Другой

Деревня оцепенела, застыла в изумленном состоянии в невозможности определить себя  в доселе понятном и естественном движении бытия …
Дочь  Любы - Алешихи , умница и красавица уехала из вятской деревни в город на Урале к родному дяде , устроилась на завод и написала домой,  что выходит замуж за работящего парня , сварщика , передовика труда , но при всем при этом – немца .
Письма обычно читают всей деревней.
Прошло восемь лет после войны и десять лет после похоронки о геройской гибели деда Алеши под Старой Руссой, оставившей бабушку в тридцать четыре года с четырьмя малолетками и прабабушкой Маремьяной.
Война жила в памяти и образе жизни в каждом доме, в каждой семье с похоронками, хранящимися за иконами,  и каждый год, в майские победные  дни бабий вой стоял над  деревней, оплакивающей  вдовью и сиротскую долю,  и в каждом доме проклинали и костерили   немцев  и навязанную ими войну.
Деревня помнит все,  за все поколения . Через все глобальные и частные события свершившиеся с жителями, моя многочисленная родня прошла непогрешимо с точки зрения морали, этики и христианских заповедей. Насколько хранила память деревни и окрестностей с давних времен и до настоящего главные принципы общественного  бытия соблюдались неукоснительно и безукоризненно – бескорыстная, посильная помощь попавшим в беду или в сложные жизненные ситуации ,  искренность  и готовность разделить  и радость и  горе. 
Люди молчали несколько дней и пришли к единодушному выводу, что это не наказание, не испытание, а просто новый поворот судьбы,  который придется пережить не только  всей бабушкиной родне,  но и всем жителям деревни, поскольку людская молва разнесла весть по всему району,  а в районе принято ассоциировать события  не просто с  конкретной семьей, но  и со всей деревней.
Народ сказал – пусть приезжают, рады не будем, но не обидим.
К маме относились как к своей, отца избегали, а я все годы чувствовал по отношению к себе  отстраненность  и настороженность. Помню, как в 10 лет в сенокосную пору бригадир, однорукий ветеран войны , проходя по деревне, собирая людей  в поле, стуча нагайкой по подоконнику , крикнул бабушке : “Этого тоже бери”. Для меня это было счастье, поскольку даже пятилетних брали управлять  лошадьми с волокушами  - двумя срезанными гибкими стволами молодой березы, вставленными вместо оглоблей в дугу,  на переплетенные ветки которых укладывали  сено.  Бабушка дала мне вилы для сена и первый день я ходил за лошадьми с волокушами, укладывая на них сено из валков, собранных  граблями после покоса. На второй день мне доверили лошадь  с волокушей и я с гордостью ездил,  держась за уздцы, перевозя  сено  до  скирды.
Под вечер, когда огромная скирда была уложена и обметана, бригадир начал обмер для расчета объема, а я придумал формулу и выдал ему объем в кубометрах .
Бригадир сверил число со своей таблицей и не глядя в глаза буркнул – “Ишь ты … ”  Для него я навсегда был чужой.
За все трудовые дни он выписал мне наряд на 72 копейки.

Вся моя немецкая родня – отец Иоганн,  дед Яков, бабушка Шарлотта, тетушки Христина и Елизавета были из Ново-Николаевской немецкой колонии из под Новгорода , основанной немцами завезенными  по Манифесту 1763 года Екатериной Второй .
В первые дни войны всех, как потенциальных изменников,   погрузили в вагоны для скота без вещей, продуктов и воды и отправили в глубь страны. Тетушку Елизавету с двухмесячным сыном , умершим в дороге от обезвоживания,  в Казахстан, бабушку с одиннадцатилетним моим отцом и тетушкой Христиной в деревню под Красноярск , а деда Якова –на Урал, на металлургический завод .
 Ехали они унижаемые всеми до своих мест назначения несколько месяцев без документов, одежды и еды , разлученные друг с другом . Они жили в статусе  пораженных во всех гражданских правах до декабря 1955 года, когда  их амнистировали,  выдали паспорта  и не стало необходимости  два раза в день отмечаться в комендатуре, но ограничение в выборе места жительства действовало до ноября 1972 года . Это унизительное состояние и положение в обществе прошло со мной и всей моей немецкой родней через всю жизнь до падения берлинской стены и объединения Германий .
Помню, зимой, лет в пять, играя во дворе с пацанами, я получил удар острием лыжной палки в переносицу и с лицом залитым кровью меня отвели домой, боясь что выбили глаз. Отец, увидев этот ужас, побежал разбираться в семью пацана ударившего меня острием .  Дверь открылась и первая фраза была –“Немец проклятый” . На моих глазах мой сильный, красивый, мудрый отец вдруг съежился, сник, развернулся и ушел . Семья была татарская .
В вятской деревне, с выкошенным под корень мужским населением , с многолетним голодом и каторжным трудом в колхозе за мнимые трудодни и палочки,  умелой пропагандой из черных тарелок висящих в каждом доме внушили под стихи и прозу Эренбурга и Симонова , что источником всех бед являются немцы , а  все  лишения и страдания этнических русских немцев  считались заслуженными и справедливыми .
Всю свою жизнь , читая немецкую литературу – Томаса Манна , Гессе, Ремарка , слушая немецкую классическую музыку  в музыкальной школе,  на концертах и в записях , восхищаясь достижениями немецкой культуры, науки и техники, я не мог осознать , как этот мудрый народ позволил себя оболванить , соблазнить надуманными лозунгами и идеями группой бездарных фанатиков , во главе с безродным , необразованным , психически неуравновешенным , уродливым,  бесплодным,  назвавшим себя  фюрером .
В качестве оправдания приводятся необъяснимое поражение в войне в 1918 году , Версальский договор и фантастические репарации . Но в процессе исторического  и биологического развития в геном немцев как-то  встроился   ген  превосходства и сверхзначимости . И как наглядно демонстрирует в маршах , парадах , массовом пении гимнов и  общенациональных хоровых произведений,  доходящее до эйфорического , выходящее за пределы норм психики состояние всеобщего сумасшествия , гипнотического единения немцев в уверенном ощущении себя богоизбранным народом, предназначенным свыше для исполнения какой-то вселенской, глобальной и недоступной для понимания другими  сверхзадачи .
Я видел это превосходство и в отношении моей немецкой родни к маме.
И даже я, баловень и любимец, вслушиваясь в  разговор бабушки с тетушками и отцом на немецком , попросил бабушку научить меня языку , она , глядя сквозь меня, держа на коленях библию на немецком , отказала спокойно и  твердо.  Для нее я тоже был не своим .
Я был любимцем в силу трагических обстоятельств происходивших в семье. Тетушка Елизавета, потерявшая сына во время эвакуации , тетушка Христина , похоронившая первенца  не достигшего года жизни и я, родившийся здоровым,  в пять месяцев попал в больницу с родимчиком и умирал в судорогах на глазах у  сходящей с ума от отчаяния мамы . Врачи выписали меня с мамой из больницы как обреченного на смерть  и отец , приходя с работы с почерневшим от горя и переживаний лицом,  смотрел с немым вопросом в глазах  : “Умер ?”
Тетушка Елизавета, запеленав меня, весенним солнечным днем , вышла со мной на руках и пошла по улице, плача и прижимая меня к себе. Проходящая мимо женщина, посочувствовав, назвала адрес знахарки. Как потом рассказывала тетушка , знахарка сказала раздеть меня и выйти . Тетушка смотрела в замочную скважину как она посыпала на меня золой из печи и накрыла цинковым корытом, затем, сняв  корыто, позвала тетушку и сказала , что если будут судороги , то накрыть корытом, которые в то время были в каждой семье для стирки белья, но с той поры у меня не то что судорог , но и вообще никакой хвори не было  никогда. Меня окрестили в церкви  и тетушка стала моей  крестной матерью и до конца дней моих я буду помнить  о ней с любовью и благодарностью.
После моего чудесного исцеления я стал первенцем , любимцем и баловнем для всей моей родни . До двух с половиною лет я не разговаривал , а затем, словно очнувшись , начал чисто говорить , запоминать стихи , читать в четыре года, а в пять самостоятельно записался в библиотеку рядом с домом. Сейчас я понимаю , что стремление выделиться, искать интерес к себе у окружающих, быть лучшим среди детей во дворе , в деревне и школе было проявлением защитной системы  выживания в агрессивной среде, где любой мог унизить, оскорбить и физически навредить по национальному признаку.