Мамин дневник

 Точно убедилась, что спать не получится, пока не выплесну эмоции, не на бумагу, нет, бумага почти отжила своё. Включила комп с утра пораньше и написала название, которое сидит в голове со вчерашнего утра.
 Да не просто так сидит, а просит, просит то, что называется душой, покаяться перед самой собой в своём уже таком давнем, настолько давнем, что и не скажу, не просите, хотя намекну – тайне больше трёх десятков лет. Насколько больше – теперь уже точно буду стоять насмерть – какая-никакая, а я ещё женщина. Пусть будет какая-то загадка, пусть будет тайна, хоть какая-то… Хотя, если задаться целью, то этот ларчик так просто открывается – стоит заглянуть в парочку моих рассказов и сопоставить числа и даты – пасьянс сойдётся.

 Боже, как давно это было…
 Когда я, пятнадцатилетняя на ту пору лоботряска, залезла в очередной раз в мамин сундук – заслуженный боевой, который повидал так многое, столько раз переезжал он с места на место, что не берусь даже назвать точное число. Сундук, который был когда-то приданым маминой мамы, моей бабушки, прабабушки наших детей, прапрабабушки наших внуков.
 Только из Кунгура, с родины мамы, он проехал по железной дороге до станции Сарапул, что уже немало, а уж оттуда его на бортовой машине, выделенной питомником, где мама работала второй год, после окончания Мичуринского сельхозинститута, помогли доставить в тот домишко, бывший на ту пору её домом. По плохой грунтовке, используя паромную переправу через Каму.

 Потом сундук переезжал ещё, по крайней мере, пять раз. Из одного маленького домишки в другой домишко. Пока не утвердился там, где он сейчас находится – в перекосившемся без ремонта сарайчике с заклиненной дверью. И будет он там до тех пор, пока сарайчик не разберут на дрова – если из него ещё получатся какие-то дрова…

 Но как я хочу снова залезть в этот самый сундук и перерыть его в надежде, что там до сих пор ещё хранится не толстая и не тонкая общая тетрадь в твердой обложке рыжеватого цвета.

 Да, это он и есть – мамин дневник… Один из больших-больших грехов, что лежат на совести.
 Пусть теперь, когда, позвонив маме и спросив её в очередной раз – не пишет ли она что-нибудь, хоть какие-то записки, какие-то воспоминания, и, получив в очередной раз отрицательный ответ, я, наконец-то, сняла со своей души этот камень.
 Сначала призналась, что я нашла и прочитала её дневник.
 Удивившись тому, что мама прореагировала на это на удивление спокойно. Простив меня прежде, чем я успела договорить. Только удивляясь факту, что я знаю, что дневник у неё был.

 Но этого прощения мне мало, ой как мало! Все эти годы, никому не признаваясь в этом, я подозревала, даже была почти уверена, что мама однажды нашла свой дневник сама, перечитала его и обнаружила там некоторые страницы, изгаженные моими, с позволения сказать, комментами, как такое принято называть сейчас.
 Эти самые комменты - второй мой грех, который я, теперешняя, продолжаю считать очень тяжким и самым позорным.

 Повинилась маме и в нём. И она, совершенно спокойная, ясным, для своего возраста, голосом, опять простила меня.

 Только она так и не смогла сказать, где же дневник сейчас. То бишь, она никогда не вспоминала про наличие этой рыжеватой тетрадки все эти годы, пока меня мучила совесть и заедал стыд.
 И тут бы мне успокоиться, да и простить себя. Но не получилось. Поэтому и сижу в раннюю рань у компа, настукивая себе по клавишам.

 Дневник надо найти – теперь это уже история. История умной, волевой и талантливой девочки-подростка конца сороковых-начала пятидесятых. Написанная красивым уверенным почерком, практически идеально грамотным и ясным языком.

 Со стихотворением с матерным названием-обращением, предназначенным, как понимаю сейчас, чрезвычайно популярному парню, который умел и любил пользоваться успехом у противоположного пола. Который нравился юной маме, как я тоже только сейчас понимаю. Который, возможно, распускал руки и не только руки, и она тоже была для него очередной мишенью. Стихотворение заканчивалось строкой, срифмованной так себе (тоже - на мой теперешний взгляд). Но там была строгая мораль – когда распускаешь руки и не только их, то думай, кто перед тобой.

 А тогда я только и увидела в этом стихотворении, что матерные слова, пусть их было не так-то уж и много – мне вот именно помнится существительное-определение-заголовок, да коротенький глагол в той самой, завершающей стишок, строке. Но я написала тогда прямо в дневнике на свободном месте возле этого маминого творения: Пошлость!

 И ещё изгадила пару-тройку, как бы не больше, страниц своими язвительными комментариями, такая же юная язва, тот же пятнадцатилетний подросток, только уже, так и быть, скажу, конца семидесятых.
 Та, которой прозвище в школе было Индеец. Одна из любимых учениц замечательного преподавателя физики Калистрата Федотовича. Та, которую молодая и потрясающая подруга - учитель истории по совместительству, называла Ехидная морда.
 Да, это и есть я, она самая… Бабушка, ставшая бабушкой в апреле 2012 года. Немного поумневшая с тех пор, как всё-таки надеюсь.

 Так что нет мне покоя, да, видимо, и не будет, до тех пор, пока старый сарайчик не разберут, а потом не разберут сундук. Кто знает, выдержал ли крепкий, но старый сундук все невзгоды и непогоды, выдержала ли бумага… Очень хочется, чтобы выдержала…

(мамин выпускной альбом - про него тоже хочется написать...)