Сидит прекрасная дева. Есть роскошнейший виноград – кушай, там еще есть, а то испортится. Вон икорка красная подсыхает. Позади прекрасное общение с цветом современного литературного процесса. Впереди просмотр единственной поэтической передачи. Ну о каких стихах ты собрался говорить?
Ларенчук долго думал, прежде чем ответить. И наконец выдавил.
- Не знаю. О каких-то. О всяких. О разных. Я вообще не знаю, что про них можно сказать. Вершина какая-то. Надоело вам, видите-ли. Как это может надоесть? Ничего не понимаю.
- Наконец-то. Наконец-то я до тебя достучался. Мы с Олей тоже ничего не понимаем. Достигли верха – а все равно ничего не понимаем. И что нам дальше делать?
- На прозу переходить.
Вдруг четко и спокойно рубанула Акинина.
- Какая проза? – Искренне испугался Ларенчук. – О какой прозе ты вообще говоришь? У тебя талант, дар от Бога, а ты хочешь на прозу?
- О. – Пусев встал, не очень твердо держась на ногах – смотри ка, редактор в нем все – таки голову поднял. И при этом он ни черта не понимает. Ладно. Включай. Пора на нашу щекастую бородку посмотреть. Или бородатые щеки. Как вам будет угодно.
- А тебе очень хочется на него смотреть? – покривилась Акинина. – смотреть на всякую гадость – оно нам нужно? Лучше за стихи…
- Ну сколько ж можно за стихи говорить. Оль, я тебя уверяю – кто пишет хорошо, после наших бесед хуже писать не станет. А кто пишет плохо – тому они не помогут. Да, редактор? Не помогут ведь?
Ларенчук покосился на него, насупившись – уж больно увесистый камушек прилетел в его огород, но промолчал. Не помогли. И вряд ли помогут уже, это точно.
- А нам с Олькой уже никакие редактора не страшны. Да они и близко не подходят. Иногда непуганые графоманы голос подадут, но так мы их быстро напугаем – и все, они держатся поодаль, вроде редакторов. Господа. Я предлагаю по последней рюмочке и начнем процесс просмотра.
Они уселись, как дети в советское время перед телевизором – Ольга подогнула одну ногу и выглядела очень уютно, Пусев вытянул конечности во всю длину а одну руку закинул за спинку стула. Ларенчук сидел сумрачным медведем. Все складывалось отвратительно. Его опозорили перед любовью всей его жизни. Да и любовь его тоже разочаровала. Домашняя рубашка, джинсы с дырками на коленях, какие-то жуткие консультации, лихо опрокинутый не раз и не два стаканчик с коньячком – разве такой должная быть муза поэта?
Да и Пуськов с Рвокотным, его работодатели, его благодетели, его друзья, его проводники по уютному миру ПоэПисовских обитателей – тоже будут недовольны невыполненным заданием.
И коньяк Пусев купил дрянной…
Пусев же между тем щелкал мышкой и наконец то заявил даже с каким-то удовольствием.
- О. Вот он, наш маленький друг. Вы только посмотрите на него. Это же нечто.
Рвокотный развалился за круглым студийным столом в лучших традициях деятелей телевизионных исскуств – над столом торчало круглое колено. Надо думать, что, если бы разрешили, то на столе бы покоился подкованный каблук.
С момента последней встречи Рвокотный раздался - в щеках, в животе, в грудях. Два солидных женственных бугра были скромно подчеркнуты нежно-розовой кофточкой. Меж щек свисала клинообразная бородка и ее подчеркивал небесно-голубой шарфик.
Рвокотный сидел, откинувшись, и смотрел прямо в камеру с какой-то нескрываемой ненавистью –словно круглая линза была глазом ненавистного Пусева.
На экране появилось крупное лицо и легендарная шевелюра режиссера.
- Итак, итак, итак, господа поэты. По традиции наших прекрасных поэтов будут защищать члены Художественного совета, которые их и пригласили. Теперь, поскольку только что нам свои творения прочитала Лика Июль, то защищать ее будет Роман Рвокотный.
Рвокотный, услышав свою фамилию, зыркнул глазами по сторонам, нырнул руками под стол, некоторое время шарил там и шмякнул перед собой толстенькую стопку листов.
- Что? Защищать? Кого защищать? Лику Июль защищать?
Рвокотный изогнул бровь и поднял палец.
- Запомните – если Рвокотный пригласил поэта, значит этот поэт гениальный. Лика Июль не нуждается в защите. Он прекрасна. Она великолепна.
- Да- вдруг согласился Пусев. – Останови-ка запись на секундочку.
Помню, зашел в «Полюби!». Смотрю – девка знакомая у стойки. Кто такая – не помню, но знакомая. Подошел, поцеловал, по попке хлопнул. Еще раз поцеловал. Пригляделся – не, не фига не знакомая. Первый раз вижу.
- Это ты к чему? – не сообразил Ларенчук.
- Как раз Лика Июль и была. Целуется неплохо, задница ничего.
- А стихи?
- Стихи дрянь, конечно. Включай дальше.
- Вы не понимаете, с кем имеет дело – Рвокотный встал, уперся руками в столешницу и свесил над ней растянувший розовую кофточку живот – вы не не понимаете. И Пусев не понимает. Вот здесь – вот здесь у меня все. Все, что он наговорил. Все, чем он оскорблял нас, великих поэтов. Вы слушайте!!!! Ротожоп!!!!!
(Да – мечтательно согласился Пусев – ротожоп и кудряжопыч.)
- Щекастой бородкой! Бородавчатым хряком! Холуем!
(Да, да – продолжил Пусев – а еще червяком, земляным червяком)
- А еще он сказал, что возьмет меня за бороду и рожей.. и рожей… и рожей об асфальт… меня…
Рвокотный визжал, как сто кастратов, с безумным блеском в глазах, тряс своим бумагами, тряс грудями под кофтой, тряс животом, тряс щеками и тряс бородой.
- Он хотел меня изувечить! Искалечить! Изуродовать!! Об асфальт!!! Это не он писал!! А он тут же одобрил!! Это все равно что он писал!!! Пуусев!! Ты меня слышишь!!!
(Ларенчук покосился на Пусева, но тот, вместо того чтобы сказать – слышу, слышу – лишь покивал головой)
- Вот эти все материалы пойдут в прокуратуру! В трибунал!!! Все есть!!! Все зафиксировано!!! Все пойдут под суд!!! И Пусев!!! И сайт!!! И передача!!!! Все под суд!!! Все!!! Всееееееее!!!
Пусев щелкнул кнопкой – Рвокотный застыл с вытаращенным глазами, искаженным лицом и блестящими брызгами изо- рта.
- Господи, какой идиот. Какой непроходимый идиот. Клоуны. Выключи это, Петь. Это все вообще ничего не стоит. Бездарные клоуны.
Сверху пахнуло будоражащим запахом коньяка и духов – Акинина склонилась, вгляделась в занявшую весь экран морду и резюмировала.
- Какая омерзительная рожа. А что там дальше?
- Неинтересно дальше, Оль.
Пусев закрыл ноутбук и откинулся на стуле.
- Ты вот мне другое объясни. Ты – поэт первого ряда. Я – будем скромны, но, судя по отзывам, тоже. Так вот объясни – почему вот эти вот клоуны, которым место на арене, которые если не блеют, то мычат, но человеческим языком не владеют – почему они считают вправе подходить, советовать, давать оценки, трепать по плечу? А, Оль? Все это мычащее стадо. Угрожать вон. Они же серьезно думают, что ты им ровня.
Ларенчук понял, что из глубины поднимается глухая тяжелая ненависть. Снобизм Пусева был отвратителен.
- Какой-нибудь карбюраторщик пошлет тебя на три буквы, вздумай ты его учить – засмеялась Акинина. – Ну что поделать. Страна у нас такая – графоманоцентричная. Каждый карбюраторщик или дояр стал поэтом и вытесняет тебя. А ты борись.
Пусева закурил, вдохнул, скривился и ответил, вдавливая сигарету в блюдце.
- А не буду. Короче – передай своим хозяевам, мой дорогой друг Ларенчук, что страницу я закрываю.
*
Акинина – высокая, худая, прячущая плечи в шаль – подошла к окну. Там вечер был проколот лучами фонарей и изредка поблескивали заблудившиеся снежинки.
Пусев сидел, свесив перевитые венами кисти и голову. Запой заканчивался. Тоской подступала трезвость.
Собрались они как-то торопливо, пряча глаза, словно испытывая неловкость.
Акинина длительно обняла Пусева и понимающе потрепала Ларенчука по плечу.
Но когда щелкнул замок – Ларенчук вдруго почувствовал необычайное облегчение. Его любовь осталась в своем лучезарном измерении, он – в своем, и пересекаться им не стоило.
Пусева вдруг повело, он схватился за стену и сел на подоконник, чтобы не упасть.
По лестнице, шаркая, медленно поднимался букет. Миллион алых роз. За букетом виднелся серебристый шар остриженной круглой головы и слегка остекленевшие от напряжение черные глаза.
Человек медленно прошел мимо, то ли не заметив, то ли сделав вид, поднялся до пятого этажа, продемонстрировав напряженную спину и упитанный зад и утопил палец в звонок акининской двери.
*
Суррогатный мир
© Copyright: Константин Уткин, 2023
Свидетельство о публикации №223102800821
Свидетельство о публикации №223102800821
Рецензии