Затерянный гарнизон

                ПРЕДИСЛОВИЕ КО ВТОРОМУ ИЗДАНИЮ

Дорогие читатели!  Друзья!
Книга, которая сейчас перед вами - не литературное произведение в чистом виде. «Затерянный гарнизон» относится к произведениям смешанного жанра, который можно определить, как киноповесть. Данный жанр находится на стыке сценария и литературного произведения. Автор киноповести сознательно старался максимально ориентироваться на кинематографические приемы, закладывая их в основу работы над полноценным кинопроизведением.
Киноповесть посвящена событиям 1942 года, кульминацией которых стало сражение 22 октября за остров Сухо на Дороге Жизни в Ладожском озере под Ленинградом. Бесспорно, главным героем произведения является старший лейтенант Николай Грачев, прототипом которого стал реальный командир береговой батареи номер 473 Иван Константинович Гусев. Хотя, как утверждают читательницы, главного героя они видят в Катерине, женщине, сыгравшей важную роль в судьбе основных персонажей повести. Такой взгляд, как нам кажется, тоже имеет право на существование. Бесспорно, однако, то, что подвиг старшего лейтенанта Гусева и героизм защитников острова Сухо достойны всестороннего освещения и увековечения.
Данной темой автор заинтересовался случайно. Еще в юности, во время бесед со своим дедом-ветераном, доктором исторических наук, историком блокады Ленинграда, он слышал об этом событии. Но серьезное изучение темы началось после первого посещения острова. Знакомство с местом боя произвело неизгладимое впечатление, которое живо и сейчас.
Заинтересовавшись, автор приступил к сбору материала и знакомству с многочисленными источниками, весьма противоречивыми по содержанию. На протяжении нескольких лет автор работал в ряде архивов Санкт-Петербурга и России, скрупулёзно собирая информацию об интересующих его событиях и людях. Понимая, что охватить в одном произведении все детали и аспекты события 22 октября 1942 года невозможно, автор постарался сосредоточить усилия в поиске фактов и свидетельств о том, что происходило на самом острове Сухо до и в часы знаменитого боя с немецким десантом и кораблями противника.  Так в руках автора оказались подлинные воспоминания старшего лейтенанта И.К. Гусева (в нескольких списках) и его сына, личная переписка, предоставленная потомками отважного командира гарнизона. В результате поисков среди неучтенных документов различных музеев и организаций в распоряжении исследователя попали ранее не известные воспоминания одного из участников боя, краснофлотца П.И. Матасова; одного из командиров батареи 473 А.И.Стрижака, который написал свои воспоминания на основе личного общения с участниками боя, и т.д. Перечисление всех источников и документов заняло бы большое количество места, что не входит в задачу данного предисловия. На основании накопленного материала автор в настоящее время готовит самостоятельное историческое описания событий на острове Сухо в виде отдельной научно-популярной монографии.
В знак благодарности хотелось бы сказать несколько слов о людях, помогавших автору в исторических исследованиях. Поистине неоценимую помощь в поиске и работе над архивными материалами   оказал председатель Архивного комитета Санкт-Петербурга Петр Тищенко, который давал советы, предоставлял необходимую информацию и осуществлял взаимодействие с различными службами и ведомствами в процессе работы над рукописью. Слова благодарности хочется высказать А.С. Матвееву - хранителю оружейного фонда ЦВММ имени императора Петра Великого, Е.В. Пономаренко - руководителю музея Краснознамённой Ладожской военной флотилии и Северо-Западного речного пароходства при МОУ СОШ РЦО, М.В. Брыкиной – директору Новоладожского краеведческого музея и его сотрудникам, а также Эдуарду Коршунову, Людмиле Шишло и всем тем, кто оказывал любую посильную помощь в поиске исторических материалов и свидетельств.
Особую благодарность хочу выразить моей маме Елене Михайловне Тихомировой, взявшей на себя труд координатора по взаимодействию с органами государственной власти, школьными музеями, организациями и людьми, предоставлявшими помощь и поддержку в поисках исторических свидетельств.
Практически в самом начале работы, появилась идея создания полнометражного художественного игрового фильма на эту тему.  Начав размышлять над самой идеей фильма, автор решил положить в основу истории человеческие отношения, и рассмотреть трагедию и мужество этих людей через призму Великой Отечественной войны и блокады Ленинграда. В связи с этим, как уже упоминалось выше, автор избрал особый жанр повествования – киноповесть.
Литературную обработку авторского текста осуществила Елена Юдина, чей кропотливый вклад трудно переоценить.  В своей работе она старалась сохранить стиль и манеру изложения, как было задумано автором, и при этом максимально соблюсти нормы и правила литературного языка. Хотелось бы подчеркнуть ее принципиальность и профессионализм, которые не позволяли ей идти на поводу у автора, а, наоборот, позволяли настаивать на собственном мнении. Все это, бесспорно, украсило итоговую версию киноповести, представленную на суд читателя.
Работая над произведением, писатель старался, сохраняя общую историческую канву, не просто рассказать историю, а создать широкое полотно событий, углубившись во взаимоотношения между героями, большая часть из которых являются вымышленными, собирательными образами. В связи с этим критически настроенному читателю не стоит заострять внимание на явных несоответствиях в именах героев, событиях, деталях с историческими фактами. Данное произведение – литературное, а не сугубо историческое. Киноповесть «Затерянный гарнизон» -  лишь творческая, художественная интерпретация ряда исторических событий, увязанных в одно повествование.  И поэтому прошу читателя не судить строго этот труд с научной точки зрения. Для этого еще будут поводы.
Как уже упоминалось выше, данная повесть -  основа для будущего фильма.  К полнометражной картине под рабочим названием "Остров Сухо», учитывая максимальную завершенность подготовительного периода, съёмочная группа планирует приступить в скором времени, найдя спонсорскую помощь и поддержку Министерства Культуры РФ.
Дорогие друзья! В заключение позвольте вас поздравить с 80-летием Полного освобождения Ленинграда от фашистской блокады, которое было бы невозможно без героического подвига защитников острова Сухо на Дороге Жизни. Пусть память о великих и трагических днях той страшной войны, о мужественных защитниках Родины вечно живет в наших сердцах и сердцах наших потомков.
Я очень надеюсь, что киноповесть «Затерянный гарнизон» привлечет ваше внимание и доставит удовольствие при ознакомлении с ней.
Приятного чтения!

Автор, кандидат исторических наук,
Президент фонда «Военно-исторические исследования»,
кинорежиссер         

Руслан Тихомиров
 
 
Ленинград, 2023

Отзывы и предложения можно присылать автору по адресу электронной почты:
ruslan_tihomirov@mail.ru
или на страницу в контакте:
https://m.vk.com/rvtihomirov






                Руслан Тихомиров

                ЗАТЕРЯННЫЙ ГАРНИЗОН
                КИНОПОВЕСТЬ

                военная драма, основанная на реальных событиях

Издание второе, исправленное и дополненное.

Литературный редактор: Елена Юдина



                Ленинград, 2023год.

К 80-летию Полного снятия Блокады Ленинграда и 80-летию боя за остров Сухо.


Моей Бабушке- блокаднице и деду-фронтовику
Фроловой Людмиле Федоровне и Фролову Михаилу Ивановичу
ПОСВЯЩАЕТСЯ


                «И вот эту эпопею мне надо изобразить в картине. <...>
                Тут не эпизод нужен. Тут необходимо
                образное  воспроизведение всего события, а не миг.»
Из дневника художника С. Гельберга о бое за остров Сухо. 29.01.43

               

                ПРОЛОГ
Пожилой мужчина шел по маленькому острову. На клочке земли, затерянном в Ладожском озере, красной кирпичной громадой возвышались строения и старый маяк. Над островом кружили встревоженные чайки.
Человек, осторожно ступая по камням, чтобы не раздавить птичьи гнезда с уже вылупившимися птенцами, остановился у полузасыпанной ямы. Постоял несколько минут, всматриваясь в камни и остатки бревен, потом провел рукой по лицу и устремил взгляд на горизонт.
Казалось, он чего-то ждал оттуда. С той стороны...
Глубоко вздохнув, мужчина двинулся к маяку. Отворив  разбитую дверь, еле висящую на петлях,  долго поднимался  по винтовой лестнице, пока не вышел на смотровую площадку, огороженную по кругу. Заметив в перилах ограждения отломанный кусок поручня, усмехнулся.
Аккуратно ступая по площадке, он оглядел остров сверху: такой же, как и прежде – крохотный и пустой. Только рядом, в маленькой бухте, стоял катер. В нем сидели двое и смотрели в его сторону.
Старик поднял глаза в небо. Прислушался, и ему показалось, что из-за облаков слышится шум мотора…


1.
Йозеф Штанге летел над Ладогой уже не первый раз. Сколько бы он ни летал над этим озером, всегда удивлялся: "Как же много воды! Сколько же ее здесь? Это не озеро, это целое море. Вода, вода, вода… Ладога бескрайна и никогда не бывает спокойна. Бывало, вылетаешь в ясный день из Сортавалы - все искрится под солнцем, а к середине озера уже набегают тучи, и начинает штормить. И тут надо как можно скорее менять курс. Иначе беда. Погода в этих местах изменчива, может ежечасно подкидывать сюрпризы. Кстати, под Киркенесом так же. Пока летишь от аэродрома в сторону города, погода может трижды перемениться. Хотя там лететь-то всего ничего. Для Норвегии это нормально. Там вся страна такая: то холодно, то дождливо. 

 Ага, вот и он – остров. Маленькая подкова. Крохотное ушко в южной части Ладоги. Его можно и не заметить с высоты, если бы не маяк - шпиль его торчит, как столбик в бескрайнем поле. Так и хочется подлететь, спрыгнуть вниз, привязать самолет к верхушке маяка и размять ноги. Здорово, наверное: гуляешь внизу, куришь, а самолет сверху на громоотводе болтается…
Чушь какая-то! Усталость это… Как все надоело, как все однообразно и глупо. Думал, война меня развлечет. Хоть какое-то движение. А то вон Петер уже капитан, а я все в лейтенантах... Думал жениться, еще в прошлом году, к зиме, как вернусь в Кельн. Так ведь нет - застряли тут, в этой заднице мира. В этих болотах, снегах этих. И снега тут не такие, как у нас. У нас пушистые, светлые, а тут все такое…  неприятное. И холодное. Боже как же тут холодно!  И везде пахнет смертью. Кругом следы выживания - русских, наши. Русская артиллерия долбит каждый день! По пять трупов ежедневно! Откуда у них снаряды? Гользен еще в декабре говорил, что у них все закончилось, а они долбят. Авиация их тоже...  Летать толком не умеют, а куражатся. Не могут сбить – таранят. Дикость какая-то…

 А все-таки хорошо бы сейчас пройтись по этому острову! На маяк заглянуть. Лечь, поспать в тишине. Только волны и чайки. Вон крыша домика видна у маяка, на ней и поспать. Как тогда в Испании. Проснулся, а самолет сверху привязан, на маяке. Да где же я это слышал уже? А, Мюнхгаузен. Тут же и служил при дворе  русских императоров, тут же и с ума сошел. Чушь всякую писал. На Луну летал, лошадь у него на крыше привязана. Надоело…"

Гладь Ладоги бежала ему навстречу, искрилась бликами и убаюкивала. Хотелось спать. Но Йозеф привычно тряхнул головой и нажал на рычаг. Встроенный в фюзеляж фотоаппарат сделал насколько снимков.
«Зачем им  эти снимки? Чего тут искать? Маяк, да пару домиков. Затерянный, никому не нужный остров …»

2.
Рейхсканцлер возвращался в зал заседаний по коридору подземного бункера в Восточной Пруссии близ Растенбурга.
Над его головой блекло мелькали маленькие лампочки, тускло освещавшие длинный коридор с низким потолком. Он шел своей быстрой, почти скачущей походкой, слегка наклонившись вперёд и по привычке заложив руки за спину. Совещание, на которое он торопился, уже давно началось. Более того, рейхсканцлер сам его и открыл, предоставив слово начальнику генштаба Гальдеру. Тот в свойственной ему манере педантичной монотонности обрисовывал ситуацию на Восточном фронте. Война шла почти год, но результаты пока были очень невнятными. Обстановку на востоке фюрер знал хорошо, поэтому, когда ему сообщили о звонке из Берлина,  покинул совещание. На проводе был Геббельс. Мало кто мог себе позволить оторвать фюрера от военных планов, но для доктора Геббельса он делал исключение. Сейчас партайгеноссе отвлек его по самому неотложному делу. Геббельс звонил с тревожным известием. В конце апреля   Правительство СССР вручило послам и посланникам всех стран ноту об ответственности германского правительства и командования за преступления на Восточном фронте. И тут же мировая пресса начала нагнетать обстановку вокруг России. Геббельс видел в этом угрозу не меньше, чем в предполагаемых силах русских.
Эта война, в которой Советы должны были проиграть еще год назад, все больше и больше привлекает внимание общественности к несчастным, как они говорят, русским.
«Можно подумать, в Европе любит русских! Вот уж нет. Для них русские - такие же папуасы или африканцы, которых Господь создал в убогих уголках планеты. Но, видите ли, сейчас они воюют с Германией, и Европе это выгодно. Не нравятся методы этой войны... А кому они нравятся?»
Фюрер шел, сопровождаемый эхом своих шагов, гулко звучавших в бетонных стенах, наблюдая за своей смутной тенью, медленно наплывающей и исчезающей в свете фонарей.
«Видите ли, их беспокоит Петербург, который Советы переименовали в Ленинград. Глупость какая. Город, основанный пронемецки настроенным царем, названый по-немецки, столько раз переименованный, теперь, видите ли, беспокоит всю Европу. И американцев, тоже. А что вы хотели? Чтоб я положил немецкие головы на этих улицах? Зачем? Пусть сами сдадутся, если захотят. А если и захотят, посмотрим. Зачем нам их потом кормить? Всех этих женщин, грязных детей, стариков, чьи противные бороды наводят тоску... »

Голос Гальдера все приближался, и скоро был слышен уже отчетливо сквозь приоткрытую дверь зала:
 - Мы успешно отразили русское наступление от Балтики до Чёрного моря, положение наших войск в районе Холма и Демянска улучшилось, планы большевиков по их окружению сорваны!
«Гальдер просто монотонно пересказывает свой доклад, который я уже читал. Да-да! Отразили, окружили, подавили…Но что же делать с этими газетами, с этим конгрессом в Вашингтоне, с этим городом, который все отчетливее и отчётливее всплывает за каждым успешным донесением Гальдера? Что же делать?»

Дежурный офицер услужливо отворил перед ним дверь и вытянулся.
«Лица не видно… Кажется, он брюнет. Возможно. Возможно…»
Войдя в зал, он устало ответил на приветствие генералов, подошел к карте, наклонился над ней и жестом пригласил Гальдера продолжать.
Повернувшись к карте, тот ткнул в нее указкой и медленно повел ее вдоль линии фронта.
- Мы прочно удерживаем позиции на центральном фронте. Под Вязьмой и Новгородом мы разгромили две русские армии. В Крыму разбиты и уничтожены русские десанты. Если нам удастся увеличить наши силы, падение Советской России - вопрос нескольких недель...
«Что же делать с этим городом? Что?»

- Гальдер! Всем этим вы кормите нас уже второй год! С Россией должно было быть решено еще к осени 41-го. И вы говорите о чем угодно, но ни слова не сказали о ситуации под Петербургом!

Он поискал глазами командующего группой армий "Север":
- Кюхлер, долго вы еще будете топтаться вместе с финнами вокруг этого проклятого города?
Лицо Кюхлера вытянулось как огурец, но глаза были абсолютно спокойны. В них даже была ирония, и он эту иронию  заметил.
- Мой фюрер, нам не хватает собственных сил для нового штурма, учитывая грандиозные победы и планы под вашим руководством…
«Все, это уже невыносимо!»
- Хватит!!!
Он оторвал себя от стола и выпрямился. Все разом сделали шаг назад.
«Закричать на них? Глупо. Это их не испугает и ни к чему не приведет. Выше головы они не прыгнут».
Он медленно двинулся, вышагивая в образовавшемся между генералами и столом пространстве, заглядывая в лицо каждому.
«Пруссаки, чванливые пруссаки. Но воевать они умеют. И хорошо это делают. Так почему же мы топчемся на одном и том же? И этот город…»
- Я держу под Петербургом сотни тысяч немецких и европейских солдат, которые могли бы мне пригодиться под Москвой, а теперь будут нужны под Сталинградом! Вы обещали мне штурм! Он не дал результата. Вы обещали мне, что жители этого города умрут с голода! Но они почему-то не хотят этого делать.
«А вот и Геринг. Он всегда рядом, и ему не спрятаться. Да он и не собирается этого делать».
- Рейхсмаршал, ваши лётчики не смогли уничтожить даже вмёрзший в лёд  флот русских! Как это понимать?
«Вот теперь можно, козыри на руках».
-  Сколько месяцев, или, может быть, лет вы собираетесь воевать в этой стране?!!! Мне кажется, господа, вам не хватает не солдат, которых бескорыстно дает вам Германия, вам не хватает новых решений, которых, как я понимаю, у вас нет! Разве я не прав!!!?
«Тишина. Какая звенящая тишина… Не смотрят в глаза. Нет, Гальдер смотрит. Правда, часто отводит взгляд. Кто же скажет слово?»
Геринг сделал шаг вперед и подошел ближе.
- Мой фюрер! Есть очень дерзкий план, который мог бы решить вопрос с Петербургом. Его разработал один подполковник из моего ведомства, и если позволите, мы готовы представить его вам.
Страшная усталость вдруг навалилась ему на плечи. Планы рухнули, целый год был вычеркнут из жизни! Но он знал, что нет такой силы, которая отобрала бы у него самое дорогое -  его мечту.
«У Геринга план! Хм. Опять… Но, собственно, а что такого? Можно послушать. Ведь надо же что-то делать с этим городом? Надо! И как можно скорее…»

3.
Фридрих Вильгельм Зибель волновался…. Внешне он выглядел невозмутимым, однако спокойствие давалось ему с трудом. Изо всех сил стараясь как можно тверже держать указку в руке и, бросая взгляды на НЕГО, он старался не замирать, как кролик перед удавом.
Фюрер сидел за массивным столом с аккуратно разложенными на нем бумагами и письменными приборами. Его руки лежали на подлокотниках кресла и подушечками тонких пальцев едва касались края стола. Гитлер смотрел на карту и не замечал ее. Взгляд  был безразличным. Но это лишь казалось. Подушечки пальцев - Зибель хорошо это видел - легким перебором дотрагивались до  поверхности стола, постоянно меняя последовательность касаний. Он слушал, слышал и думал…
А Зибель тем временем подходил к самому главному:
- Мой фюрер, план операции «Бразиль» сводится к решению главной проблемы блокады Петербурга. - Зибель решительно приблизился к карте и уперся в нее указкой. -  Советы провозят продукты по Ладожскому озеру. В зимнее время бомбежки ледовой трассы не дают результатов. Лед быстро замерзает. С завидным упорством славяне увеличивают снабжение блокированного города. Но в весенне-осенний период нить, связывающая Петербург с большой землей, очень уязвима. Суть моего плана – совместно с финнами прекратить водное снабжение города максимум на полтора месяца.
Указка Зибеля медленно двинулась по карте, очерчивая большую трассу снабжения русских:
- Таким образом, не имея возможности получать продовольствие иным путем, уже осенью город окажется на грани вымирания.
Гитлер перевел взгляд на лежащую перед ним папку и задумчиво начал перелистывать отпечатанные на машинке, в специальном для него формате, листы плана.
В кабинете повисло тягостное молчание. Суть целей и задач Зибель уже изложил. Добавлять что-то по второму кругу было глупо. Оставалось ждать. И все ждали.
Молчание прервал Геринг. Он подошел к столу и, оказавшись за правым плечом Гитлера, наклонившись к его уху, произнес:
- Мой фюрер! Мы соберём на Ладоге флотилию и перережем дорогу. Я обязуюсь усилить налеты моих ребят на транспорты русских и на сам город. Я обещаю вам…

Гитлер встал и медленно подошел к большому глобусу, стоящему в углу кабинета. Опустив голову на грудь, он средним пальцем левой руки слегка толкнул земной шар, который тут же стал вращаться вокруг своей оси. Еще толчок, и Земля завертелась быстрее. Еще толчок, еще… Он играл с глобусом как ребенок, наслаждаясь легкостью и скоростью вращения планеты. Но где-то в глубине подсознания он чувствовал свое родство с НИМ. Бывший австрийский ефрейтор сейчас тоже крутил Землю, то ускоряя, то замедляя ее бег, живо представляя себе, какой пожар разгорается под его пятой…  Легкая улыбка скользнула по его губам. Еще толчок – страны и континенты замелькали в бешеной круговерти, сменяя друг друга перед глазами.
Но вот правая рука легла на танцующую землю, и тонкие пальцы уперлись в Соединенные Штаты. Под его ладонью лежали Вашингтон,  Нью-Йорк… Большим пальцем правой руки он качнул глобус обратно, и перед глазами выползло название – Петербург. Гитлер повернулся к Герингу и, глядя не в глаза, а куда-то в пол, произнес:
- Геринг, сотрите с лица земли этот город. Жгите его дома, завалите улицы и площади трупами. Делайте все, что хотите, но покончите с ним. А вам, Зибель, - Гитлер в упор приблизился к лицу подполковника -  Я обещаю генерала, если ваш план сработает.
Постояв несколько секунд, рейхсканцлер заложил руки за спину и вышел из кабинета своей знаменитой скачущей походкой.
Зибель и Геринг проводили фюрера приветствием. Когда массивная дверь за его спиной закрылась, они переглянулись. Глаза Геринга блестели, а по губам скользнула едва заметная радостная улыбка.

4.
Старший лейтенант Николай Грачев в ладно подогнанной шинели морского артиллериста шел, не торопясь, по Садовой. Он только что прибыл в Ленинград из Кронштадта.  Почти год прослужив артиллеристом на фортах, сегодня утром он неожиданно получил новое назначение. После очередных стрельб его пригласил к себе командир дивизиона капитан Астахов, сухо поблагодарил за службу, дал указания для дальнейших действий, пожал руку и проводил до двери. Собственно говоря, и всё.
Грачев после этого короткого разговора поймал себя на противоречивых чувствах. Нет, он совершенно не переживал, что его куда-то переводят. За годы службы он, как профессиональный военный, привык к неожиданным назначениям и длительным командировкам. Так жила вся страна, готовясь к новым потрясениям. В воздухе  витало ощущение войны. Многие понимали это, многие –   догадывались.
Да, патриотический настрой был на высоте. Особенно бурлила молодёжь, которая жила ожиданием будущего и грезила победами. Однако старшее поколение, прошедшее две войны и революцию, было сдержано. Поначалу он не понимал этих «стариков» - как и все молодые командиры. Но, вернувшись из Финляндии, сам стал глядеть  в будущее с тревогой. И тревога была не о правильности этого будущего, а о степени готовности страны к предстоящим бедам.
Как-то, выступая в школе перед пионерами, Грачев  гордо показывал  свой Орден Красной Звезды. Только не хотелось ему тогда говорить мальчишкам и девчонкам с горящими глазами, что орден этот обильно полит не только его кровью, но потом и кровью сотен других людей, которые навсегда остались там, на заснеженной Раатской дороге. Не сегодня-завтра эти мальчишки встанут у станков или сядут за штурвалы самолетов, и не надо  смущать их сомнениями. Но сам он после  финской войны отделаться от сомнений уже не мог. А сегодня он уже и не знал – правильно ли он поступил тогда, промолчав…

А страна готовилась к решающей битве. Страна, которую ненавидели за иной выбор - вопреки желанию тех, кто сегодня вершил мировую политику. Они готовились нанести удар, и оставалось только ждать, когда это случится.

Поэтому Грачев воспитал в себе абсолютную холодность к любым переменам - надо, так надо. Он только не понимал, зачем нужно уезжать из Кронштадта, где он, собственно, был на своем месте. Ему казалось, что здесь он более полезен. С другой стороны, он надеялся на новое назначение, которое приблизит его к фронту. Там он сможет принести больше пользы, чем просто держать в образцовом порядке батарею и ее личный состав. С такими мыслями, собрав в отведенные два часа до отхода дежурного катера вещи и попрощавшись с сослуживцами, он прибыл в Ленинград.
Он шел  в штаб Балтфлота, не обращая внимания на бомбежку и обстрел. Взрывы слышались часто, не заглушая, а как бы разгоняя звуки сирен воздушной тревоги. Грохот, лязг металла, мечущиеся люди - все это окружило Грачева  в первые минуты прибытия в город, который он очень любил. Не обращая внимание на бегущих навстречу, слегка пригибаясь при взрывах, Грачев по Михайловскому проезду вышел на трехпролетный трамвайный мост, пересек Мойку и на краю Марсового поля уперся в расчет девушек-зенитчиц, перезаряжавших орудие.

Девчата в тонких шинелях, худенькие, с острыми личиками, осунувшимися от голода и напряжения, уверенно работали вокруг зенитки. Командир орудия, чуть старше остальных, отрываясь от бинокля, резко выкрикивала команды. Особенно быстро работала девочка с белыми косичками. Сначала они видимо были собраны вокруг затылка, но от быстрых движений прическа растрепалась, и сейчас два маленьких, жиденьких хвостика бодро скакали вокруг головы юной зенитчицы.
Зенитка грохнула, латунная гильза выскочила из казенника и, упав на землю, покатилась в сторону, пыхтя из горлышка струйками белого дыма.
-Заряжай!- прозвучала команда, прорезая вой сирены - Огонь!
Орудие грохнуло снова, оглушив Грачева. В небе послышался рев самолета, видимо идущего в пике. Становилось жарко.
Николай решил укрыться. Ближе всего к нему был дом номер 7 по Марсову полю, который он хорошо знал. В детстве Грачев, как большинство мальчишек, мечтал стать путешественником. Поэтому он любил прохаживаться мимо дома, где жил и работал известный советский исследователь Центральной Азии Петр Кузьмич Козлов. Однажды Николай даже видел путешественника, правда мельком, когда тот входил во внутренний двор. Он даже хотел с ним заговорить, рассказать о своих мальчишеских мечтах, но застеснялся и не решился. Путешественником он не стал, хотя морской офицер, да еще с опытом плавания за границу – тоже не плохая история.
В доме номер 7 была арка, в которой Грачев и решил укрыться. 
Он обошел зенитку, повернул в арку, и тут его окликнули прямо из-под дома, из двери бомбоубежища. Кричала дежурная:
- Товарищ моряк, быстрее, давайте сюда!
Он успел мельком взглянуть на девушку, отметив про себя едва отросшие кончики недавно остриженных волос, как грохот взрыва заставил его сильно пригнуться. Оглянувшись, он увидел рядом с обломками рухнувшей части стены какие-то вещи, разлетевшиеся бумаги и двух человек, лежавших на асфальте. Вой сирены заглушил стук сапог сан-дружинниц, бегущих к упавшим. Взгляд Грачева скользнул дальше и  остановился на куче обломков. В груде кирпичей, досок и  тряпья он заметил  шевелящийся комок одежды, который как бы перекатывался из стороны в сторону. Сквозь дым  пожара Грачев вдруг увидел мелькнувшую в тряпье маленькую белую ручку. «Женщина или ребенок», - пронеслось у него в голове, и в следующее мгновение старлей уже карабкался по обломкам к копошащемуся комку.
Это было неправильно: спасением гражданских занимались специально подготовленные люди, но он не мог поступить иначе. Женщины и дети для него были самыми беззащитными существами на земле. Всем своим естеством, где-то очень глубоко внутри, он всегда был готов вступиться за них, прийти на помощь, протянуть руку, стать нужным. Видимо, потому, что у Грачева никогда не было семьи и детей.

Он вскарабкался наверх, отшвырнул в разные стороны битый кирпич и схватил рукав разорванного детского пальто. Ребенок, мальчик, кричал, пытаясь вылезти из-под завала. Грачев обхватил тоненькое тельце руками, выгнул спину и рванул вверх. Оба откинулись навзничь. Мальчик молчал, лежа на груди у Грачева. Николай подумал нехорошее. Резко сдвинув парня с себя на бок, он наклонился к его лицу и прокричал, перекрикивая шум авианалета:
- Боец, ну что ты здесь развалился?!!!

Мальчик глянул на него круглыми глазами и шмыгнул носом. Лицо в крови и кровоподтеках скукожилось, а губы задрожали.
Грачев нахмурился, встал, отряхнул шинель, нагнулся к ребенку и, ловко подхватив его на руки, начал медленно спускаться. Он видел, как девушка-дежурная из бомбоубежища махала ему рукой, всем своим видом торопя зайти внутрь. Но он не спешил - и потому, что не боялся взрывов, и потому, что сильно ушиб ногу. Если быстро идти, пришлось бы прихрамывать, а делать это на людях Грачев не хотел. Это было стыдно, и в его понимании не соответствовало образу командира-балтийца.
Так и подошел он, не торопясь, к дверям бомбоубежища – с достоинством неся ребенка на руках.

5.
В бомбоубежище было человек двадцать пять - тридцать. В основном, пожилые люди и женщины с грудными детьми, а также несколько военных и один важного вида гражданин в очках и шляпе. Посередине подвала на топчанах сидела группа ребят с воспитательницей, по всей видимости, детдомовские.

Грачев зашел с мальчиком на руках внутрь, осмотрелся и начал спускаться по ступеням в подвал. Подойдя к одному из топчанов у входа, попросил подвинуться и посадил ребенка. Правой рукой он достал из кармана аккуратно сложенный, отутюженный платок и вложил его мальчику в руку:
- Ну-ка, боец, утрись и оправься, - и, не дожидаясь, когда ребенок скажет хоть слово в ответ, повернулся и направился к выходу.
Вставшую на его пути дежурную он даже не сразу заметил. Обратил на нее внимание, только когда его взяли за рукав.
- Вы куда, товарищ? - девушка решительно загородила ему путь. – Наверх нельзя, бомбят…
 – Руку уберите, я спешу, – почти пройдя мимо, вполоборота, холодно и жестко произнес Грачев.
От этих слов в сыром подвале стало будто еще холоднее.
- Я вас не пущу! Вы не имеете права!!
Дежурная почти перешла на крик, стараясь подчеркнуть всю опасность и критичность момента.
Грачев выдернул руку и уже поднялся было по ступеням наверх, как вдруг один из военных, в летном плаще, сдвинув фуражку на затылок, чтоб козырек не мешал смотреть, крикнул:
- Коля! Колька Грачев! Ты?

Грачев обернулся, пристально посмотрел на офицера и узнал Лукина. Этой встречи он не ждал и не хотел. Кого-кого, а вот Сашку Лукина, старого школьного друга, с которым в итоге так пришлось расстаться, он совсем не горел желанием видеть. Но демонстративно отвернуться было неприлично, поэтому Грачев слегка кивнул, повернулся к двери и, сильным движением отодвинув в сторону дежурную, пошел к выходу. Оставаться здесь теперь было уж совсем ни к чему.  Он решил поскорее уйти отсюда и добраться до штаба. Конечно, там сейчас не до него, пока идет бомбежка, но лучше подождать в штабе и после налета сразу предстать перед начальством, чем сидеть тут как крыса в темном углу.

Лукин, заметив, что Грачев идет к выходу, встал с места и еще громче окрикнул:
 - Стой, черт!!! Куда ты?!
Грачев замер, уперевшись рукой в дверную ручку. Что его удержало сейчас от решительного шага наружу, он не знал. Может быть, мелькнувшая мысль, что наконец он хоть что-то узнает о Ней…
Лукин пробрался между скамейками, подошел ближе, пристально посмотрел в лицо стоявшего к нему вполоборота человека, и, убедившись, что не ошибся, улыбнулся:
- Ты!
Он сделал жест, как будто хотел дотянуться до  Грачева, но осекся от какой-то внутренней острой мысли, кольнувшей его неожиданно в голову.
- Вот ты теперь какой стал! А что за малец с тобой? - Лукин посмотрел на мальчика.
Грачев обернулся к Лукину и выпрямился.
- Здравствуй, - коротко отрезал он. – Вот только что под завалом нашел. Придавило его. Вытащил.
В голосе звучало смущение. Ему почему-то стало неловко от своих слов. Ведь это было так обычно и естественно, что не хотелось и говорить. Вдруг еще подумают, что он гордится тем, что спас ребенка.
 Лукин тем временем внимательно разглядывал мальчика, даже приподнял взъерошенный чуб у него на лбу.
- Тебя как зовут?
Мальчик шмыгнул носом и посмотрел на Лукина.
- Витька. Витя Смолкин.
- А меня Александр Лукин, дядя Саша, если хочешь.
Лукин протянул Витьке руку и пожал его худенькую ладошку.
- А вас как зовут? – Витька протянул Грачеву дрожащую руку.
Ему очень хотелось пожать руку это большого, сильного командира. Грачев стоял у двери во весь свой рост, широко расставив ноги в яловых сапогах, и казался исполином. Черная шинель, вся в штукатурке и ржавых кирпичных пятнах, приставших к ней в завалах, сидела на нем как влитая. Широкое скуластое лицо с линией тонких резких губ в тусклом свете подвальных лампочек отливало бронзой. Перед Витькой стоял не просто моряк, офицер, перед ним был герой – сильный, смелый, настоящий. И Витьке очень хотелось встать рядом с ним.

Грачев задумался, решая, как ему ответить: по-военному, приложив руку к фуражке, назвав звание и фамилию, или по-граждански, с рукопожатием. Он выбрал средний вариант: спустился вниз, пожал Витьке руку и четко произнес: «Старший лейтенант Грачев».
Витька приподнялся, но Лукин положил ему руку на плечо и усадил обратно.
- Садитесь, товарищи, туда еще успеете! – сказала дежурная, ткнув пальцем в потолок, и указала мужчинам на места, которые им освободили рядом с Витькой.
Лукин и Грачев сели, и, оказавшись рядом, тут же погрузились в неловкое молчание. У обоих накопилось много всего друг к другу, но с чего начать общение, прерванное около десяти лет назад, никто из них не знал. Да и стоило ли начинать вообще?

Пока они молчали, взрывы усилились, штукатурка с потолка сыпалась почти беспрерывно, и в подвале, кроме тяжелого дыхания и шепота, все чаще стали слышны испуганные вскрики.
От группы детдомовских детей отделилась девочка, маленькая и очень худенькая. Наполнив кружку водой из жестяного бака, она подошла к сидящему на краю скамейки Витьке, молча протянула ему воду и стояла так неподвижно, пока он не взял кружку. Сначала Витька хотел отказаться, но девочка так настойчиво протягивала  кружку, и у нее было такое маленькое и светлое лицо, почти ангельское, что нахохлившийся Витька не смог отмахнуться.

Не то что бы пить ему не хотелось. Просто он очень устал и ему было больно. Болела голова, ныло тело, ушибленное при обвале кирпичей от взрыва, было холодно и страшно. Но самое главное - ему было одиноко. Он, вот уже месяц живший один по темным углам, почти привыкший к одиночеству, все еще часто вспоминал маму и плакал по ночам от того, что ему хотелось тепла. Он знал, что если его найдут, то отдадут в детдом: родни у него в Ленинграде не было, да и родственников, кроме бабушки, он не знал.

Бабушка жила под Лугой в Торковичах, на Оредеже, куда они с мамой часто ездили в гости летом. Бабуля очень любила внука, всегда его хвалила, хотя и предпочитала держать в строгости. Ранний подъем и день, наполненный заботами – вот был его летний распорядок. То воды натаскать, то дров, то к соседям сбегать, попросить что-то, то в магазин. Бабушка говорила, что мужчина без дела сидеть не должен и в кровати нежиться не может, если солнце уже взошло. Сама она была простой, но очень воспитанной женщиной, ладила с соседями и крепко держала хозяйство.

В их семье было не принято говорить об этом, но по разговорам, которые Витька слышал от взрослых в парадной, предки отца были людьми «не из простых». Будучи деревенским, отец умел прилично читать и писать, и, когда в 32-ом он в первый раз приехал в Ленинград и устроился на работу в артель, ему почти сразу предложили должность старшего бригадира. Отец любил читать, знал много дат и имен из прошлого, часто  рассказывал что-то  из классики или читал наизусть.  Витька смутно помнил, как  вечером папа мог сесть у стола  и начать напевать себе под нос какие-то очень мелодичные мотивы. Сначала он пел тихо, потом, увлекаясь, все громче и сильнее, пока мама не шикала на него и он не умолкал. Откуда папа все это знал и умел (ведь радио в доме не было), в семье никогда не говорили. А бабушка очень хорошо играла в шахматы. О непростом происхождении   Витькиной бабушки говорил еще и тот факт, что в деревне, где она жила, только у нее был дом с каменным сараем. Поговаривали также, что в юности она была в услужении у немецкого управляющего торковичским стекольным заводом Мейбаума.

Так или иначе, но бабушка сейчас была почти за 150 километров от Ленинграда  в тех местах, где хозяйничали немцы. А как они умеют хозяйничать, об этом Витька уже знал  из официальных сводок и  рассказов беженцев, которых видимо-невидимо прибыло в Ленинград осенью прошлого года.

Витька боялся одиночества, тяготился им и очень хотел домой. Не туда, конечно, где под завалами разрушенного дома остались мама и игрушки, а в то счастливое время, когда все были вместе - и мама, и папа, и бабушка. И где они сидели у окна на кухне деревенского дома, разговаривали, пили чай, а Витька, положив бабушке голову на плечо, ел малину и смотрел в окно на багряный закат, который был совершенно не страшным, а просто красивым…

 Витька взял кружку и опустил руку на колени. Сил не было, пить не хотелось, хотелось плакать. Девочка села рядом и поправила платок под подбородком.

- Ты не бойся. Все хорошо будет. Я с тобой посижу.
- А я и не боюсь, – ответил Витька, не поворачивая головы, но скосив в ее сторону испуганный взгляд. В этот момент сильный грохот близкого разрыва качнул маленькую лампочку под потолком подвала. Свет в лампе «Летучая мышь» под низким потолком мигнул несколько раз и надолго погас. Девочка, схватив Витьку за рукав, тихо ойкнула.
В темноте послышалось шуршание и чирканые спичек. Видимо дежурная пыталась зажечь лампу.
Витька будто сжался в комок. За время, проведенное на чердаках и в подвалах, он навидался всякого. Но тут, в бомбоубежище, было почему-то страшнее. Может быть, потому, что взрывы и грохот были всё громче. Может, от того, что свет лампы бросал страшные шевелящиеся тени на стены и на лица людей, отчего казалось, что стены дышат, а люди, даже когда просто сидят и молчат, странно двигают лицами, гримасничая.

Но в присутствии этих двух военных, которые Витьке понравились оба и сразу, он не мог показать, что боится. Да и еще эта пигалица…
А военные были хорошие, только очень пустые внутри. Это Витька почти сразу понял. По взглядам, которые они бросали на него и друг на друга, по скупым фразам, а самое главное - по молчанию, которое говорило гораздо больше, чем любые слова. Они замолкали надолго после коротких фраз,  будто слова очень долгим эхом отдавались в их пустых душах…
Витька, изо всех сил стараясь держать свой страх внутри, сжав зубы, пробормотал в сторону девочки:
- Ну, ты чего, ты чего?…
- Я боюсь, – ответила та тихо.
- Боятся только трусы…
Он не успел договорить, как новый грохот опять запустил пляску теней на лицах окружающих, и свет вновь погас. Послышались громкие разговоры, кто-то заохал, где-то в углу резко заплакал ребенок.

- Я вот… не боюсь, – почти шепотом проговорил Витька, как-то неестественно вжав в себя плечи. Он почувствовал, как она закивала головкой быстро-быстро, сильнее прижимаясь к нему. Все ее тело тряслось мелкой дрожью, и Витька понял, что должен ей помочь.
 - Ты не трусь, - сказал он специально громко, чтоб она поняла, что он не боится. Получилось действительно громко.
 
Дежурная опять зажгла лампу, и сидевшая с детьми воспитательница окликнула девочку:
- Лидочка, иди сюда! Почему ты ушла? – и, повернувшись к Грачеву, спросила - Товарищ военный, это ваш мальчик?
Грачев, опешивший от неожиданности, отрицательно замотал головой.
Лукин еще не успел открыть рот, как воспитательница повернулась к Витьке и строго спросила
- Мальчик, ты чей?
- Ничейный, - ответил тот. - Я сам по себе.
- Как это ничейный? Так не бывает. Батя на фронте? А мама где? - первым отреагировал Лукин.
Тут Витька не выдержал. Он крепился долго, все это время, как остался один, не решаясь задать себе вопрос - кто он теперь и с кем он? Чей он? По всем статьям получалось, что он один, что он сам по себе. И это было вроде бы понятно. Но ведь так неправильно. Одному быть нельзя. Как это один? А мама, а папа, а бабушка, а тетя Вера, соседка по площадке? Они же все говорили, что он их, и он был уверен, что он их, и так будет всегда. А что же теперь?

Личико его вдруг скривилось от набежавшей слезы, к горлу подступил комок, захотелось домой, в свой угол, на подушку. Но всего это уже нет и никогда больше не будет в его жизни…
Витька, корчась от слез и от страшной жалости к самому себе, почти провыл вслух:
- Умерла мама… Месяц назад умерла, а папу я плохо помню...
Воспитательница абсолютно спокойно взглянула на Витькины слезы и,  повернувшись к Грачеву, сказала:
- Тогда его нужно отвести в детприемник.
Лукин бросил на нее взгляд и, положив руку на голову плачущего Витьки  спокойно сказал:
- Спасибо, я вас понял. Разберемся

Очередной взрыв вышиб штукатурку с потолка бомбоубежища, и тут же вслед прозвучало еще два.
- Сегодня что-то очень громко, - сказала воспитательница и повернулась к детям:
- Ребята, давайте споем! Помните, мы вчера учили? Лидочка, запевай!
Лидочка, отпустив Витькин рукав, сглотнула слюну, поправила волосики и стала выводить:
- Там, вдали за рекой, догорали огни….
Дети тихо подхватили, а воспитательница, наклонившись к ним, запела чуть громче, задавая тон и ритм.

Песня потекла по подвалу. Многие стали поворачивать головы, женщина в старом рваном пальто улыбнулась.
Дети пели тихо, но слаженно. Каждый раз, когда грохот становился сильнее и громче, они пригибались, маленькие жались к старшим, кто-то всхлипывал. Но, даже охнув и всхлипнув, каждый старался тут же поспеть за хором, чтоб не нарушать стройности и торжественности слов этой песни. Ведь песня была про храбрых, а они тоже были храбрые, только очень боялись…

 А за дверью бомбоубежища бушевал смертельный ураган. Грохот и удары все приближались. Металлическая дверь вздрагивала и подпрыгивала. Казалось, что за ней страшное железное чудище ломится в подвал, чтоб всех тут убить. Вот слышны его стоны и лязг зубов. Вот оно всей массой навалилось на дверь, и та сейчас треснет под тяжестью его когтей. Вот оно замерло - наверное, набирается сил и сейчас ударит вновь. Что  же будет, если оно ворвется сюда?

Но никто не плакал. Дети пели. И вот показалось, что песня убаюкала страшное чудище. Взрывы стали отдаляться, становясь все тише и реже. Лукину показалось, что сейчас настал подходящий момент заговорить.
- Ты какими судьбами здесь, в городе?
 - Вызван в штаб Балтфлота, - Грачев ответил, не отрываясь от собственных мыслей. – Новое назначение.
- И я в штаб! - Лукин заулыбался. Это была удача - оба в штаб. – А так все летаю, как и хотел в школе.
- То-то я смотрю, немцы в воздухе, а летный командир в подвале сидит.
Грачев явно перегнул палку. Он это сразу понял и ему стало стыдно, но извиняться -  было выше его сил. Лукин понял издевку, граничащую с пощечиной, и ответил жестко.
- Я там, где положено, и по подвалам не прячусь. Свой долг выполнять другим не поручаю. Только из госпиталя. Дали пару дней и обратно, заскочив в штаб .
Он хотел сказать еще что-то про очередного сбитого им немца, про бои за Пулковские, про ежедневные вылеты, ставшие уже рутиной... Но вместо этого просто улыбнулся и сказал:
- Сколько ж мы с тобой не виделись, Коля? Лет семь-восемь, наверное?
- Я не считал. Да и времени не было считать.
- А я считал… Катя иногда спрашивала про тебя.

Грачев пристально посмотрел на Лукина. «Чего он хочет? Смягчить, или, наоборот, разозлить? Спрашивала кого? Его, Лукина? Про кого? Про меня? Нашла справочное…»
А Лукин продолжал.
- Ты, как тогда ушел вечером, так ни слуху, и не духу.
- Война. Некогда весточки слать. У тебя что нового? Сыну-то вашему уже сколько?
Лукин опустил голову.

6.
Произнести это было больно. Хотя уже полгода прошло, и военному человеку на эмоции времени тратить некогда… Но какого черта все эти мысли о военном человеке? Это же его сын. Ребенок. Самое близкое и дорогое.
Чувство отцовства к Лукину пришло не сразу. Паша родился в самый разгар учений, и времени бывать дома не было. 35-ий был годом, жарким для всей страны. Поэтому, приходя домой и коротко целуя жену, он подходил к кроватке уже спящего сына и почти машинально целовал его в лоб. Ужинал, ложился спать, а наутро убегал в часть. Иногда и спать-то времени не было. Заскочил, перекусил, помылся и опять. А сын рос. Но Лукин смотрел на это как бы со стороны. Есть жена и сын. Это хорошо и правильно. А на остальное времени нет.

Любовь к Кате была долгой, как жизнь - почти 20 лет. Родившийся ребенок только усилил это чувство, которое явно перевешивало любовь к первенцу. Но вот однажды в коротком звонке по телефону из дома Лукин узнал, что сын заболел ветрянкой. Жена сказала, что лучше лишний раза к нему не подходить, так как сам он ветрянкой не болел. Так Лукин и решил: вернусь вечером, сын уже не маленький, два годика, помашу рукой, если спать не будет, а поцелую, как поправится. Но случилось по-другому. Вернувшись, Лукин заглянул в детскую часть комнаты, и вдруг в тусклом свете керосиновой лампы что-то зашевелилось под одеялом. Из-под простынки выглянуло сначала маленькое, бледненькое личико Паши, все в зеленых пятнах. Потом показались ручки, которые Паша протянул к Лукину и дрожащим голоском прошептал: «Папа». Всё! В этот миг что-то лопнуло, сломалось в нем. Отбросив в сторону фуражку, Лукин шагнул к кроватке, поднял малыша на руки, прижал его к щеке и стал целовать. В этот момент он понял, что нет у него сильнее чувства, чем любовь сыну и желание заботиться о нем.

- Нет его больше, Коля… В октябре 41-го при эвакуации эшелон разбомбило в Тихвине, на станции…
Сказав это, Лукин посмотрел на Витьку, который в этот момент сидел, опустив голову на руки и закрыв глаза. Как маленькая сморщенная статуэтка восточного божка, Витька раскачивался в полудреме под грохот разрывов и периодически ронял голову. Глядя на Витьку, Лукин не заметил, как резко поднял голову Грачев, и как изменилось выражение его лица  - от досадной отрешенности до еле заметной заинтересованности. Николай внимательно смотрел на своего бывшего друга, с которым его так внезапно  развела судьба.

Отбой воздушной тревоги вывел всех из оцепенения. Люди зашевелились, кто-то сразу вскочил и направился к выходу. Женщины будили детей, собирали вещи. Детдомовские тоже стали спрыгивать со скамеек, воспитательница пыталась пересчитывать их по головам, отвлекаясь на двух мальчишек, которые затеяли возню из-за упавшей на пол шапки. Пересчитав всех, она поставила Лидочку в пару с еще одной девочкой и повернулась к Лукину.
- Если хотите, мы мальчика до детприемника доведем! Мне несложно

Витька, только что вставший со скамейки поближе к Лукину, задрал на него испуганный взгляд. Он стоял между военным и воспитательницей, которая уже протянула к Витьке руку.
Однако Лукин, надев фуражку, потянул Витьку за плечо рваного, грязного пальто к себе и улыбнулся воспитательнице:
- Спасибо, мы лучше сами.
Витька, считая, что бояться теперь нечего, спокойно посмотрел на воспитательницу, которая все еще стояла с протянутой рукой, вдруг вздрогнул, когда услышал голос Грачева:
- Ты уверен? Нам же в штаб.
- Посмотрим там, – сказал обоим - воспитательнице и Грачеву - Лукин, решительно взял Витьку за руку и вышел из бомбоубежища.
Грачев, постояв немного в задумчивости, вышел следом.

7.
Из бомбоубежища, Грачев, Лукин и Витька вышли на Марсово поле. Первое, что они увидели, был расчет зенитного орудия. Вернее то, что от него осталось. Разорвавшаяся бомба убила всех девчат. Тела лежали тут же, разбросанные вокруг мешков с песком. Черное, все в копоти, личико смотрело на Грачева из-за мешка. Белобрысая головка с косичками-хвостиками лежала на бруствере, на левой щеке. Ротик был приоткрыт, веки, заляпанные пятнами крови, закрыты. Тело зенитчицы не падало вниз, потому что левая рука была выброшена вперед и рукавом шинели цеплялась за что-то снаружи. Из-за  другого мешка с песком торчали девичьи ноги, обутые в простые гражданские ботинки.
«Неуставные, - подумалось Грачеву, – не успели переодеть, или сапоги не по размеру были…»
На ящиках из-под снарядов, без каски, с непокрытой головой сидела «командирша». Почему-то Лукину пришло в голову именно это слово. Она курила, устало уронив локти на колени.
Так и стояли трое мужчин, два больших и один маленький, перед этой командиршей, которая смотрела на них и никого не видела.
- Идти можешь? – спросил Лукин у Витьки, не глядя на него и отпуская его руку.
- Могу. Дяденьки военные, не хочу я в детприемник!
- А куда тебя девать?  – сказал Грачев, тоже глядя на разбитую зенитку. Он вдруг подумал, что вот тут, рядом с ним и с только что убитыми в бою девчонками, стоит ребенок, которому здесь совсем не место.
- Сухарь ты, Коля. – вздохнул Лукин. - Не боись, парень, тебя сначала отмыть надо, подлатать, а там разберемся.
Грачев встряхнул головой, выходя из оцепенения, поправил ремень и повернулся к Лукину и Витьке:
- А мне размокать некогда, растаять боюсь… Ладно, мне туда!
Он показал рукой в направлении Аптекарского острова через мост Равенства и, не прощаясь, повернулся.
- Давай к нам на квартиру заскочим, на минутку? – вдруг вырвалось у Лукина.
- Зачем? - Грачев застыл, полуобернувшись.
- Парня накормить надо. Все равно по пути. Там и решим, что с ним делать…
Лукин сам не осознавал, зачем он это сказал. Но ему казалось, что так будет правильно. Не понимал, почему, но чувствовал, что именно так надо сейчас поступить. Мысли бешено неслись в голове, и с языка слетали запретные, еще недавно невозможные слова.
- Катя была бы рада… Она сейчас в госпитале работает старшей медсестрой… Как Паши не стало, сам понимаешь.... Молчит. Как будто я виноват. Не уберег, не спас… Я ее понимаю, да сделать ничего не могу.
Грачев смотрел в одну точку, сжав губы, и играл желваками.
- А тут ты, такой гость... – закончил Лукин почти бессмысленной фразой.
Грачев не знал, как поступить. Идти с Лукиным совсем не хотелось. Но и не пойти он уже не мог. Он хотел ее увидеть, хотел все эти годы… Сначала ждал, что она сама подаст о себе весточку, сама придет. Потом ненавидел и ее, и его. Потом, когда чувства притупились, просто хотел ее встретить. Бывая в Ленинграде, когда судьба заносила в старые кварталы, где прошло их детство, все надеялся на случайную встречу. Только вот о чем с ней говорить, как пройдет эта встреча, он не знал. Конечно, он представлял разные варианты. И как она будет отводить глаза в сторону, разговаривая с ним, и  наоборот, он будет молчать и теребить в руках фуражку, не находя слов. Представлялось, что встреча  будет неожиданной, но для каждого очень своевременной. И вот теперь его звали туда, где сейчас после ночного дежурства, скорее всего, была она. Но как-то это все не так, неуклюже было, не по плану. Хотя и плана-то у него никогда не было…

Паузу прервал Витька, дернув Грачева за рукав и, посмотрев ему в глаза:
- Пойдемте? Тошнит меня, товарищ командир…
Грачев секунду смотрел на Витьку, потом отрывисто махнул рукой, подхватил парня на руки и, бросив  через плечо:
 - Ну, давай! Только быстро, -  решительно пошел вперед, не оборачиваясь. Лукин, ускорив шаг, поравнялся с ним.

8.
Штаб Балтфлота, куда были вызваны Лукин и Грачев, располагался на Песочном проспекте, с недавнего времени получившим название ул. Профессора Попова, в подвалах Преображенской церкви. А жили они когда-то все вместе - Лукин, Грачев и Катерина - во дворах проспекта Кирова, за улицей Скороходова. Так что идти действительно было и по пути, и недалеко.

Перейдя мост Равенства, как по старинке любил называть Кировский мост Грачев, они очень скоро оказались в своих кварталах. Город, по которому они шли, был покрыт какой-то странной дымкой, как будто туманом. Их шаги гулко раздавались в тишине осажденной крепости, отражаясь от мостовой и вибрируя в мареве. Везде было тихо и молчаливо после только что утихшего урагана смерти.

На встречу им попадались люди, идущие по своим делам. Грачев, давно не бывавший в Ленинграде (с того самого момента, как очутился в Кронштадте осенью 41-го), внимательно наблюдал за прохожими. Пока он был на острове, из Ленинграда доходили разные слухи. Знали кронштадтцы  об обстрелах и  голоде. В этом секретов особых не было. Но вот видеть простых людей, живущих в городе с самого начала блокады, Грачеву доводилось редко. Его поразила схожесть их лиц, и поначалу он даже не понял, в чем дело…

На лицах у всех была одинаковая печать безмерной усталости. Так бывает, когда внешне человек вроде бы ничем не отличается от обычного, но во взгляде остро чувствуется страшная усталость. Человек может терпеть страдания и боль долго. Часами, днями, месяцами. Однако силы его не безграничны. Ленинградцам за эти полгода выпала доля  превозмогать самые тяжелые человеческие страдания - голод и холод, потери близких. Но все это, вкупе со ставшими уже обыденностью обстрелами, смертью и кровью – было лишь видимой, осязаемой частью. Самым страшным для тех, кто находился в адовом круге первых месяцев блокады, был ежедневный вопрос: что дальше и как быть? Да, были вера и надежда. Но вопросы повседневной жизни - чем кормить детей, хватит ли дров и воды на завтра, сколько будут еще бомбить, и сколько времени будет длиться этот кошмар - вот что давило и терзало каждого.

В книгах и фильмах говорится, что подъем душевных сил сворачивает горы. Мужество ленинградцев измерялось не просто подъемом силы воли и духа, а ежедневным, упорным убеждением себя, что другого не дано, что надо жить, все превозмогая. Надо упереться спиной в угол, раз уж  прижали, осмотреться и вцепиться в этот угол насмерть. Жизнь в блокадном аду, каждый день, даже если не было обстрелов и бомбежек, бросала каждого в его личное чистилище для проверки на прочность, на человечность… Но из этой схватки с Сатаной не каждый выходил победителем.
Однажды Лукин по делам службы попал на восточный берег Ладоги, в Жихарево. Увиденное своими глазами и услышанное от сотрудников эвакопункта он запомнил крепко, на всю жизнь. Вырывающиеся из блокадного мрака, уже не походили на обычных людей. Они либо возносились на самую вершину благородства и мужества, либо падали в бездну бесчеловечности.
Лукин видел, как водители автобусов, в которых привозили эвакуируемых, после их выгрузки у столовой не могли выйти из-за руля от голодного истощения. Им помогали, их выволакивали на снег, чтоб потом помочь идти есть. Одного водителя начальник эвакопункта с диспетчерами нес в столовую на руках. Пока его несли, он опустил голову на грудь и закрыл глаза. Лукин видел, как милиционер бросился в ледяную воду, чтобы вынести из затопленного отсека тендера обессилевших блокадников.
Но однажды захмелевший начальник смены, вытирая кулаком слезы, рассказал, сколько детей, брошенных с проходящих эшелонов, они вытаскивали из подтаявшего к весне льда. Эти груднички были аккуратно завернуты в тряпки и оставлены, потому что кормить их было уже нечем. Десятки оставленных детей, от которых отказывались родители, потому что не верили, что все кончилось, потому что человечность в них умерла. Лукин сам стал свидетелем страшной картины, когда при погрузке на эшелон женщина с младенцем упала и не могла уже встать. А толпа безразлично шла мимо, через нее, даже не пытаясь ей помочь. Лукин бросился к женщине, поднял ее, а она просто встала, взяла вещи в одну руку, ребенка в другую и пошла на погрузку. Лукин в ужасе стоял и смотрел ей вслед, а людской поток обтекал его, безучастно глядя вперед...
Витька хорошо помнил свой первый животный ужас блокады. И был он не от воя сирен и разрывов, не от криков раненых, когда их сложили на мостовой, вытаскивая из горящего госпиталя. Страх вошел в кровь и мозг, когда мать отправила его на Кировский к дяде Стасу, который там работал.
Витька шел в цех по коридору и увидел людей, сидящих вдоль стен на корточках. Это были рабочие ночной смены. Закончив работу, они отошли от станков, присели у стены отдохнуть, и некоторые из них так и остались там сидеть – окоченевшие и съежившиеся, потому что, даже на последнем издыхании все еще пытались согреться. А у станков уже работала новая смена. Гремели инструменты, переговаривались люди, что-то жужжало, что-то шипело. Люди работали - под присмотром мертвецов, глядевших на них холодными глазами. Путь по этому коридору был самым страшным Витькиным воспоминанием.

Ударов блокадная жизнь приносила много и почти каждый день. И люди устали и отрешились.  Они перестали бояться смертей, сирен и обстрелов.
Однажды в Кронштадт приехал путиловский рабочий. Он рассказал, что его должны эвакуировать как специалиста. У него только что на фронте погиб сын. Грачев посочувствовал ему.
-Это ничего,- ответил рабочий. - пусть сын погиб, семья умерла… Но они к нам не войдут. Сдохнем, а не войдут.
Теперь Грачев все видел своими глазами. Он шел и думал, что во все это людей опустили те, кто пришел к нам с той, другой стороны. "Сверхчеловеки", решившие, что они могут вершить чужие судьбы, обрывать чужие жизни. И какими бы лозунгами они не прикрывались: жизненным пространством, спасением или отмщением – они пришли к нам убивать, за то, что мы не такие, как они. И за все это им не будет пощады…


9.
     Парадная дома, в котором жили Лукины, была чистая, но темная. Заклеенные окна, где газетой, а где и просто заткнутые, чем попало, не пропускали свет на лестничные пролеты. Деревянные перила в большинстве своем были выломаны из металлических поручней: в эту зиму в печи шло без размышлений все, что горело. На лестнице было тихо, поэтому шаги поднимающихся одиноким эхом раздавались по всему дому.

Подойдя к двери, Лукин замешкался на минуту, так как сначала хотел позвонить, но, бросив, короткий взгляд на Грачева, стал рыться в вещмешке в поисках ключей. По всей вероятности, они там были, но завалились так далеко, что отыскать их в темноте было непросто. Все это время Грачев стоял, держа Витьку на одной руке и глядя на номер квартиры. Наконец, достав связку, Лукин открыл дверь и первым вошел в прихожую. Грачев, войдя следом, сразу поставил Витьку на пол, поправил ремень и фуражку, сбившуюся от ходьбы с ребенком на руках.
      
В прихожей был полумрак. Узкий коридор вел  от прихожей в сторону туалета и кухни, а справа была большая белая дверь – первая комната в квартире.  Квартира эта раньше принадлежала родителям Катерины, которые, в силу занимаемых должностей, избежали так называемого "уплотнения". Мама Катерины была директором школы, а отец преподавал в Лесотехнической академии. Отец скончался еще до войны, а мама уехала в эвакуацию со школой. В РОНО ее доводы о необходимости остаться в Ленинграде слушать не стали и в приказном порядке отправили разворачивать школу и учить детей в Алма-Ате. С тех пор вестей от нее не было.

Кашлянув, Лукин сначала негромко, потом чуть громче несколько раз крикнул:
- Катя, Катя, ты дома?
В комнате справа послушалось шуршание, скрипнули пружины кровати, и в открывшейся двери показалась молодая женщина лет 30, в ночной рубашке с накинутым на плечи платком. Вместе с ней из комнаты в темный коридор полились лучики дневного света,  осветившие Катерину причудливым теплым ореолом.
Лицо женщины было изможденным. Когда-то очень красивое, чуть детское, с припухлыми щечками и губами, теперь оно выглядело острым, угловатым. Круги под глазами от бессонницы, морщины с темным налетом немытой кожи делали выражение ее лица сухим, каким-то потрескавшимся. Но самое главное - это глаза. Ее огромные зеленые глаза выражали смертельную усталость - от всего, что ее окружало, от бессмысленности существования.
Катерина работала недалеко от дома в госпитале, который располагался в здании Ортопедического института на Петроградке. Поэтому, по возможности, старалась бывать дома и отдыхать после смен. В один из таких моментов ее и застали.

Лукин сделал шаг к Катерине и попытался ее обнять. Легким движением головы и едва сдвинутыми бровями она ответила отказом:
- Саша, я после двух суток…
Смущенный Лукин, бросив взгляд на Грачева, кашлянул и показал  в сторону гостей:
- Катя, я не один. Смотри вот, какого гостя привел!
Прищурив глаза, только теперь в глубине  прихожей Катерина увидела Грачева. Несколько секунд она смотрела и не узнавала его, потом брови ее слегка вздернулись, и она подалась в его сторону:
- Коля? Ты?
Ничего не говоря, Грачев пристально смотрел ей в глаза. Он не видел ее, видел только два зеленых огонька, ярко светящиеся в полутьме. Но именно эти зеленые огоньки были сейчас для него самым важным  и дорогим светом в жизни.

Катерина отвела глаза, поправила платок, зябко поведя плечами. Ее взгляд скользнул по фигуре Грачева, и она увидела маленькое Витькино лицо, выглядывающее из-за Николая.
- А это еще кто? – полушепотом, полустоном произнесла Катерина.
- В бомбоубежище нашли. Его бы отмыть и накормить, если есть у нас что…
Катерина медленно опустилась перед Витькой на колени, положила ему руки на плечи, провела рукой по волосам и застыла в оцепенении.
Витька вспомнил маму и ему опять захотелось плакать. Он опустил глаза, но сдержался.
 - Катя... Катя! – Лукин дотронулся до ее плеча.
Катерина вздрогнула, очнувшись, бросила взгляд на Лукина и начала вертеть Витьку, осматривая со всех сторон.
- Раненый? Где болит? Чего молчишь?
Витька посмотрел на Лукина и Грачева, потом на Катерину, и только тогда ответил:
- Голова болит. И во рту горько.
- Контуженный! Идем со мной.
Катерина встала, увлекая за собой Витьку вглубь коридора. В самом конце она повернулась, окинула взглядом каждого из двоих мужчин и, прежде чем исчезнуть с Витькой в темноте, бросила:
- Подождите, я скоро вернусь...

10.
Огромная, почти 30 метровая комната была пустынна. Только большой, круглый стол посередине, под свисающей лампочкой,  несколько табуретов  и раскладушка - вот и все, что составляло убранство этого жилища. В углу у окна стояла буржуйка с выведенной в форточку трубой. Нынешней зимой через эту трубу белесым, почти незаметным дымом ушла почти вся мебель, книги, рамы от картин. Сами картины были проданы на рынке в декабре. Комната, как, впрочем, и вся квартира, казалась мертвой. Только часы в деревянном футляре, марки НКТП, тикали размеренным ходом, и этот звук гулко отражался от пустых стен. За окнами  пятого этажа был обычный ленинградский день - с висящими в небе аэростатами над Петроградкой.

Мужчины сидели за столом и курили. Если Лукин делал длинную затяжку, а потом сидел в задумчивости, то Грачев затягивался часто
 Посмотрев на Николая, Лукин прервал молчание:
 - Я вот тут подумал… Как парня этого увидал… Может, если парнишку взять, нам с ней будет полегче?.. Пашке почти столько же было.
- А в чем полегче-то будет?
- Не знаю …Только чувствую я что-то…
Глядя в одну точку, Грачев ответил с нескрываемой иронией в голосе:
 - Ааа…Это хорошо, что ты чувствуешь… Очень хорошо.

Удары маятника делались тише и тише, все отчетливее совпадая с ударами сердца. Казалось, что вместе с маятником остановятся и сердца сидящих в комнате. Они замрут, потому что завод их кончится, потому что есть предел выносливости как машин, так и людей. Сейчас, когда два этих человека остались один на один, они вспоминали, как все было, и думали, как все будет. В их изнуренных войной и душевными мучениями телах, казалось, устало всё - желудки, почки, печенки, нервы… Словом, всё, что есть в человеке для существования. Устали, в конце концов, и сердца. Остановятся они - и все закончится. Всему придет конец! И мукам в том числе.
Но сердца не собирались останавливаться. Они бились, но только медленнее и тише, экономя силы, собирая в себя всю боль и ненависть, которая копилась в людях все эти месяцы первого блокадного года.

Катерина слышала в соседней смежной комнате как разговаривают мужчины, но не прислушивалась. Это было ни к чему. Да, она понимала, что им сейчас тяжело вдвойне. Тяжесть была от испытаний, выпавших на долю всех ленинградцев, а к ней добавлялась личная тяжесть каждого из них. Но это их дело. Ей сейчас был важнее мальчик, который спал под одеялом на детской кровати ее погибшего прошлой осенью сына. Она смотрела на него, не отрываясь. Он был похож на Пашенку… Но дело было даже не в этом. Просто перед ней лежал ребенок, пробудивший в Катерине чувства, которые, как ей казалось, она уже давно забыла. Ей захотелось быть нежной и ласковой, гладить по детской головке и прикасаться ладонью к его щечке. И она то гладила его, то поправляла одеяло, то проводила вдоль укрытой под ним руке, то наклонялась к его лицу и вдыхала его запах. Ей надо было срочно отдать ему то тепло, что, как молоко у роженицы, вдруг стремительно наполнило ее, и если не выпустить его наружу, то оно разорвало бы ее на части. Поэтому она дышала  ему в шею своими потрескавшимися, но теперь такими жаркими губами и радовалась, когда он во сне улыбался от щекотки.

Поцеловав Витьку еще раз в лоб, Катерина нашла в себе силы оторваться от спящего, встала и пошла к двери. Надо было идти к ним, потому что они ждали ее, именно ее. Но вот ради чего они ее ждали? Ради нее? Нет! И это Катерина понимала очень хорошо. Они ее ждали ради себя. Ради себя они пришли сюда, ради себя они сейчас молчали и курили, ища слова и действия, которые непременно, как им казалось, переменят ее к ним. Что будет дальше из всего этого, она не знала.
Но все это было сейчас неважно. У самой двери, взявшись за ручку, Катерина  обернулась на спящего Витьку и улыбнулась. Одно она знала точно…

11.
Когда Катерина вошла, Лукин встал с табурета и повернулся к ней, а Грачев поднял на нее глаза, так и оставшись сидеть с недокуренной папиросой.
- Уснул он. Даже есть не стал. Контузия у него,  и исхудал сильно…
Катерина села между ними, спиной к окну, так что ее лицо – усталое и печальное - оказалось в тени. Она положила на стол сцепленные в пальцах руки и глубоко выдохнула. Все было почти в точности, как в тот самый день. Только тогда громко играло радио, и с улицы, разогретой июльским днем, летели голоса прохожих и гудки машин.
 Часы тикали все тише и тише. Время почти остановилось….
…
Катя сидела между Грачевым и Лукиным, в своем тоненьком летнем платье в розочку. Июльская жара душила зноем. Парило.
Грачев и Лукин были одеты в новенькие курсантские гимнастерки. Грачев сидел, закинув ногу на ногу, чуть отодвинувшись от стола. Курил. Как и сейчас.  Катя сидела, положив руки на стол, а Лукин упирался руками в колени, как бы готовясь в любой момент вскочить. Его лицо было каменным и напряженным.
Грачев размашисто потушил папиросу о большую хрустальную пепельницу, встал, оправил гимнастерку, пригладил волосы и первым прервал затянувшееся молчание.
- Я страсти разводить не приучен. Не в кино. Надо решить все разом. Катя, мои чувства ты знаешь. Про этого не имею понятия. Ходил рядом друг, а теперь вот оно как. Выбирай сама. Он или я.
Грачев смотрел на Катерину, катая желваки. Всей своей большой и сильной фигурой он нависал над сидящими. Он ждал, ждал ответа и уже знал, как поступит в том или ином случае. Но в глубине души  он был уверен, что ответ будет правильным - таким, который он ждал от нее.
У Кати на глазах были слезы. Лукин повернулся к ней, захотел обнять, но не решился и опустил руку.

- Коля, - подняла на него заплаканные глаза Катерина, - прости меня. Не  могу я так, тяжело с тобой...
Катя плакала, уже не сдерживаясь. Лукин встал, обнял ее и твердо посмотрел на Грачева. Он был готов прямо сейчас встать между ним и Катериной, закрыв ее от него.
Лицо Грачева окаменело, он выпрямился, как струна, машинально, уже на автомате, поправил ремень, сгоняя складки гимнастёрки за спину, откашлялся. Это был удар, которого он не ожидал. Но с ним надо было справиться. Надо было как-то достойно выйти из  ситуации. Быть героем водевиля он не хотел. Это было ниже его достоинства. В этот момент вспомнились образы Печорина и Онегина, что-то из Байрона… Ну, словом все то, что очень хорошо ложилось на эту «мизансцену». Надо было быть гордым.
- Что ж, совет вам да любовь… - выдавил он из себя совершенно спокойно и картинно, по-военному, повернулся через левое плечо, так что старенький венский стул упал с грохотом на пол. «О, это кстати», - мелькнуло у него в голове. Выходя из комнаты, он не хлопнул дверью, как пишут в любовных романах, а плотно прикрыл ее за собой.
Катерина  закрыла обеими руками лицо и зарыдала, уткнувшись в живот Лукина. Тот обнял ее за плечи, наклонился и поцеловал в волосы.
Да, так все тогда и было…Тогда.
…
- Мне и накормить-то вас нечем. – сказала Катерина, осмотрев комнату.
Грачев встал из-за стола, потушил папиросу.
- Ладно, я в коридоре подожду. Сочувствую вашему горю.
Он вышел из комнаты, даже не обернувшись, аккуратно, как тогда, закрыв за собой дверь. Катерина и Лукин проводили  его взглядами. Лукин пододвинулся  к жене и взял  ее за руку. Не грубо, но настойчиво та вынула свою ладонь из его руки, поправив волосы.
- Устала я, Саша. Очень устала…
- Я знаю, Кать! Ты потерпи, потерпи… Пройдет.
И тут, как бы ища у него поддержки, Катерина повернула к Лукину голову и, взяв его за рукав, с надеждой посмотрела в глаза.
- А ведь он так похож! Саш, он так похож! Правда?
Лукин резко отдернул руку, встал и, отвернувшись, громко сглотнул. Потом подошел к настенным часам, открыл дверцу, зачем-то поправил часовую стрелку  и закрыл футляр. Так и стоял он спиной к ней, глядя на циферблат часов, неумолимо отсчитывающих время.
- Ты, Катюш, не буди его. Потом решим, что делать будем. Из штаба вернусь,  и решим.
- Нельзя ему в детдом. Ты же знаешь, как там... - Катерина прищурилась, отчего лицо ее стало похоже на мордочку маленькой лисички. - Нельзя, слышишь!
Лукин собирался ответить, но тут в дверях появился Грачев. Он был уже в застегнутой шинели, в фуражке и с вещмешком на левом плече.
- Я пойду. Идти надо, время…
Лукин повернулся к Катерине, резко подошел к ней и коротко поцеловал в щеку - так, чтобы Грачев видел.
- Как считаешь лучше, так и сделаем, – сказал он громко и повернулся к Грачеву. - Погоди, Коль, я с тобой! Минуту дай мне... -  и вышел в коридор. Проходя мимо Грачева, Лукин остановился, надеясь, что тот отступит и даст ему пройти. Но Грачев остался в дверях, даже не шелохнувшись, заставив протискиваться мимо него.
Все это время Катерина внимательно смотрела на Грачева, вглядываясь в забытые черты. В его скулы, в осунувшееся лицо, в плотно сжатые губы. Он был тот и не тот, ее Коля. Железный, волевой…Только сейчас он все-таки был уже не такой, как в том жарком июле 34-го. Что-то изменилось…
- Коля, ты-то как? Как мама?
- Мамы больше нет, - отрезал Грачев. И очень тихо добавил: - Никого у меня нет.
Катерина встала из-за стола, прошла по комнате и, повернувшись к Грачеву спиной, застыла у окна. Она чувствовала, что он смотрит на нее, не отрывая взгляда, и где-то между лопаток у нее разливалось тепло, от которого становилось уютно.
-Так ничего и не скажешь? - тихо спросила она.
Грачев сделал шаг в комнату.
- Я…- начал он было, но тут голос из прихожей его прервал
- Идем?
Грачев осекся, ничего не сказав. А что, собственно, он мог или должен был сейчас сказать? «Жалею, что тогда ушел»? Так это была правда и неправда. Не мог он поступить  иначе. Превратить все в фарс? Нет, это не для него. Самым страшным для него было бы выглядеть жалким и пошлым, отвергнутым возлюбленным. Сказать ей, что все эти годы он думал о ней? Но это так просто не скажешь. Да еще и при муже, который в коридоре. Опять водевиль… Что тут сделаешь? Глупо как-то все. Было бы побольше времени, и не мешал бы никто…
- Прощай, Катя! – вот и все, что сейчас стоило  сказать. Это было правильно.
Он повернулся и вышел. Катерина так и осталась смотреть в окно, на проспект, на аэростаты, на грязную мостовую. Хлопнула дверь. Она вздрогнула, повернулась и долго смотрела на дверную ручку, которой только что касалась его рука, пока в прихожей не затихли шаги и не щелкнул замок.


12.
Они долго молча шли по проспекту Кирова к Аптекарскому. Чувствовалось, что затянувшееся молчание и время полуфраз и полунамеков вышло. Но Лукин, так долго ждавший случая, чтоб объясниться, теперь все никак не мог начать разговор. Он не чувствовал себя виноватым, ни капельки. Не было в его действиях предательства, как воспринимал это Грачев. Он любил Катерину и не собирался ее отдавать. Рано или поздно, но этот конфликт должен был разрешиться. И он разрешился не в пользу Грачева - что ж теперь? А они хорошо жили с женой. Дружно. Он ее очень любил - и тогда, и сейчас, а она платила ему добротой и вниманием.
Когда родился Пашка, она, конечно, отдалилась. Но Лукин воспринимал это спокойно. Женщина после родов всегда сосредотачивается на ребенке. На мужчину времени уже не хватает. Правда, эта дистанция порой была больше, чем положено, но Лукин любил эту женщину и верил, что она делает все правильно. Дурные языки - а таких искать особо долго не приходится -  иногда пытались ему вливать что-то в уши. «Мол, не любит она тебя, живет просто так с тобой.» Но Лукин в это не верил. Не хотел верить. Он любил ее всем сердцем и все готов был прощать. А завистников всегда хватает. Что до Грачева, то это их личные отношения, и обижаться тут не стоит, как считал Лукин. Не удержал, отпустил – все! Твой поезд ушел. Что случилось, то случилось, и своего Лукин отдавать не собирался. Зря его только Коля Грачев, старый школьный друг, виноватым считает, зря…

- Коль, ну я-то чем виноват? Что ж ты как сыч-то? Все молчишь и молчишь. Она ж сама выбирала, – не выдержал Лукин
- А я тебя не виню, - выдержав паузу и не глядя на собеседника, ответил, как сплюнул,  Грачев, - Я никого не виню. Не будем об этом…
- А о чем будем? Я же вижу, что ты как потрошённый. Глаза пустые, зло держишь. Сколько лет уж прошло. Что мне было - по рукам ее бить, отталкивать? А помнишь, какая она была?
Лукин замолчал, вспоминая, какой была Катерина. Грачев тоже вспомнил, как первый раз дернул в пятом классе Катю Троицкую за косичку. Как она повернулась к нему и, не говоря ни слова, со всего размаху стукнула его портфелем по голове. Но влюбился он в нее не тогда. Это был намного позже. Звонок уже прозвенел, все уселись, а Катя с подружкой задержались. Они вошли в класс, и Катя, проходя мимо Грачева, кончиками пальцев стряхнула с губ крошки от булочки, которую она только что ела. И только тогда Грачев вдруг понял, что красивее ее никого нет на свете.
- А теперь… - продолжал Лукин. -  Она, как Паши не стало, все молчит, молчит. Будто сама умерла вместе с ним. И будто я тоже умер для нее. Мы будто умерли друг для друга. Мы все тут как будто умерли….
Они опять шли молча, каждый погруженный в свои мысли и воспоминания. Шли, не обращая внимания на встречных прохожих, которые так же куда-то направлялись по своим делам. Все было как в тумане. На фоне разрушенных домов и обожженных стен люди казались какими-то отрешенными призраками, идущими по царству молчания и тишины. И только звук метронома из уличных громкоговорителей мерно отстукивал в такт их тяжелым шагам.
Неожиданно Лукин остановился. Грачев, не заметив это, прошел несколько шагов и обернулся к нему
- А я люблю ее! –Лукин зло смотрел на Грачева. - Как тогда любил, так и сейчас. Как в первый день, на той линейке в первом классе. Понял? !!!
Грачев стоял и слушал.
- И никому ее не отдам, никому… Ты понять меня не хочешь, ты этого понять никогда не хотел. Да ты и не боролся за нее! Гордость показал свою разок и все!
Грачев подошел к Лукину вплотную
- Ты меня зачем позвал? Душу излить, очиститься? Так вот давай без меня. Жил без меня, и живи! А в душу мне не лезь. Только тебя там не хватало. Не было бы тебя, она со мной была бы. Жалостливый ты наш. И что она теперь, счастлива?
Грачев ждал ответа, но ответа у Лукина не было. Ни тогда, ни сейчас. Он знал, что жили они хорошо, что любили сына, что все ладилось и было, как у всех. А вот была ли она  счастлива – он не знал.
- Кабы не война, Коля, кабы не война… Я как парня этого увидал, мне легче стало, как теплом обдало...
Грачев не стал дослушивать, резко повернулся и пошел дальше. Лукин постоял еще секунду, а потом громко крикнул в спину уходящему Грачеву:
- А жить надо. Надо жить! И я живой, и она живая. Живые мы, Коля!!!


13.
Кабинет начальника штаба Ладожской военной флотилии, куда Грачева и Лукина отправили из Ленинграда сразу после приема в штабе Балтфлота, выглядел довольно скромно. Стол, за которым сидел сам капитан 1-го ранга Кудрявцев, стулья вдоль стен, оперативная карта на стене, задернутая занавеской, несгораемый шкаф, да массивный письменный прибор с двумя чернильницами на столе - вот, собственно, и все, что бросилось в глаза двум командирам, стоявшим по стойке смирно перед начальником штаба.
Их разговор, начавшийся несколько минут назад, был прерван срочным телефонным звонком. Сейчас Сергей Валентинович говорил кому-то в трубку:
- Нет времени…  Я не собираюсь обсуждать нехватку людей. Это ваши трудности. - Кудрявцев положил трубку и продолжил, обращаясь к прибывшим.
- Таким образом, учитывая сложную обстановку на Ладоге, вам, товарищ Грачев, поручается организовать укрепление и оборону острова Сухо: установить орудия батареи, решить вопросы противодесантной и противовоздушной обороны. А вам, товарищ Лукин, во-первых, спасибо за пакет из штаба флота, а, во-вторых, вы назначаетесь командиром эскадрильи 11-го истребительного авиационного полка. Командир полка уже получил указания. Основные усилия сосредоточьте на ведении разведки на полный радиус, на патрулировании воздушного пространства над ладожской трассой. Задачи понятны? Вопросы есть?
 - Задача понятна. – ответил Лукин
- Товарищ капитан первого ранга, а где этот остров Сухо? – спросил Грачев.
Кудрявцев встал из-за стола, подошел к стене, отдернул шторку, и, поискав глазами, уперся указательным пальцем в синюю гладь Ладожского озера.
- Вот где вам придется служить, товарищ старший лейтенант. Ещё вопросы есть?
- Вопросов нет! – одновременно отчеканили Грачев и Лукин.
- В таком случае, приступайте к исполнению.
Кудрявцев прямо от карты направился к выходу, в то время как командиры провожали его взглядом и поворотом тела.
- И вот что запомните, братцы, - на ходу продолжал Кудрявцев. - Вы теперь оба за Ладогу в ответе. На судах раненые, женщины, дети...Случись что, они за вашими спинами спрятаны. Надеюсь, вам это ясно.
Кудрявцев открыл перед ними дверь
- Свободны!
Выйдя в коридор, командиры остановились.
- Ну что ж, Коль, - первым начал Лукин - в небо посматривай! Мимо пролетать буду - крылом махну, ты мне все же не чужой…
Сказав это, он протянул  Грачеву руку.
Грачев резко повернулся к Лукину, и, не обращая внимания на предложенное рукопожатие, приложил руку к козырьку:
- Удачи, вам, товарищ летчик! – холодно и жестко произнес он. Потом по-уставному, на каблуках, развернулся через  левое плечо и зашагал по коридору.
- Ну, что ж, и на том спасибо. – промолвил Лукин, опустил руку и пошел в другую сторону…

14.
Совещание в штабе финской Ладожской береговой бригады началось после обеда. Подполковнику Зибелю в очередной раз предстояло доложить основные положения плана «Бразилия» для вновь прибывших лиц. Это уже стало порядком утомлять. Набившие оскомину данные и формулировки уже не отскакивали от зубов, как это было в Берлине, а вязли на языке, отливаясь тяжелым свинцом. Одно и то же, только на разных языках и для разных людей. На этот раз предстояло сделать доклад для финских и итальянских союзников на принятом для международного общения военных французском языке.
Поэтому, когда полковник Ярвинен предоставили ему слово, Зибель постарался быть краток.
- Господа! Сейчас в нашем распоряжении лишь части и соединения финских и итальянских катеров. В настоящий момент идет переправка сюда немецких самоходных понтонных барж. Как только мы соберем все силы, начнем самые решительные действия. Операция получает кодовое название «Бразилия». Об этом мы уже не раз говорили.
Коротко и ясно.
Тем не менее, один из сидящих за столом финских офицеров – капитан Капонен - все же поднял руку и уточнил:
- Господин оберст-лейтенант, что является первостепенной задачей разработанного вами плана?
Выложив перед присутствующими фотоснимки острова Сухо с нанесенными на них маркерами и пометками, Зибель склонился над общей картой Ладожской акватории.
- На первом этапе нам необходимо занять остров Сухо и закрепиться на нем, сделав там нашу опорную базу. На немецких паромах стоят 88-миллиметровые зенитные орудия FlaK. Они легко крепятся на палубе, так же легко могут быть демонтированы и размещены на берегу для обстрела кораблей противника.  Их дальнобойность позволяет накрывать караваны русских на трассе. 20-миллиметровые зенитные автоматы, установленные  на паромах и размещенные на берегу острова, вместе с "флаками" станут надежной зенитной обороной. Мы превратим этот остров в бастион наших сил в Южной Ладоге. Затем рейдерскими атаками и концентрированными ударами нанесем поражение флотилии противника в Волховской губе и в других местах ее базирования, тем самым парализовав снабжение Петербурга.
Финские и итальянские офицеры рассматривали снимки, передавая их друг – другу. По их утвердительным покачиваниям головами складывалось впечатление, что вопросов уже не осталось. Все более или менее понятно. Хотя нет - тот самый финн опять тянул руку с нескрываемым желанием уточнить детали.

- Но русские уже укрепляют остров, взять его быстро и без потерь будет не так просто. Потребуется целая десантная операция.
Как ни странно, но к этому вопросу Зибель был готов. И, хотя информация о высадке на Сухо русских военных пришла буквально на днях и еще нигде не была отражена, Зибель, со свойственным ему немецким педантизмом и стремлением все предусмотреть подготовился к этому заранее.
Повернувшись к офицеру в немецкой форме со знаками отличия капитана, Зибель жестом попросил его подняться и представил присутствующим. Делал он это с нескрываемым удовольствием. Во-первых, потому что приятно быть готовым к любым вопросам на совещании. Зибель особо этим гордился. Его трудно было застать врасплох. А, во-вторых, представлять этого атлетически сложенного, подтянутого солдата было одно удовольствие.
- Господа! Позвольте вам представить капитана Курта.
Все обратили внимание на капитана, который поднялся и, щелкнув каблуками, вытянулся по стойке «смирно».  Он был одет в отутюженную форму немецких егерей с отличительным знаком -   шевроном на правом рукаве в виде трех зеленых дубовых листьев и желудя на коричневой ветке. Такой же знак красовался на левой стороне форменного головного убора. Его волосы пепельного оттенка были аккуратно уложены, на руках - кожаные перчатки коричневого цвета. Всей своей фигурой капитан Курт олицетворял силу и молодость Третьего Рейха.
- Капитан Курт, - продолжал Зибель, выдержав паузу и давая возможность рассмотреть представляемого, -  и его люди - тот ключик, который откроет нам эту маленькую дверку, пока русские возятся с обороной.
И, упреждая вопрос от  подполковника Райнио, который уже потянул руку, Зибель ответил:
- И поверьте, ключик этот самый надежный!

15.
Главный старшина Мартынов и еще пять матросов обходили маяк Сухо со всех сторон. Дверь в маячную башню была открыта, а вот в соседнем домике и окна, и двери - заколочены. Поднявшись по ступеням наверх, Мартынов выглянул из узенького окошка и через решетку подмигнул молоденькому матросу у основания башни.
Отряхнув руки и сбив белую штукатурку с брюк, Мартынов спустился вниз и вышел на оконечность острова - там, где берег составлял округлую основу неправильной подковы. Осмотревшись, он вздохнул. Подошли остальные, уперлись сапогами в валуны и  стали окидывать  водную гладь.
Собственно, больше ничего на острове и не было. Маяк, домик, валуны да чайки, с криками носившиеся над островом. И на мили вокруг - безграничная гладь воды. Сам остров был крохотный -  всего метров шестьдесят на сто, не больше. Когда к нему подплывали, комиссар Полищук пошутил: «Мы с вами, братцы, теперь футболисты».
- Это почему это? – спросил кто-то.
- Так ведь по размерам у нас остров с футбольное поле, даже чуть меньше. Вот, значит, ворота поставим и будем играть в футбол.
Все тогда засмеялись. А сейчас Мартынов видел это «поле» своими глазами. И веселиться ему совсем не хотелось.
- Да, братцы, унылый у нас с вами будет домик, – сказал он вслух и, сплюнув папиросу в воду, повел всех к пристани, где кипела работа по высадке на берег первой партии гарнизона.

 Грачев стоял на пристани и наблюдал за разгрузкой.  Матросы по сходням спускали ящики и боеприпасы, несли поклажу, выгружали мотки проволоки. При этом все галдели и  шутили, и в шум от людских голосов вплетался плеск воды и скрип снастей.
Всеми работами по разгрузке распоряжался главный старшина Мартынов, которому Грачев доверял уже очень давно и редко когда проверял его работу. Военный инженер Мельницкий, невысоко роста командир с блокнотом в руках, стоял у борта катера и делал учетные пометки. Комиссар Полищук рядом с Грачевым наблюдал за происходящим.
 Над островом гудел голос Мартынова:
- Ящики в маяк! Шанцевый инструмент у позиции первого орудия. Баскаков, отвечаешь головой! Товарищ военинженер! - обратился он к Мельницкому, - Куда выгружать колючую проволоку?
- Распределите по берегу, -  ответил инженер. - Ею займемся позже.
Грачев тяжелым взглядом оглядел берег. Картина была невеселая. «Пуп» земли,  затерянный в волнах Ладоги. Маяк, как церковный шпиль, и камни. Где жить, как тащить сюда орудия, как организовывать оборону? Судя по наставлению начальства, участок здесь вполне спокойный, хотя черт их знает.… Если спокойный, зачем целых три дальнобойных орудия и гарнизон? Еще и противодесантные сооружения им подавай, пулеметные гнезда, зенитку установить. За что ж схватиться-то?

- Владимир Сергеевич, - обратился Грачев к военинженеру. - Что еще необходимо запросить с материка, чтоб всё закончить быстрее?
- Ну, не хватает многого. Нет кольев, ломов мало, колючей проволоки в обрез. Более подробно смогу доложить в конце дня.
Грачев нахмурился. Таких докладов он не любил. Это было неправильно. Грачев с детства любил порядок, а за годы службы приучился сам требовать от подчиненных, чтоб все было четко и по полочкам.
- Доложите подробнее! –  сухо произнес он.
- Слушаюсь!
Инженер на старый манер приложил согнутую ладонь руки к фуражке и стал докладывать, показывая по сторонам. Весь остров видно насквозь, так что надо было только поворачивать голову и следить за его руками.
- Первая задача - зенитная установка с обваловкой. Вторая - две огневые точки на пирсе. Там и там. Третья - противодесантные укрепления. Весь периметр  пока не охватить, только самые вероятные места высадки….
Грачев слушал, не глядя на Мельницкого. Пристально всматриваясь в одну точку на горизонте, он как бы пытался заглянуть за него, подсмотреть, что там. На горизонте ничего не было, он был чист. Но что-то все же тревожило его, что-то беспокоило. Оттуда, с Северо-Запада, шли облака, дул ветер и тянуло холодом…
- Хорошо… - прервал он Мельницкого. Помолчал и добавил -  Работайте. Только быстрее.
Мельницкий опять приложил руку к козырьку и вернулся к борту катера.
Матросы, выгружая ящики и мешки, все громче шутили  и смелись. Этого Грачев тоже не любил. Он предпочитал, чтобы все были сосредоточены и действовали упорядоченно. А какой же порядок, когда все гогочут? Нет, с  этим надо было разбираться сразу. В его гарнизоне будет все строго. На передовой живем.
Грачев подозвал к себе Полищука
- Товарищ комиссар, уточните сроки готовности жилья для личного состава и дисциплину подтяните сразу же, с первого дня.
Комиссар Полищук, человек уже в возрасте, хорошо разбирался в людях. Старшего лейтенанта он раньше не знал и  перед назначением к нему в гарнизон навел справки. Жесткий, волевой, любит порядок и субординацию. Словом – железный парень. Но Полищук был тертым калачом. За спиной у него была гражданская и нешуточный опыт. Он всегда умел выстраивать отношения с начальством так, чтоб тому казалось, что оно тут главное, а подчиненные думали, что главный Полищук. Вот и теперь он собирался так ужиться с лейтенантом, чтоб и дело делать, и друг другу не мешать. А дел у обоих было много.
 - Подтянем, товарищ старший лейтенант, обязательно подтянем. – заверил Полищук с иронией, которая не ускользнула от Грачева. Бодро спрыгнув с пристани в воду, комиссар подошел к сходням, перехватил у матроса мешок с плеча и весело крикнул – А ну, подтянись, братва! Пошевеливаемся, пошевеливаемся!
Матрос Костюк, у которого он взял мешок, провожая глазами комиссара, аж крякнул от уважения:
- Ловко вы его, как барышню! – И, перехватив с борта ящик, обратился к стоящему над ним человеку в форме лейтенанта военно-медицинской службы:
 -  Товарищ военфельдшер, куда эти ящики нести?
Военфельдшер Буцевицкий задумался в нерешительности:
- Так… Там стекло...
- Может, пока в здании у маяка разместим? - предложил Мартынов, тут же оказавшийся рядом, когда к  катеру шагнул комиссар.
- Хорошо. Давайте туда. Пойдемте.
Он спрыгнул с борта, подхватил второй ящик, и они с Костюком понесли их к маяку.

16.
Младший лейтенант Селиванов никогда раньше не видел так много воды. Закончив курсы младших лейтенантов КБФ группы артиллеристов флота, он пришел служить на батарею в акватории Невы. Но там обычная река. А тут до самого горизонта, куда не кинь взгляд, была вода. Поэтому, взобравшись на маяк и усадив радиста Зубкина налаживать связь, он взял бинокль и стал вглядываться в горизонт. Ему очень хотелось за него заглянуть, чтобы рассмотреть другой берег Ладоги, откуда, как из рулончика, разворачивались облака. Там были шхеры, финские города и маяки. Обо всем этом он только читал и слышал, но очень хотел увидеть своими глазами. Он старательно вертел колесики-настройки бинокля и сильнее напрягал глаза, но ничего не было видно. Пустой горизонт.
А в общем, тут, на самом верху маячной башни, было интересно. Селиванову казалось, что он стоит на мостике большого корабля. Будет обязательно буря или что-то другое - неважно, а он все правильно сделает, и все ему будут благодарны, и полюбят его в этот критический момент сильно и навсегда. Тут на ум приходил только «Шторм» Вивальди. Он слышал эту музыку, когда они ходили с мамой в Мариинку на концерт. Она в тот день как раз была свободна и не играла сама. Ему музыка очень понравилась. Да! Точно, шторм будет под Вивальди, а он, как и сейчас, будет стоять на мостике с биноклем в руках. Брызги, корабль швыряет, старпом кричит что-то ему в ухо….
Он мечтал, как мечтают мальчишки, откинувшись на подушку и заложив пальцем томик Жюля Верна, не замечая никого и ничего вокруг. Поэтому, когда вошел Грачев в сопровождении ординарца Строганова, Селиванов  не услышал  шагов и не обернулся.
Бросив взгляд на спину Селиванова, Грачев обратился к радисту:
- Зубкин, связь развернул? Когда очередной контакт?
- По графику в 8:00 утра и в 18:00, – сдвинув наушник на затылок, ответил радист.
Грачев кивнул и обратился к Селиванову:
- Товарищ младший лейтенант, доложите, что с работой по подготовке позиций первого  и второго орудий?
- Все готово, товарищ старший лейтенант! – оторвавшись от бинокля и еще не отойдя от мечтаний, бодро ответил Селиванов.

Селиванов и Грачев стояли друг напротив друга. Первый спиной к выходу на маячный балкон, второй - прямо перед ним. Грачев смотрел в глаза молодому лейтенанту и чувствовал, как что-то нехорошее рождается в нем к этому человеку. Что-то ему не нравилось, что-то коробило. В Селиванове была легкость, с которой он относился к жизни. Был он слишком жизнерадостный, какой-то несерьезный. А этого Грачев понять и принять не мог. Не таким должен был быть его заместитель. Но другого ему не дали, и поэтому оставалось только одно - сломать этого романтика, подмять под себя и сделать правильным. Тогда, в трудную минуту боя или при других обстоятельствах, Грачев сможет ему доверять. Значит, стоило этим заняться прямо сейчас.
- Товарищ младший лейтенант! – в голосе старлея звякнул металл, - Докладывайте по форме и конкретно: что, чего, где, когда и сколько. Если вас еще этому не научили, то под моим началом вы научитесь быстро. Так что подготовьтесь и доложите.
Радист смущенно отвернулся к рации, а ординарец, потупив взор, что-то теребил в руках.
- Есть доложить по форме…
Селиванов приложил руку к фуражке и отшагнул в растерянности,  не совсем понимая, за что его только что так отчитали при подчиненных. Он, который хоть сейчас был готов спасать всех, кто  плыл с ним на воображаемом корабле, теперь стоял посрамленный и не знал, что делать. В этот момент у любого человека есть два варианта действий. Первый: дать отпор старшему. Неважно, прав он формально, или не прав. Можно попытаться себя отстоять. Но этот выбор не для всех. Только очень сильные и смелые люди, как правило, уже тертые жерновами жизни, могут хладнокровно встретить напор  и не сломаться в первую же минуту. Второй путь, по которому идет большинство - это путь отступления, надлома. И Грачев понял, что Селиванов надломился. Старший лейтенант был удовлетворен.
Грачев подошел к дверному проему на маячный балкон. Чайки кричали в небе,  солнце било в глаза, от чего он приятно зажмурился. Внизу работали матросы. Заметив сломанный, еле держащийся поручень в ограждении балкона, Грачев пошатал его рукой и покачал головой: «Все у нас не слава богу, ну вот все, не как у людей. Непорядок, - подумал он про себя. - Надо будет Мартынову дать команду починить».
Потом, заложив руки за спину, посмотрел сверху вниз, на Ладогу, на вверенный ему остров, на работающих людей и остался доволен. Кто тут старший, теперь всем было понятно.

17.
А с аэродрома в Приютино взлетали самолеты и уходили в небо, плавно покачивая крыльями при наборе высоты.
11-й истребительно-авиационный полк жил своей размеренной фронтовой жизнью. Начиная с весны 42-го, полк дрался с Люфтваффе над Ладогой постоянно.  То поднимаясь в воздух, чтоб не дать немцам и финнам подойти к нашим аэродромам, то вступая с ними в бой над озером, прикрывая транспорты.
Эскадрилья Лукина в общем составе полка вела такую же жизнь, за исключением того, что ее летчики максимально использовались для разведки на полный радиус. Это означало, что при загрузке полного бака самолета на 40 минут летчики 20 минут летели до точки возврата, а потом вторым радиусом возвращались обратно. В эти вылеты они так же, как все, могли столкнуться с самолетами противника, обнаружить их над нашими кораблями и, если хватало горючего, – принимали бой, а нет -  вынуждены были сообщать по рации и вызывать подмогу. Но чаще всего, видя, как «шакалы» наседают на наших, старались в бой вступать. Хоть как-то прикрыть своих.
При таком графике задачи поступали почти постоянно, и Лукин только успевал докладывать, взлетать, садиться, опять докладывать и опять взлетать. Вот и сейчас, выходя из штаба, он хотел собрать своих и поставить очередную задачу. Чуть поодаль от штабного домика, у деревьев под навесом, сидели летчики в комбинезонах и что-то громко обсуждали. Один из них, парень в форме лейтенанта, широко размахивал руками, изображал полет двух самолетов, поясняя, скорее всего, свой маневр. Лукин только собрался подойти к ним, как из-за деревьев выскочил Витька, в летной спецовке, в пилотке и в маленьких, ладно сшитых по ноге яловых сапогах. Подбежав к летчикам, он громко отрапортовал:
- Товарищ лейтенант! Ваше приказание выполнено!
Летчик, который в этот момент «летел» обеими ладонями вверх, изображая самолеты, дернулся и всплеснул руками.
- Вот ведь чертова болячка, весь маневр мне сбил! Ты что, так быстро картофельные очистки закопал?
Летчики засмеялись
 - А я все делаю быстро, поэтому и ем много, – улыбнулся Витька.
- Ну, братцы, вот кто всю картошку и съел! Ты нас так по миру пустишь, браток! – вставил другой
Все засмеялись, и Витька тоже.
Распрощавшись на крыльце с командиром второй  эскадрилья, с которым они только что были у комполка, Лукин окрикнул мальчика:
- Смолкин, ну-ка, подлети ко мне!
Витька метнулся к крыльцу и под общий смех подбежал к Лукину.
- Ты почему Степанычу не помог? – с напускной строгостью спросил Лукин. - Пропал на целый час. Я тебя для этого из города забирал, чтоб искать?
- Виноват, товарищ капитан, на самолеты засмотрелся новые, из Англии которые.
- Засмотреться для летчика последнее дело, – слегка смягчившись, заметил Лукин.- В следующий раз, как засмотришься, мессер в моем лице тебе в хвост и зайдет. Марш на продсклад и скажи Степанычу, что я позже зайду.

Витька вытянулся и резко приложил руку к пилотке:
- Есть идти на продсклад!
Потом развернулся и стремглав бросился по дорожке. Наблюдавшие эту сцену летчики смотрели вслед Витьке и уже не смеялись. Они  улыбались, глядя, как бежит мальчик, еще пару месяцев назад находившийся между жизнью и смертью в блокадном Ленинграде.
Лукин тоже смотрел  ему вслед и улыбался уголками губ. Он был горд и счастлив.

18.
Вечерело. Холодное ладожское солнце медленно ползло за горизонт, скользя   золотистыми лучами по бело-красным стенам маяка и прибрежным камням. Несколько красноармейцев в грубо залатанных гимнастерках и шинелях расхаживали по периметру маячных строений. Кто-то из часовых держал винтовки на плече, кто-то в руках. Часовые озирались по сторонам, вертели головами, часто останавливаясь и прислушиваясь. Долговязый сержант в пилотке остановился, аккуратно поставил винтовку с примкнутым штыком  к стене маяка и достал из кармана папиросу. Чиркнув спичкой о коробок, он, еще раз оглядевшись по сторонам, наклонился к огню  прикурить.

Молниеносный бросок темного силуэта от кромки воды заметить было невозможно. Удар ножом  отшвырнул сержанта к стене, и на каменную плиту основания маяка брызнул фонтан крови. В ту же минуту еще одна тень так же стремительно, но абсолютно бесшумно сбила с ног следующего часового. Солнечная сторона стены была свободна, и темные, безликие фигуры одна за другой выскакивали из-за камней и прижимались к стене.
По знаку одного из нападавших группа разделилась. Первая часть, пригибаясь, пошла к дальнему углу здания, вторая затаилась на месте. Но как только головной первой группы шагнул за угол,  он нос к носу столкнулся с выходившим оттуда часовым. Зигзагообразный удар левой руки пришелся часовому в горло, а правая перехватила выставленную вперед винтовку красноармейца. В этот момент падающий часовой инстинктивно нажал на курок, и прогремел выстрел.
- Стоп, стоп, стоп! Кампфгруппа, ко мне! – громко хлопая в ладоши, чтобы привлечь к себе внимание, Курт вышел из-за укрытия. Вместе с ним вышло еще два офицера в егерской форме и один в форме войск СС.
Из-за камней и других укрытий выходили и вылезали диверсанты, подходили к командиру. Старший из них, фельдфебель Клаус, построил группу лицом к Курту
- Клаус, так не годится! – слегка раздраженно начал Курт. - Достаточно одного выстрела, чтобы русские подняли тревогу. Вы тренируетесь уже второй день. Я устал привозить вам пленных из ближайшего концлагеря.

Курт прошелся вдоль строя, заглядывая в лица каждому из диверсантов:
- Запомните, вы должны отработать всю операцию максимально приближенно к боевой!
- Господин гауптман, условия очень тяжелые, - начал объяснять Клаус. - Открытая местность, негде спрятаться, голые камни. И эти русские … Какие-то они полудохлые, неопасные…
Курт резко перебил его, повысив голос:
- Значит, превратитесь в камни, Клаус! Не мне вас учить. – Раздражение Курта усиливалось. - А что до русских…
Он выхватил пистолет из кобуры и, развернувшись, не целясь, выстрелил в голову ближайшему пленному. Остальные шарахнулись в сторону и прижались друг к другу, спина к спине.
- Они и такие опасны, не обольщайтесь. На исходную! – спокойно убирая пистолет в кобуру, закончил он. И, повернувшись к офицеру СС, стоящему рядом, сказал:
- Приведите новую команду русских, а этих, - указал он на уцелевших, -ликвидируйте. Толку теперь от них мало, а знают они много.

19.
- Товарищи командиры, ситуация вокруг Ленинграда усложняется. Войска в тяжелом положении. Враг повторно занял Старо-Паново….
Командующий Ленинградским фронтом генерал-лейтенант Говоров обвел присутствующих усталым взглядом.
Офицеры, командиры дивизий и морские офицеры, командиры подразделений Ленинградской морской базы, сидели за большим столом в кабинете командующего. Было уже за полночь. Темная осенняя ленинградская ночь ощущалась даже сквозь плотную ткань светомаскировки на окнах. Октябрь был в самом начале, но привычные питерские дожди с холодным ветром уже стучались в каждый дом, барабанили в окна, предупреждая ленинградцев, что зима не за горами. А перед зимой у командующего и его подчиненных дел было хоть отбавляй…
Только что был получен приказ Ставки об отводе войск после Синявинской операции, которая, надо было откровенно признать, провалилась. Да, немецкую попытку штурмовать город сорвали, но и сами понесли тяжелые потери, которые еще предстояло восполнить. А сделать это  можно было только снаружи, изнутри город и фронт были истощены.
- Ленинграду как никогда остро требуется помощь большой земли. – спокойно и ровно продолжал командующий. - А здесь мы сильно зависим от Ладожской трассы. Обстановку доложит командующий Ладожской флотилией товарищ Чероков.
Капитан первого ранга Виктор Сергеевич Чероков хотел встать, но Говоров жестом остановил его.
- Товарищ командующий, нами получены данные о концентрации значительной группы вражеских кораблей в северной части Ладожского озера. При наличии этой группировки и участившихся налетах немецкой авиации наши конвои на Ладоге под постоянным ударом не только с воздуха, но и с воды.
Это не было новостью для Говорова. О появлении в ладожской акватории немецких паромов типа «Зибель» и итальянских катеров неоднократно доносила разведка. Главное сейчас было понять, чего этим хотят добиться немцы и чего от них ждать. Хотя в целом было понятно, чего ждать – усиления активности на Дороге Жизни и, возможно, попытки нанести удар по нашим базам. Но когда?
- Виктор Сергеевич, что предпринято для прикрытия южного берега Ладоги от возможных десантных операций противника?
Чероков помолчал, несколько раз поставил и опустил карандаш на стол, вглядываясь в одну точку на карте, разложенной перед ним для доклада. От ответа зависело многое, и он это понимал.
- Такой поворот событий, на мой взгляд, крайне сомнителен. Уже осень и немцы вряд ли сунутся через Ладогу. Тем не менее, на острове Сухо у нас размещена береговая батарея и гарнизон. Корабли несут дозорную службу севернее длинной трассы. В ближайшее время проведем противодесантные учения. Считаю, что этого достаточно.
 Участники совещания одобрительно закивали. В складывающихся условиях это было правильное решение, Говоров это и сам понимал. Но Ладога сейчас была нужна, как никогда.
«Немцы далеко не дураки. Они это доказывали, доказывают, и еще не раз будут доказывать. О наших настойчивых планах деблокировать город они знают. Прекрасно понимая стратегическую важность этого озера именно сейчас, они неминуемо попытаются перехватить инициативу. Вот только когда и как?
Ладога… Прошлой зимой она спасала Ленинград продовольствием. Как могла, как получалось – так и спасала. Ставка и ОН лично держали этот вопрос на особом контроле, выжимая из причастных все по максимуму. Но сейчас ладожская трасса приобретала еще большее  значение. По ней надо было вывозить людей, и в Москве очень хорошо понимали важность этой задачи. Уже весь мир говорит не только о варварстве немцев, но и о желании Советов прикрыться гражданским населением. Нас обвиняют в том, что мы готовы пожертвовать людьми, только чтобы не сдать город. Сдать… Ишь, чего захотели! Им бы все посдавать. Рухни Питер - и неизвестно, как бы все под Москвой обернулось.  Мы у них как гость в горле, у немцев этих. Мы их тут не за горло, мы их тут всем Ленинградом за причинное фюрерское место держим. И рад бы, да не дернешься – оторвётся…
Но людей надо вывозить - любой ценой и как можно быстрее… и без паники. А взамен везти в город всё, что нужно для прорыва блокады. Иначе опять зима, и мы…»
Пора было заканчивать. Вопрос по Ладоге был шестым по плану совещания, и люди явно устали. Это было видно по лицам, по глазам.
«Спят мало, еще меньше едят… Даже при армейских пайках стараются своим помогать. Что ж тогда про иждивенцев говорить… Вымотались люди. И, хотя за год почти привыкли, это не отменяет того, что живут и работают они на пределе возможностей. Нам нужна победа, как можно скорее. Победа здесь, под Ленинградом, как в прошлом году под Москвой. И желательно не затягивать. Зима скоро. Зима…»
Углубившись в свои мысли, Говоров не заметил, как все затихли и смотрели на него. Ждали, что скажет командующий.
- Приближается время штормов. В этой связи партийно-хозяйственное руководство города по согласованию с Москвой приняло решение усилить масштабы перевозок по Ладоге. Эти мероприятия включают эвакуацию людей, госпиталей и городского имущества - перед новой зимой.
Говоров опять остановился на несколько секунд, запнувшись о слово «зима». Повторил его  опять,  вполголоса: «зимой»…

Присутствующие молчали. Чероков смотрел на Говорова и ждал приказа. Командующий фронтом поднял на присутствующих тяжелый, усталый взгляд.
- Прошу Ладожскую военную флотилию и авиацию Ленинградского фронта максимально защитить людей. Не дайте себя застать врасплох, товарищи.
- Не сомневайтесь, товарищ командующий, не дадим! – ответил Чероков и закрыл папку для доклада.

20.
По предложению Зибеля после окончания формирования «Флотилии паромов», как назвали союзники все свои морские силы на Ладоге, был организован торжественный смотр с последующим фуршетом.
Курт, командир итальянских катеров – капитан 3 ранга Бианчини, командир немецких катеров - капитан 3 ранга Фон Рамма, финский капитан-лейтенант Херливи, немецкие, финские и итальянские офицеры стояли на мостике плавучего парома и заканчивали   осмотр проходящих мимо судов. Фуршетный стол, вокруг которого сновали стюарды, был празднично накрыт и украшен. Зибель гордо смотрел на торжественное прохождение, и когда последний итальянский катер миновал импровизированную смотровую площадку, он с нескрываемым удовольствием повернулся к присутствующим:
- Господин Бианчини, ваши быстроходные катера выше всяких похвал! Капитан-лейтенант Херливи, финские  моряки превосходно обучены, - повернувшись к Курту, он потрепал его по щеке, -  не говоря уже о ваших молодцах, Курт! Да простят меня наши союзники, ваши атлеты, мой друг, воплощение арийского превосходства.
- Признаемся, господа, такую силу и таких солдат, как подготовил господин оберст-лейтенант, трудно заподозрить в неспособности одержать победу, -  тут же откликнулся Курт.
Однако от Курта и Зибеля не ускользнула легкая ухмылка Херливи, который, наклонившись к Бианчини, тихо произнес:
- Я бы так не обольщался на их месте. Это русские. Они упорные, как и мы…
- Вот и посмотрим, кто из них лучше: crucchi (итальянское прозвище немцев, как русское «фрицы» - прим автора), или Советы, - подмигнул в ответ Бианчини и, не переставая улыбаться, возвысил голос, чтоб его услышали:
- Синьоры, предлагаю тост и пари! Наши итальянцы будут первыми в этой гонке.
- Синьор, война - не то место, где можно заключать пари - тут же отреагировал Зибель. - Оставьте эти забавы для ипподромов. Если мы ошибемся хотя бы в мелочи, то всем нам придется туго на прямой наводке русских, - и уже примирительно, ласково улыбнувшись итальянцу, он завершил:
- Хотя я не сомневаюсь в смелости ваших моряков и в продуманности наших с вами планов.
- Белиссимо! Прекрасно сказано. За это и выпьем, – не менее примирительно воскликнул Бианчини и первый взял в руки бокал с шампанским.

Вслед за ним все потянулись к столу и подняли бокалы. Начались общие разговоры об увиденном, о том, кто лучше, а кто хуже себя сегодня показал, и почему финнам стоит больше улыбаться.
Вскоре все разбились на маленькие группы, по два - три человека в каждой. Островки эти расползлись по палубе, замкнулись в своих «мирках»,  периодически впуская к себе очередного стюарда с подносом.
Между этими группками курсировал Зибель. Подходя к каждому из «островков», он, как гостеприимный хозяин, неизменно широко улыбался, дружески похлопывал кого-нибудь по плечу или пожимал руку. Побывав «на берегу уютной беседы», он двигался дальше. И только Курт, имевший привычку внимательно наблюдать за происходящим, видел, что в промежутках между «островками» лицо Зибеля делалось задумчивым и сосредоточенным. Такая же задумчивость была на лицах некоторых других немецких и финских офицеров.
Впрочем, стоило признать, что парад и фуршет, несомненно, удались. Бойкий Бианчини особенно настаивал на этом в своих тостах.

21.
Лукин долго не решался поговорить с Витькой. Наконец, увидев его в одиночестве сидящим под навесом, он все же завел этот непростой для обоих разговор:
- Подлети-ка ко мне, щегол!
Витька подбежал и уже отрепетировано приложил  руку к пилотке.
- Товарищ капитан….
- Ну, ладно, ладно. Пойдем-ка, брат, поговорим.
Лукин решил, что разговор должен быть с глазу на глаз. Поэтому он повел Витьку в укромное местечко с тыльной стороны штаба, где была удобная полянка и несколько пеньков, услужливо кем-то поставленных – видимо, для отдыха и бесед. Там всегда было мало народу. Младшие командиры старались не сидеть рядом со штабом - подальше от начальства, так сказать. Само же начальство, когда выдавалась минутка,  отдыхало у себя в кабинетах, не упуская возможность прикорнуть у стола или просто закрыть на несколько минут утомленные глаза. Однако таких минут было  мало.
Вот и сейчас, для того, чтоб поговорить с Витькой, Лукин отодвинул сбор летчиков эскадрилья на пять-десять минут. Но он знал, что его подождут…

- Тут приказ пришел, - начал он медленно, подбирая слова, но Витька тут же насторожился. Своим детским чутьем он уже почуял что-то неладное. В последнее время все в эскадрилье как-то разом стали к нему особенно добрыми. Лукин часто брал его с собой, вечером старался побольше общаться. Что-то менялось, но что - Витька пока не знал.
- Гражданских, - продолжал Лукин, - раненых из госпиталя тёти Кати принято решение переправлять на большую землю. Тебе бы тоже надо поехать.
- Я не поеду! –  отрезал Витька.
Лукин вздохнул:
- Да я и не прошу тебя просто уезжать. Я тебя помочь прошу. Тетя Катя тоже едет с госпиталем. Как мужчину тебя прошу. Ты приглядел бы за ней.
Витька резко встал и стал руками приглаживать гимнастерку. Он как-то весь сгорбился, скукожился, вжался в самого себя. В это момент он был похож на старичка, который решил сопротивляться, но понимает, что силы уже не те.
- Я не поеду! Сказал - не поеду! Не хочу я без тебя! Как я тебя потом опять найду? Не поеду!
Витька понимал, что его отправляют с тетей Катей, и что совсем один он уже не будет никогда. Он вспомнил, как за несколько дней до его отправки в эскадрилью, та окружила его такой заботой, такой теплотой, что он даже растерялся. Тетя Катя никогда его не подведет и не бросит. Но…. Он отчаянно боялся потерять Лукина! С того самого дня, как они познакомились в бомбоубежище, Витьке казалось, что лучше человека он не встречал. Он плохо помнил папу, и всё, что он видел в Лукине, казалось, было и в его отце. Как Лукин говорил, как ходил, как от него пахло папиросами и потом – все это было очень приятно и важно. Еще не осознавая этого, он тянулся к Лукину, как к мужчине. Как волчонок, оторвавшись от самки, тянется в играх к матерому, так и Витька тянулся к сильному, себе подобному…  Этот мужчина, смелый и добрый, был для него сейчас важнее всех. И потерять его он не мог.

Лукин понимал, что сейчас чувствовал Витька, поэтому искал слова и доводы, которые успокоят мальчика:
- Придется, брат. Знаешь, что? Я тебя одной штуке научу. Я же с неба все вижу. За вами с тетей Катей присматривать буду. Ты всегда мне можешь с земли знак подать, что ты у меня есть, и я тебя найду. И прилечу за тобой.
- Это как это?
Лукин достал из кармана фонарик.
- У нас в полку есть условный сигнал. Когда летчик на земле - ну, там, сбили его или просто он потерялся - видит в небе наши самолеты, то фонарем подает условный сигнал. Смотри: три длинных, один короткий. Потом перерыв. Опять три длинных, один короткий. На, пробуй.
Витька взял фонарь и повторил сигнал.
- У нас это означает “Я жив, я свой!” – продолжал Лукин
Витька попробовал несколько раз, потом протянул фонарь обратно Лукину и пробурчал:
- Я все равно не поеду…
Лукин взял фонарь и положил Витьке в карман куртки. Тот стал уворачиваться, но Лукин, левой рукой придержав мальчика за плечо,  правой застегнул ему карман с фонариком. Потом провел ладонью по Витькиному лбу, взъерошив  волосы, и долго смотрел ему в глаза.
- Иди, собирайся… – произнес он тихо.
Витька попытался возразить, но Лукин оборвал его твердо:
- Это уже приказ!

22.
Под грохот учебных стрельб батареи острова Сухо с подошедшего к берегу мотобота сбросили сходни, которые подхватили на берегу дежурные матросы. Началась разгрузка ящиков с боеприпасами и мешков с продуктами.
Из рубки вышел капитан мотобота в стареньком бушлате, надетом на толстый вязаный свитер, и, облокотившись на поручни, стал раскуривать трубку. С палубы катера на сходни вступил мужчина лет 45-ти в форме техника–интенданта. Уже спускаясь, он повернулся к капитану и улыбнулся.
- Спасибо вам, товарищ капитан, – сказал он, интеллигентно наклонив голову.
Был он невысокого роста, в круглых очках с толстыми линзами и с маленьким чемоданчиком в руке. Линзы были настолько толстыми, что глаза его казались огромными, как у совы, отчего техник-интендант выглядел очень беззащитно.
Спустившись на берег и осмотревшись, он обратился к первому попавшемуся на его пути матросу.
- Товарищ моряк, а где у вас командир?
- Моряки рыбу ловят, а тут краснофлотцы! – Поправил его с напускным раздражением Костюк. - А что до начальства - вон маяк, там главстаршину Мартынова найдете и о своей надобности расскажете.
- Спасибо, товарищ, – кивнув головой, ответил техник-интендант и направился к маяку.
 - Да смотрите, не заблудитесь! – крикнул ему вслед Костюк и, уже обращаясь к впереди стоящему матросу, зло окрикнул:
- Салажонок, давай, пошевеливайся!
- Разве ж тут у вас потеряешься? Вы все тут, как на ладони. Куда не кинь, везде синь! – с борта задумчиво произнес капитан катера. Пыхнув пару раз трубкой, он вернулся в рубку и тут же вышел из нее с мешком в руках.
- Колючки вашему инженеру не прислали опять, только это.  - Он перекинул мешок через борт на берег. - Тут на днях на базе при бомбежке свинью вдребезги разнесло. Ошметки уж собирать не стали, а голова целехонька! Вот и приказано было вам ее доставить. Забирайте!
 Один из матросов, кавказской наружности, тут же подхватил мешок и закинул на плечо.
 - Вот это харашо. Ээ, наш кок парадуется.
- Слышь, дед, ты почту привез? – спросил Костюк, беря очередной ящик в руки и направляясь по сходням вниз.
 Попыхивая трубкой, опершись на борт, капитан хитро улыбнулся
- Може, привез, а може, и не привез.
Один из матросов, тоже, как и капитан, уже в возрасте, с широким русским лицом и седыми висками, вскинул глаза на капитана.
- Ты, жучара, не тяни. Письмо для солдата, сам знаешь, дороже пайка. А ну, давай суды!
Говорил он с характерным вологодским акцентом, окая и округляя слова. В его голосе не было раздражения или злобы. Они с капитаном были одногодками, а людям одного возраста всегда хочется казаться друг перед другом более умудренными опытом.
Капитан мотобота, продолжая улыбаться, пыхнул трубкой, нагнулся и поднял небольшой мешочек. Он сам спустился по сходням и аккуратно передал мешок в руки Костюка.
- Да нечто ж мы не понимаем. Святое дело. Держи.
 Вокруг тут же сгрудились матросы, а Лева Рубин- веселый одессит с Пересыпи, даже потянулся к мешочку.    Но Костюк отодвинул его руку плечом:
- А ну, отрыщь (команда для охотничьей собаки, чтоб отошла или бросила что-то – прим.  автора). У меня, как в сейфе, не захворает. Вечером сам всем раздам. Работаем, мужики!
Скомандовав, он подхватил мешочек под мышку и отошел в сторону.
 
23.
Госпиталь готовился к эвакуации. По коридорам и палатам без конца сновали люди, паковалось оборудование. В этой толчее и суете чувствовалась нервозность, но на лицах людей, помимо обычной озабоченности и суровой сосредоточенности, забрезжила некоторая надежда.
Катерина быстро шла по коридору со списками эвакуируемых.
Она поравнялась с дверью палаты, где лежали раненые с подвешенными к потолку ногами, как раз тогда, когда из нее выходила пожилая медсестра.
Заметив Катерину, медсестра догнала ее и засеменила рядом.
- Катерина Павловна, Катерина Павловна, а с "зенитчиками" что делать будем?
- Сколько их у нас? Неделю вылежали? – на ходу заглядывая в списки, ответила Катерина.
- Пятеро, дня по три-четыре лежат. А у той, самой красивенькой, нога сохнет… Жаль-то как, правда, ведь девка еще?
- Осмотрите и  гипсуйте.  Если сомневаетесь кого на вывоз, меня зовите. Я в бельевой сейчас буду. И не причитайте раньше времени. Всех жалко…
Катерина зашла в бельевую, оставив медсестру в коридоре.
- Конечно, жалко тебе, не ты ж девка, – оставшись одна, буркнула себе под нос старушка.
Катерина услышала ее последние слова и громко хлопнула дверью. Ее взгляд упал на отражение в зеркале, висевшем на стене. На нее смотрела чужая женщина. Все по отдельности вроде бы было ее: и волосы, и руки, и губы, но вот все вместе – не ее. За последний год она редко смотрелась в свои отражения. А последние три месяца и подавно.
Во-первых, не было времени и желания, а, во-вторых, зеркала мало где остались. Какие-то разбились при обстрелах, какие-то продали или сожгли в первую зиму. Тут, в бельевой, зеркало висело, но Катерина раньше как-то не обращала на него внимания. А после слов Аполлинарии Тихоновны, пожилой медсестры, вдруг обратила.
Не девка! Ну, не девка, но ведь ей еще только 30. Не старая. Она наверняка еще нравится мужчинам. Муж до сих пор горит, она знает. А как на нее смотрел Коля Грачев! Какие у него широкие ладони…
Катерина бегло осмотрела волосы и стала спускать взгляд ниже. Шея, плечи… Она забыла, как это, когда у мужчины широкие ладони. Ей сейчас вдруг захотелось быть не в халате, накинутом на теплое белье, а в летнем платье на тоненьких бретельках. Ей захотелось оголить правое плечо и увидеть себя той, беззаботной, летней - с распущенными волосами, с чистой, хорошо пахнущей кожей, с красной помадой на губах. Катерина попыталась поправить волосы. Вышло неуклюже. Она же не старуха, как Аполлинария. Хотя и Аполинарии-то 40 лет отроду. Самый возраст…
«Господи, какое усталое у меня лицо», - подумала Катерина. Пальцы невольно скользнули по щекам, будто она пыталась навсегда стереть выражение этой безысходной усталости, а вместе с ним -  и то горе, которое каждый день ныло у нее в груди. Ныло, ныло, ныло…  Порой оно забывалась, но это не означало, что боль проходила. Просто она притуплялась, чтоб в один момент, посреди ночи, вновь заныть еще сильнее. Время не лечило. От этой боли оно вылечить не могло…
Где-то громко застонал раненый. Катерина очнулась, поправила приспущенный на правом плече халат и вернулась в свое привычное состояние постоянной борьбы за чужую жизнь.

24.
Грачев стоял на командном пункте и корректировал огонь, через телефониста передавая координаты на орудия.
- 10 кабельтовых. Пометил? Склонение 2 градуса. Запиши и передай на Первое орудие. – Грачев диктовал, не отрываясь от дальномера.
Орудийные расчеты вели учебные стрельбы. Залпы из 100-милиметровых орудий оглушали тишину, заволакивая пороховым дымом прибрежную полосу. Как только батарея была установлена, еще не дожидаясь завершения всех инженерных работ, Грачев начал проводить огневые тренировки. Ему было  важно, чтоб люди до автоматизма довели исполнение своих обязанностей во время боя и не расслаблялись, ощущая себя как на отдыхе. А разговоров таких, как сообщали ему периодически Мартынов и Строганов, в гарнизоне было много. Люди высказывали недовольство, что в то время, как вся страна сражается, они находятся где-то в стороне от основных событий. А события исключительного масштаба, разворачивались сейчас вокруг Сталинграда. Туда и были прикованы все взгляды, об этом чаще всего говорили матросы в часы свободного времени. О Сталинградской битве, развернувшейся на юге России, чаще всего спрашивали командира после его возвращений из штаба в Новой Ладоге.
Поэтому, чтоб народ не ощущал себя на «курорте», Грачев старался проводить учения регулярно. Пришлось поругаться с начальством из-за того, что не было нужного количества боеприпасов. Один раз ему даже сказали по рации, чтоб не усердствовал - снарядов и для фронта не хватает. В таких случаях Грачев тренировал бойцов в метании гранат и в организации круговой обороны на острове. Надо было быть готовым ко всему. В штабе так и говорили: готовьтесь ко всему! К чему – неясно, но, как всегда у нас, ко всему сразу. И он готовился по своему разумению, постепенно приближая личный состав к автоматической готовности «ко всему». Но была одна вещь, беспокоившая его больше всего: отсутствие бдительности. Часовые, как ему казалось, были недостаточно внимательны, матросы стояли вахту без особого усердия. Как бороться с этим всеобщим состоянием расслабленности, он еще не знал, но думал об этом постоянно. Во время одной из таких учебных стрельб и прибыл на остров невысокий человек в больших очках.

Селиванов, который первый встретил техника-интенданта у маяка, проверил его документы и, узнав, что в расположение гарнизона прибыл самый настоящий корреспондент, сразу решил привести его к начальству. Для Селиванова корреспонденты имели некий ореол богемности, исключительности, поэтому он и посчитал необходимым доложить об этом лично командиру.
Стараясь не мешать присутствующим на командном пункте, он подошел с корреспондентом к Грачеву и обратился к нему:
- Товарищ командир!
Грачев, не отрываясь от дальномера, продолжал диктовать Строганову и телефонисту:
- Если они тут на банку налетят, мы их в раз под орех разделаем… И передай им еще, чтобы максимально учли ветер.
Селиванов кашлянул и произнес громче и настойчивее:
- Товарищ командир, разрешите обратиться!
Даже со спины было видно, как напрягся Грачев. Он замолчал, выпрямился и резко  повернулся:
- Товарищ младший лейтенант, делаю вам замечание, - менторским тоном начал он. – Если вы видите, что командир занят подготовкой личного состава, то не смейте его отвлекать.
Повисла пауза, в которой на Селиванова и Грачева смотрели все присутствующие. Смущенно смотрел на происходящее и сам корреспондент.
- Докладывайте, в чем дело.
Грачев смотрел в глаза лейтенанту и гонял желваки. Он кипел, и это было видно.
Селиванов вытянулся, приложив руку к фуражке.
- Товарищ старший лейтенант, в расположение батареи номер 473 прибыл корреспондент газеты Ладожской военной флотилии «За Родину» техник-интендант Дудинцев.
Маленький человек сделал шаг вперед
- Это я, товарищ командир, мне бы хотелось…
- Предъявите документы! – прервал его Грачев, не отрывая взгляда от Селиванова.
- А, да! Сейчас, сейчас…
Дудинцев поставил чемоданчик, потянулся к внутреннему карману ватной куртки, достал документы и в растерянности остался стоять с ними в руках, не зная, кому их отдать - Селиванову или Грачеву.
Грачев взял документы и стал изучать, пристально поглядывая на Дудинцева.
- На каком основании и по какому поводу вы прибыли к нам в расположение? – продолжал он допрос, потому что со стороны это выглядело именно так. Селиванов даже представить себе не мог, что с журналистами можно так обращаться. Но Грачеву было все равно, что подумают о нем сейчас окружающие, да и сам этот журналист. Он был на вверенной ему территории, с кучей своих проблем, и только журналистов ему тут не хватало.
Дудинцев неуклюже расстегнул полевую сумку, порылся в ней и достал сложенный листок.
- У меня тут вот... как вы понимаете, задание редакции. Прибыл к вам, чтобы написать статью о буднях защитников Ладожской трассы. Людям важно знать, кто их защищает.
- И что вы от меня хотите? – спросил Грачев, возвращая журналисту документы.
- Да я… словом, мне надо посмотреть, пофотографировать, так сказать, пообщаться... Хочу поговорить лично с вами, и с вашего разрешения - с личным составом, сделать несколько обзорных фотографий острова с высоты маяка… если позволите, конечно.
Грачев бросил жесткий взгляд на Селиванова и повернулся к Мартынову. 
- Главный старшина Мартынов!
Мартынов сделал шаг к командиру и вытянулся.
- До следующего прибытия катера поставьте товарища корреспондента на довольствие и окажите содействие. Выполняйте. А вам, товарищ Селиванов, повторяю -  делаю замечание.
 И, не дожидаясь ответной реакции, Грачев опять прильнул к дальномеру:
 - Слушай дальше, Строганов…

Услышав координаты огня, командир Первого орудия старшина 2-й статьи Баскаков хлопнул в ладоши:
- Снаряд, живенько! Вон по тому квадрату сейчас лупанем и ладушки.
Комендоры быстро дослали снаряд в орудие, и грохнул выстрел.
Молодой краснофлотец Луцкий, худенький, с грустным лицом, паренек, только что подававший снаряд заряжающему, обессиленно сел на ящик.
- Совсем загонял нас командир. Сил нет! Чего палим-то по воде пустой?
- Старшой знает, что делает, а тебе бы все отлынивать. – отрезал Баскаков - Снаряд гони...
Луцкий обиженно пошел за снарядом.
Баскаков проводил его взглядом и покачал головой:
- Да шевелись ты! Ну, как сопля, чесслово…
Комендоры захохотали, заставляя Луцкого еще больше опустить голову и втянуть шею.
Второе и Третье орудия поочередно дали залп. Баскаков нервно прильнул к прицелу, боясь не успеть вместе со всеми произвести очередную серию выстрелов.

25.
Еще до окончания стрельб Грачев, получив пакет из штаба, ушел с Мартыновым к себе. Завершать стрельбы он, скрепя сердце, поручил Селиванову. Тренировать заместителя тоже надо - ему, в случае чего, придется командовать. Незаменимых у нас нет!  Изучив предписание, которое требовало ему явиться в Новую Ладогу, Грачев начал собираться. Он укладывал в  походный чемоданчик вещи и бумаги, переговариваясь с Мартыновым, когда в помещение зашел комиссар, и разговор пошел на троих.
Мартынова Грачев знал давно, еще с Ленинграда. Так получилось, что они жили рядом на Васильевском острове. Потом судьба свела их на полях Финской войны, где они уже по-настоящему смогли проверить и узнать друг друга. В начале этой войны судьба их развела, и вот они опять были вместе. Мартынову он доверял  безоговорочно. Комиссар же для старлея был человеком новым, пока не совсем понятным. Авторитет, конечно, у Полищука был ого-го, и опыт большой. Но вот какой он человек  - этого Грачев еще не понял.
- Надолго вы? – спросил Полищук, пожав обоим руки.
- Кое-какие документы оформлю, Мельницкому постараюсь колючую проволоку выбить, доложусь, и обратно. Думаете, охота мне мотаться туда каждый раз, как им приспичит? Как тут у вас все без меня будет?
- Вы не беспокойтесь, Селиванов справится, а я присмотрю.
- Да уж, товарищ комиссар, присмотрите, а то уж больно он какой-то легкий, несерьезный, что ли.
- Так он же пацан еще! Театром вон увлекается, на гитаре играет, письма кому-то каждый день строчит.  Артист, одним словом, – встрял в разговор Мартынов.
- Вот я и говорю, что артист. А мне артисты не нужны. Ты что, забыл, как мы с тобой из-за таких вот артистов в финскую еле выбрались? Они растеряются, а воевать мы опять будем?
Мартынов хорошо помнил, как тогда на Раатской дороге они метались между ранеными и убитыми под  огнем финнов. Особенно запомнился молоденький энкаведешник, который забился под деревом в снег и, обхватив колени руками, кричал в голос. Буквально неделю назад он вызывал уважение своей вдумчивостью, правильностью суждений. Он искренне верил, что сейчас, с его приездом на передовую, все наладится, трудности пройдут, и начнем побеждать. Он верил и других призывал верить в нашу непогрешимость, в нашу правильность и искренность. С таким «джентельменским набором», с чистыми помыслами и идеями, мы не могли не побеждать. А вот теперь он сидел и кричал, потому что смерть рвала и кромсала людей рядом с ним.
Но помнил Мартынов и другое. Помнил того самого, но уже не молоденького, а ошрамившегося энкаведешника, в 41-м, на Карельском перешейке. Они с Грачевым были порознь, и старший лейтенант этого не видел. А Мартынов видел, как этот в недавнем прошлом пацан под огнем финнов молча шел вдоль окопа, не пригибаясь. Когда на привале в вещмешке у кока нашли банку сгущенки, припрятанную от своих, кока поставили к стенке. И тот самый лейтенант Народного комиссариата внутренних дел – Кузьмин Василий Сергеевич - заменил слюнтяя, у которого винтовка выпала из рук. Он встал вместо него в шеренгу и целился в предателя, а уже через час вел людей в атаку. Благодаря таким, как он, считал Мартынов, они остановились и уперлись под Лемболово.
- Время было другое. Сейчас народ умнеет быстро, – ответил  комиссар. – Нам для того жизнь и дана, товарищи, чтоб умнеть.
Грачев и Мартынов переглянулись.
- Ладно, товарищ комиссар, присмотрите, одним словом, а ты, Иваныч, на подхвате, - захлопывая чемоданчик, подытожил Грачев.
Комиссар  понял, что командиру надо побыть одному, и встал
- Ну, мы к бойцам пойдем?
- Идите…
 Грачев пожал каждому  руку и закрыл за ними дверь. Оставшись один, он окинул взглядом комнату – не забыл ли чего - и сел на кровать. Оглянувшись, открыл чемодан, достал из внутреннего кармана фотокарточку Катерины и поставил ее перед собой. Катерина на карточке была молодая, смеющаяся. Положив руки на стол, одну на другую,  он опустил на них подбородок. До отхода катера полчаса. У него еще было время о многом с ней поговорить …
….
 - Катя, ну что тебе опять не нравится?
Грачев стоял перед Катериной и смотрел ей в глаза.
- Каким ты хочешь, чтоб я еще был? Я не могу быть другим, я такой.
Катерина прикладывала розу к лицу и  улыбалась.
- Коля, зачем я тебе? - вдруг спросила она.
- Как зачем? – не понял он. - Ну, мы же мечтали с тобой, что я стану моряком, ты врачом. Помнишь? Что ты ждать меня будешь, а я к тебе всегда буду возвращаться. Что за вопросы у тебя?
Он понимал, что говорит что-то не то, что она хотела услышать. Но понять, что ей надо, так и не мог.
Катерина катала розу по губам и задумчиво смотрела в сторону.
- Коля, ну ведь ты меня любишь?
- Конечно, люблю! Ну, чего ты? – Грачев выдохнул спокойно. Ясно теперь, что надо было сказать. – Пошли уже в кино, мне до 22.00 надо в училище вернуться.
Катерина прошла по аллее несколько шагов и, увидев скамейку, присела.
- Коля, не хочу я в кино…  Давай поговорим. Не понимаю я тебя, и себя тоже не понимаю.
Грачев напрягся. Он почувствовал что-то неладное в ее голосе. Женские капризы стали утомлять, они становились все чаще. Было же все хорошо и правильно. Он приезжал к ней в свободное время, они гуляли. Иногда он оставался у нее, если увольнительная была на сутки, потом каждый  возвращался к своим делам. Они давно уже решили пожениться, все спланировали. А тут началось.
- Катя, давай начистоту: ты меня разлюбила, опять Сашка лез? Так я ему враз морду начищу. Чего ты с ним в парк ходила?
-  Просто так, Коля, мы просто разговаривали. Он мне свои стихи читал.
- Тебе стихи нужны? Так ты скажи, я выучу, – Грачев начинал раздражаться.
- А тебе обязательно надо говорить, что делать, или ты сам можешь?
Грачев окончательно потерял терпение:
- Все, Катя, хватит! Не хочешь в кино, так и скажи. И нечего мне голову морочить. Ты же знаешь, что у меня сейчас времени мало, скоро выпуск. Мне надо столько сделать, а тут твои капризы.
Катерина сидела и смотрела на розу.
- Дел много…А где же здесь я, Коля?

26.
В землянке, которую моряки окрестили «каменкой», было полно народу. Все галдели, занимались своими делами и поглядывали на вход. Ждали главстаршину. Как только Мартынов вошел, Костюк поставил на деревянный, грубо сколоченный стол мешочек. Матросы сгрудились вокруг, началась толкотня.
Хиленького Луцкого пытались оттеснить, но он не дался и тоже старался протиснуться поближе к Костюку.
Мартынов сел на топчан, достал папиросу, медленно закурил. Костюк смотрел на него, остальные ждали. Сделав несколько неторопливых затяжек, Мартынов посмотрел на Костюка и кивнул головой.
Тут же пломбы были сорваны,  и началась карусель.
Костюк запускал в мешок руку, доставал конверт, читал кому, и отдавал адресату
- Так, без толчеи, без толчеи, по порядку все!!! Крабы не тянуть, сам буду выкрикивать! А то ты, Ющенко, как махнешь своим веслом, я тут и скопычусь. Поэтому осади, морячок.
Общий смех загудел в каменке, причем громче всех хохотал коренастый матрос Ющенко.
- Ладно, не тяни. Газеты есть?! – нетерпеливо бросил Мартынов.
Костюк достал несколько штук и передал их главстаршине.
Мартынов развернул газету и стал читать.
- Товарищ главный старшина, а вы что ж, писем не ждете? – спросил из толпы Луцкий
Пожилой матрос Фролов, тот, что пререкался с капитаном из-за почты, одернул его.
- Тише ты! Одинокий он.
- Ох ты… Он и не говорил никогда. И давно?
- С 22 июня. Иди, давай… - повернул его голову в сторону Костюка Фролов.
Мартынов ждал газеты каждый раз. Перед приходом мотобота он уже с утра начинал предвкушать, как первым возьмет в руки пачку газет и пойдет к себе на койку. Сядет, аккуратно разложит свежие, ну, или не совсем свежие, издания и первым делом закурит. Потом, затянувшись пару раз, возьмет первый попавшийся под руку газетный сверток и побежит глазами по заголовкам. Эту игру он придумал себе сам. Главное тут - не спешить. Куда торопиться-то? Вон их сколько у него. Это у этих салаг по одному конверту, а у него – пачка. И все ему первому достанутся. Все свои весточки уже прочтут, а у него еще до самого отбоя читать-не перечитать. И главное, все же к нему поползут аккуратненько. Мол, расскажите, поведайте, что там, да как. А он, значит, так папироской пыхнет и начнет им рассказывать. А если он не в духе, так и не начнет. Помолчит. А они вокруг да около. И ждут, и в глаза ему смотрят. Да… Поначалу ему вроде как совестно было так тянуть, и он первым подошедшим, кто свои весточки уже прочел, газеты отдавал. Да только тяжело потом становилось, глядя на них. Сидят, читают, судят-рядят. А он…
Завидовал он им. Завидовал. Ему тоже хотелось, чтоб как у них. Ну,  не только о мировых событиях, так сказать, думать.
Костюк продолжал выкрикивать фамилии матросов.
- Иванцов! Левым бортом ко мне. И дуди в свистульку, тогда получишь писульку.
Довольный Иванцов отошел к своей койке.
- Савельев! Греби ловчее, прочтешь быстрее. – Костюк почти кинул Савельеву конверт через чью-то голову.
Прочитав фамилию, Костюк, передразнивая вологодский говорок Фролова, поднял над головой конверт:
 - И тебе, несусветный папаша, радость ты наша!
Фролов отмахнулся  и взял письмо
- Колыбанов, Смирнов, Алепухин, Оганесян….
Моряки подходили, получали письма, разворачивали, читали  или шли к своим нарам и читали уже там.
 Письмо, этот маленький, проштампованный  в разных местах и разными службами, треугольник, был единственной ниточкой, связывающей с большой землей. С пожелтевших за время в пути страниц с ними говорила их прошлая жизнь. Жизнь, о которой они тосковали каждый день и в которую мечтали вернуться. Письма были как ступеньки к другой, мирной жизни. Бойцам представлялось, как они вернутся, и их встретят. Как они и их будут жарко и горячо обнимать днем, а потом ночью. Как пойдут первый раз на работу после долгого отсутствия - в свой цех или на службу. Как сделают, наконец, то предложение, которое они не успели сделать до войны, в спокойной жизни. Как там сейчас у них эта жизнь? Те, кто прибыл на передовую из глубин России, ждали вестей оттуда, где войны не было, и надеялись, что она никогда туда не дойдет. Тот, чьи близкие успели вырваться из оккупированных зон, ждал вестей от тех, для кого мир стал сейчас единственной наградой. Самые страшные и тяжелые были письма из Ленинграда…  Разные были письма. И читали их по-разному – с улыбкой, с грустью, с навернувшимися слезами на глазах.
Но было у всех у них одно, общее чувство. Надежда, что они вернутся. Обязательно победят и вернутся. Что не пустят дальше этих немцев проклятых, что вернут отобранное, что Гитлер сдохнет. А для этого надо бить, завязать свои сопли в кулак и бить. Бить наотмашь, как в последний раз. Гвоздить в эти хари поганые кто чем может, кто как умеет. Как Симонов писал и Лев Толстой. И, закончив читать, закурив, они садились или ложились на спину и долго смотрели в одну точку злыми, влажными глазами.

27.
Перебирая конверты и выкрикивая фамилии, Костюк вдруг остановился, молча прочел надпись на конверте и бережно убрал его во внутренний карман.
- Вроде все!
- А мне? – тоненьким голоском спросил Луцкий.
- А тебе - дырка в корме! – сказал Костюк, перебирая еще раз оставшиеся конверты тех, кто сейчас был на вахте.
У Луцкого затряслись губы.
Увидев это, Костюк презрительно скривился, достал заранее отложенный конверт и протянул Луцкому:
-  На-а. Не хнычь тока.
 - Стёпка, кто пищэт?? – спросил красивый  армянин, отрываясь от своего письма.
- От матушки моей, - отходя в сторону, чтоб никто не мешал, с дрожью в голосе сказал Луцкий.
- Товарищ главный старшина, шо, так сказать, пишут про мировую обстановку? Как дела-то на фронтах? – подсев к Мартынову на нары, по-одесски, с юморком, спросил Лева Рубин.
И, не дожидаясь ответа, уже очень серьезно добавил:
- Как там в Сталинграде, Иван Иванович?
Мартынов, попыхивая папироской, перелистнул газету:
- Сложно там все, братцы, сложно. Рвутся, гаденыши, к Волге. А наши не пускают. Да, видать, тяжко им. Тяжко …
Армянин с досадой хлопнул бескозыркой об стол:
- Вах, ара, там братья наши гибнут, а мы тут сидим! А здесь что ээ случится может? Вода и камни. Кому этот остров затерянный нужен?
- Служить надо, где пошлют. Не обязательно же в самое пекло. – оторвался от маминых строчек Луцкий.
Армянин тут же взорвался
- Ты…- он на секунду запнулся -  молчи, барашек! Я воин! Я в бой идти должен! Немец и у нас на Кавказе орудует, и в Сталинграде. А я здесь сижу и ничего не делаю, бесполезный!
Мартынов поднял голову на кавказца.
- Ну, ты это брось, Оганесян! Ишь, вспыхнул, как солома. Тебе бы щас шашку, да коня. И этой, как его … бурки вместо бушлата не хватает. Давай, я попрошу товарища командира, пущай тебе сивого мерина с базы выпишет.  Будешь по берегу ездить, чаек пугать.
Общий хохот  сотряс стены землянки.
- Эээ, зачем так говоришь, товарищ главный старшина? - с обидой посмотрел на Мартынова Оганесян. -  Я не на хаш прошусь, не на рынок за пахлавой. Я на фронт прошусь.
- А здесь тебе не фронт?! В ста километрах отсюда люди гибнут и мрут от голода. А по другую сторону - враг. Такой же, как под Сталинградом и на Кавказе. Так что ты мне эту демагогию брось! - возвысил голос Мартынов, так, чтоб его все услышали. - И кто еще вместе с ним думает, что он тут штаны просиживает, зарубите себе на носу: остров наш - самый северный форпост Ленинграда. А мы с вами - его гарнизон.
- Таки ведь затерянный же гарнизон, товарищ главный старшина, –  тихо сказал Рубин.
Мартынов не успел ответить, как в каменку вошли Селиванов, Полищук и Дудинцев. Дежурный матрос скомандовал «Смирно!», сделал шаг к командиру и приложил руку к бескозырке:
- Товарищ младший лейтенант, личный состав батареи находится на  отдыхе!

- Вольно! – скомандовал Селиванов  и пригласил Дудинцева пройти в землянку.
- Вот тут и живут бойцы нашей батареи, товарищ журналист. Как обстановка, главстаршина? – поинтересовался Полищук.
- Товарищ комиссар, личный состав читает письма и обсуждает обстановку на фронтах Великой Отечественной войны, – отрапортовал Мартынов, но, подойдя вплотную, добавил уже тише: - Однако я своим слесарным умом много им не растолкую. Нам бы политинформацию, так сказать, из первых уст, самую свежую. А то киснет народ…
- Ну, я по мере сил и знаний, так сказать, и сам могу… Но чтоб очень свежую... - комиссар задумался.
- Давайте я прочитаю, товарищ комиссар, - предложил Дудинцев. -  Заодно со всеми пообщаюсь. А до кого не дойдет, или не сможет присутствовать, я вживую с бойцами поговорю.
- Хорошая мысль, товарищ Дудинцев! – прямо расцвел комиссар.
Спасибо большое! - вслед ему тут же отреагировал Селиванов. - Главстаршина, организуешь?
- Будет сделано, не сомневайтесь, - одобрительно поглаживая усы, ответил Мартынов. - А пока просим, так сказать, к нашему столу. Товарищ Дудинцев, проходите!
Моряки обступили журналиста. Каждому захотелось задать ему вопросы про Ленинград, про Сталинград. Узнать как можно больше про то, что сейчас происходит в мире. Чувствовалось, что свежей информации людям и правда не хватало. Дудинцев отвечал как можно подробнее, старался говорить с каждым, кто спрашивал. Полищук и Мартынов, как было видно, остались довольны.

28.
Промотавшись по инстанциям в Леднево, Грачев отпросился в Ленинград до утра. Предварительно зайдя на узел связи и, получив информацию, что на Сухо все в порядке, он со спокойной совестью отправился в город. Катер дошел до Осиновецкой бухты, откуда уже попуткой Грачев доехал через Ваганово до Ржевки. Путь был неблизкий, поэтому в госпиталь Катерины, размещенный  в Ортопедическом институте, он добрался уже к вечеру.
Пройдя через массивные, с большими стеклянными вставками и латунными ручками деревянные двери парадного входа, показав пропуск и расспросив пожилую медсестру, где можно найти Екатерину Лукину, он тихо пошел по коридорам.
- Наследишь мне тут, - проворчала ему вслед Аполлинария, выжимая тряпку в ведро, и продолжила мыть пол.
Аполлинария была днем медсестрой, а по ночам, так как людей не хватало, мыла полы или просто дежурила за молодых девчонок, которые от усталости и голода валились с ног. Она их жалела. Своих детей у нее с мужем не было. Вернее, когда-то был сын, но по молодости связался с дурной компанией, вступил на скользкий путь,  и в 37 году его расстреляли. Отец, муж Аполлинарии Тихоновны, после гибели сына замкнулся, запил и покатился вниз. Его исключили из партии, отстранили от работы. Федор пошел в дворники, озлобился и стал бить жену. Плакал после этого, просил прощения, потом опять напивался и опять бил. Просто так, ни за что. В декабре 41-го он ушел в народное ополчение, ничего перед этим, не говоря, не обсуждая.  Пришел домой вечером, трезвый, сел рядом с Аполлинарией на кровать и заплакал, закрыв лицо руками. Она растерялась, не зная, что сказать. Поэтому просто отложила шитье в сторону и смотрела на его седую, вздрагивающую при всхлипывании голову. Успокоившись, он встал, вытер слезы и впервые за многие годы поцеловал жену в щеку.
- Ухожу я, - сказал он тихо и, прочитав в ее глазах испуг от неправильных мыслей, улыбнувшись, добавил, - на фронт ухожу. Собери меня.
Плохо понимая происходящее, она  вдруг сползла с кровати на колени и обхватила его ноги руками. Так и стояли. Она –выла, а он гладил ее по голове.
Через три недели пришло извещение, что Федор пропал без вести под Колпино. Она продолжала ждать его до сих пор. Ждала даже после жуткого рассказа комиссованного по инвалидности соседа про то, как остатки их взвода после боя  висели на деревьях кусками мяса и одежды. И рыжий воротник Фединого пальто там тоже висел.
Она бралась за любое дело, делала все, что скажут и даже больше, только бы не думать о тех страшных деревьях. Только бы не думать, не вспоминать, как они покупали с ним это пальто с воротником на рыбьем меху. Только бы  не жалеть себя...
А всех остальных ей было жалко. Потому что  у нее все уже было позади, а у них - еще нет. Вот и сейчас она проворчала вслед этому старшому, потому что надо было что-то сказать. А так - ну помоет она еще раз, не развалится.
Грачеву стало неудобно, что он в грязных сапогах сейчас пойдет по свежевымытому полу, выложенному из старинного кафеля петербургской фирмы «Вилерой и Бох». Грачев, как питерец, знал про эту фирму, так как многие городские квартиры были еще до революции выложены плиткой ее производства. С годами она не утратила свежесть и сейчас, даже в полумраке, намытая, сверкала, отражаясь в настенном кафеле коридоров. Пачкать такую красоту было жалко. Но ждать было некогда, а переобуваться не во что. Поэтому он пошел молча, не оборачиваясь.
Катерина сидела за столом и заполняла истории болезней. Свет ночной лампы ярким кругом освещал стол и два стула. Вся остальная комната была во мраке. Катерина писала, не отрываясь: перед назначенной эвакуацией ей надо было оформить большое количество бумаг. В какой-то момент ей показалось, что она не одна в помещении. Она подняла голову и посмотрела в темноту. И действительно, в полумраке кто-то стоял. Катерина заслонилась рукой от света  и увидела силуэт мужчины. Не успела она ни вскрикнуть или  испугаться, как мужчина шагнул к столу, свет упал на его лицо, и Катерина узнала Грачева.
- Коля, ты? Что ты тут делаешь? Ты зачем здесь? Что случилось?
Грачев молча смотрел на нее, не отвечая на взволнованные вопросы. Он стоял так уже несколько минут и не мог на нее насмотреться. В ней было прекрасно всё. Волосы - немытые, свалявшиеся, причёсанные на затылок, морщинистые руки с опухшими пальцами, потрескавшиеся губы, чуть слышно шепчущие какие-то имена и фамилии. Все это было прекрасно и любимо. Всегда. Он помнил ее очень юной, видел сейчас и не находил различий. Он пришел сегодня к ней, такой постоянной для него в своей красоте, потому что не мог уже больше не видеть ее. Он должен с ней поговорить, но без свидетелей и посредников.
- Я на сутки в штаб вызван. Вот, к тебе решил заскочить…  Нам тогда поговорить не удалось, Катя.
 Катерина устало вздохнула.
- Когда, Коля? Этой весной или 10 лет назад? Когда ты просто так встал и ушел?
- Считаешь, я был не прав? Ты же все сама сказала тогда.
- А что я должна была сказать, Коля? Что люблю тебя, но жить с тобой не могу?
 Грачев взял стул и подсел к столу, чтоб лучше видеть ее лицо и глаза.
- А разве так можно, Катя, любить и не жить?
Катерина опустила глаза в стол.
- Не знаю. Жить и не любить можно, а вот наоборот… 
Она помолчала несколько минут. Потом посмотрела на него и,  будто решив для себя что-то, сказала:
- Только вот ты меня не любил, Коля! Себя рядом со мной – да, а меня - нет.
- Неправда, любил! – как выстрелил Грачев.
- Хватит!  - Катерина  резко провела руками по лицу, закидывая назад выбившиеся локоны - Прошло все. И не будет уже ничего. Умерло у меня все. – уже тише сказала она.
- Я тебе не верю… Ты сама себе не веришь. Я знаю, чего ты хочешь, и тебе…
Катерина улыбнулась:
 - Вот в этом ты весь. Все за всех знаешь. Это хорошо, что ты сильный, хорошо, что смелый. А вот смотрю я на тебя, и во всем тебе ни трещинки, ни щелочки. Цельный ты, как из куска стали отлит, и жалеть тебя не хочется. Раненых вот каждого жалко... Больно им. А вот тебе руки свои теплые подставить не хочется. Ни убаюкать, ни приласкать желания нет.
- Так что ж, мне переродиться надо было? Или от ран тут умереть? – опять возвращаясь в привычное состояние правильности своих мыслей и поступков, начал Грачев. Он резко встал и возвышался теперь над Катериной
- Нет, Коля, - так же тихо и спокойно сказала она, – умирать тут не надо. Просто родиться! Заново, если хочешь. Но это уже тебе решать. Все… Устала я. Нас эвакуируют. Так что дел у меня хватает.
Катерина встала, подошла  к двери и повернулась  к Грачеву. Он оставался на месте, даже не повернувшись к ней, глядя на стул, на котором она только что сидела.
- Коля, а тебе мама в детстве колыбельные пела? – вдруг спросила она.
- Не помню. – сказал он, садясь и опустив голову.
- Помнишь, просто вспоминать не хочешь. А я вот сыну пела. И тебе бы тоже могла спеть… - Тихо-тихо, задумчиво сказала она и, открыв стеклянную дверь, вышла в коридор.
В темноте за дверью она не заметила Лукина, который стоял босой, опустив голову, с букетиком ромашек в одной руке и сапогами в другой.

29.
Грачев так и оставался сидеть на стуле, когда в комнату вошел Лукин, комкая по дороге ромашки.
- Что, браток, зацепило тебя, подранился, или как? – прямо в дверях начал Лукин, поправляя только что надетые сапоги и надвигаясь на сидящего. Лицо его расплывалось в улыбке, но в полутемной комнате, не было видно его глаз. Глаза! В них сейчас была ненависть к этому человеку. И безмерное горе. Горе от того, что опасения и страхи, которые он десять лет отгонял от себя,  нашептывания и пересуды за его спиной  - все это оказалось правдой. Вот что было тяжелее всего пережить в эту первую минуту прозрения.
Грачев в полутьме не сразу понял, кто перед ним, а потом, с ужасом осознав, в какую глупую историю он сейчас попал, встал со стула, отошел к окну и растерянно забормотал:
- Я … тут … по делам…
Это еще больше подхлестнуло Лукина, и он уже себя не контролировал:
- А я  подумал, что ранило тебя. Хотя где там тебе на твоем острове пулю схлопотать, как на курорте живете. Мы тут каждый день по тревоге, а ты, я смотрю, по медперсоналу…
- Не нарывайся, – слабо попытался огрызнуться Грачев.
- Нет, - Лукин отпихнул стул и шагнул к Грачеву, - Это ты не нарывайся. Моя она, понял? Моя!!! Потерял, и сопи в тряпочку, «железный» Коля! Все просто у тебя, все тебе можно. Захотел – бросил и ушел, гордый. Захотел - и вернулся. Для тебя люди - мусор, мелюзга. Ты же непогрешимый, волевой.
 Если бы Лукин остановился на «железном» Коле, то Грачев, возможно, и не оправился бы от растерянности. Но последние фразы Лукина выглядели как оправдание, и Грачев опомнился.
- Да, волевой, да, правильный!  Потому что так…так сейчас надо! -  огрызнулся он. - Всегда так было, и будет надо!
- Правильный? Чего ж ты тогда, как в пошлом водевиле, по чужим женам шастаешь?
- Я люблю ее…
- Врешь! - Лукин стукнул кулаком по столу. -  Ты любить не способен, как кусок железа. Так что тебе тут делать нечего. В госпитале лечат. А ты мертвый уже, и давно…
Лукин медленно надвигался на Грачева, и было видно, как сжимаются его кулаки. Грачев приготовился. Еще секунда, и удар с чьей-то стороны был бы неминуем, но в эту минуту, привлеченные громкими голосами, в комнату вошли Аполлинария и дежурный врач.
- Товарищи военные, что вам тут надо? Кто разрешил?!!!! – громко крикнул военврач, а Аполдинария бросилась между Лукиным и Грачевым.
Лукин под напором медсестры сделал шаг назад. Грачев взял фуражку со стола, растерянно глянул на присутствующих и  вышел. Лукин изможденно сел на стул и, обхватив голову руками, закрыл лицо...

30.
Как и обещал, Мартынов на следующий день поутру собрал всех, кто был свободен от вахты, на политинформацию, которую должен был прочитать журналист Дудинцев. Матросы набились в каменку, расселись, кто куда, и терпеливо ждали. Мартынов провел короткий инструктаж с четким разъяснением, что можно, а что нельзя во время лекции. Поэтому матросы не галдели, переговаривались вполголоса, а некоторые даже повторяли вслух вопросы, которые, по настоятельной рекомендации главстаршины, надо было задать политинформатору. Комиссар Полищук пришел к самой лекции, чтобы тоже быть в курсе. Ему Мартынов приготовил единственный табурет, который он взял у кока на камбузе. Младший лейтенант Селиванов был занят у орудий и не смог присутствовать. Сам Мартынов пристроился у входа на снарядном ящике и оттуда пристальным взглядом держал под контролем всю аудиторию.

Дудинцев подошел к политинформации очень ответственно. Вечером он освежил в памяти и записал на листочке новости и сводки последних дней. Разложил перед собой газеты - те, которые пришли на Сухо с почтой, и свою «За Родину», несколько последних номеров которой он прихватил на остров. Попросил у Мартынова список личного состава, чтоб отметить тех, кто будет присутствовать, а кому надо будет рассказать дополнительно в следующий раз. Этот список с карандашными пометками он сейчас аккуратно положил рядом с собой.
Протерев еще раз стекла очков, он нацепил их на нос и постучал карандашом по алюминиевой кружке на столе:
- Товарищи!..

Политинформация длилась почти час. Как потом отметил в своем донесении в Политуправление Полищук: «Все прошло живо и даже интересно. Матросы слушали внимательно, реагировали правильно и эмоционально взвешено. Только матрос Оганесян проявлял излишнюю темпераментность и несколько раз при всех назвал Дудинцева братом, а Гитлера – ушлепком, что не совсем соответствовало общему культурному настрою мероприятия. Реплика краснофлотца Костюка, что «мы их всех вертели и вертеть будем» также выбивалась из общего представления о сдержанности военнослужащего. О чем Костюку главным старшиной Мартыновым было сделано замечание в убедительной форме. Сам тов. Мартынов слушал внимательно, переспрашивал и даже помог товарищу Дудинцеву поднять и держать над головой газетный разворот с портретами наших военачальников. За что был поблагодарён (зачеркнуто) получил слова благодарности от лектора».

Наконец, наступил момент, когда Дудинцев отложил свои записи и предложил слушателям задавать вопросы.
- Товарищ корреспондент, еще раз уточнить хочется, вот сейчас все силы под Сталинград брошены, а если немец прорвется, что ж тогда-то будет?
 Дудинцев кашлянул.
- Повторяю, товарищи! Товарищ Сталин, наша партия и наш героический народ никогда не допустят захвата врагом Сталинграда. Да, там сложно. Но товарищ Сталин в своем выступлении четко сказал, что враг выдыхается. А значит, уже близка победа….
- А румыны, они как солдаты как?- спросил один из присутствующих.
- Товарищи, ну какие вояки из наемников. Мы же с вами понимаем, что они пришли воевать из-под палки, пригнаны сюда, к нам, в Советский Союз, насильно. Поэтому, как отмечается в сводках, их боевой настрой очень  низок.
«После общих  и конкретных вопросов по теме доклада товарищ Дудинцев и присутствующие  перешли к личным вопросам. Так, матрос Луцкий поинтересовался личной судьбой товарища Дудинцева», - писал Полищук.
- Товарищ Дудинцев, - Луцкий слегка замялся, - а вот вы сугубо штатский человек, литератор, можно сказать. Зачем вы ездите на передовые и пишете статьи, так сказать, из горячих мест?
Луцкий сел под одобрительным взглядом Мартынова
Дудинцев улыбнулся и смущенно потер переносицу.
- Ну, что вы, товарищ, какой же я литератор? Я обычный корреспондент. Но, - тут он стал серьезным, - я всегда стараюсь писать только правду. А правду о войне и ее героях где найти? Правильно, товарищи, в самой гуще событий. Вот я и с вами. И еще. Если придется, вы не сомневайтесь, я в руки не только перо могу брать. Возьму и винтовку. С ней я умею обращаться. С пулеметом пока не доводилось, но, если научите - в долгу не останусь, – улыбнулся он.
Моряки тоже заулыбались и одобрительно загудели.
- А зачем журналисту воевать, ведь это не его дело? – опять спросил Луцкий. Но, взглянув на Мартынова,  осекся и тему о том, что каждому свое, развивать дальше не стал.
Мартынов обеспокоено покосился на Полищука, который, внимательно посмотрев на Луцкого, стал ждать ответ Дудинцева.
Тот ответил серьезно.
- А вот зачем, товарищ краснофлотец. Родина у нас одна? Одна! А значит,  кем бы ты ни был, чем бы ни занимался, а защищать ее - дело одно на всех. Значит, и мне нужно будет, если надо, штыком поработать. Вы не смотрите, что у меня зрение слабое. Я если штыком не попаду, то уж прикладом точно их огреть смогу. Так?
Все засмеялись и загалдели. Полищук улыбнулся и довольно кивнул, а Мартынов вздохнув с облегчением, тут же встал и подошел к комиссару.
- Товарищ комиссар, вроде как затянулась политинформация. Это, конечно, хорошо, что про обстановку, про наши успехи так подробно и все такое. Но сегодня  командир вернется, а у меня бойцы без дела. Непорядок это.
Полищук встал, кивнул Мартынову:
- Заканчивай Иван Иванович, - и вышел из землянки.
Дудинцев, поняв, о чем Мартынов говорил  комиссару, громко  сказал:
- Я уже готов всех отпустить, а вот вы мне, товарищ Мартынов, сейчас интервью дадите.
- Чего дам? - не понял главстаршина.
Дудинцев стал собирать свои газеты и листочки со стола:
- Товарищи, все свободны. Спасибо за внимание! Но помните, что я еще с каждым отдельно хочу поговорить. Загляну к вам на каждый пост … - И,  улыбнувшись, подошел к Мартынову:
- Ну, расскажите мне, как вы тут живете, что делаете, какие, так сказать,  задачи решаете.
- Да не рассказчик я! Вы у комиссара лучше спросите, или у самого командира.
Он смущенно повернулся к галдящим матросам:
- Ну чего под парами стоите? Концы в воду, и в рейс. Давай быстрее!
Дудинцев, тем не менее, аккуратно взял Мартынова за локоть:
- И все-таки, товарищ Мартынов, мне хотелось бы поговорить именно с вами.
 И они вышли из землянки вслед за всеми…

Катер полным ходом шел к Сухо. Утро уже вступало в свои права, разгоняя туман. На палубе, где стоял Грачев,  было холодно и сыро. Брызги ладожской воды перехлестывали через борт и с ветром врезались Грачеву в лицо. Шинель и фуражка намокли. Чемоданчик с вещами лежал  на палубе в луже ледяной воды. При посадке Грачев поставил его рядом с собой, но на волне, когда катер подпрыгнул, чемоданчик завалился на бок и теперь так и лежал, весь в брызгах.
Но всего этого Грачев  не замечал. Он стоял и смотрел на волны. Его уже покрасневшие от холода руки цепко сжимали леерное ограждение, вся фигура, подавшись вперед, слегка возвышалась над носом катера. Лицо было неподвижно. Струйки воды со лба стекали  по глазам и щекам.
«А ты мертвый уже, и давно», - звучало у него в голове. К фразе примешивались звук моторов, вой сирены и завывание ветра, составляя адскую смесь, гудящую в голове после бессонной ночи.
 «Как странно, – вдруг подумалось Грачеву. - Ладога ведь пресное озеро,  а вода сегодня соленая». Он вытер ладонью лицо и еще раз попробовал языком воду. «Действительно, соленая…»


31.
В эвакопункте толпился народ. Люди сидели на вещах, стояли, ходили. Кто-то куда-то шел, бежал, кто-то кого-то отчитывал, строил, одевал, раздевал. В общем, была куча мала…
Лукин, получив увольнительную, чтобы проводить семью, приехал с Витькой в Осиновец еще затемно. Часть раненых из госпиталя Катерины прибыла рано утром, и сопровождающий персонал занимался сортировкой. Отправлять раненых должны были несколькими партиями, гражданские шли вторым эшелоном. Катерина и Аполинария старались везде успевать, за всем смотреть, все контролировать. Но толчея и неразбериха стояли невообразимые. Ленинградцы уходили на большую землю. Кто с чем, кто как мог. Что их ждало там, впереди -  они не знали. Не знали, где и как будут устраиваться, будут ли кормить, нужны ли вещи или только деньги. Многие были так напуганы неизвестностью, что боялись завтрашнего дня больше, чем дня вчерашнего, в котором оставались голод и обстрелы, смерть и жизнь, уже привыкшие уживаться друг с другом. В дне завтрашнем была неизвестность. Ясно было только одно – Родина их не бросила. Она ждала своих детей на том берегу Ладоги, чтобы спасти. Но до того берега еще надо было добраться…
Лукин с Витькой, продравшись сквозь людскую толчею, вошли в помещение для эвакуированных и почти сразу увидели Катерину. Она их тоже заметила, они обнялись. Катерина обняла Витьку последним:
- Подрос как, окреп! А всего-то несколько месяцев. Уже большой мальчик.
Витка вырвался:
- Я не мальчик, я будущий летчик!
- Так, летчик,  - встряхнул его Лукин. - Слетай-ка вон в тот угол и посиди там.
- Хорошо, – буркнул парень.
- Не «хорошо», а «есть!». Выполняй!
Витька, опустив голову, отошел.
Лукин повернулся к Катерине
- Ну что, Катюша, весь госпиталь переводят?
- Нет, только тяжелых и сопровождающий персонал. - проводила глазами Витьку Катерина. – Но я, как там все  сделаю, сразу обратно.
- Зачем тебе обратно?
- А как тут без меня?
- Тут без тебя как-нибудь справятся. А мне спокойнее, чтобы ты там была.
Катерина посмотрела на Лукина  и сдержанно, но твердо сказала:
- Я уж сама решу, справятся тут без меня или нет.
Лукин нахмурился, но продолжать тему не стал. Они с Катериной стали обсуждать, кто будет присматривать за квартирой, пока Катерина на большой земле, а Лукин практически не бывает в городе.

Витька, отойдя от взрослых, поискал глазами, где присесть и, увидев одиноко стоящий коричневый чемодан, уселся на него. Со стоящей рядом скамейки привстал пожилой мужчина лет семидесяти-восьмидесяти, с бородой, в старой фетровой широкополой шляпе и в пенсне. Увидев Витьку на чемодане, он попытался выдернуть его из-под мальчика:
- Молодой человек! Я вас прошу, аккуратнее! Там у меня самое ценное.
Витька  подскочил, как ужаленный.
- Там хлеб?
 - Сочинения Байрона. Первое издание. Середина прошлого века. Он дорог мне как память.
- А, старые книжки… - уныло протянул Витька -  Это ваш друг написал?
- Ну, нет. Я только через десять лет родился. Хотя... Он мне как старый друг теперь. Издание очень редкое…Семейная реликвия. Позвольте представиться – профессор Каменский. - Он картинно, по-старому, снял шляпу и поклонился. - Давайте я лучше подвинусь, а вы садитесь, только не на Байрона. Я вас умоляю.
Профессор освободил часть скамьи, а чемодан поднял с пола на колени. Витька сел на предложенный угол и, насупившись, стал теребить в руках шапку-ушанку.
В углу помещения гудела печка-буржуйка, было тепло, и стало клонить ко сну.
- Здравствуй, мальчик! Ты меня не помнишь? - услышал вдруг Витька.
Он поднял глаза. Перед ним стояла Лидочка – девочка из бомбоубежища, с которого и началась его новая жизнь. Витька нахмурился и смущенно отвернулся:
- Нет, не помню.
Лидочка удивилась: она не могла поверить, что он ее забыл.
- Мы с тобой в бомбоубежище познакомились. Ты тогда раненый был. Грязный весь. А сейчас другой.
 - Какой другой? – удивился Витька.
-Ну, хороший такой. Тебя как зовут?
- Виктор. - гордо ответил Витька -  Я и раньше хороший был.
- Ну вот, теперь мы вместе поедем. То есть поплывем… Я никогда раньше на кораблях не плавала. А ты?
Витька подумал, что он тоже никогда на кораблях не плавал. И как это, он не знал.
- Я тоже, - смущенно ответил он и слегка подвинулся  на скамейке.
Лидочка присела рядом.
- А ты плавать умеешь?
Витька плавать не умел, но сознаться в этом ей он не мог.
- Конечно, умею, – соврал он.
- Тогда ты меня спасешь, если что?
- А что тебя спасать? – удивился Витька
- Ну, вдруг немцы нас потопят.
Витька слышал об этом от эвакуированных, которые всё всегда знали. Слышал и от летчиков эскадрильи Лукина, которые, возвращаясь с полетов, иногда очень громко обсуждали такие случаи в столовой. Но представить себе это он не мог. Как это потопят? Такого быть не может. Сверху же за ним будет приглядывать Лукин. Он обещал! Поэтому Витька сказал достаточно  уверенно:
- Не потопят. Ты это брось. У меня… - тут он осекся, не смея произнести вслух то, о  чем  думал и мечтал уже несколько месяцев. - У меня  папа -  летчик. Он нас сверху прикроет!
- А у меня папы и мамы нет. – тяжело вздохнула Лидочка. -  Пообещай, что ты меня спасешь! Обещаешь?
Витька посмотрел на нее, на ее большие грустные глаза, на ее волосики и улыбнулся. Как тогда, в бомбоубежище, ему опять захотелось ее успокоить. Еще не осознавая этого, Витьке впервые в жизни было приятно о ком-то заботиться.
- Обещаю! – твердо сказал он.
- Вот и хорошо, – улыбнулась Лидочка. -  Я теперь от тебя никуда не отойду. Можно, я с тобой буду? -  И она пододвинулась к нему ближе.
- Ладно, давай! – Витька снова смутился и стал искоса поглядывать по сторонам.

32.
Воспитательница детдома уже не первый раз смотрела на профессора, который сидел, задумчиво обхватив чемодан руками. Наконец она решилась к нему подойти.
-  Мы на буксире поплывем, Вы не бойтесь. На них немчура бомбы не тратит. Мы поэтому просили детей только так переправлять. Безопаснее, чем на больших баржах. Те немцы обязательно стараются топить.
Профессор Каменский поднял на нее  глаза и мило улыбнулся:
- Вот и славно тогда. Вот и славно.
Витька и Лидочка с интересом смотрели на воспитательницу и профессора. Особенно Лидочка. Еще никогда Юлия Константиновна не выглядела такой взволнованной. Конечно, она и раньше переживала за своих подопечных. Но нынешнее волнение было другим, оно было вызвано не опасениями, а воспоминаниями. Жестом попросив детей подвинуться, она села рядом с профессором.
- А я вас помню, Юрий Давыдович. Вы у нашего курса античную философию преподавали на истфаке. Я до сих пор помню:
- «Гнев, о богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына,
Грозный, который ахеянам тысячи бедствий соделал...»
Профессор удивленно вскинул брови, но тут же подхватил, медленно проговаривая строки Илиады, как бы вспоминая их:
-  «... Многие души могучие славных героев низринул
В мрачный Аид и самих распростер их в корысть плотоядным
Птицам окрестным и псам. Совершалася Зевсова воля...» Все повторяется. Все повторяется…
Он смотрел на воспитательницу с задумчивой улыбкой, силясь ее вспомнить. Но память, заваленная сотнями других лиц, событий и образов, не извлекала из своих глубин ее лица. Это было обычное и ничем  не приметное лицо. Но сейчас оно для него было самым близким и дорогим.
Юрию Давидовичу Каменскому, доктору наук, академику, было уже 80. Он преподавал в университете историю Древней Греции и Рима, а также античную философию. Это было делом всей его жизни. Когда-то, четверть века назад, он преподавал еще и социологию. Но потом этот предмет стал ему неприятен. Для него, как и для многих его сверстников, делавших имя еще до революции, после утверждения новых правил все современное стало невыносимо. В новых реалиях, когда все, что было из прошлого, признавалось ошибочным, надо было меняться и принимать новые концепции. Он этого не хотел. Но о своем несогласии  заявлять боялся. Можно было лишиться многого, но самое главное –  права заниматься наукой и ходить в университет. А это для него было смерти подобно.
Поэтому, как и большинство старой профессуры, он избрал для себя историю античности - как самую безобидную. В этой истории не было политики, она мало подвергалась концептуальным пересмотрам, и поэтому кривить душой приходилось реже. Марафонская битва или битва в Тевтобурском лесу мало зависели в своём содержании от марксизма, а оценки рабовладельческого строя он принципиально оставлял для своих аспирантов, которые вели за него семинары. Это пусть они, молодые, дискутируют со студентами о Бакунине, раскладывают на «атомы» Аквинского или «волокут» на суд истории Каутского. А он предпочитал читать с ними «Афинскую Политию» или Гомера. Особенно ему нравились апории Зенона, однако здесь надо было быть уже осторожнее.

Но студентов своих он любил. Любил их пытливость – если, конечно ему не попадался заведомый лодырь. Он любил тех, кто преодолевал себя и после его курсов приобретал способность мыслить. Мыслить критически. Любил тех, кто хотел научиться, потому что был убежден, что научить  никого ничему нельзя. Ему нравилось, когда студенты приходили к нему в гости, пили чай в столовой или беседовали с ним в его домашней библиотеке. Ах, библиотека!!! Как же это пережить? Сердце вновь защемило. В эту зиму он сжег большую часть книг, а оставшуюся обменивал на продукты, чтоб спасти больную жену. Но она все равно умерла. Так и остался он без них обеих – жены и библиотеки … 
И вот одна из его студенток сейчас стояла перед ним. Может быть, она даже бывала у него дома, пила чай, читала его книги. Но он ее не помнил.
- Вы у меня учились, голубушка? – спросил он. – Ах, как это славно, как славно… А какой год?
- 1932-й.
- А мой Коля учился на моем курсе в сороковом. Он теперь погиб на Синявинских…
Так остался он совсем один на этом свете. Без жены, сына и библиотеки. Его уговорили эвакуироваться. Зачем, он не понимал. Но его вызвали в ректорат и настоятельно рекомендовали. Кто-то сказал, что указание пришло даже из самого горкома. Боялись, что опять не будет еды, и он не переживёт зиму… Но есть он давно не хотел.
- Вы бы поели, Юрий Давыдович, хлебушка перед дорогой… Возьмите мой кусочек. – Юлия Константиновна протянула свой паек профессору.
Юрий Давидович посмотрел на этот кусок хлеба и бережно взял его в руки, накрыв ладошкой сверху. Обижать свою студентку отказом он не хотел. Но, когда она отошла, отвлекшись на детский гомон, он переломил паек пополам. Один кусок он отдал Витьке, а второй Лидочке.
- Возьмите, молодые люди, это сейчас самое ценное, а уж потом Байрон.

33.
Вошедший дежурный громко крикнул на все помещение:
- Граждане, выходим на посадку!
Все разом засуетились, стали быстро вставать, собирать вещи и вереницей потянулись к выходу, за дверью которого, в свете тускнеющего  октябрьского дня, на пристани уже гудело, шумело, плескалось.
Матросы и гражданские, раненые на носилках и ходячие заполняли причалы.
Огромный людской поток тек к спасительной Ладоге, разделяясь на ручейки и рукава - очереди и группы, которые ползли на посадку. А Ладога была холодной и мрачной. Ее дыхание ощущалось еще далеко от берега. В сознании не укладывалось, что можно ее пересечь - это было немыслимо, невозможно! До самого горизонта, все, что мог окинуть взгляд, заполняла вода – свинцовая, тяжелая. Но люди шли к берегу по деревянным настилам пристани, не думая об этом. Ни волны и шторма, ни самолеты немцев, вой сирен, ни дальние глухие раскаты зениток и взрывы не пугали их. Это было не самое страшное. Настоящий ад, в безнадежном холоде и голоде которого гибло все живое, остался у них за спиной. А из этого кошмарного мрака за ними рвались исчадия, и только эта большая вода могла их остановить... Поэтому люди шли и верили - нет, не верили, а знали, что, как только они подойдут к берегу, Ладога успокоится, ляжет у ног, как ласковый щенок, и расступится перед ними, пропуская. А потом она сомкнется над головами этих выродков в чужих шинелях и поглотит их раз и навсегда.  Так было  и так будет!

Большинство людей грузилось на баржу, мерно качавшуюся на волнах, но у причалов стояли катера и тендеры, на которые тоже сажали эвакуируемых. Юлия Константиновна вела детей, периодически останавливаясь и пересчитывая их. Вот маленький мальчик, судя по окрику – Стасик, вырвался из пары и побежал к ящикам. Воспитательница бросилась за ним. Пожилой боец с перебинтованной шеей сидел у самого борта баржи на швартовом кнехте и курил, отрешенно глядя на происходящее.
Над пристанью в сторону грохота зениток пронеслись наши истребители, растворяясь над водой. Витька посмотрел им вслед.
Ему вдруг показалось, что он уже видел такую же водную гладь, непреодолимой полосой отделявшую прошлую жизнь от будущей. Только вот когда и где это было, он не мог вспомнить. А, может быть, это было не с ним, а с кем-то другим, так же когда-то стоявшим на берегу и смотревшим за горизонт? Только время было другое и море было другим. Откуда передалось Витьке это ощущение, он не понимал, только знал точно, что так уже было - с ним ли, или с кем-то очень близким... И тогда так же, как и сейчас, не хотелось уходить с берега туда, за горизонт. Только вот причины у них, Витьки теперешнего и Витьки прошлого, были разные. Тогда не хотелось покидать Родину. Оставлять все, что любишь, все, что знаешь, к чему привык и в чем твоя частица навечно. А сегодня не хотелось покидать Ленинград, где покоилась мертвая мама, где погиб папа, где оставался Лукин и его летчики. Витька с тоской огляделся.
По сброшенным с бортов сходням люди поднимались на палубы, где их распределяли палубные команды. Катера и мотоботы дымили, гудели, ползали вдоль причала, заводя и отдавая концы. Раздавались команды, бегали матросы. Какой-то командир тряс бумагами перед лицом краснофлотца с винтовкой, который упорно мотал головой, перегораживая ему путь.
Шла привычная работа.

Лукин держал Катерину за руку.
Лидочка, когда вся группа остановилась, чтобы поймать Стасика, увидев Витьку, замахала рукой и закричала:
- Витя, Витя, ты идешь? Я без тебя боюсь.
Витька, стоя между взрослыми, поглядывал то на одного, то на другого. Он понимал, что наступил ответственный момент и его нельзя упустить. Сейчас все друг другу скажут что-то очень важное, что надо будет обязательно запомнить. Поэтому он с досадой отмахнулся от Лидочки:
- Да подожди ты!
Лукин отпустил Катину руку и присел рядом с Витькой.
- Ну что, щегол, удачи! Фонарь с собой взял? Сигналы помнишь?
- Помню. Я как в небе самолеты увижу, сразу светить буду. Обещай, что ты  заметишь.
Лукин обнял Витьку и поцеловал
- Конечно, сынок, обещаю. - голос его дрогнул. - Иди, давай. И пригляди там за тетей Катей.
Витька кивнул и, услышав еще раз за спиной голос Лидочки, убежал
Лукин встал и повернулся к Катерине.
- Ну, давай, жена, береги себя там.
- И ты, Саша, себя береги. Все хорошо будет.
Они коротко поцеловались, и Катерина, погладив его по волосам, пошла к буксиру. Ее и  группу раненых моряков распределяли по свободным местам, так как баржа была уже вся переполнена. Ее буксир был вместе с детдомовскими и гражданскими.
Пройдя несколько шагов, она вдруг остановилась и повернулась к Лукину.
- А он ведь правда похож, Саш, совсем похож. Нет ведь никого у него, и у нас с тобой больше никого нет. Саша, Пашеньки нету!!!
Она прижала руки к груди и так и стояла, глядя на него.
Лукин рванулся к ней, обнял крепко, прижав к себе. Катерина прильнула к нему в ответ, не отрывая рук от груди, и заплакала.
Жадно целуя ее в лицо, Лукин шептал:
- Ты только выживи, родная, выживи. И его сохрани. Вот война кончится, и все будет по-другому. Только не уходи…
Он ладонями взял ее лицо и отодвинув от себя буквально прокричал в нее:
- Только не уходи! Слышишь!
И в этот миг общая толчея, погрузка, крики, суета, все вдруг замерло вокруг них. Шаги людей стали медленнее и тише, звуки стали терять четкость, становясь неразборчивыми. В этот миг весь мир, вся Вселенная вдруг замерли, давая этим двум уставшим от страданий людям побыть наедине.

34.
Ладога тихо плескалось о берег. Закатный свет осеннего солнца тускло играл красками на камнях. Младший лейтенант Селиванов и комендоры первого орудия сидели у подножия маяка. Кутаясь от ветра в бушлаты, они слушали,  как затихала  гитара в руках лейтенанта.
- Товарищ младший лейтенант, сыграйте еще раз, пожалуйста. – попросил Луцкий, откусывая кусок от краюхи хлеба.
- Так я уж два раза играл. Хватит. – Отложил гитару в сторону Селиванов.
- Не, ну звучит душевно. У нас вот на Вологодчине гитар этих нет, всё гармошки да балалайки. Но это тоже душевно.
Фролов удовлетворенно затянулся самокруткой.
- “Тоска Наполеона” называется. Ария такая есть. – гордо сказал Селиванов.
- Эээ, какая такая тоска! Он же горячий парень был. Я вот слышал, он на дуэли дрался. Он был один, а тех человек двадцать. Всех победил. У него еще три друга было…
- Арсен, а ты с мушкетерами не путаешь? - усмехнулся Селиванов
-  Драться - это нехорошо, –подчеркнул Луцкий. - Кулаками решать – неправильно.
- Ара, ты что, трус? Мужчина всегда дерется. Поэтому Наполеон - он настоящий воин.
Желая смягчить реплику Оганесяна и сменить тему, Селиванов вновь взял инструмент.
- Давайте я вам лучше что-нибудь другое сыграю.
- Может быть, что-нибудь одесское? – предложил Лева Рубин
- Можем. Тогда ты, Лева, и запевай! – согласился младший лейтенант. Но не успел он положить пальцы на гриф, как увидел идущих в их сторону Грачева и Мартынова. Грачев что-то на ходу объяснял Мартынову, показывая руками. Селиванов приставил гитару к стене маяка и поднялся.
- Смирно! – скомандовал он
Все встали, и как только Грачев приблизился, Селиванов сделал шаг навстречу, приложив руку к козырьку.
- Товарищ старший лейтенант, личный состав отдыхает после выполнения учебной задачи.
Ответив на приветствие, Грачев осмотрел компанию.
 - Личный состав - да, а что делаете здесь вы, товарищ Селиванов?
Вопрос был задан так, что у младшего лейтенанта тут же проснулось чувство вины. Да, это было его свободное время, и бойцы сами попросили его сыграть, зная, что он хорошо владеет гитарой. Ничего предосудительного. Но в голосе командира явно звучало недовольство.
- Я? Я… с бойцами, – просто ответил Селиванов.
- Что-то ваши посиделки сильно смахивают на семейный пикник. Гитара... Может, вам еще актрис пригласить для компании?
- Зачем вы так, товарищ командир? – сказал Селиванов  с укором в голосе.
Грачеву стало стыдно. Он понял, что перешел черту. Он уже не воспитывал этого человека, а пытался унизить. Селиванов умел жить вне военной системы, а Грачев не умел и не хотел. Он мыслил жизнь только в рамках дисциплины. Ему так было проще глушить свою боль. Это противоречие между ними настолько раздражало Грачева, что хотелось наступить ногой на что-то тонкое и хрупкое, чтоб оно треснуло и не мешалось. Но это было неправильно и гадко…
Внутренне упрекнув себя за личное раздражение к заместителю, в остальном он считал себя абсолютно правым. Грачев боялся, что если его не будет рядом, то все рухнет. В трудную минуту этот юнец с романсами в голове не сможет выполнять свои обязанности, и бой будет проигран. Такие мысли посещали его не только насчет Селиванова: Грачев не был до конца уверен ни в одном из своих подчиненных, поэтому все старался держать под  контролем. Он просто не верил, что люди что-то могут без него.
- Смирно!!!- гаркнул старлей и шагнул вплотную к подчиненному. - Лейтенант, если у вас нет дел, то я вам их найду. Запомните, у командира свободных минут не бывает. Между боями вы тоже с бойцами петь будете?  Старшина! - не отрывая взгляд от Селиванова, Грачев обратился к Мартынову. - Обозначьте задачу личному составу, пока товарищ Селиванов думает… А вы, - он сделал упор на «вы», - следуйте за мной!
 - Эээ, зачем он так? – произнес с сожалением Оганесян, когда Грачев и Селиванов ушли.
- Грубо как-то… - печально вздохнул Луцкий.
- Товарищ Мартынов! – Рубин первый присел на камень.  - Интересует один вопрос: вы с командиром уже давно, он завсегда такой был или это конкретный климат?
Мартынов тоже присел рядом, достал папироску и медленно закурил.
- Я с ним, почитай, два года. Всегда такой. Ни тебе улыбнуться, ни тебе слово доброе сказать. Но командир он правильный.
Моряки стали присаживаться вокруг. Фролов глубоко  и тяжело вздохнул.
- Душа у него умерла. По глазам видно. Глаза пустые. Пока душа не проснется, таким и будет.
Все помолчали
- Нельзя ж так с людьми, нехорошо это… по-доброму надо, любить людей нужно, – произнес Луцкий.
- Да, жалко человека, – сказал кто-то.
Мартынов сделал несколько затяжек.
 - Значит, так. Догуливайте, сколько положено, и занимайтесь делами. Там, кстати, у комиссара идея появилась, вот ее в жизнь и воплотите. Рубин, ты рисовать умеешь?
- Умею, но так что бы «ой», так нет.
- А там сильно «ойкать» не надо. Серп и молот ты хоть нарисуешь?
- Это зачем еще?
- Да прописаться пора нам с вами на острове этом, а то все как в гостях тут живем.
Мартынов встал, потушил папиросу ногой и сказал куда-то в сторону:
- А что до командира…так он свое дело знает. И не нам начальство судить. Тренькайте пока вот на гитаре.
 Как только Мартынов скрылся за углом здания, Лев Рубин хлопнул себя ладонями по коленкам:
- Что ж братцы, каждый одессит поэт и художник. и я вам сейчас песню про Кольку Ширмача спою. Давай гитару.
Он взял гитару, подтянул колки, пустил несколько переборов по струнам и, кашлянув, запел:
«На Молдаванке музыка играет,
Кругом веселье пьяное шумит,
Там за столом доходы пропивает
Пахан Одессы  Колька Инвалид…»

35.
Вернувшись на остров, Грачев почувствовал внутри себя что-то не то, непривычное, как будто что-то изменилось.  Не сказать, что он стал другим, нет. Он был все так же суров и требователен к себе и подчиненным. За эти полдня, прошедшие с его возвращения, он уже успел навести порядок, пропесочить Мартынова и обменяться «любезностями» с комиссаром, который не во всем одобрял его методы. Так что он был прежним Грачевым, у которого все под контролем. Но все-таки что-то с ним происходило, что-то менялось глубоко внутри. Он стал по-другому смотреть на людей. Вместо того, чтоб по привычному жестко и бесповоротно отчитать или отрезать, он стал откладывать решения, задумываться, а прав ли он.  Это раздражало, он злился на себя, но поделать с этим уже ничего не мог. Вот и Селиванов под горячую руку попал, а теперь на душе нехорошо. 
 Даже инженера Мельницкого, которого Грачев внутренне очень уважал, он с самого утра старался избегать, чтобы не обидеть. Мельницкий переживал по делу, за оборону острова, а средств к этому почти не было. Негде было взять. И Грачев отмахивался, замечая, что инженера это обижает.
Большую часть необходимого Грачев просто «вышибал» из начальства. Но все шло очень туго. Материалов не было, война требовала все силы бросать на передовую, а по меркам штаба гарнизон Сухо числился передовой весьма условно. Во всяком случае, пока. Но выполнения плана и соблюдения графика требовали регулярно. Поэтому приходилось лавировать. С одной стороны, рапортуя начальству о результатах, а с другой - выслушивая от военинженера доклады о неготовности объектов обороны в срок.
Вот и сейчас, только они с Селивановым перешли на другую сторону маяка, в расположение второго орудия, как к ним тут же присоединился Мельницкий:
- Товарищ старший лейтенант, - сходу начал он, - соорудить противодесантные укрепления на всех подходах к острову я до сих пор не могу.
 - Повторяю вам, что я уже два раза в штаб докладывал. Обещали прислать. Вот,  почти двое суток в Новой Ладоге с вашими вопросами ходил по кабинетам. Сказали – ждать.  Что в остальном, Владимир Сергеевич? – утомленно ответил Грачев
 Мельницкий нехотя начал докладывать:
- Строительство землянок почти завершено, орудия укреплены. Зенитная установка с обваловкой. Но я еще раз вам повторяю, по правилам фортификации…
- Я понял, товарищ Мельницкий, я вас понял. - поморщился Грачев.
В этот момент он с нескрываемым удовольствием заметил корреспондента Дудинцева, фотографирующего орудийный дворик. Искренне обрадовавшись, что может переключиться на другого, Грачев отдал честь Мельницкому и окликнул Дудинцева.
- Товарищ Дудинцев, можно вас на минутку!
 Дудинцев обрадовано подошел, и, не успел Грачев открыть рот, как журналист его опередил:
- Товарищ командир! Очень хорошо, что я вас встретил! Вы же мне интервью обещали. И фото на маяке. Обязательно на маяке! С видом на Ладогу, на батарею.
Такой напор Грачева поначалу смутил, но ненадолго. Он уже отделался от Мельницкого и поэтому мог спокойно разобраться с журналистом.
«Он как-то тут не в тему. С одной стороны – вещь хорошая, писать статьи про подвиги. Но какой-то Дудинцев несуразный, невоенный, неправильный, что ли. Очки эти большие, сам маленький, щупленький. Говорит – слова тянет, как будто начнет сейчас заикаться. Не соответствует это образу военкора. То ли дело товарищ Симонов. И выправка, и статьи пишет хорошие. Ну, военный корреспондент, одним словом. А этот…   И вообще, какие у нас тут подвиги? Пора его отсюда отправлять. Разложит еще личный состав. Хотя, вот Полищук рассказывал, что политинформация удалась. Ладно, разберемся».
- Во-первых, я вам ничего не обещал, вы что-то путаете, – остановил он напор журналиста. –А, во-вторых, я не артист театра и кино в журналах печататься. Хотите смотреть - смотрите, хотите беседовать - беседуйте. Только без ущерба для личного состава.
- Но мне все же казалось… - начал было Дудинцев, но Грачев уже прочно захватил инициативу:
- Нет времени, товарищ Дудинцев, извините!
Он даже удивился своему «извините». Опять не как положено…
- А фото с маяка?- не успокаивался Дудинцев.
Грачев знал, что все журналисты мечтают о хорошем снимке. «Поймать» кадр – это мечта! Но на маяк он пускать посторонних не хотел.
- Не положено! – отрезал он. - Товарищ Селиванов, проследите, чтобы товарищу Мельницкому было выделено несколько человек для сбора топляка, что к берегу прибило, и доложите мне.
И, взглянув на Дудинцева с некоторым сомнением, Грачев отправился ко второму орудию с Мельницким, который так и не отходил от командира, в надежде его «дожать».
Селиванов, развел перед Дудинцевым руками:
- Уж не взыщите, товарищ Дудинцев. Как-то так.
- Эх… Фотоснимок на маяке был бы отличный, с панорамой. Может, с вами сделаем, товарищ Селиванов, а?
- Не положено, товарищ Дудинцев. Не могу. Пойдемте лучше, снимете, как наши ребята топляк разбирать будут.
Дудинцев расстроено вздохнул и побрел за Селивановым. Через некоторое время он действительно поснимал, как работают моряки на  разборке топляка, как зенитчики тренируются приводить ДШК в боевую готовность, поговорил с часовыми у маяка. Но все это было не то. Все это он уже видел, слышал. Надо было найти что-то уникальное, очень интересное.

Пока Дудинцев так ходил-бродил по острову, беседовал с моряками, шутил с Мартыновым, угощал папиросками, он не раз чувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Но все время отгонял от себя эту мысль.  Хотя, если  бы он присмотрелся, то смог бы заметить, что у среднего окна на лестнице маяка действительно кто-то стоит и внимательно за ним наблюдает. Только вот кто это, понять с земли было невозможно.
А наблюдавший действительно хотел быть незаметным.  Поэтому он старался смотреть в окно так, чтоб его фигура скрывалась за стенкой оконной ниши, а табачный дым выпускал в сторону лестницы. Докурив папиросу, соглядатай сплюнул на окурок и аккуратно положил его в карман брюк.

36.
Перегруженный буксирный пароход «Ивановец» держал курс по большой трассе в Новую Ладогу. Помимо гражданских, на его борту были раненые моряки, которых  везли в 34-й военно-морской госпиталь с Осиновецкой базы Ладожской флотилии. Здесь им оказали помощь врачи мобильной хирургической группы, и теперь бойцы отправлялись на долечивание.
Тихо попыхивая, буксир медленно шел по волнам. На шлюпбалках со скрипом мерно раскачивалась  прикрепленная  лодка, на палубе стояли или сидели гражданские, несколько раненых и группа детдомовцев. Витька сидел у борта, нахохлившись от ветра, а Лидочка крепко держала рукав его ватника обеими руками.
 - Вот вырасту и стану летчиком! – вслух подумал Витька.
Он очень сожалел, что его забрали из эскадрильи Лукина. Помимо самого Лукина, там еще остался и добрый старослужащий Степаныч, который всегда давал ему что-нибудь вкусное. Сержант Голованов, с которым они несколько раз играли в шахматы и который обещал научить его играть на губной гармошке. Да много там осталось людей, которые понравились Витьке, с которыми он подружился и с которыми сжился. Там были люди, которых он уважал, к которым тянулся. А теперь  сидит тут в окружении двух женщин - тетя Кати и вот этой мыши.
 - А я буду учительницей или медсестрой, – зевнула Лидочка. Ей хотелось спать.
Катерина пристально всматривалась в горизонт, где клубились багровые облака в свете закатившегося солнца. Рядом с ней сидел пожилой мужчина и так же, не отрываясь, смотрел на закат. Из рассказа Витьки она знала, что это старый ученый, который дружил с каким-то Бироном, но тот давно умер, а старичок хранит его книжки. Катерина толком ничего не поняла, но то, что рядом сидел человек ученый, было ясно по редким фразам на латыни, которые он бормотал себе под нос. Резкий порыв ветра сорвал с его головы старинную шляпу, но старик был настолько погружен в свои мысли, что не заметил этого. Катерина подняла головной убор и подала профессору.
Старичок, не отрывая взгляда от горизонта, взял шляпу и спросил:
- Как вы думаете, они уже нашу судьбу решили или еще нет?
- Кто?
Профессор поднял палец:
 - ОНИ.
Так, держа палец вверх, он повернулся и увидел Катерину.
- Ох, простите, голубушка, я думал, это моя бывшая студентка … Она мне напомнила Илиаду. «Совершалась Зевсова воля…».  Разве это мы решаем, кому жить, а кому умереть. Нет. ОНИ, кто-то, кто над нами. Ведь так?
- Если ОНИ все решают, тогда нам думать не о чем. Все уже решено. Только от этого жить не очень хочется.
Профессор улыбнулся
 - Жить или умереть, решать не нам, а вот для чего  - решаем мы. Вот вам есть для чего жить или умереть, голубушка?
 Катерина задумалась. Она не знала ответа. После смерти сына она не хотела  жить. Мужа она не любила, а после гибели ребенка пропала необходимость терпеть и притворяться. Человек, которого она любила, был далеко и, как ей казалось, ее не любил. Теперь был мальчик, который напоминал ей сына, и о котором сейчас надо было заботиться. Но стоило ли ради этого жить?..
- Я не знаю уже, – ответила она.
- А я вот иногда думаю, что пока не поймешь, ради чего жить, будешь жить, а как поймешь, тут ОНИ тебя и заберут. Это у них шутка такая…
- А вам есть для чего7
- Конечно, голубушка, конечно!!! – радостно, но  задумчиво ответил старик. - Мои студенты, которые будут, мои лекции... Вы знаете, - оживился он - я сегодня решил, что буду писать историю нашей борьбы с НИМИ. Они нас приговорили, а мы боремся. Вот об этом и начну писать, как устроюсь….
На этом слове профессор замолчал, улыбка коснулась его губ, и он опять повернулся к закату.
 Витька встал размять ноги и, поймав встречный ветер, широко раскинул руки ему навстречу. Его ватник надулся, он почувствовал, что ветер его приподнимает.  Тогда Витька изобразил покачивание, как делают самолеты при отрыве от взлетной полосы.
Юлия Константиновна подняла ребят с палубы и построила вереницей:
 - Пойдем вниз, тут холодно, - сказала она. - Я вам сказку буду рассказывать.
Лидочка оторвалась от Витькиного рукава и пошла со всеми. У входа в трюм она помахала Витьке и осторожно стала спускаться вниз
Витька развернулся к Катерине, опять раскинул по ветру руки и низким голосом стал изображать рев двигателя. Он делал вид, что летит, и, когда покачивался  из стороны в сторону, как при маневре, громче изображал звуки самолета.
Вдруг  Витька остановился. Руки его стали медленно опускаться, а рот так и остался открытым. А из него все сильнее и сильнее вылетали звуки рева авиационного мотора.
Витька посмотрел в сторону, его глаза расширились, губы задрожали.
Катерина резко повернулась и увидела пикирующие немецкие самолеты. С воем сирен они шли на снижение, заходя для атаки. Вот они уже совсем близко,  первый самолет выпустил светящиеся строчки трассирующих пуль, которые высокими фонтанами побежали по воде за пароходом. Катерина рывком вышла из оцепенения, швырнула себя к Витьке и, когда пулевые фонтанчики перескочили с воды на палубу, она уже упала на мальчика и придавила его. В двух сантиметрах от них пулевые строчки расщепили доски, уложенные на палубу и кровавыми облачками, и лоскутами одежды побежали вперед по толпе людей.
Немецкая авиация начала охоту, предаваясь ей с удовольствием.
Люди метались, не зная, что делать. Кто-то кричал, женщины визжали в голос, дети плакали. Восьмилетняя девочка звала маму, которая стояла к ней спиной и, схватив себя за волосы, мотала головой.
Сверху, у рубки, матрос стрелял из зенитного ДШКа, пытаясь поймать в прицел пляшущие перед ним мессершмитды. Но у него ничего не получалось. Он мазал и потому, что второй раз в своей жизни стрелял из этого пулемета, и потому, что руки тряслись от страха.
Второй фонтан разрывов прошёлся по толпе, расшвыривая людей в разные стороны. Мать и девочку пробило одной пулей, а последний фонтанчик убил пулеметчика, который кубарем слетел в толпу, придавив своим телом нескольких человек.
Профессор, прижимая чемодан к груди, пытался успокоить обезумевших, которые его даже не слышали.
- Товарищи, товарищи, тут дети! У меня Байрон! Без паники!!!
- Арятуйте, Господи, помоги! - кричала ему в ответ пожилая украинка, истово крестясь.
Капитан буксира, мужчина лет пятидесяти, сам стоял за штурвалом и отчаянно им крутил, пытаясь лавировать.
- Машинная, полный … самый полный вперед!!! Стоп! Полный назад! – кричал он куда-то вниз.
Однако неповоротливость судна была настолько очевидна, а стремительность налетавших немецких самолетов так неудержима, что он сам понимал бессмысленность своих действий. Наконец, очередная трассирующая гирлянда водяных и кровавых фонтанчиков прошила судно, и одна из шипящих искр  разворотила капитану грудь. Пошатнувшись, он медленно сполз по штурвалу на пол. Потерявший управление пароход резко повернулся и накренился.
Два моряка, почему-то в касках, а не в бескозырках, продравшись сквозь толпу вопящих людей, которые руками, зубами, частями одежды цеплялись за них и тащили назад, пытались спустить шлюпку на воду. Один забрался в нее, а второй пытался ее закрепить. Но в этом миг на буксире прогремел взрыв,  матросов и еще нескольких человек подбросило над бортом и швырнуло в Ладогу. Никем не удерживаемая лодка с трупами и выброшенными взрывом вещами рухнула на воду и отвалила от борта...
В трюме Юлия Константиновна прижимала к себе детей, пытаясь накрыть их своим телом:
- Ребята, все будет хорошо. Старшие, возьмите младших за руки, крепче. Так и пойдем с вами по берегу, так и пойдем. Стас, не кричи, это стыдно!
Стасик плакал навзрыд, потому что от взрыва у него лопнули перепонки в ушах и пошла кровь.
Не замечая этого, Юлия Константиновна хмурилась и шептала:
- Маша, Лидочка, помогите Стасику. Все будет хорошо, все будет хорошо.
Но ее никто не слышал. Дети в грохоте и криках сбились в кучу и прижимались друг к другу. Лидочка, прижимая к себе красный мячик, искала глазами Витьку.
Судно начало сильнее крениться на левый борт и погружаться в воду. Рубка горела маслянистым дымом.
Немецкие самолеты шли цепочкой, падая на цель. Выли сирены. Йозеф Штанге увидел в перекрестие прицела палубу и попытался попасть вновь. Ему казалось, что он мажет. А хотелось попасть в эту маленькую продолговатую трубочку, болтающуюся на волнах у него под фюзеляжем. Летчик он или нет? Он нажал на гашетку, и пулемет застрочил уверенно и весело. В кабине самолета приятно пахло оружейным маслом и горячим металлом. Закладывая вираж, Иозеф попытался рассмотреть, что там, внизу, но не успел. Удар по затылку швырнул его лицом вперед. Последнее, что запечатлела сетчатка Йозефа Штанге, убитого пулей с русского «ишака», было большое скользкое пятно от его мозгов на приборной доске.
Самолеты прикрытия подошли с опозданием. Заплясали самолетные виражи, заметались двойки. Трассы пулеметного огня, как светящиеся дорожки в вечернем небе, прошивали воздух.  Самолеты ныряли то вверх, то вниз, воя  на виражах. Наши пытались отогнать немцев от транспорта, но было уже поздно. Буксирный пароход «Ивановец» горел.
37.
Комиссар Полищук, Луцкий, Фролов, Костюк и Строганов вкапывали шест в камни на пристани и крепили его растяжками к соседним валунам. Оторвавшись от работы, Луцкий глянул на горизонт. На самой его кромке мелькали всполохи огня.
- Бой идет. Немцы наших треплют? – сказал он. - Это ж сколько народу опять погибнет…
Фролов перекрестился:
- Господь милостив. Спаси и сохрани души рабов твоя…
Усиленно натягивая трос, Сашка Строганов, молодой ординарец Грачева, с досадой покачал головой:
- Вот чего ты, папаша, за эту веру уцепился? Ну, вот чего она тебе дала? Хотя с тобой, в общем-то, все понятно. Ты в этом вопросе элемент прошлогодний. А вот Луцкого я совсем не понимаю. Ты ж молодой парень, а туда же – ходишь, крестишься, каешься.
Костюк, вбивая кол для растяжки, усмехнулся:
- А она ему, вера их, трусить помогает. Ну, слышал же, не убей… Чего там еще у них? Вот наш Луцкий и кается.
Луцкий молча работал, опустив глаза.
- Мне вера ничего не дала, если ты о мирском. Ни копейки лишней, ни полотна кусок… - спокойно начал Фролов
- Ну, так вот! – торжественно резюмировал Строганов. Для него это было  признанием бессмысленности всего религиозного. Чего толку, если нет никакого проку.
- А я об том и не просил никогда. «Господь не кума, чтоб набилась сума».  – выпрямился и прервал работу Фролов. - Иной так в храм и идет, лишь бы себе чего у Господа приторговать, за свечу, да за поклон лишний.
Фролов замолчал, подбирая правильные, на его взгляд, слова. -  Мне вера моя надежду дает, спокойствие. Я с Господом о душе своей грешной, о поступках своих сверяюсь.
- И как, помогает? – озорно бросил Строганов. Он даже усмехнулся от таких непонятных и мракобесных речей.
Строганов был комсомольцем. Честным, идейным. Он был не детдомовским и не сиротой на попечении родственников. У него была нормальная семья, родители. Батя трудился на железной дороге. Рабочий до мозга костей, революцию и все новое он принял настороженно, но с пониманием и надеждой. Он всегда говорил своим детям, которых у них с женой было пятеро, что жить по-старому было уже никак. Не пробьёшься. Все там наверху расхвачено и расставлено. А мечталось пожить хорошо.
Новое время открыло дорогу наверх. И, хотя Сашкин отец при советской власти сильно не поднялся, но перспективу для детей видел широкую. Поэтому и комсомольские увлечения Сашки приветствовал и поддерживал. Мать Сашки была прачкой. И тоже была уверена, что жить стало лучше. Правда, чем это лучше – она толком объяснить не могла, но говорила  о том же – о перспективах.
Сашка в комсомол рвался убежденно. Он верил и в коммунизм, и в Советскую власть. А как иначе? Он верил в светлое будущее, которое рано или поздно настанет на всей планете, и люди будут жить хорошо. Всего будет много и дешево. А может, и совсем бесплатно. Правда, тут он больше ориентировался на отца, который говорил, что совсем бесплатно быть не может.
Сашка был не только идейным комсомольцем, но и верным сталинцем. Товарищ Сталин в его сознании был олицетворением честности и справедливости. Он был непогрешим, все делал правильно и жил заботами только о стране. Однажды Сашка увидел плакат, который врезался ему в память, как заноза. На нем товарищ Сталин сидел за письменным столом у зажжённой лампы, с пером в руках, а в тексте плаката говорилось, что ОН думает обо всех даже ночью. Сашка отчетливо представлял себе, как все уже спят, а Вождь сидит за столом, пишет и думает, как сделать, чтоб жизнь стала лучше. Все спят, а он не спит! И ему становилось очень жалко товарища Сталина. Сашка давно мечтал поехать в Москву, где он сам, и никто из его друзей и близких никогда не были, пойти на Красную площадь, найти окошко Вождя и посмотреть, как там ночью горит свет. Хотелось постоять рядом с тем, кто все время о тебе думает.
В общем, для молодого комсомольца Александра Строганова, помимо Вождя, авторитетов не было. Ну, кроме товарища старшего лейтенанта Грачева, конечно. Но это уже отдельная история.
-  Мне для того, чтоб себя понять, бог ваш не нужен, – резюмировал свои убеждения Строганов. -  Я, если что, всегда на товарища Сталина равняюсь. Думаю, как бы он поступил. Что бы он мне подсказал. Правильно, товарищ комиссар?
Полищук, продолжая наматывать веревку на крючки, промолчал. Строганов и все остальные ждали, что он ответит.
- Правильно, Саш, правильно. – наконец вымолвил Полищук, не отрываясь от дела.
Фролов кашлянул на реплику комиссара, пригладил усы.
- Товарищ Сталин далеко и высоко. Ему на каждого из нас времени не хватит. А Господь - он в сердце моем, вот здесь… - и Фролов приложил руку к груди.
- Советская власть, товарищ Фролов, по такому случаю говорит… - искоса посмотрев на Фролова, начал комиссар.
- Ты, Кондратий Мефодич, не начинай, - перебил его Фролов - мы ж не на митинге. Я воробей стреляный, и агитировать меня не надо.
- Да я и не собирался тебя агитировать, я про Советскую власть говорю.
- А я с Советской властью не ссорился и завсегда помогал, чем мог. И на фронт вот добровольцем пошел, хоть и не по возрасту мне. Но от веры своей не отойду. Она мне отцами завещана, и не мне о том судить…А когда надо будет, я с ней и смерти не убоюсь. Ты уж прости.
Фролов воткнул лом между валунами, снял рукавицы, бережно положил их рядом и отошел к берегу. Он встал на самый край, у среза воды, как на берегу вечной Реки, и стал смотреть туда, где уже на почерневшем горизонте сверкали всполохи и слышался приглушенный шум боя.
Строганов выпрямился, весело сплюнул, тоже снял и небрежно бросил рядом с собой брезентовые рукавицы.  Присел на камень.
- Интересный у нас папаша, товарищ комиссар, получается. Ну, вот как с таким в бой идти? Я вот лично прям закипаю в сомнениях.
 Полищук тоже остановился.
- А я бы, Саша, на твоем месте не закипал выше обычного. Я его дело смотрел. Он в гражданскую такого повидал, что…
Тут голос его осекся и потонул в тяжелом вздохе.
- Чего такого? – удивился Сашка
Все посмотрели на комиссара. Тот молчал. За него говорили сосредоточенное лицо, стиснутые скулы и остановившийся взгляд.
- Много мы там всего повидали, Саша, много всего…  Ладно, братцы, перекур.
Полищук положил инструмент, подошел к Фролову, закурил и протянул ему папиросу.
Матросы  тоже стали располагаться на перекур. Но к Фролову и Полищуку никто не подходил. Так и стояли на берегу эти два уже немолодых человека, за плечами которых была большая и тяжелая жизнь. 
Фролов помнил, как в гражданскую они вместе с продотрядовцем вели его родного брата Фрола через всю деревню к оврагу. Шли вместе, без выставленных вперед штыков и связанных рук. Просто шли, курили и говорили. А потом Фрола отпустили, и он пошел от оврага в Пустошку, а они вернулись в комбед, где городской рассказал, что Фрола расстреляли и сбросили в овраг. А наутро мужики зарубили председателя топорами. И городского тоже…
Потом Фролов служил у Юденича в пулеметной роте. Пока Юденич побеждал, мужики воевали. Как белякам крышка настала – пошли всей ротой к красным. Перешли фронт и попросились. Опять служили, но теперь уже у красных. Фролов помнил, как под Красным селом, после неразберихи боя, они спали под одной шинелькой с адъютантом Булах-Булаховича. Тот заплутал и вышел к ним. Наутро расстались. Помнил, как в Пскове всех, кого заподозрили в сочувствии к большевикам, повесили на фонарях. Гроздьями висели…
 И комиссара этого он помнил. Тот его - нет, а он помнил. Как пожалел его, сопляка, там, на Пулковских, когда под кустом мог ему в живот выстрелить, но не стал. Сидел он тогда в своей кожанке и грязь по лицу мокрому размазывал. Зло смотрел, как волчонок, а слезы текли. Жалко стало…
А потом пришел колхоз, и Фрола сослали в Сибирь. Сейчас он воюет где-то на Волховском, в роте, собранной из одних кулаков.  Фрол писал, что командир их, молоденький лейтенантик, сначала даже к начальству ходил, жаловался, что ему не доверяют, раз одних кулаков прислали. А теперь просит только кулаков и присылать – мол, крепко воюют. Чудно…
Полищук стоял рядом, курил и удивлялся, как постарел Фролов. Лицо изменилось сильно. Конечно, он его помнил, поэтому и дело его посмотрел внимательно, и не нашел там того, о чем сейчас вспоминать не хотелось. Не нашел он там записи о рядовом с рябым лицом, который мог тогда его шлепнуть, но не шлепнул. Полищук это запомнил. И потом, уже в Крыму, в той самой каменоломне, где год назад врангелевцы расстреляли целый полк красных, он не выстрелил в тоненького гимназиста Костю Смолкина, оказавшегося с оружием в руках среди взятых в плен белогвардейцев.  Парень был родом из-под Луги, учился в Питере, а в Крым его занесла война и желание уехать в Турцию. Тогда Полищук его и пожалел. Отобрал документы и пнул ногой под камень, когда всех вели в расход. Интересно, что с ним сейчас?
Много всего они испытали и вынесли: страшную германскую и гражданскую войны, разруху, холод и голод первых лет Советской власти, неурожаи, гонения и безысходность. Но во всем этом лихолетье, когда одна эпоха кроваво сминала другую, когда рушился старый мир, и на его обломках  рождался мир новый, эти два человека с совершенно разными убеждениями, характерами и принципами сумели остаться людьми. Людьми, способными понимать и сострадать. Все испытав и перетерпев, они не стали зверьми, хотя их долго к этому подводили. Да, они стали жёстче и грубее, но сохранили в себе способность любить и прощать.
А сейчас за их усталыми, натруженными спинами, на этом проклятом, одиноком острове, стояли мальчишки, совершенно не знавшие жизни, неопытные, необстрелянные сопляки. И эти двое должны были стать точкой опоры для этих пацанов и, если понадобится, первыми принять удар - как и тогда, много лет назад. А  перед ними, на том краю вечной водной глади, горели и дымились врата ада…

38.
Как только Витька упал в воду, тысячи ледяных иголок воткнулись в его тело. Одежда - ватник и ватные штаны - сразу налились свинцом и потянули вниз. Он дернулся пару раз и почувствовал, что тонет. Он барахтался, бил руками, но слабел с каждым вздохом. Но вот чье-то упавшее в воду тело вытолкнуло его наверх и в сторону накренившегося катера. Скользя руками и пытаясь ухватиться за гладкую поверхность обшивки, Витька уперся лицом в иллюминатор. За толстым стеклом он увидел копошащуюся массу. Это были люди, плотным ковром покрывавшие все пространство трюма. Одежда и вещи, руки и лица вперемешку с обломками обшивки - все это колыхалось в пропитанной мазутом воде.
Вдруг в этой мути Витька увидел лицо Лидочки. Как маленькое белое пятнышко, оно угасающе мерцало в меркнущем под водой свете. Она смотрела на него стеклянным взглядом, но уже не видела. Витька закричал, цепляясь за края иллюминатора, но тот неумолимо сползал в воду и уже почти весь скрылся в темной пучине. В этот момент личико Лидочки дернулось, она моргнула, и из темноты трюма к Витьке взметнулась ее рука.
Витька заколотил рукой по иллюминатору и по борту тонущего катера. Вытащив из кармана фонарик Лукина, он набрал воздуха и  булькнулся вниз. Цепляясь за уходящий вниз борт, он колошматил по иллюминатору, пока фонарик не треснул у него в руке. Витька закричал, и тут же пузырьки воздуха заволокли стекло иллюминатора и темные, пустые глаза Лидочки. Он глянул наверх и увидел, как квадрат света на поверхности уходит от него все дальше и дальше. Не успев понять, что происходит, он вдруг почувствовал, как чья-то рука схватила его за волосы и потащила обратно.
Катерина с силой выволокла Витьку наружу. Он отплевывался, бился в воде. Потом вдруг, набрав воздуха, опять попытался нырнуть. Катерина схватила его за шкирку и потянула к себе. Они барахтались в воде, и Витка кричал:
- Я разобью стекло! Пусти!!!
Но Катерина не отпускала, цепко держа его. Вокруг уже почти затонувшего судна кипело людское море. Люди, оказавшиеся в воде, старались удержаться на плаву, отталкивали плавающие вокруг вещи, кричали. Большинство уходило под воду быстро, многие тонули под тяжестью тех, кто пытался уцепиться за что угодно. Опасаясь именно этого, Катерина оттолкнулась от рубки катера и, увлекая  Витьку, поплыла подальше от эпицентра трагедии. Чемоданы, детские игрушки, шапки и корзинки - все это качалось и кружилось в водовороте людского хаоса, через который они пробирались. А над всем этим пролетали самолеты, разбрызгивая гирлянды трассирующих пуль и завывая сиренами.
Начинало темнеть. Катерина увидела лодку, отброшенную взрывом, которая теперь медленно дрейфовала в стороне. За ней по поверхности воды тянулся оборванный трос. Катерина ухватилась за него, и вместе с Витькой они подтащили шлюпку к себе. Самым трудным оказалось забраться внутрь. Лодка качалась, а сил перевалиться через борт уже не было. Одежда сковывала движения, тащила обратно. Витька уже не бился и не кричал. Он молчал и только сопел, шлепая руками по воде. Еще раз наклонив борт лодки, Катерина из последних сил уцепилась за банку, подтащила себя к ней, закинула на борт правую ногу, и тут силы оставили ее. Еще секунда, и она упала бы обратно, но Витька подтолкнул ее, помогая переползти на дно. Несколько секунд она лежала среди трупов, потом подтянулась к уключине и кинула руки за борт. Пошарила в воде, нащупала ватник и, собрав волю в кулак, потащила. Витька помогал, как мог. Наконец, они оба упали на дно лодки, распластавшись на мертвых телах.

39.
 Гарнизон острова Сухо почти в полном составе, с оружием в руках, был построен на причале спиной к воде. Вместе со всеми в строю стояли торжественно-подтянутые Грачев, Селиванов, Полищук, Мартынов, Мельницкий. Дудинцев с фотоаппаратом чуть поодаль готовился делать снимки.
Там же, на правом фланге, стоял установленный днем раньше шест с натянутой веревкой. У флагштока стоял матрос и держал в руках свернутое красное полотнище.
Старший лейтенант Грачев сделал несколько шагов и повернулся к строю.
 - Здравствуйте товарищи краснофлотцы!!!
- Здрав-ствуй-те! – хором ответил строй.
- Вольно! От себя скажу коротко. Нет неважного места службы. Везде фронт. И здесь служить надо так, как положено.
Грачев замолчал. А что, собственно, еще добавить? Все, что нужно, сказано. Говорить он не умел и не любил. И торжественные линейки тоже недолюбливал. Много слов – мало дела. А дел много, всех не переделать.
Но этот митинг надо было  провести уже давно. Тут он не дотумкал, а Полищук не подсказал. Хорошо, хоть сейчас сообразили, и военкор в тему. Вроде неплохой мужик. Странный только, а так ничего.
Помолчав немного и не найдя, что добавить по существу, Грачев сказал:
- Слово предоставляется комиссару батареи товарищу Полищуку.
Полищук чеканным шагом вышел из строя и, подойдя к Грачеву, повернулся во фронт.
- Товарищи краснофлотцы!!!! – начал он громко и торжественно. - Страна наша, партия и правительство поставили нас на этом маленьком острове.  Тут наша вахта. Тут наш рубеж! Здесь у нас под ногами частица Урала и Сибири, здесь камни Кавказа и ветер Калмыцких степей.
Полищук медленно обводил взглядом  строй, стараясь заглянуть каждому в глаза.
- Здесь вода со вкусом всех наших вод и рек. Со вкусом Волги! И над всем этим должно развиваться знамя Родины. И пусть каждый из вас, глядя на этот стяг, знает, что он тут не один. За нами Ленинград и Москва, Сталинград, Баку, Ереван и много-много других городов и мест. За нами - вся наша необъятная РОДИНА!!! А мы у нее одни-единственные здесь, на этом посту. И нет никого, кроме нас с вами, между нашей страной и врагом на той стороне. А значит, мы в ответе за всех. Мы в ответе за Родину, товарищи!
Полищук сделал шаг назад.
 Строй замер. Каждый вытянулся и напрягся. Все ждали самого главного момента. В  звенящей тишине были слышны только шум волн и крики чаек.
Страшно волнуясь, Грачев скомандовал:
- Батарея!!! Под знамя Союза Советских Социалистических Республик равняйсь, смирно! Флаг поднять!
Все командиры и старшины взяли под козырек.
Матрос начал медленно разворачивать полотнище и натягивать веревку, но что-то случилось с первым крючком, и веревка не поползла вверх. Дул ветер, стяг трепыхался внизу. Нависла пауза.
И в этот напряженный момент Полищук хриплым, неровным голосом вдруг запел:
«Вставай, проклятьем заклейменный,
Весь мир голодных и рабов,»
Селиванов и Мартынов подхватили. Грачев, никогда не умевший петь, кашлянул и тоже стал тихо подпевать:
«Кипит наш разум возмущенный
И в смертный бой вести готов…»
Один за другим  из строя стали присоединяться голоса. Сначала тихо, а потом все сильнее и громче:
«Весь мир насилья мы разрушим
До основанья, а затем
Мы наш, мы новый мир построим,
Кто был никем, тот станет всем!»
Матрос у флагштока справился с заминкой, и Знамя медленно поползло вверх. В этот момент уже весь строй подхватил припев:
«Это есть наш последний
И решительный бой…»
Дудинцев, сделав несколько снимков, выпрямился, вытянул руки по швам и тоже запел. Каждый в строю пел и медленно поднимал голову вслед за восходящим флагом.
«С Интернационалом
Воспрянет род людской!»
Застигнутые песней на своих постах у орудий и пулеметов, часовые вытягивались по стойке смирно. У входа в маячное здание кок в белом переднике и с кастрюлей в левой руке остановился и приложил руку к бескозырке.
А строй начал второй куплет - уже громко, размашисто, в полный голос. Пели от души, старательно, слаженно, Они пели гимн своей Родины, которая сегодня билась со страшным врагом, и не сдавалась. Они пели гимн своих отцов, поднимавшихся на баррикады и умиравших под пулями Колчака и Юденича. Они пели гимн, с которым не страшно было умирать, с которым хотелось жить.
И вот, уже не зная преград, над всем островом, над прибрежной кромкой и волнами Ладоги гремела музыка гимна Союза Советских Социалистических Республик.

40.
Катерина открыла глаза от громкой, как ей показалось, музыки. Но это был лишь ветер, который гудел над водной рябью.
Катерина с трудом повернула голову. Они с Витькой лежали,  обнявшись, на дне шлюпки,  среди мертвых тел. Это были тела матросов, пытавшихся пришвартовать лодку к борту,  и гражданских, которых выбросило взрывом с катера. В лодке было полно воды, перемешанной с кровью. От холода Катерина окоченела, даже мелкая дрожь уже не била тело. Это было плохо…
«Еще немного, и уже не встать, - подумала она. -  Витька вон лежит с открытыми глазами и  не шевелится». Катерина попыталась согнуться. Деревянные руки и поясница не слушались, страшно болела голова. Наконец, после многократных попыток, удалось сесть и осмотреться. Лодка качалась на волнах, моросил дождь, горизонт был пуст. Витька не шевелился, просто молча смотрел. Катерина встала на колени, нагнулась и подхватила под мышки одного из матросов. Его голова мотнулась, каска упала в лодку,  высвободив светлые волосы. «Совсем еще мальчик»,  - подумала она и с силой перевалила часть тела через борт. Потом, отдышавшись, взялась за ноги и столкнула матроса за борт. Витька с оторопью, не отрываясь, наблюдал за ней. Следующим Катерина взялась за профессора. Тот был грузным мужчиной, поэтому она смогла только перевалить тело с боку на бок и прислонить к борту спиной. Профессор сидел, опустив голову на грудь. На левом ухе у него висело разбитое пенсне, а правая рука сжимала ручку чемодана, простреленного в нескольких местах. Витьке очень захотелось открыть чемодан и посмотреть книжки, которые этому старику были дороже хлеба. Он медленно встал. Но вместо того, чтоб наклониться и отщелкнуть замки, Витька взялся за брючину правой ноги профессора. Катерина ухватилась за левую ногу, и они вместе перевалили тело профессора античной философии через борт. Тело сразу скрылось из вида. Рука разжалась, и чемодан, упав на бок, остался на плаву, медленно закружив на волнах, будто ища кого-то. Вскоре через пулевые отверстия вода набралась внутрь, и он плавно ушел под воду за хозяином, унося на дно редкое издание любимого им Байрона. Мимо лодки проплыл красный мячик Лидочки. Витька вытер глаза.
Постепенно  они освободили лодку от тел. На дне шлюпки Витька нашел свой разбитый фонарик, который выпал у него из рук, пока они ночью с тетей Катей забирались внутрь. Он оттер его дрожащей от холода рукой и аккуратно убрал в карман. Катерина сидела на банке и тяжело дышала. Витька сел  рядом. За все время, пока освобождали шлюпку от тел, они не проронили не слова. Говорить было не о чем.
Выглянуло солнце, морось прекратилась, и туман слегка рассеялся. На горизонте  Витька заметил верхушку маяка и остров.
 - Маяк! – коротко вскрикнул он, указывая на горизонт.
 Катерина молча бросила взгляд вдаль, кивнула и взяла каску, плавающую на дне шлюпки. Перегнувшись за борт, она стала грести к острову.
Витька поднял со дна прострелянный котелок и стал вычерпывать кровавую воду из лодки в Ладогу. Теперь все зависело только от них.

41.
По острову плыл вой тревоги. Краснофлотцы занимали места, согласно боевому расписанию. Грачев и Мартынов бежали к пристани, где уже несколько матросов, стоя по пояс в воде, подтаскивали шлюпку и помогали Катерине и Витьке выйти на берег. 
 Грачев ничего не мог понять. Перед ним на камне сидела Катерина. Его Катя! Еще не веря своим глазам, он наклонился к ней и тихо спросил, тронув за плечо:
- Катя?
Она подняла голову, взяла его за руку, сползла с камня на колени и заплакала.  Витька, наоборот, поднялся и встал рядом, чтоб Грачев его заметил.
 Грачев сразу узнал Витьку. И в тот момент, когда Катя, плача, уткнулась ему в живот, привычная сдержанность вдруг изменила ему. Он притянул к себе мальчика, обнял Катерину и тяжело глубоко вздохнул. На пристани стояли люди, смотрели и не могли поверить, что это был тот самый старший лейтенант Николай Грачев - их железный, волевой, непогрешимый командир…
 - Военфельдшера сюда! Быстро! – первым опомнился Мартынов.
- Иван Иванович, переоденьте их срочно, пожалуйста! - Грачев, не отрываясь от Катерины, повернулся к Мартынову. Тот на мгновение даже опешил:
- Слушаюсь! Смирнов! Харченко! Чистую одежду, быстро!
В этот момент силы оставили Катерину - она потеряла сознание. Грачев подхватил ее, а Мартынов взял на руки Витьку, и они быстро пошли к зданию маяка.
 В полном молчании проводив командира взглядами, матросы привязали шлюпку и стали ее осматривать.
 - С транспорта они. Вчера бой был. Выжили видать как-то, – сказал Рубин, выбрасывая на берег каску и прострелянный котелок.
- От верной смерти убереглись! А сколько ж народу, наверняка, погибло!.. И молодые, и дети… Все под богом ходим… - запричитал Луцкий, осматривая лодку.
- Замолчь, телепень! И без тебя тошно, – раздраженно оборвал его Фролов.
 Рубин посмотрел в сторону уходящего Грачева:
- А это, должно быть, знакомая нашего командира. Видали, что с ним сделалось, когда она ему на грудь упала?
Фролов тоже посмотрел на Грачева, бережно прижимавшего к себе Катерину, пока ему открывали дверь в маячное здание.
«Может, и отойдет теперь», - с надеждой подумал он.
На острове сыграли отбой. Все расходились по делам. Было видно, как из маячного здания вышел военфельдшер Буцевицкий,  и зашли несколько матросов с ведрами горячей воды. Куда-то торопливо проследовал Селиванов. Через несколько минут у входа в здание появился кок с мисками, из которых шел пар.
К пристани подошел Баскаков. Посмотрел на лодку и сказал:
- Фролов, возьмите с собой троих и займитесь установкой колючей проволоки у нашего орудия. Военинженер приказал взять, что есть, и сделать.
Он еще раз взглянул на лодку, покачал головой и пошел искать Мельницкого.
 
42.
На кровати, укутанные одеялами, спали Катерина и Витька. Катерина обнимала правой рукой Витьку за плечо, а он уткнулся ей лицом в шею. Рядом с кроватью на стуле сидел Грачев, за его спиной стоял Мартынов. Грачев молча смотрел на спящих.
Входная дверь в комнату открылась, и вошел Дудинцев. Он уже знал основные новости, но хотел сам посмотреть на чудом спасшихся людей.
 - Что удалось узнать? – наклонившись к Мартынову, тихо спросил он.
- С транспорта они. В живых чудом остались. Всю ночь дрейфовали.
- А что за транспорт был? – спросил Дудинцев, доставая блокнот. В этот момент Грачев повернулся к нему и посмотрел стеклянными немигающими глазами:
 - Транспорт? Как обычно… Дети, женщины, старики, раненые. Так и запишите. – он громко сглотнул и повернулся обратно.
 - Какой ужас, какой ужас! Настоящее человеческое горе, – Дудинцев закрыл блокнот -  Товарищ командир, если я  могу помочь, вы только скажите…
 Грачев кивнул, не оборачиваясь. Мартынов с благодарностью посмотрел на маленького корреспондента, чьи слова его тронули. Главстаршина за свою жизнь  редко встречал искренних людей, еще меньше людей заслуживало его расположения. Но этот человек ему нравился. А в людях Мартынов разбирался.
 
А за стеной разносились мерные удары. Это матрос Костюк монотонно заколачивал колья в землю, думая о чем-то своем и не обращая внимания на разговоры. Оганесян вместе с Фроловым натягивали колючую проволоку и обсуждали утреннее событие с прибившейся к острову шлюпкой. Луцкий стоял у орудия, держал моток проволоки и шмыгал носом.
 - Эээ, шакалы они с воздуха нападать, – сквозь зубы цедил Оганесян.
- Это ж надо, сколько народу побили. Как Господь на все это дело смотрит? Чудом эти двое спаслись. – вздохнул и перекрестился Фролов.
- Война всегда горе. А ведь никому умирать неохота. Нехорошо все это. –подал голос Луцкий.
 Костюк остановился, бросил кувалду и пошел к орудию.  Никто не успел ничего понять, когда он подошел к Луцкому, схватил его за грудки и сильно тряхнул.
 -  Ну что ты, падла, все время душу мытаришь? Что ты все слезу-то пускаешь?! То нехорошо, это нехорошо. Это не война!!!! – почти крикнул он в лицо ошарашенному Луцкому. -  Они ж нас, как свиней, режут. И не просто на убой, а так, ради удовольствия. Ты понял?!!!
Первый спохватился Фролов, который подбежал к Костюку и взял его за руку:
- Ну что ты парня мучаешь? Уж каким уродился. И его понять можно. Всех можно понять.
Костюк оттолкнул от себя Луцкого и повернул каменное лицо к Фролову:
- Ты, отец, когда-нибудь грудничков с распухшими животами видел?
Фролов отшатнулся.
Костюк заморгал глазами, как бы приходя в себя и соображая, где он, а потом тяжело опустился на снарядный ящик.
 - Я перед тем, как сюда попасть, на тральщике служил, - начал он -  Мы после авианалета подошли к подбитой барже. На ней люди стоймя ехали, чтоб побольше перевезти. Отовсюду видно, что это люди. А уж с воздуха тем более. Так вот немец их с удовольствием из пулеметов расстреливал. Несколько раз заходил и просто так расстреливал.
 Оганесян вполголоса выругался по-армянски:
- Мы ых самых скоро рэзать будем. Клянусь!
 - И дальше-то что? – спросил Фролов
- Мертвую женщину мы с палубы снимали. А она ребенка к себе прижимает. Ей разрывная пуля полгруди разнесла. Она дите собой прикрыла, а сама погибла. Так вот этот комок кровавый мы от нее оторвать не могли никак. Как не тяни. Он кричит…
Голос Костюка задрожал.
 - Живой? – шепотом спросил Луцкий
Костюк молчал, глядя в одну точку. Он сейчас снова вживую увидел то, о чем рассказывал посторонним впервые в жизни. Перед глазами стоял весь этот ужас, который он пытался, но никак не мог забыть.
- Живой… Я его на руки взял, - Костюк поднял на Фролова мокрые глаза, - а он губами сиську ищет.
 Костюк закрыл лицо руками. Фролов положил руку ему на голову и стал гладить по волосам.
- Ты поплачь, сынок, поплачь!
 Луцкий отвернулся и, вцепившись в бруствер орудийного дворика, стал смотреть на Ладогу.
 
43.
О нападении на караван, на котором эвакуировались Витька и Катерина, Лукин узнал утром. Он вернулся в полк уже за полночь и ни с кем не успел переговорить. А наутро ребята из прикрытия,  все ему рассказали...  Уже к середине дня стало понятно, что большая часть эвакуированных погибла. Звонок в госпиталь принес плохую весть: к новому месту дислокации  Катерина Лукина не прибыла. По этому поводу комполка майор Развалов вызвал Лукина к себе.
Осунувшийся Лукин сидел напротив майора и молчал. Молчал и Иван Михайлович. Как тут начать разговор?  У каждого, кто воевал не первый день, уже выработался своеобразный иммунитет на  смерть сослуживцев и подчиненных. Говорили сухо, иногда торжественно, но уже как-то обыденно. Война приучила к смерти. Потому что смертей этих было много, и к ним привыкали. А вот к разговору о смерти родных и близких - тех, ради кого отправились воевать эти мужчины - простых слов не находилось. Поэтому майор начал официально:
 - Товарищ капитан, в силу обстоятельств мы нашли возможность дать вам трое суток отпуска. Может быть, дела какие уладить надо, с родственниками повстречаться.
Лукин покачал головой:
- Не надо. Не к кому мне идти. Сын в начале блокады погиб. Сейчас жена… и воспитанник... Мы с женой усыновить его хотели, после войны.
- Ну что же, капитан, жизнь длинная. Может, все еще и сложится.
- Не сложится, – махнул рукой Лукин. -  Видать, смерть за мной по пятам ходит. Пока меня ищет – других забирает.
 Комполка встал и прошелся по кабинету. Остановился у окна и налил себе воды из графина. Выпил пару глотков, поправил занавески.
 - Ты, капитан, брось! – повернулся он резко. -  Я понимаю, к чему ты  клонить начал. Сам за смертью побегать решил. Так вот: ты командир. За тобой люди. Так что себя в руки-то возьми. Погорюй немного - и за штурвал. У нас пол Союза в слезах захлебнуться может. У всех горе!
 Лукин посмотрел ему в глаза:
- А у вас, товарищ майор, семья есть?
 
Комполка ответил не сразу. Глянул на Лукина, повернулся к окну, снова отпил из стакана и долго смотрел на улицу, где по осенним лужам куда-то вдаль бежала маленькая собачонка. Пальцы правой руки  постукивали по подоконнику. Надо было решиться. Семья у него была, и с ней все было в порядке. Об этом все знали, и Лукин в том числе. Но сейчас комполка решил рассказать то, о чем  знал только он  и его жена. Иначе не получилось бы у него с капитаном найти общий язык, не поверил бы он его словам.
- Семья есть,- начал он медленно - Но моих сестру и мать в родной деревне под Тихвином немцы облили водой и заживо заморозили. Кто-то из своих же донес, что дядька мой в партизанах.
Лукин опустил голову.
- Просто облили водой на морозе и требовали сказать, где партизаны. – продолжал майор. -  А они и не знали. До последнего ждали от них, что скажут. Слезам их не верили. Мне потом односельчане написали, когда Тихвин наши освободили.
Посмотрев на Лукина, комполка вернулся за стол.
- Так что давай, приходи в себя. И через три дня зайдешь.
Лукин встал.
- Разрешите идти?
- Свободны, - сухо, излишне сосредоточенно перебирая бумаги, ответил Развалов.
Когда Лукин вышел, Иван Михайлович поднял глаза и несколько раз сжал правый кулак, чтобы унять дрожь. Он не все решился сказать Лукину: перед тем, как облить водой и заморозить, его мать и сестру изнасиловали.
 
44.
 Грачев, Полищук и Строганов прошлись по острову и проверили посты. Старший лейтенант решительно взялся за воспитание бдительности у  подчиненных. Сам проконтролировал соответствие уставу, сделал замечания и внушения. Особенно досталось Мартынову. Он отвечал за личный состав, и поэтому Грачев решил Ивана Ивановича взбодрить, чтобы тот не расслаблялся. И комиссар пусть поучаствует - не только о политинформациях надо думать. Бдительность - вот что сейчас самое главное!
Возвращаясь обратно к себе, Грачев решил зайти к военфельдшеру и справиться о здоровье Катерины, а потом заглянуть к ней. Чтобы уже освободиться на весь вечер, часть задач он поручил  комиссару, и сейчас доводил до него суть.
У входа в маячный домик он заметил Витьку. Тот сидел, согнувшись, сцепив        по-взрослому пальцы рук, положив локти на колени. Увидев Грачева, он встал и направился к нему.
 - Товарищ старший лейтенант! Разрешите мне тоже служить у вас.
Полищук и Строганов молча ожидали, что скажет командир. Грачев улыбнулся:
- Служат в Наркомате, а у нас несут вахту. Зачем тебе служить?
- Я воевать хочу, я отомстить хочу. – твердо и сухо сказал Витька. Для него сейчас было самым главным любой ценой зацепиться на этом острове. Он тут никого не знал, кроме старшего лейтенанта, да и его уже порядком подзабыл. Но здесь были военные, а значит - здесь ему  самое место. Тетя Катя не захочет отпустить, но посмотрим. Не имеет права. Грачева надо уговорить, объяснить, что ему позарез необходимо остаться здесь - среди мужчин.
Из рассказов некоторых моряков, с которыми он уже успел пообщаться, Витька узнал, что иногда к острову прилетали мессеры, и зенитка лупила по ним, отгоняя. А он может подавать заряды зенитчикам. Это ему по силам. И если хоть одного гада собьют, то это будет и его, Витькин, вклад. Это они  убили маму, это они убили Лидочку. Для него теперь все вражеские летчики были личными врагами. В эскадрилье он старался помогать всем и каждому - все для того, чтобы внести свою маленькую лепту в общее большое дело. И теперь он добьется, чтобы его приставили к зенитчикам или к ДШК. Он может набивать ленты, подносить, чистить, смазывать. Что угодно. Лишь бы  была возможность отомстить. А если повезет, он сделает свой выстрел и не промахнется.
 Комиссар понял Витьку. Мальчишка мог даже ничего не говорить - достаточно было взглянуть в его глаза. Будучи заместителем РВК Дзержинского района Ленинграда, Полищук хорошо помнил, как горели глаза ребят, которые, приписав себе пару лет в справке, приходили на пункт и просили отправить их на фронт. Но страшнее всего были глаза тех, кто вырвался «оттуда», придя с беженцами. Их глаза были пусты и колючи. Эти не говорили важных и правильных слов. Они только смотрели на военкома, всем своим молчанием требуя послать их на фронт. Чтобы мстить.
Именно такой взгляд был сейчас у Витьки. Но решать за командира Полищук не мог, да и не хотел. А вот посоветовать…
- Товарищ командир, может, его к коку пока на камбуз? При деле будет, - предложил он.
Грачев посмотрел на комиссара, потом на Витьку.
- Заодно и при каше будет. Вон какой худой - от ветра качается, – вставил свои «пять копеек» Строганов.
 Грачев вздохнул
- Хорошо, Саша, распорядись.
 - Я не хочу при камбузе, - брыкнулся Витька, -  я уже в эскадрильи там был. Я воевать хочу!
- Нет такого слова «хочу», – спокойно, но твердо сказал Грачев. - Пока вы здесь, определяю вас в юнги.  Вопросы еще есть?
 Строганов надел на Витьку свою бескозырку и  приложил к ней его ладонь:
 - Вопросов нет!
 Грачев ухмыльнулся, отдал честь и вошел в здание.
Полищук похлопал Витьку по плечу и пошел за старлеем.
- Ну, пойдем, юнга. С картошкой воевать будешь, – сняв с Витьки бескозырку и надевая ее на себя, сказал Строганов.
Пока комиссар шел за командиром, он до боли напрягал память, силясь вспомнить, где он мог видеть этого мальчика. Что-то в его лице неуловимо напоминало ему из прошлого. Только вот что или кого? Но, вспомнить не получалось.

45.
Катерина сидела на камне у самой воды и смотрела на Ладогу немигающими глазами, чуть покачиваясь взад-вперед…
Проснувшись, она попросила умыться, и Мартынов велел  приготовить ей горячей воды. Главстаршина смущенно извинился, что бани у них нет и помывочной тоже. Поэтому весь личный состав умывается в озере с плотов, которые привязаны к берегу. Так что горячего душа нет. Это только товарищу старшему лейтенанту Сашка Строганов каждое утро у кока горячую воду в котелке берет и несет бриться.
- Он у нас строгий, наш командир. Себя всегда блюдет. Гладко выбрит, чистый подворотничок и глаженый. И ко всем так же. Не забалуешь.
Иван Иванович, опять смущенно пожевал усы и глядя в сторону промолвил:
- А если до ветру, Екатерина Павловна, то …это.. тоже на плоты надо. Но тут мы вам завтра ширму сварганим. Будет как в сельском клубе – улыбнулся он.
Потом пришел военфельдшер, осмотрел  и сказал, что у нее переохлаждение, но организм сильный и справляется сам. Катерина, как врач, могла и сама определить симптомы,  но отказываться от осмотра не стала. Не хотела обижать. Ее и Витьку переодели в сухое, а их вещи высушили и аккуратно погладили. Дважды заходил кок и приносил еду. Мальчик поел, а она только попила чаю, потому что есть не хотелось. Буцевицкий сказал, что это от шока, который должен пройти.
Главный старшина Мартынов окружил их с Витькой такой заботой и вниманием, что было даже неудобно. Чуть только Катерина выходила из комнаты, как тут же появлялся Иван Иванович и узнавал, что надо. А если его отвлекали служебные дела, возле дверей всегда дежурил матрос, готовый выполнить любую просьбу. Катерина смущалась: она так не привыкла.
Несколько раз заходил Грачев, но днем разговора не получалось: все время кто-то был рядом. Николай сказал, что придет вечером, чтобы  спокойно пообщаться. Она боялась этого и не хотела оставаться с ним наедине, потому что  не знала, о чем говорить. А сил обдумать предстоящий разговор, не было - ни душевных, ни физических.  Поэтому под вечер Катерина оделась потеплее и пошла на берег.
 Тускло светила луна. По периметру острова скользил луч прожектора, обшаривая темноту, отчего та становилась еще более темной и зловещей. Ярко вспыхивал свет маяка. Катерина всматривалась в черноту, и ей казалось, что она что-то видит.
Дудинцев подошел очень тихо - так, что Катерина от неожиданности вздрогнула. Он и сам пожалел, что не обозначил свое приближение заранее, хотя бы кашлянув.
- Простите, Екатерина Павловна, вечер добрый!  Какая неожиданная встреча! Что вы здесь одна? – начал он извиняющимся тоном.
- Ну, здесь трудно не встретиться, а еще труднее спрятаться…
- Позвольте, я составлю вам компанию. А то все с бойцами да с бойцами общаюсь, – журналист стоял в нерешительности.
- Садитесь, – безучастно кивнула она.
- Я знаю, как вам сейчас тяжело, – присев, тихо произнес он.
Катерина молчала. Все ее внимание было приковано к непроглядной темноте озера. Там, в волнах, происходило какое-то движение, мелькали тени. Ей казалось, что на нее смотрят лица, много лиц, тысячи лиц. Огромное черное людское море, безмолвное и страшное.
- А хотите, я вам расскажу, как появился на свет этот остров? – продолжал уже громче Дудинцев.
- Что? – не поняв, о чем он, спросила Катерина, продолжая глядеть в темноту.
 Дудинцев посмотрел на часы и встал.
- А вы, кстати, на самом маяке были? Хотите посмотреть? Неужели вам не интересно, как тут раньше люди жили?
Катерина медленно повернула к нему голову:
- Товарищ Дудинцев, что вам надо? Что вам всем от меня надо?!  - вдруг вырвалось у нее. - О чем вы собираетесь мне рассказывать? О жизни?! Так где она?!
Катерина глядела на Дудинцева. Тот молчал и, не мигая, смотрел ей в глаза.
- Вон она, ошмётками по всему свету разбросана! – Катерина показала рукой на Ладогу. -  Нет ее больше. Во мне нет… Ушла она, вытекла вся, до последней капли вытекла в эту воду, вместе с трупами. - Голос ее задрожал. - Одни трупы вокруг, одни трупы. Везде. На улицах, в домах, на койках госпитальных, в воде этой проклятой. Тесно от мертвых, ступить негде...
 Катерина отвернулась в сторону кромешного мрака. Дудинцев стоял, опустив голову, и тяжело дышал.
 - Я все ждала, все думала, что хоть как-то полегчает мне, хоть как-то вздохнется, а дышать-то уже и не хочется…-  Она встала, продолжая глядеть в темень Ладоги - Убили вы все во мне жизнь… Убили!!! С Пашенькой моим, с лютиком моим теплым, все забрали от меня!!!–кулаки ее сжались, она повернулась и подняв руки подалась вперед, будто желая ударить Дудинцева. - Вырвали с корнем, вытоптали, надругались надо мной. Кто я теперь?!...
Катерина обессиленно села на камень, опустив голову. Дудинцев стоял в оцепенении. Потом, словно очнувшись, опять посмотрел на часы.
- Жить вам, голубушка, надо. Жить, понимаете! Пойдемте, пойдемте!
Он подошел к ней, сидящей безучастно, такой обмякшей и готовой в любую секунду упасть. Аккуратно взял ее под руки,  приподнял это легкое тело и, придерживая за плечи, повел к маяку. Катерина покорно пошла за ним. Сделав несколько шагов, она вдруг остановилась и обернулась, пристально вглядываясь в черную стену Ладоги. Ей  показалось, что она видит людей, молча стоящих в воде. Пассажиры с буксира, раненые из госпиталя, профессор с книжкой, девочка с красным мячиком. А в центре - маленький мальчик в осеннем пальто и в шапочке, с фанерным чемоданчиком в руке…
 Дудинцев с силой повлек ее дальше, не давая больше останавливаться.
У входа в маяк дорогу им преградил часовой. Это был матрос Харченко, которого Дудинцев хорошо знал. Он сегодня утром долго с ним разговаривал в каменке.
 - Стой, кто идет?!!! - окрикнул Харченко.
- Это я, добрый вечер. Вот, голубчик, хотел Екатерине Павловне маяк показать.
Часовой опустил винтовку, но все равно строго сказал:
- Не положено!
- Что значит «не положено»? Как это «не положено»? Мне лично разрешено ходить везде, - он нервно посмотрел на часы. - Товарищ Харченко, но вы же меня знаете. Вот, нашей гостье надо красоты  показать.
Дудинцев изящно показал на Катерину, безучастно стоящую рядом.
 - Товарищ Дудинцев, ну не могу я, не положено, – чуть ли не жалобно сказал Харченко. Ему было очень неудобно перед этим вежливым и интеллигентным человеком. Но Грачев сегодня устроил такую взбучку, что было страшно нарушать устав караульной службы.
 Дудинцев растерянно посмотрел по сторонам. И тут он заметил вдалеке Мартынова, идущего от орудийного дворика.
 - Товарищ старшина! – закричал Дудинцев.  - Посодействуйте нам с Екатериной Павловной на маяк подняться!
Мартынов подошел, улыбнулся Катерине, потом пожал руку Дудинцеву:
 - Вообще-то главный старшина, - начал он.
- Ой, простите, товарищ Мартынов, – заторопился Дудинцев, но главстаршина его прервал.
- Ну, а, во-вторых, нельзя. Но для Екатерины Павловны… – он подмигнул Дудинцеву. -  Харченко, кто в башне?
- Младший лейтенант Селиванов.
- А радист? - удивился Мартынов
- Младший лейтенант Селиванов дал радисту личное время, – слегка замявшись, ответил Харченко.
- Понятно, – кивнул головой главстаршина. - Ну, раз там начальство…  Харченко, пропусти!
- Спасибо, спасибо вам, товарищ  главный старшина. – Дудинцев подчеркнул слово «главный». - Век вам не забуду!
И, взяв Катерину под руку, пошел на маяк.
- А славный парень у нее. Оклемался быстро. – сказал улыбаясь Мартынов, глядя вслед Катерине. - И она оклемается. Оживет... Ты, Харченко, не расслабляйся тут.
Часовой вытянулся по стойке «смирно» под пристальным взглядом старшины.
Мартынов поправив ему ремень, хлопнул по плечу.
- Бди!
И, пригладив усы, пошел в землянку.
 
46.
 Поднимаясь наверх по лестнице, Дудинцев начал рассказывать Катерине историю острова.
 - Было это во времена царя Петра Первого. Плавал он по Ладоге и в этих местах сел на мель. И, как гласит легенда, воскликнул Петр: “Да здесь же сухо!” И повелел всем кораблям, проходящим мимо этих мест, торговым ли, военным, сбрасывать по камню. – Дудинцев посмотрел на часы и поморщился. -  Так, значит, остров и получился. А уж потом тут маяк построили, люди стали жить.
Остановившись, он повернулся к Катерине:
- Екатерина Павловна, минуточку, я товарища младшего лейтенанта предупрежу, что мы здесь ходим!
Дудинцев быстро побежал по лестнице наверх.
Открыв дверку в маячную комнату, он увидел Селиванова:
- Товарищ Селиванов, вас срочно старший лейтенант Грачев вызывает!
Селиванов оторвался от тетради, куда он делал какие-то пометки
- А вы что здесь делаете?
- С разрешения старшего лейтенанта осматриваю здание маяка вместе с Екатериной Павловной.
 - Ну, это дело хорошее. Побудете тогда здесь, товарищ Дудинцев? Я мигом. - Селиванов вышел из помещения, улыбнулся Катерине и быстро спустился вниз. Дудинцев и Екатерина прошли в помещение и вышли на маячный балкон.
 - Посмотрите, какая суровая Ладога, Екатерина Павловна! А в солнечную погоду здесь вокруг тихо и уютно. Хотя Ладога всегда полна неожиданностей.
 - Ладога полна смертей… - задумчиво вымолвила Катерина.
- А вот посмотрите в ту сторону, – продолжал свою экскурсию Дудинцев. -  Видите, на линии горизонта мигают огни? Там наши караваны идут.
 Катерина посмотрела, куда указывал корреспондент, и у нее защемило сердце. В этот момент Дудинцев достал из кармана фонарик и начал незаметно сигналить в другую сторону Ладоги.
 На горизонте, в черном небе Ладоги, действительно мерцали огоньки. «Вот так и мы вчера под вечер шли, - подумала Катерина. –Шли и не знали, что судьба уже решилась. Но, – вдруг обдало ее холодным потом, - ОНИ меня не забрали…» Эта мысль показалась ей как абсолютно абсурдной, так и логичной. Просто иначе она не могла объяснить их с Витькой спасение. «Что же он имел в виду?»
 Дудинцев еще несколько раз подал сигнал, а потом опять обратился к Катерине:
- Ох, и тесно тут, Екатерина Павловна. А смотрите, вон в той стороне Ленинград, его, правда, не видно отсюда…
 В этот момент он опустил рычаг распределительной коробки, подающей электроэнергию. Свет на маяке и на всем острове мгновенно погас. Катерина обернулась, но в кромешной темноте ничего не увидела, зато услышала, как взвизгнули дверные петли и лязгнул засов. Это Дудинцев всем телом навалился на  дверь и заблокировал вход.
- Что случилось?! – крикнула Катерина.
- Даже не знаю, что случилось, – послышался сбившийся от напряжения голос.  - Что случилось?
 В комнате было тихо, только мерно стучал движок дизель-генератора. За несколько секунд глаза уже привыкли к темноте, и Катерина в тусклом лунном свете стала различать очертания предметов. В глубине комнаты она увидела силуэт Дудинцева. Это был он, и одновременно не он. С фигурой этого человека вдруг произошли поразительные перемены. В темноте перед ней стоял не добродушный недотепа-журналист в очках с толстыми линзами, а собранный, словно сжатый в одну сильную тугую пружину, солдат. Голова была наклонена вниз, как у быка, готового ринуться и страшным ударом опрокинуть противника. Катерина увидела в его руке фонарь и все поняла. Она еще не осознала, что происходит, но сразу догадалась, что перед ней враг. Она бросилась к рычагу, но Дудинцев метнулся и ударом повалил ее на пол.
 - Не шумите, Екатерина Павловна, не шумите. Очень вас прошу, голубушка, не шумите, – вполголоса произнес он.
Потом он повернулся к рации и сильным движением руки, в которой был зажат гаечный ключ, ударил по ней. Передатчик хрустнул и заискрил. Выронив ключ, Дудинцев смахнул обеими руками со стола  все, что на нем было.
Катерина попыталась встать, но Дудинцев коленом надавил ей на грудь, а левой рукой схватил за горло. В его правой руке опять появился фонарик, и он отчаянно стал сигналить им в темноту.
 Послышался топот ног, удары во входную дверь, крики. В отдалении кто-то что-то выкрикнул, раздался выстрел. Катерина вцепилась в плечо Дудинцева, но он ладонью ударил ее по лицу наотмашь.
 - Не шуми, сука! Потерпи пять минут, и все кончится, – прохрипел он. Это был зверь в человечьем обличии,  готовый разорвать любого, кто встанет у него на пути.
 От сильного удара Катерина раскинула руки. В голове зашумело, дышать стало нечем. Теряя сознание,  она  рукой нащупала на полу гаечный ключ и с диким криком ударила Дудинцева под ребро.
 Тот сразу обмяк и стал валиться на бок. Катерина вскочила, шатаясь, сделала шаг и переключила рычаг подачи электроэнергии. На маяке включился свет. Почти ничего не видя, она отшатнулась к двери, из последних сил отодвинула засов и потеряла сознание.

 47.
Сказать честно, Клаус никогда не верил в успех задуманной Куртом операции. Слишком это было рискованно. Русские не показали себя дураками уже в первые месяцы войны. А теперь они и подавно освоились, переняли у немцев опыт и начали навязывать им свои правила игры. Германские агенты проваливались все чаще. Созданная в России система слежек и проверок дала свои результаты. Диверсантов определяли быстро. Их вычисляли и сдавали властям. Только единицы из опытных и глубоко залегендированных агентов могли держаться на конспиративной работе долго и уверенно, занимаясь передачей разведывательной информации.
Но тут задача была не просто в сборе данных или диверсии в прифронтовой полосе. Здесь предстояло совершить нападение на объект стратегической важности на территории, напичканной солдатами противника. Мало того, что надо было нанести удар и дезорганизовать оборону русских на маяке. В течение почти 10-ти часов надо было удерживать объект до подхода основных сил германской армии. По мнению Клауса, это было нереально. Но капитан Курт свято верил в успех разработанного им плана, и особенно - в своего агента. Как утверждал гауптман, агент «Глазастик» был самой большой удачей Абвера, и никаких доводов «против» Курт слушать не желал. Поэтому Клаусу ничего не оставалось, как выполнять приказы и усиленно тренировать свою группу перед заданием.
В состав его диверсионного отряда входили как немцы, так и русские, добровольно изъявившие желание служить Рейху. Клаус их недолюбливал. Эти субъекты обладали умом и сообразительностью,  превосходством над обычными людьми в силе, а также страстным стремлением выжить в любых условиях.  Некоторые экземпляры показывали потрясающие результаты в выносливости, в преодолении физических и психологических нагрузок. Но в них не было благородства. Они были быдлом, отбросами человеческого рода, которые ради еды и удовлетворения самых примитивных потребностей были готовы превращаться в зверей - если того потребуют обстоятельства. Большинство  русских членов его группы были опробованы в карательных акциях и экзекуциях. Эти ублюдки, не задумываясь, убивали женщин, стариков, детей, по приказу и без приказа. Если у немца по отношению к русскому была заложена программа расового превосходства, задача военной победы ради торжества великой нации, то эти ошметки наслаждались садизмом и старались продемонстрировать свою преданность новым хозяевам. Поэтому Клаус их не любил. Даже больше: он их ненавидел.
Но с начальством не спорят, а подчиненных не выбирают по своей прихоти, поэтому Клаус работал с полной отдачей и со всей немецкой ответственностью. Подготовив группу, отработав и предусмотрев, казалось бы, все до мелочей, Клаус ждал команды. Наконец, этой ночью он получил  приказ. Финский катер капитана Херливи добросил группу до точки выгрузки, откуда на двух резиновых лодках они направились к острову.
Заглушив моторы, они долго ждали условного сигнала. По графику команда с маяка  должна была поступить еще полчаса назад. Они сидели в лодках под дождем, покачивались на ладожских волнах, и ждали приказа к штурму - команды убить всех, кого понадобится...
Условный сигнал был подан с опозданием на 40 минут.   Клаус поднял руку -  знак к началу атаки. Они приближались к острову, как было на тренировках, с двух сторон. Шли отработанно, ни на секунду не выбиваясь из графика. Вот уже близко кромка берега и место, где планировалась высадка. В этот момент свет на маяке и на всем острове погас. Послышались крики – первые предвестники паники. Русские не понимали, что происходит, а его людям оставалось пройти до острова 50-70 метров.
Щелкнули затворы, Клаус громко скомандовал «Вперед!», как вдруг свет фонаря с берега резко ударил ему в глаза, ослепив. Завыла сирена. Клаус закрыл глаза руками, пытаясь вернуть зрение. Его люди начали стрелять. Со стороны острова хлестко  ударил пулемет. Что-то стукнуло Клауса в живот и в грудь. Он упал в воду и практически сразу стал захлебываться. Он барахтался, бил по воде руками, пытался за что-то зацепиться, нащупать почву под ногами. Тело, получившее два смертельных ранения, еще сопротивлялось, автоматически совершая десятки движений, которым его обучили, чтобы выживать. Но в подсознании уже появилась и крепла мысль, что это конец. Он не хотел с этим мириться, не верил, но от него уже ничего не зависело. 
Наверху тем временем царила паника. Диверсанты были под перекрестным огнем русского пулемета и стрелков, залегших в камнях. Свет фонаря, несколько раз пробежавшись по волнам вдоль берега, мертвой хваткой вцепился в лодку, выставив их, как на ладони. Они гибли, эти немцы-бранденбургцы и русские предатели, под огнем с острова Сухо. Буквально через несколько минут лодка перевернулась, и все, кто в ней был, убитые или  живые, пошли ко дну.
 Второй лодке «повезло»  меньше. Зенитчики заметили ее в свете маяка, вновь начавшего подавать сигналы. Потом в нее врезался свет второго берегового прожектора. Группа попыталась развернуть «резинку» и завести мотор, но было уже поздно. Через четыре секунды лодка была на прицеле, и первая же очередь разорвала в клочья ее и диверсантов.
Всего этого Клаус не знал. Ему было уже все равно, что сейчас происходило наверху. Он умирал и осознавал это. И это было самое страшное.

48.
Маршал Карл Густав Маннергейм сидел за столом и работал. Он часто засиживался допоздна, так как часов в сутках  не хватало. Но по-другому на войне нельзя, особенно главнокомандующему. В его руках было судьба всей армии, всей Великой Финляндии, и ошибиться он не имел права.
Кампания шла не так, как планировалось. Немцам упорно не везло. В игру включились мировые державы, и теперь Советы были уже не одиноки в этой схватке. Прошлым летом он был уверен в успехе, но стойкость русских на старой границе и вмешательство Британии, этого толстопузого английского премьера, спутали все карты. Уже первые недели боев показали, что борьба будет упорная. Русские отступали, теряли людей и технику, но больно огрызались. Тут еще эти старые фермеры, дойдя до реки Сестра,  вдруг заворчали, требуя остановиться. Мол, вернули свое - и ладно. На их ворчание можно было бы и наплевать, но вот  в самый разгар форсирования Свири, когда он почти прорвал оборону Мерецкова, двусмысленные заявления английского премьера заставили задуматься. И русские устояли.
Уже тогда, в августе- сентябре, можно было понять, что маршал Жуков не так-то прост, что он себя еще покажет, ох, как покажет. Поэтому приходилось засиживаться с делами допоздна.
Тихо скрипнула дверь, и в кабинет вошел полковник Талве. Подойдя к столу и видя, что Маннергейм не отрывается, он кашлянул.
- Господин маршал! Все готово, осталось несколько формальностей. Нужно подписать документы об участии наших соединений в операции «Бразилия».
Маннергейм поднял голову:
- Давайте.
Полковник положил перед главнокомандующим раскрытую папку. Маннергейм пробежал документ глазами и взял перо. Талве подошёл  вплотную к столу и, когда маршал обмакнул перо в чернильницу, произнес:
- Господин маршал, позвольте сказать?
Маннергейм  повернул голову.
- Я не сомневаюсь, что вы знаете, что делаете. Но, подписав, мы с вами обрекаем на смерть сотни тысяч людей в Петербурге.  Как это вяжется с честью офицера и душой христианина?
Маннергейм аккуратно положил перо. То, что он собирался сказать, было для него делом уже решенным и давно осмысленным. Он не хотел бы тратить на эти объяснения время, которое было дорого. Он даже не обязан ничего объяснять. Но по тому, как задал вопрос полковник, как прозвучал его голос, он понял, что стоит объясниться.
- Полковник!  Я солдат, и мой долг делать все, чтоб победила моя страна. И если потребуется принести в жертву русские жизни, мы с вами сделаем это, не задумываясь. Надеюсь, вы меня понимаете?
- Но речь идет о женщинах, стариках и детях. Вы же сами жили в Петербурге... – позволил себе напомнить полковник.
Конечно, Маннергейм это помнил, такое не забывается. От России он получил когда-то многое: и славу, и должности. Сейчас уже мало кто вспомнит - ну, разве что те, кто тогда присутствовал на коронации - что одним из двух блестящих кавалергардов, идущих во главе коронационной процессии Николая Второго, был финский дворянин барон Маннергейм. «Да, я неплохо смотрелся, - вспомнил он. – Потом на приеме долго с государем говорили. Жаль его. Но сам виноват». А сколько было дел и должностей потом! У него даже были сведения, что его прошение о пенсии было удовлетворено советским правительством. «Забавно, – подумал Маннергейм. – Я - советский военный пенсионер. Интересно сколько там мне набежало? Может быть, мне когда-нибудь и памятник поставят с упоминанием моих русских заслуг», -  усмехнулся он про себя.
Это действительно было смешно, особенно сейчас. Некому уже будет ему памятники ставить в России. Не будет ее. Хватит! Он ненавидел Россию и русских только потому, что был финном. «А любить русских у нас не принято. Особенно после Talvisota», - подумал он.
- Да, когда-то я любил этот город.  Но любовь в прошлом. А будущего у этого города все равно нет, вы же знаете, – резюмировал маршал.
Главнокомандующий взял перо, обмакнул его еще раз в чернильницу, подписал документ и протянул папку Талве. Важных дел еще много. Думать о мелочах было некогда.

49.
В прибрежной черноте Ладоги болталось тело диверсанта. Того, кого не уволокло на дно, теперь яростно добивали волны, швыряя о камни.  Матросы багром подтащили, качавшийся в свете прожектора труп и выволокли на берег. Перевернув мертвеца, осмотрели карманы  в поисках документов. То, что еще совсем недавно было человеком, превратилось в изрешеченный пулями и осколками кусок мяса в изорванной в клочья одежде. Искали тщательно, но брезгливо, стараясь не смотреть на лицо, которое после нескольких прямых попаданий превратилось в безобразное месиво.
Все, кто в этот момент был на берегу, столпились вокруг тела и, заглядывая через плечи друг друга, тихо перешептывались.
-Таварищ камандыр! Он без апазнаватэльных знаков. Но аружэе наше! – крикнул Грачеву от кромки воды Оганесян.
Стоявший рядом  Мартынов с мокрым то ли от пота, то ли от мороси лицом нервно покусывал ус.
- Судя по лодкам, это явно не рыбаки, – попытался он пошутить, глянув на Грачева.
Старший лейтенант спустился к воде, бросил взгляд на тело и вернулся обратно. Лицо его было задумчиво и строго.
- Надо в штаб сообщить, - резюмировал он.
Хотя, по большому счету, что сообщать? Только сам факт того, что на остров пытались напасть неопознанные лица. Но вот сколько их было, с какой целью, – ответа на эти вопросы пока не было. «А ведь в штабе наверняка потребуют уточнений. Слава богу, что без потерь у нас. Даже раненых нет. А то вопрос был бы только один: как допустили? И все! Потянули бы по инстанциям, объяснительные, протоколы… Эх!...» -  пронеслось в голове у старшего лейтенанта.
Он увидел, как несколько бойцов несут от маяка к берегу что-то тяжелое, и направился к ним.
В плащ-палатке, которую несли  Фролов, Строганов и два матроса, был  Дудинцев. Тело военкора лежало  на полотнище, голова с широко открытым ртом свесилась вниз. Бойцы опустили ношу на камни.
- Видать, непростой это корреспондент был... Гадёныш! – промолвил Мартынов.
Грачев присел над телом, взял за руку одного из матросов и направил свет карманного фонарика в его руках на лицо Дудинцева. Тот был без очков. Под правым глазом у него был сильный кровоподтек. Это ворвавшийся в комнату Харченко, увидев в руке предателя пистолет, со всей силы ударил его прикладом по лицу. На коже были видны алые пятна, а изо рта, даже тут, на ветру, чувствовался запах горького миндаля.
Ну, тут все ясно, – утвердительно качнул головой Грачев. - Кажется, Селиванов у него документы проверял?
- А потом вы, товарищ командир. – подсказал Мартынов. Ему не хотелось, чтоб все сейчас легло только на младшего лейтенанта. Это было бы несправедливо. Однако главстаршина тут же сильно пожалел о сказанном.
Грачев резко выпрямился и повернулся к нему.
- Молчать! Смирно!  - гаркнул он в лицо Мартынова. – Это он у вас под носом трое суток бродит. Сколько раз я просил усилить бдительность? А? Это вы с Полищуком и Селивановым тут курорт развели. Кто допустил его в здание маяка?
Мартынов молчал. Таким командира он еще не видел. Хотя прав был старлей, прав... Расслабились они тут, на пупке этом затерянном, и вот результат. Да и сердится он сейчас не только на подчиненных, но и на себя. Сам тоже прошляпил. А как не прошляпить? Ведь документы у этого «журналиста» в полном порядке были, да и сам он весь интеллигентный, правильный такой - одна политинформация чего стоила! Все в этом человеке не просто говорило – кричало о том, что он свой, наш! Правда, как-то раз Полищук обмолвился, что украдкой наблюдал, как журналист с личным составом общается. Что, мол, почему-то все больше с теми, кто у маяка. На маяк он все хотел, снимок сделать. Сука…
- Вы хоть понимаете, что тут произошло? – Грачев обвел присутствующих взглядом.
Все молчали, понурив головы. Мартынов понял, что ситуация зашла в тупик:
- Так как насчет в штаб сообщить, товарищ командир? Тут дело нешуточное.
Грачев, выдохнув, начал успокаиваться:
- Я иду на маяк, докладывать в штаб обстановку. Усильте посты по периметру острова и охрану маяка.
- Есть усилить, – протянул Мартынов.
 Когда командир отдалился, Оганесян первым обратился к главстаршине:
- Товарищ главный старшина, так это ж палучается наш пэрвый бой! И пабэда!
- Победа, победа, – думая уже о своем, ответил Мартынов. - Ты к чему клонишь, Оганесян?
- Барашек нет. Свиной голова есть. Я сегодня с коком куркут дэлал. Вкусно, сытно. Хорошо! Остался еще.
- И? Тут такое творится, а ты по второму заходу ужинать собрался?
- Иван Иванович, – начал аккуратно пояснять мысль армянина Фролов, - так ведь по русской традиции… Понимаете?
Мартынов тяжело вздохнул. И правда - первый бой, и первая победа.
- Ну, значит, так: Фролов, передашь коку, что я дал добро. Пусть в каменку харч принесет и мой н\з достанет. Но по скромному. Слышал? Никаких праздников.
Все разом закивали головами
-  А где Луцкий? Кто Степана видел? – вдруг опомнился Мартынов
Все молчали.  Мартынов окинул берег нервным взглядом.
-  Только этого мне не хватало.  Искать! Быстро.
 
50.
Кричать Мартынов запретил, поэтому Луцкого искали молча, обшаривая все углы и щели на острове. Но его нигде не было. Наконец, Костюк наткнулся на «пропажу», забившуюся за валун у самой кромки воды. От страха и холода Луцкого трясло крупной дрожью. Но когда Костюк взял его за шиворот, тот стал упираться. Как тащат за хвост упрямого щенка, который забился под кровать и не хочет вылезать, так Костюк выволакивал Степана из укрытия силой, приговаривая себе и ему:
- Ах ты, гнида! Залег, значит, приссал… Я тебя кончу тут. Убью!!!.
Луцкий в ответ только отчаянно мотал головой.
Вытащив Степана, Костюк повалил его на камни, схватил обеими руками  за воротник бушлата и сдавил у горла.
Мартынов как чувствовал беду, поэтому его и потянуло в тот дальний угол у воды, слева от пристани. Подоспел вовремя. Оттащив Костюка от хрипящего Луцкого, он поднял на ноги обоих:
- Живой?! – оглядел он Степана.
- Струсил он, зарылся тут, - тяжело дышал Костюк. -  Да не повезло тебе, бежать некуда.
Он попытался дотянуться рукой до Луцкого и ударить.
Мартынов его осадил:
- Остынь, я с ним сам разберусь. А ты дай отбой ребятам, скажи… - главстаршина секунду подумал, - что нашелся он, и не болтай лишнего, осерчаю. Понял?
- Пристрелю в первом же бою сучонка, – Костюк с презрением смачно сплюнул в сторону Луцкого и, поправив бушлат, ушел.
 Луцкий поднял глаза на Мартынова, закрыл лицо руками, упал на колени и заплакал навзрыд, как ребенок.
- Не могу я тут, – стонал Луцкий – не могу больше…Чужой я им…Не любит меня здесь никто.
Степка причитал по-детски, всхлипывая и глубоко, отрывисто вздыхая. Так плачут зацелованные дети, когда  хотят домой, к игрушкам и ласке. Попав в непривычную для них среду, в атмосферу, где они не центр внимания и любви -  они теряются. Так и Степа, очутившись впервые в своей жизни в замкнутом мужском коллективе, растерялся. Оказалось, что никто его не будет здесь опекать, никто не собирается быть с ним внимательным и ласковым. Здесь надо самому найти свое место и научиться себя ставить. Мужской коллектив – среда жесткая. Тут  быстро выстраивается своя  система координат, появляются  лидеры. И в этой системе надо жить, и жить достойно. Всего этого Степа не умел.
- Только мама меня любит... - стонал он, раскачиваясь из стороны в сторону, стоя на коленях, - одна мама меня любит, и я ее. Что с ней будет, если меня не станет?
Тут он остановился, ища в себе силы сказать вслух самое главное, то, что мучило его и пугало ежеминутно.
- Смерти боюсь, - очень просто, как попович, вдруг прошептал он.
Смерти он боялся, ибо с детства представлял себе, как вдруг ничего не будет. Совсем. И это пугало, леденило душу до оцепенения. Все можно перетерпеть: боль, унижения, позор, считал он, но смерть - это конец. За этой чертой ничего нет, как учили в школе. Поэтому и молился он, и на ночь крестился втихаря, так как надеялся все же – ТАМ что-то есть.
Но признаться в этом Мартынову он не мог, боялся и стыдился. Он ведь понимал, всем своим боязливым нутром чуял, что все эти оправдания лишь для других. Себя не обманешь. Сегодня, когда парни слева и справа залегли в камнях и с воплями стали стрелять  - он струсил. Закрыл голову рукам и вжался в гранит. А когда защелкали по валунам пули и все пригнулись, он тихо пополз назад… И сейчас надо было как-то оправдаться.
- Что с мамой будет, если меня не станет? Одна она останется совсем. Умрет от горя.
Маму стало жалко, и слезы искренне выступили у него на глазах. Он всхлипнул и поднял глаза на Мартынова. Ему показалось, что этот больший и суровый человек смотрел на него понимающе. И Луцкий вдруг зашептал:
- Отпустите меня домой, товарищ Мартынов, к маме. Пожалуйста…. - И тут же закрыл лицо руками.
Главстаршина стоял молча, давая парню выпустить эмоции. Потом сел рядом на камень, из-под которого извлекли беглеца, достал папироску и медленно закурил. Он понимал, что сейчас решается судьба этого мальчика, что тот дошел до последней черты, за которой - гибель…  И он решил попытаться его спасти.
- Я в 20-м реку вброд переходил во второй цепи, – начал он не спеша, глядя куда-то вдаль, на свет прожектора. - Тогда поляки нас арт-огнем накрыли. Вода шипит, вой, а вокруг людей рвет на части. Так вот, обмочился я…
Мартынов глубоко затянулся. Луцкий открыл лицо, слушал.
- Хорошо хоть, в воде был, все штаны мокрые, не заметил никто. Я тогда так испугался, что заорал от страха. На берег выполз и ору. Стою на четвереньках и ору. А потом ребята справа-слева выползать стали, и тоже орут.
Мартынов замолчал. Потом вдруг посмотрел на Луцкого, как будто найдя ответ на давно мучивший его вопрос, и продолжил:
- И вдруг как разогнуло меня, выпрямило. Встали мы… так ором и пошли вперед. Злость меня тогда взяла, злость лютая… - глаза главстаршины Мартынова прищурились. - Страшно рассказывать, что там в польском окопе творилось, когда мы до него дошли. Ну, сам понимаешь...
В этот момент в ушах Мартынова, вместо ветра и плеска волн, всплыли страшные крики и вопли убиваемых людей.
Луцкий смотрел на него и понимал, что такое мог рассказать только очень сильный человек, и только очень близкому и родному.
- Ты пойми, сынок, мы тут все боимся… Разница в том, кто чего боится, -Мартынов снова затянулся. - Вот у Вадиневича невеста в Ленинграде в госпитале работает. Весит уже 40 килограммов, а всё равно идет кровь для раненых сдавать. Вот Володя за нее и боится, что крови в ней совсем не останется. У Бурмисторова двое пацанов мины на "Электросиле" собирают, и он боится, что какая-нибудь рванёт случайно… Ну, сам понимаешь.
- А вы за кого боитесь, товарищ главный старшина? У вас же уже нет никого... – всхлипнув, спросил Луцкий.
Мартынов на миг замолк, заглушая в себе боль.
- За ребят наших – боюсь! За товарища Сталина – боюсь! За тебя, дурака, – тоже боюсь! И чем сильнее мой страх, тем больше у меня сил! Ведь когда ты не за себя боишься, то … ну, сам понимаешь! А ежели только за себя, то, считай, пропал.
Мартынов встал и бросил папиросу.
- Так что ты запомни, сынок: если не встанешь, не выпрямишься, то не жить тебе здесь! Нигде не жить. Выбирай.
- Я за маму боюсь. Она в Тамбове, – вдруг сказал Луцкий, судорожно вздохнув от слез.
- Вот за нее и бойся. Ведь если дотуда гаденыши дойдут, то … ну, ты сам понимаешь.
Больше Мартынов ничего говорить не стал. Посмотрел на Степку, отвернулся и пошел проверять и усиливать посты.
 Луцкий остался сидеть на берегу. Он любил маму больше всего на свете. Отца он не знал. Воспитывала его мама и бабушка, воспитывали в любви, и он отвечал им тем же. Но маму Степа любил больше. Она всегда говорила, что он должен стать настоящим мужчиной, потому что у нее, кроме него, никого нет. Он ее опора.
Мама всегда была рядом. Она никогда не ругала его за шалости, но просила всегда говорить правду. За ложь наказывала, да он и не врал почти никогда. Это было бы нечестно по отношению к ней.
Мама боялась окружающего мира, незнакомых людей, старалась все предусмотреть, чтобы уберечь его и себя от нежелательных последствий. Она так и говорила, что надо думать о последствиях. И драться нехорошо именно поэтому, что могут быть последствия.
Он рос под строгим контролем, путаясь в  мамкиных юбках. Однажды ночью, уже юношей, он подслушал разговор мамы с соседкой, когда они пили чай на кухне. Мама сказала тогда: «Помню, когда он был маленький, он так быстро бегал. Идем с улицы, а он впереди меня бежит уже по лестнице. А я иду сзади и подставляю руки, чтоб он не упал. Мне и сейчас так хочется подставлять за ним руки. Вдруг упадет?»
Степа рос милым, добрым мальчиком. Он никогда ничего не боялся, потому что рядом всегда была мама, без нее он бывал редко. А здесь, среди всех этих суровых мужчин, он чувствовал себя беззащитным и лишним. Он, привыкший к любви и ласке, здесь был не к месту. Его никто не собирался окружать любовью и заботой, как было дома. И поэтому он очень хотел опять увидеть маму, чтобы все стало, как прежде. Ради этого он был готов на все.
 
51.
Грачев с ужасом смотрел на разбитую рацию. Связи не было! Что ж теперь делать-то? Катер будет завтра только днем. Конечно, когда они утром не выйдут на связь, в штабе сообразят, что что-то не так. На крайний случай, можно подать с берега сигнал нашим сторожевикам, что патрулируют севернее большой трассы, да только как это сделать, чтоб заметили? Ну, надо же, без связи остались…
Селиванов и радист стояли перед командиром по стойке смирно.
- Младший лейтенант, почему вы и радист покинули свой пост? – начал, наконец, Грачев.
- Это моя вина, товарищ старший лейтенант. Я отпустил радиста на полчаса. А Дудинцев ввел меня в заблуждение, сказав, что вы меня вызываете.
«Как все у него просто, - подумал Грачев. - Дал время, ввели в заблуждение…»
Нет, для Грачева это была не просто ошибка. Вот именно об этом он всегда и говорил, этого и боялся. Нет его рядом, и они все профукали. А этот музыкантик еще неизвестно, просто так все профукал или с умыслом. Все, надо его отправлять на большую землю, пусть его там перевоспитывают. И с пристрастием.
 - Из-за вашей расхлябанности враг подошел скрытно, выиграл время, могли погибнуть люди. И мирные люди, в том числе, которых вы должны защищать, а этому оправдания нет. С первым же катером вы покинете остров.
Селиванов побледнел.
- Есть!  - он замялся. - Товарищ старший лейтенант, разрешите искупить? Прошу…
Селиванов впервые за время службы, готов был заплакать. Ему было обидно, что он так сглупил, что не оправдал ни свои, ни чужие надежды.
- Я вообще не уверен, что это ваши "ошибки". Дудинцева прохлопали, радиста отпустили, сами ушли, мы без связи теперь... Нет!
Селиванов закрыл глаза, а Грачев отвернулся от него и обратился  к радисту
- А вы делайте, что хотите, но чтоб к утру у меня была связь. Ясно?
Больше здесь делать было нечего. Он окинул комнату взглядом и вышел. Сразу же в помещение вошел часовой и встал у двери. По распоряжению командира пост теперь был и наверху, и внизу.
 Грачев очень хотел пойти к Катерине сразу, как только закончилась стрельба. Но, во-первых, военфельдшер сказал, что она еще без сознания, а, во-вторых,  дел у него было море. Только теперь, когда все потихоньку устаканивалось, он спустился с маяка и пошел к себе в комнату. Постучавшись и услышав «Входите», Грачев поправил фуражку и толкнул дверь.
Катерина в оцепенении сидела на кровати, с накинутым на плечи одеялом.
- Ну, ты как? – начал Николай, садясь на стул напротив. -  Почему ты с ним пошла?
- Сама не знаю, – отрешенно ответила она.
- И как ты с ним только справилась?
Катерина пожала плечами.
- Я его только оглушила. Когда стрельба началась, я дверь открыла   и сознание потеряла, больше ничего не помню. Его застрелили?
- Нет, - Грачев поморщился, - не доглядели. Как Харченко его звезданул, он упал и тут же стал воротник гимнастерки кусать. Буцевицкий говорит, что цианидом отравился, аж челюсть вывернуло.
Представив эту картину, Катерина поежилась, и с правого плеча у нее сполз краешек одеяла.
Грачев увидел ее плечо и замер. Он смотрел на этот кусочек  тела и больше уже не думал ни о чем. Он всегда любил, когда летом она надевала платье на бретельках. Ему нравилось, как пахли ее плечи. Кожа на них была покрыта маленьким, нежным пушком, и когда он целовал ее в плечо, то губам было щекотно. Но самое главное, он до сих пор помнил, какие они были теплые, ее плечи. И ему, продрогшему, замерзшему душой много лет назад, вдруг захотелось почувствовать губами это тепло, чтобы согреться.
Катерина заметила  его взгляд и поправила одеяло.
- Катя…Кать, я хочу, чтобы ты знала…
- Не надо, Коля…не надо. Я все помню и все знаю. Но все произошло так… как и должно было… Ты же сам говоришь, что все должно быть по правилам.
Грачев больше не мог молчать.  Держать в себе то, что копилось в нем все эти долгие годы, было невыносимо. Тогда, в тот злосчастный летний день, он, аккуратно закрыв за собой дверь, как будто закупорил в себе невероятную вулканическую силу, которая кипела внутри. Он сдерживал ее, глушил, заливал холодом слов и мыслей, но она все никак не хотела застывать. Даже из-под черствой, вулканической коры, что постепенно стала образовываться в душе, прорывалась любовь к ней, грозя разорвать его сердце. И вот сейчас эта сила настойчиво толкалась наружу,
- Катя, ну причем здесь правила? Ты для меня самое дорогое. Понимаешь - ты! Нет тебя у меня, и не живу я…  Дышу, ем, сплю, а не живу. И никто рядом со мной не живет…  Жизни нет. А вот появилась ты, и как тепло во мне побежало. Понимаешь, застучало все как-то, задышало...  Катя, пойми, пока есть ты, теперь вот и мальчик этот, все имеет смысл. А не будет тебя - все вокруг опять опустеет, иссохнет. Я ведь тогда не сказал тебе, не сделал самого главного…  Встал и ушел.  Дурак.
Николай потянулся к ней.
У Катерины на глазах выступили слезы
- Прошу тебя, не надо… не сейчас… позже… – зашептала она.
 Грачев посмотрел на нее и понял, что она сейчас разрыдается. Он встал, кивнул головой и вышел. Катерина осталась одна. Волна чувств вновь нахлынула на нее.
Как, какими словами было ему это передать? Как рассказать?
Той ночью, после ссоры, она долго плакала. Свою жизнь без него она  не представляла, но понимала, что с ним было бы не легче. Да, она бы любила его и заботилась о нем, а он бы любил себя рядом с ней. Он был бы верным и  преданным - настолько, насколько могут себе позволить мужчины, но она всегда была бы одна. А ей так хотелось тепла и любви и для себя тоже. Ей хотелось, чтоб жизнь кружилась и вокруг нее. Хоть немножко…
А наутро пришел Сашка, они пили чай, и он рассказывал ей сказки Гофмана, которые недавно прочитал.  Они  смеялись. Он читал свои стихи - что-то про ее руки... Ей никто и никогда не посвящал стихов…   А потом были еще дни и недели, и Николай все не приходил. Она знала, что он ждет, когда она сама первая ему напишет или позвонит. Он гордый! Будь проклята его гордость…
А потом, в то утро, она прятала от Саши глаза. Но было уже поздно. Всегда все врут про забытье, про помешательство. Нет! Просто она захотела почувствовать другую любовь. И на секунду себе и ему это разрешила. И пути назад уже не было. А пойти на убийство новой жизни она не посмела, да и не смогла бы никогда. Но и предать Колю, как советовали подруги, не хотела. Она его любила и не могла стать тварью.

52.
В землянке стояли шум и гам. Матросы с удовольствие ели куркут, который из большого котла на столе аккуратно накладывал в миски Оганесян. Все громко обсуждали недавний бой. Витька, который все это время просидел в каменке под надзором матроса Соколюка, так и остался  в землянке – теперь уже под присмотром главного старшины. Мартынов оставил парня при себе, так как чувствовал, что старшему лейтенанту надо будет поговорить с Катериной наедине, и не хотел, чтоб  им мешали. Поэтому Витька, раскрасневшийся и довольный, сидя между Костюком и Рубиным, первым получил самую большую порцию каши.
Арсен улыбался своей широкой добродушной улыбкой. Ему нравилось быть хозяином на этом скромном празднике. Он весь день с самого утра вертелся рядом с камбузом, пока не уговорил сержанта Кузоватова, гарнизонного кока, приготовить куркут. Наконец, тот сдался, и вместо обычной свиной похлебки они стали готовить армянское блюдо. Арсен придавал процессу кавказский акцент: щелкал языком, нежно резал кусочки мяса и шкуры, шумно вдыхал ароматы. Укладывая в котел продукты, он неизменно называл каждый ингредиент не иначе как «красавчек» и приговаривал «мама-джан».
Наверное, любой армянин по своей натуре – немножко повар и обязательно хлебосольный хозяин. Таков был и матрос Оганесян. В какой-то момент Арсен полностью захватил инициативу на камбузе, а в землянке так и вовсе начал командовать. Он накладывал куркут, просил «кушать», сожалел, что нет специй, и постоянно шутил. Смешные истории, рассуждения обо всем на свете – все это так и сыпалось из него. Но больше всего он говорил о бое. Говорил взахлеб, не стесняясь в эмоциях и выражениях. Он пообещал, что, когда следующий раз «эти тышнами сунутся», он устроит им «маленький армянский пошутилка». В который раз рассказывал он, как стрелял из винтовки и  видел, что враги в ужасе машут руками и падают в воду. Арсен, увлекшись,  даже пропустил мимо ушей реплику Костюка: «Ты же всего раз выстрелил, я видел».
От радости и по привычке он даже хотел произнести первый тост, забыв, что он не дома. Так уж случилось, что перед самой войной его отец ушел из жизни, и Арсен Оганесян стал старшим мужчиной в семье и хозяином в доме. По обычаю первое место за домашним столом теперь по праву было его. Но сейчас, когда он поднял кружку с мартыновским н\з, его одернул Фролов:
-Ты куды ж поперек батьки-то в пекло лезешь, сынок? – притормозил он взметнувшуюся вверх руку Оганесяна, глазами показывая на Мартынова.
-Вах, товарищ главный старшина, - прижав левую ладонь к груди, воскликнул Арсен, - ваше слова, командир-джан!
Иван Иванович Мартынов крякнул, встал, взял аккуратно кружку и пригладил усы. Он обвел взглядом улыбающиеся лица присутствующих и тоже улыбнулся:
- Ну, что ж, братва, - чмокнув губами, начал он, - Я тосты говорить не умею, но скажу. Не вышло у них! Ведь гаденыши как считали: сходу их возьмем, тепленькими. А вот оно как обернулось. М-да... Словом – хрена им лысого, а не Сухо! Били мы гаденышей и бить будем. Давайте, мужики!
Все выпили разбавленного спирта, который товарищ Мартынов еще на большой земле выцыганил у медсестер в госпитале. Зная, что в нужный момент такая штука может пригодиться, Иван Иванович припрятал «сокровище» до лучших времен. И вот теперь заветная фляга пошла в ход. На вопросительный взгляд Фролова Мартынов, понимая, что сказать сейчас «хватит» будет неправильно, нарочито сдвинул брови, поджал губы, но кивнул головой.
 Фролов, успокаивающе показав ладонь главстаршине - мол, «понимаем, не беспокойтесь» -  аккуратно налил всем в кружки «норму», а Харченко плеснул воды.
Харченко вообще весь вечер ходил в героях, и его снова попросили рассказать, как он обезвредил предателя-диверсанта.  Матрос покраснел, стал отнекиваться, но все же в очередной раз начал в красках описывать недавние события. В его рассказе присутствовали почти все атрибуты готического романа: и винтовая лестница, по которой он бежал наверх, и девушка, упавшая ему на руки, как он утверждал, и коварный враг, которого он обезвредил в последнюю секунду.
- Значит, накрыл я ее своим телом, –  Харченко перешел к самому напряженному моменту.
- Каким местом ты ее накрыл? – спросил Костюк.
Каменка грохнула гоготом.
- Иди ты, - отмахнулся матрос. – Так вот, заслонил я ее, вижу, он пистолет держит. Я ему по руке. А он за нож.
- За какой?  Кухонный? – не удержался опять Костюк.
- Да дай ты ему рассказать! - крикнул сквозь хохот Ющенко, вытирая слезы с глаз.
- Сам ты кухонный, - огрызнулся Харченко, - нож у него был вот такой! - Харченко ладонями показал размер лезвия. - Он его из-за пояса выхватил.
- Может, он чего еще из штанов выхватил, а ты с перепугу за нож и принял? - пригвоздил Костюк.
Хохотал уже даже Оганесян. Он смеялся так, что котел на столе перед ним ходил ходуном.
- Голытьба, хорош гоготать… Время позднее…. Командир придет - головы не сносить, – вытирая глаза и вздрагивая от смеха, промолвил Мартынов.
Оганесян поймал «прыгающий» котел и опять взялся за половник.
- Э-э, товарищ главный старшина, зачем так говоришь? Сегодня ж какой день! Надо посидеть, покушать.
- Оголтелые. Пацаненку вот насыпьте, – сказал Фролов, глядя на Витьку, который тоже смеялся, не понимая и половины шуток.
- Это, конечно, правильно. Мальчика покормить надо, – согласился Рубин
Витька надулся, но принял из рук Оганесяна добавку.
- Я сюда не есть прибыл, - пробубнил он.
- Тю! А для чего ты сюда прибыл? – вскинул брови главстаршина.
- Немцев бить! – твердо сказал Витька с ложкой во рту.
Матросы захохотали, а Костюк бросил на Луцкого злой взгляд, от которого тот весь съежился. Мартынов, рядом с которым сидел Степан, заметил этот взгляд, но ответил Витьке.
- Чтоб немцев бить, тебе сначала в каску проваливаться не надо. А то вон натянул ее, она тебя по подбородок и скрыла. Как ты в немца целиться будешь?
- Чтоб мужчиной стать, немножка харашо покушать надо. Кушай, дарагой! - согласился Арсен и подкинул мальчику еще полполовника в миску.
Витька усиленно заработал ложкой.
 - Хороший у нас стол получился, знатный, – вдруг мрачно и отрешенно сказал Костюк. - Я так душевно последний раз в ресторане ел вечером перед войной.
Наступила тишина.  Все посмотрели на Костюка, думая, что он еще что-то скажет. Но Костюк молчал. Он не стал говорить, как он ужинал вечером с семьёй в отпуске в Севастополе, а в 3.20 утра, когда над бухтой уже метались прожектора и били в воздух корабельные зенитки, он просил незнакомого мичмана записать его на любой корабль. Он не сказал, как плакала жена и маленький Толик, которых он отрывал от себя. Как выли сирены и кричали люди. Он ничего этого не сказал. И про то, что у них должен был родиться, но теперь уже никогда не родится, второй ребенок, он тоже никому никогда не скажет.
Тишину прервал Мартынов. Он встал с кружкой в руках.
- Давайте за победу! Чтоб быстрее она пришла. Ждем мы ее, не дождемся. Вот так вот.
Пока Иван Иванович маленькими глотками пил, все начали вставать. Молча, без разговоров и подсказок. Встал и Витька. И хотя у него в кружке была вода, которую ему плеснул из чайника Оганесян, он тоже выпил, как все. Потому что очень хотел, чтоб скорее она пришла – Наша Победа.
Мартынов выпил и поставил кружку на стол.
- Все, баста! Давайте-ка, братцы, до отбоя пока время есть, письма пишите. Катер завтра, можем и не успеть.

53.
 Штабной паром малым ходом шел по Ладоге. В темноте,  справа от борта, виднелись очертания берега, абсолютно темные и безликие. Как только части эскадры, вышедшие из Тайвалахти и Кякисалми, соединились, все командиры собрались на палубе для напутственных слов. Офицеры подходили к столу, брали бокалы и рюмки. Зибель первым поднял серебряную рюмочку из своего походного набора, наполненную любимым арманьяком:
 - Друзья, мои верные боевые товарищи! Для меня честь идти в бой с вами. Помните, что мы творим историю, и, возможно, сегодня от нас зависит судьба всего человечества!
 Присутствующие пригубили бокалы. Все молчали и были погружены в себя, в свои личные мысли и переживания о предстоящей операции. У каждого хватало своих забот и хлопот, чтоб еще размышлять о «судьбе всего человечества». И первым свои опасения озвучил капитан Херливи:
 - Не помешает ли реализации наших планов сегодняшняя неудача диверсионной группы? Я убежден, что русские уже ждут нас.
Все посмотрели на Зибеля, но капитан Курт успокаивающе ответил:
- Господа, господа! Неудача диверсионной группы - чистая случайность. Ошибка русского агента. Однако я заверяю вас, что нет повода для беспокойства.
Заметив, что фраза Курта не произвела должного впечатления, Зибель, желая успокоить присутствующих, еще раз поднял тост:
- Прошу вас, друзья, быть уверенными в успехе! Капитан Курт слов на ветер не бросает, да и что может остановить нас на том затерянном острове?
Офицеры люфтваффе и моряки подняли бокалы. Пытливый глаз при этом отметил бы, что подняли они их не слишком низко - чтобы не показаться настороженными, но и не слишком высоко - чтобы не показаться безрассудными. Зибель наклонился к Курту:
- А вы не слишком самонадеянны, мой друг?
 - Это всего лишь горстка русских, господин оберст-лейтенант. С русскими мои ребята уже справлялись, -  усмехнулся капитан.
 - Что ж, господа, - Зибель обратился к присутствующим. - Прошу всех вернуться на свои боевые посты, и да поможет нам Бог!
Все попрощались. Уходя, капитан Херливи молча пожал руку Зибелю, не проронив ни слова. Бианчини, напротив, ярко улыбнулся своими белоснежными, на фоне загорелой кожи, зубами.  Но в этой улыбке, казалось, было больше безразличия, чем уверенности в завтрашнем дне.
Последним уходил Курт. Зибель остановил его и взял под руку.
- Послушайте, Курт, - он старался говорить тихо и ровно, но в голосе чувствовалось беспокойство. - Я очень надеюсь на вас. Мне нужен этот остров,  понимаете?
Курт был уверен в успехе. Роль «Глазастика» в его планах все же была вспомогательной, и он изначально не исключал провала. Поэтому гибель людей Клауса его не расстроила. Но вот в чем он был абсолютно уверен, так это в мощи своих штурмовых групп. Оно сметут все на своем пути. И тут двух мнений быть не могло. 
- Не сомневайтесь, господин оберст-лейтенант. Я всегда держу свое слово. Пятнадцать минут, и дело будет сделано, - Курт щелкнул каблуками и улыбнулся.
- Дай бог, дай бог, – произнес ему вслед Зибель.
 
54.
Грачев сидел и курил, облокотившись о стену маяка. Было темно. Прожектора освещали берег и волны, совершая  оборот вокруг острова. Маяк моргал в небо. И когда он гас, а луч прожектора уходил вдаль, на остров на долю секунды опускалась темнота. И в этой темноте, при свете тусклой луны, можно было различить и волны, и горизонт, и маячные здания, и квадратики орудий с длинными стволами, торчащими в небо. Грачев смотрел на пустой горизонт и думал. Думал о своей жизни. Почему так все у него сложилось? В чем он был не прав? Он ведь ее любил. Ну, разошлись, с кем не бывает. Так почему же она не выходила у него из сердца столько лет? Может, не надо было тогда уходить, надо было настоять? На чем? Если она его любила, зачем за Сашку вышла? А если не любила или разлюбила, тогда почему сейчас плачет? И что значит ее - «позже»? Когда? Сегодня?
Строганов подошел незаметно.
 - Товарищ старший лейтенант, шли бы вы отдохнуть, – сказал он, глядя на командира сверху вниз.
Грачев посмотрел на ординарца:
- Не хочется чего-то, Саша.
Строганов подвернул бушлат и сел рядом:
- Товарищ командир, а вы ее давно любите? – вдруг спросил он.
 - А тебе зачем? - помолчав, ответил Грачев
 - Да девушка одна мне нравится... – задумчиво глядя на волны, сказал Строганов. -  А я вот не знаю, может, это любовь...
 Грачев глубоко вздохнул.
- Да как в школе увидел, так и полюбил. Она такая серьезная была. И смешная, и косички эти…  Лопоухая. Очень она этого стеснялась.
Грачев затянулся, потом поправил ворот шинели, закрывшись от ветра, и сильнее откинулся спиной на стену. - Ну, а потом выросли, и она Сашку… Лукина выбрала. А третий, как говорится, лишний. Я тогда так думал. Не стал им мешать...
- А она вас любила?
 Это был самый сложный вопрос, который задавал  себе Коля Грачев. Потому что ответа на него он не знал ни тогда, ни сейчас.
 - Сначала казалось, что любила… а потом... – поджав губы, сказал Николай
 - Вот и мне сначала казалось, а сейчас... – положив автомат на колени, вздохнул Саша. Грачев привалился к стене правым боком, закрывая воротником левую щеку от ветра.
- Понимаешь, я ей тогда, наверное, не успел самого главного сказать, самого важного, чтоб она поверила мне, чтоб человека во мне смогла разглядеть. Как это ни странно, но для женщины слово «человек» звучит как-то совсем по-другому… не понять нам, – задумчиво произнес Николай. Оба замолчали. Каждый думал о своей женщине и о том, что эти женщины любили в них или могли полюбить.
- Ты посты проверил? - спросил Грачев
- Проверил
- В каменке все угомонились?
- Да, Иваныч всех распихал…
- Много пили?
- Не, по стопке…
Они сидели молча на берегу Ладоги. Один, привалившись к стене, думая о своей жизни, в которой было много чего, но не было самого главного. А второй, сидя с автоматом на коленях, думая о том, что же самое главное может быть у него в жизни, когда он вернется с этого острова.
- Ты бы, Саш, делом, что ли, занялся. А если дел нет, то спать иди, – вдруг очнулся Грачев.
Сашка понял, что командир хочет побыть один
- Есть идти спать, товарищ старший лейтенант.
Он, встал, отряхнул брюки, закинул автомат на плечо и пошел в землянку.
Грачев проводил его взглядом, мысленно благодаря за понимание. Все-таки не ошибся он с ординарцем. И, прижавшись щекой к стене, опять стал смотреть на Ладогу. Та шуршала у него под ногами, плескалась и шипела, стараясь успокоить,  обмануть. И под это плеск и шепот Грачеву вдруг послышались голоса. Через неплотно закрытую дверь землянки пробивался свет, и с ветром и паром нагретого жилища оттуда доносились вздохи человеческих душ. Бойцы писали письма домой….
 
55.
Голос Строганова долетел до Грачева одним из первых.  Старший лейтенант даже представил себе Сашку, сидящего за столом и аккуратно выводящего буквы на листе:
«…твоё фото всегда со мной…вот вернусь, и сразу поженимся…»
Ему вторил голос Левы Рубина, с его неизменным одесским говорком, который все одесситы свято чтут и никому не дают испоганить:
«…таки за еду не волнуйтесь, кормят нас неплохо. Сегодня настоящий пир был…»
Рубин всегда спокоен и взвешен, он может и пофорсить, но взрываться – ни боже мой. Славный он парень, подумал Грачев, хоть и еврей. Вдруг порыв ветра хлестнул уголком воротника ему по щеке, и с ветром прилетели слова Арсена:
«…барашек резать будем…соседей соберем…мамой клянусь».
Интересно, они все такие, кавказцы, или армяне другие?  Оганесян вон хлебосольный, но хитрый, своего не упустит. Зато и горячий. Мартынов его хвалит.
 Главный старшина Мартынов в это время прикладывал рукав бушлата к плечу спящего Витьки и пытался обметать подворот. Получалось так себе. Но очень хотелось, чтоб пацаненок этот завтра при построении был бы нормально прикинут, без перекосов…  Рядом с Витькой спал Луцкий, по-детски открыв рот с влажными губами. Мартынов периодически посматривал на этих двух сопляков и думал о том, что его пацану сейчас было бы 16. Но уже не будет. От этого ему, очень большому и сильному мужчине, хотелось плакать. Он жутко тосковал по жене, которую убило в Бресте. Он любил ее очень. Она не была красавица, ничем не выделялась среди других баб, но она была только его. Он помнил ее запах. Как пахнет ее шея, когда он, засыпая, обнимал ее сзади своими большими, сильными руками.  Этот запах он мог вдыхать бесконечно. Уж столько лет прошло, как они поженились, а он все не мог ею надышаться... И вот теперь ни ее, ни ее запаха, ни сына больше не было. И хотелось ему выть, зажав кулак во рту, да служба не позволяла.
Грачев знал об этом, потому что не было теперь у Ивана Ивановича человека ближе и роднее, чем Николай. Так уж распорядилась судьба, что эти двое стали очень близкими друг другу людьми в своем горьком одиночестве…
Грачеву вдруг подумалось о Селиванове. А если все-таки не прав он насчет этого музыкантика?  Да нет, прав, прав, конечно. Что за ерунда! Сам виноват, больно веселый. И все же Грачеву казалось, что в комнате Селиванова свет горит как-то по-особенному, тускло, что ли. Отчего бы?
А Селиванов сидел сейчас на кровати и, не мигая, смотрел на горящую свечу. Перед ним на столе лежали пистолет и фотография женщины в театральном костюме. На фотографии красовалась крупная надпись: «Дорогому сыночку от «Коломбины». Мама почему-то хотела, чтоб он запомнил ее такой.
Мысли Грачева неслись дальше. А почему у Селиванова глаза такие стеклянные? Наверное, хочет…   Что ж за писк-то такой, что ж мешается-то все время? Ах, это Луцкий:
«Дорогая мамочка! У меня все хорошо, не обижают, командир у нас очень добрый…» Странный парень. Не жилец он тут. Надо его в писари перевести, толку от него в комендорах все одно нет. Может, и уцелеет.
 Грачев опять закурил. Становилось совсем холодно. Пора бы спать... Но как тут спать пойдешь, когда она рядом? Она же сказала, что позже. А когда позже, если ее завтра катер увезет?
«…а детям скажи, что крепко их обнимаю… Даст Бог, свидимся».  Это Фролов, точно, он. Хороший папаша, только старый уже. 45 ему. Куда с таким стариком таскаться, а так ничего, жить можно. Полищук что-то про него говорил, не помнится уже. Ладно, чего сидеть, идти надо. Под лежачий камень…
Хлопнула дверь в каменке. Кто-то вышел. И тут же в ушах у Грачева зазвучали слова Костюка:
«… и помни, сынок, что, раз я обещал, душить мы их будем до самой победы за мамку нашу…» Этот не подведет. Никогда!
Грачев потушил папиросу, встал и посмотрел в небо. Где-то там, далеко-далеко, мерцала звездочка. Интересно, подумал Грачев, а мы, наверное, сейчас, если с неба посмотреть, в этих бескрайних волнах тоже как маленькая звездочка. Маяк мигает, мы светим. А если светим, значит, живем. Живем, значит…
Грачев зашел в дом, приблизился к двери комнаты, где осталась Катерина, постоял минуту и взялся за ручку.
В это момент Лукин, спавший под шинелью на койке в дежурке по эскадрилье, вдруг резко открыл глаза и сел на кровати. Он не понял, что его разбудило, но сон куда-то пропал. Лукин посмотрел в окно. Вдалеке, в темном небе, мерцала маленькая звездочка.
 Подполковник Зибель стоял на мостике и тоже смотрел в небо. Черное небо! Мертвое небо. Это небо, затянутое облаками и туманной пеленой, вдруг на секунду прояснилось, и в просвете между тучами мигнула маленькая одинокая звездочка, затерянная среди безбрежных просторов Вселенной.

56.
Несмотря на случившееся накануне, 22 октября 1942 года обещало быть обычным в череде дней, сменявших друг друга. Гарнизона острова Сухо нес повседневную военную службу.
Грачев шел от домика смотрителя к пристани в сопровождении Строганова. Там, у воды, напротив флагштока, уже была построена батарея. Мрачное октябрьское утро чуть размывалось тусклым солнечным светом, покрывая белесой дымкой камни острова, стены домов и оружейный металл. На ходу поправив фуражку, Грачев быстро провел рукой по только что выбритой щеке, ощутил легкую щетину – схалтурил, торопился. Старлей поморщился, так как любил выскоблить себя до полной гладкости, а сегодня времени не хватило. Замешкался с утра. И все же на душе сейчас у него было радостно.
«Дел сегодня много, - думал он на ходу, – топляков вылавливать этих вчерашних. Черт знает, сколько их там… Потом связь! Да, связь нам нужна как воздух. Если катер придет сегодня, как и положено, тогда еще ладно. А если нет? Надо думать, что делать…»
Грачев приблизился к строю, и Мартынов начал докладывать. Формально, пока Селиванов был отстранен, старшим из командиров был военный инженер капитан Мельницкий, но он сейчас был занят в маяке с радистом у рации.
Слушая Мартынова, Грачев внимательно осмотрел строй. По привычке поискал глазами журналиста, который фотографировал каждое построение, но тут же поймал себя на этом и сдвинул брови. Все были на месте, вот и юнга в строю. Старший лейтенант удивленно качнул головой – молодцы, хлопцы, пошили на парня обновку, прилично смотрится в бушлате и бескозырке. Да и сам весь светится… Грачев, вспомнив сегодняшнюю ночь, улыбнулся сам себе.
Главный старшина закончил доклад и сделал шаг назад.
- Здравствуйте, товарищи краснофлотцы! – поприветствовал бойцов командир гарнизона.
- Здрав-ствуй-те – товарищ - старший лейтенант! – гаркнул строй.
- Вольно! Товарищи, в соответствии с планом сегодня должны быть проведены следующие мероприятия. Первое: стрельба орудийного расчета сержанта Уличева…
Сначала ни он, ни кто-либо другой в строю не понял, что это за звук. Как-то плавно и не торопясь поплыл над островом вой. Как будто стая волков заголосила.
Сирена!
И в этот момент люди на острове - от прибиравшей кровать с двумя смятыми подушками Катерины и матросов, стоящих в строю, до Селиванова, так и сидевшего у огарка свечи - еще не знали, да и не могли знать, что этот тягучий утренний вой вдруг раз и навсегда перевернул страницу в их жизни...
Грачев вполоборота повернулся к вестовому:
- В чем дело? Разобраться!
Строганов бросился к зданию маяка.
- Да, может, случайно? – обеспокоенно спросил главный старшина.
- Отставить! Разберемся… - Грачев напрягся. Ему показалось, что с воды, где мерно шумели волны, вместо привычного злого ветра вдруг потянуло мертвым, ледяным холодом. Но холодно ему не было. Наоборот, ему вдруг стало жарко от нахлынувшего адреналина и азартного интереса - что же это такое? А вдруг это действительно оно? То, чего все так боялись, но всегда ждали…
Словно долгие, тяжелые капли воды с прохудившейся крыши в подставленный таз, падали секунды. Строй ждал, что скажет командир. Грачев молчал.
Подбежавший Строганов тяжело дышал.
- Товарищ старший лейтенант!  - сглотнул он - Вас! Срочно наверх. Замечена группа кораблей.
«Все, это оно! Ну, точно оно. Другого быть не может».
- Главный старшина Мартынов! -  командир гарнизона всем корпусом развернулся к главному старшине. -  Батарея к бою!!! Личному составу занять боевые посты. Выполняйте!
И, уже поднимаясь по винтовой лестнице маяка в командный пункт, Грачев слышал раскатистый голос товарища Главного старшины Мартынова
« Занять посты! Доложить о готовности орудий и огневых средств!»
На лестнице маяка, оставшись один на один с ординарцем, Грачев попросил уточнить обстановку
- На расстоянии 50 кабельтовых замечено более 20 кораблей, идут по Большой трассе курсом на остров, – повторил Строганов то, что он услышал от Мельницкого.
- Откуда они тут? Было предупреждение о передвижении наших кораблей?
Строганов молчал.
Как только они вошли в верхнее помещение маяка, Мельницкий, не дожидаясь вопроса, стал докладывать взволнованным голосом.
- Наблюдательный пост сообщает о приближении к острову двумя кильватерными колоннами группы судов на полном ходу. Принадлежность судов определить не удается. Мешает туман.
Грачев взял из рук Строганова уже заранее им приготовленный бинокль и прошел на балкон маяка
- Сколько их?
- До тридцати вымпелов.
Грачев направил бинокль в сторону предполагаемой эскадры. Ничего не видно. Хотя… Маленькое пятнышко на горизонте, еще не ясное, но уже заметное, привлекло его внимание.
- Зубкин, связь с базой любой ценой! Товарищ капитан, прошу вас спуститься вниз к укреплениям, - начал отдавать распоряжения Грачев.
Он повернулся и еще раз посмотрел через балконный проем на горизонт. Уже светлело. Ему показалось, что маленькая точка, которую он только что заметил, растет прямо на глазах.
«Ерунда какая-то», -  Грачев повернулся к радисту.
Яркая вспышка и треск в ушах все спутало в его голове. Стена вдруг качнулась, навалилась на Грачева и наступила тишина.

57.
«Как тихо! Пол весь в стеклышках. Откуда тут стекла? Ботинок чей-то прямо перед носом. Я что, вверх ногами повис? Ботинок куда-то делся. Опять появился. Меня раскачивают? Точно, я повис вниз головой и меня качают ребята. Как тогда в деревне, с пацанами, мы веревку к суку приделали и качались. Но вниз головой не качались. Что это у меня на глазах. Вода? Ну откуда она тут? Опять дневальный ведро опрокинул? Надо поморгать и  будет лучше. Что ж не слышно-то ничего? Опять ботинок, теперь второй. Вот они вдвоем прямо перед носом у меня возятся. Опять Сашка Лукин меня трясет. Достал уже. Дай поспать» 
 Глаза сами собой стали закрываться. Стало тепло и уютно. Но заснуть ему не дали.
 Строганов первым очнулся после взрыва от точного попадания снаряда в стену маячной комнаты. Он увидел развороченную дверь и радиста Зубкина без головы, так и сидящего за раскуроченной рацией. Военфельдшер Буцевицкий, сидел у стены с пробитой головой и истекал кровью. В комнате что-то горело, заволакивая пространство едким маслянистым дымом. Через отверстия в стене и дверной проем на балкон дым клубами валил наружу. Старший лейтенант лежал на полу, повернув голову на бок. Его лицо было залито кровью. Дизель генератор молчал, поэтому света не было, лампа маяка не горела.
Строганов, шатаясь, подошел к Грачеву и попытался его перевернуть. Но обмякшее тело командира в шинели было страшно тяжелым. Сашка тряс командира за рукав и пытался тянуть. В этот момент чьи-то руки подхватили старшего лейтенанта с другого бока и поволокли к выходу. Сашка узнал Селиванова.
 - Товарищ старший лейтенант, товарищ старший лейтенант! – кричал почти в лицо Грачева Селиванов, продолжая помогать Сашке вытаскивать его из горящей комнаты. – Разрешите мне в строй!!!
Грачев смотрел на этих двоих и, казалось, не мог понять, кто они и что происходит. Но вот он моргнул, взгляд его стал осмысленным, и старлей  вцепился в рукав шинели Селиванова:
- К орудиям, лейтенант! Бегом! – не сказал, а прошептал он губами.
Селиванов, не дожидаясь, чтобы ему приказали дважды, бросился к лестнице и побежал вниз. Строганов поднял шатающегося, но уже пришедшего в себя командира, и поволок к лестнице. Как только они вышли из комнаты, еле державшаяся на петлях дверь рухнула, перекрыв вход.
- Давай вниз, – простонал Грачев, и они медленно пошли по ступеням. Проходя мимо маленького окошечка в башне, Грачев увидел взрывы на острове. Слышал он еще плохо, но, увидев разлетающиеся осколки камней, понял, что батарея под огнем.
Почти в самом низу они с Сашкой увидели вбегающую Катерину с санитарной сумкой. Она тут же подхватила Николая под руку с другой стороны. Грачева посадили на ступени, и Катерина стала перевязывать ему рассеченную голову и лоб.
Слух постепенно возвращался, и старлей все отчетливее слышал грохот рвущихся на острове снарядов. Вот они свистят, подлетая, вот слышан треск разрыва, звон осколков и глухая россыпь разлетающихся камней. Но Грачев не слышал главного, того, из-за чего он все время выгибал шею, поворачивался ухом к входной двери, мешая Катерине его бинтовать. Он не слышал голосов орудий. Пушки молчали. И это было самым странным и пугающим. Значит, опять без него не справились, плохо он их учил.
- Саша, Саша, - тихо позвал он связного, – батарея почему…
Но не успел он договорить, как сквозь визг в голове и треск разрывов он вдруг услышал глухой выстрел сто миллиметрового орудия. Первый, второй.
«Наши заговорили», - подумал Грачев с облегчением. Теперь времени рассиживаться не было. Отстранив руку Катерины, он встал.
- Строганов, за мной! – слабым голосом приказал он связному и, запихнув остаток бинта под фуражку, вышел из маяка.
Навстречу ему, пригибаясь, бежал Мартынов. Вместе они нырнули за большой камень. Строганов и Катерина укрылись тут же.
-Товарищ командир, - прокричал сквозь разрывы Мартынов, - орудия открыли огонь. Сейчас пристреляемся и накроем.
- К Баскакову, бегом! – приказал Грачев
- А я? – спросила Катерина.
- Катя, - Грачев взял ее за плечи, – беги в землянку, готовься принимать раненых, военфельдшер убит!
Катерина кивнула головой, притронулась к его руке и побежала к землянке. Все посмотрели ей вслед. Она бежала, пригибаясь от разрывов, и ее волосы, растрепавшиеся на ветру, скакали в разные стороны.

А в это время на штабном пароме подполковник Зибель, перекрикивая грохот орудий, громко говорил в трубку:
- Усильте огонь!!! Как можно быстрее подавие огневые точки русских!
Немецкие артиллеристы в бешеном темпе заряжали и стреляли из орудий. Шла обычная работа, хорошим результатом которой было бы как можно больше смертей на том маленьком острове.

58.
 Для начальника штаба флотилии, проводившей масштабные противодесантные учения, последние дни выдались напряженными. Если вдуматься, то вся организационная работа, все хлопоты по взаимодействию разных служб и подразделений лежали исключительно на плечах начштаба. Командование принимает решения и берет на себя ответственность, а он - выполняет приказы. И часто за успех хвалят командующего, а просчеты – не доработал начштаба. Поэтому Сергей Валентинович Кудрявцев, завершив все дела и отчитавшись перед руководством, своим и чужим (принесло же Трибуца в последний день!), свалился, не раздеваясь, на кровать и спал как убитый.
Вошедший дежурный аккуратно потряс начштаба за плечо.
- Товарищ капитан первого ранга, товарищ капитан первого ранга, проснитесь!
Кудрявцев не реагировал. Дежурный еще раз, теперь уже более настойчиво, попытался разбудить спящего.
- Товарищ капитан первого ранга, срочное донесение!
Кудрявцев часто задышал и зашевелился.
- Смирнов, Смирнов, уйди, я только прилег, – пробормотал он сквозь сон.
- Сергей Валентинович, проснитесь! С Ладоги слышны орудийные залпы! – доложил дежурный громко.
Кудрявцев машинально сел на кровать и осоловело посмотрел на дежурного. Потом тяжело вздохнул, закрыл глаза и потянулся головой к подушке.
- Смирнов, я тебя в пехоту отправлю. Я тебя на баржу пошлю. Пошел вон! Учения уже закончились. Дай поспать! - Его голова упала, и он захрапел.
Дежурный не знал, что делать. Трясти дальше? А стоит ли? Но оперативный четко потребовал разбудить и доложить! Причем срочно! И в голосе его слышались такие тревожные нотки, что стало как-то не по себе. «А если и правда на баржу упекут? - вдруг мелькнуло в голове. - Может, не стоит так настойчиво? Умаялся все же человек».
- Товарищ капитан первого ранга! - уже не так напористо продолжил дежурный. - Прошу принять радиограмму…
 Пока дежурный аккуратно будил начальника штаба Ладожской военной флотилии, в Лондоне было еще только четыре часа утра.  К поместью Чартвелл подъехал штабной автомобиль, из которого почти на ходу выскочил военный в форме полковника и рывком открыл стеклянную входную дверь.
- Что делает премьер-министр? -  спешно спросил он дежурного офицера.
- Господин Брайтон! - дежурный поднялся из-за стола. - Премьер-министр еще не ложился.
- Прошу вас срочно доложить и проводите меня в рабочий кабинет.
Не дожидаясь ответа, гость торопливо и в то же время чопорно, с невозмутимым английским спокойствием на лице, стал подниматься по парадной лестнице наверх. Дорогу он знал хорошо, так как уже не раз бывал на докладе у Черчилля. Тот любил выслушивать мнения своих военных аналитиков, которых регулярно собирал либо  в квартире на Даунинг-стрит, либо в подземном бункере у здания Казначейства, или же здесь, в своем поместье Чартвелл.
Брайтон без приглашения вошел в рабочий кабинет премьера и сел к столу, заваленному картами и бумагами.
Премьер-министр еще не спал. В соответствии с неукоснительно соблюдаемым распорядком дня, Уинстон Черчилль ложился не ранее 4 часов утра. После обеденного сна он мог работать долго и весьма плодотворно. Кроме того, такой график совпадал с графиком работы американского президента Рузвельта, учитывая пятичасовую разницу во времени с Новым Светом. Однако загружать премьера делами и новостями под самое утро можно было только в исключительных случаях.
Премьер-министр вошел в кабинет уже в халате, но с неизменной сигарой во рту.
- Полковник, по всей вероятности, ночью застрелился Гитлер? В противном случае я не вижу причин, чтобы меня беспокоить в такую рань.
Брайтон встал и сделал несколько шагов:
- Господин премьер-министр, немцы начали операцию “Бразилия” под Петроградом.
Черчилль пожевал сигару:
- Докладывайте коротко и ясно.
- До 30 кораблей противника пытаются перерезать водную коммуникацию русских. Если это удастся, в течение полутора месяцев город может пасть, и Вермахт высвободит силы для операции на восточном фронте.
- Как сейчас разворачиваются события?
Брайтон развернул принесенную с собой карту.
- Взгляните, сэр! Вся мощь первого удара обрушилась на остров, на котором располагается передовой гарнизон русских. Взяв остров, немцы получают плацдарм для броска к южному берегу озера. У них появляется возможность минировать все коммуникации…
Черчилль смотрел на карту, попыхивая сигарой. Огромное полотно было испещрено синими, красными и черными линиями. Во многих местах эти линии ломались, прерывались, пропадали совсем и появлялись вновь. Карта Европы и Азии была усеяна красными пометками, черными кругами и квадратами. Глядя сверху вниз, Уинстон Черчилль видел под собой пространство, населенное людьми, которые с ожесточением и злобой уже несколько лет уничтожали друг друга.
Его взгляд скользнул вглубь Советской России и уперся в жирную вену этой страны – Волгу. На ее берегах сейчас горели кровавые круги фронтов и синие стрелки наступлений. Чуть ниже горы Кавказа были изрезаны поперек синими линиями: там горные егеря Вермахта рвали на части оборону русских и почти дошли до Черного моря, когда-то называвшегося Русским. «И никто им, скорее всего, уже не поможет защитить свои берега», – подумал премьер.  За полярным кругом - Мурманск и Кольский полуостров. Туда шли конвои - удачно продаваемая помощь Европы Востоку. Ну, а что? За все надо платить. Пусть не сейчас, пусть потом, но платить надо. Только будет ли это «потом» у них? Мурманск держится, но сколько еще русских солдат должно умереть на берегах Западной Лицы, чтоб он продержался?
 Черчилль перевел взгляд ниже. Там, куда указывал карандаш Брайтона, был Петербург, окруженный плотным кольцом синих линий и красных точек. Там сейчас умирал целый город. Сотни тысяч гражданских и солдат - все они были вовлечены в этот страшный германский эксперимент по умерщвлению. Второй зимы этому городу не выдержать. Как бы не старались русские, а исход ясен. Но когда и где произойдет этот слом, он не знал.
И вот на фоне всего этого огромного вихря человеческого горя, где-то на Севере Европы, под Петербургом, в просторах Ладожского озера, на крохотном островке, сейчас разворачиваются важные события, как утверждает Брайтон.
- Кто командует этим гарнизоном и каковы его силы? – пыхнул сигарой премьер.
- Точно сказать не могу. Там несколько орудий и несколько десятков солдат под руководством молодого командира.
- Какие у них шансы?
- Господин премьер-министр, об этом знает только Всевышний.

Черчилль хорошо понимал обстановку, которая сложилась сейчас на Восточном фронте. Немцы весьма рискованно буксовали под Сталинградом, но и русские вот уже год несли огромные потери, которые несоизмеримы с возможностями любой страны в мире. Сейчас чаши весов замерли друг напротив друга, и любая из них могла качнуться вниз, меняя расклад сил. Достаточно малейшего толчка. А что, если сейчас и есть тот самый критический момент, когда должна решиться судьба всей войны? Возможно, и русские, и немцы этого еще не понимают... Однако главное здесь даже не результат, а моральная сторона дела. Победа немцев под Ленинградом на фоне страданий целой страны русским явно не придаст уверенности. А неуверенный в своих силах и в своих правителях народ может повести себя непредсказуемо. Что, если и правда этот петровский город падет, если немцы всеми своими силами бросятся под Сталинград, и там произойдет перелом? Тогда Англия опять останется один на один с Джерри... Американцы не влезут в драку в Европе. Не влезли в сороковом, не полезут и сейчас. Но если они почуют, что перелом наступил и немцы выдыхаются, тогда – да! Жди их тут как тут. А если перелом будет не в пользу русских, то янки, скорее, договорятся с Адди, чтоб развязать себе руки против джапов. Так что все сейчас зависит от русских, и с Дядюшкой Джо придется пока дружить.
 Премьер не то чтобы не любил русских. Просто он, как любой политик, хотел единоличной победы, а для достижения этой цели можно было и не считаться с потерями других. «Так что, пока русские жертвуют собой, будем ждать», - заключил он.
- Да поможет Господь этим храбрым солдатам! Брайтон, вы понимаете, что в руках этого молодого командира судьба очень многого? А нам остается только молиться Всевышнему, - легкая улыбка коснулась уголков губ Уинстона Черчилля, - и ждать, чем все закончится.
59.
Но просто ждать было невозможно. Надо было действовать, и действовать решительно. Это понимали все участники совещания, экстренно собранного в Походном штабе Ладожской военной флотилии. Вице-адмирал Владимир Филиппович Трибуц, командующий ВВС Балтфлота Михаил Иванович Самохин срочно прибывшие из Ленинграда, Кудрявцев, начпохштаба Теумин, а также командиры и капитаны, участвовавшие в проводимых накануне противодесантных учениях, собрались в кабинете Черокова и слушали его оперативный доклад. Когда командующий флотилией   закончил, вице-адмирал нервно поправил пуговицы на кителе:
- Что предпринято на данную минуту?
- По тревоге подняли весь личный состав. Так получилось, что все корабли ушли на базы. Учения ведь только закончились. Прошу  разрешения действовать на свое усмотрение, товарищ вице-адмирал!
- Действуйте, и как можно более решительно! – ответил командующий Балтийским флотом.
В это момент Кудрявцев осторожно подал голос.
- Надо докладывать в Генштаб, товарищ командующий…
Трибуц развернулся к начштабу.
- О чем вы собираетесь докладывать? Что мы проворонили нападение немцев? Что Ладогу подставили? Что, если Сухо падет в ближайшие минуты и немцы будут здесь? О чем докладывать?
В кабинете повисла пауза. Все понимали, что ситуация складывается нехорошая. Немецкий налет просто прошляпили. А наверху не будут разбираться, что да почему. Если все обернется плохо (а к этому сейчас все шло), шапки могли полететь со всех. С высших чинов так уж точно. Поэтому, если  и докладывать, так хоть что-то положительное - сейчас для вице-адмирала это было важно, как никогда.  Если не о победе, так о решительных действиях, которые с минуты на минуту могли бы к этой победе привести. А так доложить всегда можно. Мол, ждем разгрома. Вообще, в России уметь правильно докладывать - это большое искусство. Сохранить лицо, создать правильное впечатление о себе. А если очень постараться, то и успеть переложить ответственность на кого-то другого.
Кудрявцев подошел к Трибуцу и Черокову вплотную и, чтоб его слышали как можно меньше людей, сказал:
- Нельзя не докладывать, товарищ вице-адмирал. Никак нельзя.
Трибуц насупился. Он и без начштаба знал, что нельзя. Не доложишь сам, это сделают другие, и тогда еще хуже – не докладывают, скрывают. А дальше два варианта: либо виноваты, либо не справляются. И в том, и в другом случае – накажут. Значит, надо доложить первыми.
Но все это не меняло главного: над Ладогой и Ленинградом нависла тяжелейшая угроза. Кто в этом виноват - разберемся позже, сейчас нужно было не дать немцам развить успех.
- Надо докладывать - значит, докладывайте. Подготовьте ВЧ, – Трибуц направился к выходу, раздраженно надевая фуражку. В дверях он остановился и еще раз посмотрел на командующего флотилией.
- Авиационную разведку в небо и все винты к бою, –  и вышел в коридор.
 Авиация  и так рвалась в дело с самого начала. Ждали только отмашки. Комполка 11-го ИАПа майор Развалов собрал командиров эскадрилий у себя сразу, как только пришла информация о нападении на Сухо. Хмуро перебирая бумаги на столе, он положил трубку телефона и глянул исподлобья на собравшихся:
- Немцы предприняли попытку перерезать Дорогу по Ладоге.  По данным сверху, идет крупный бой. Будьте готовы вылететь в любую минуту для прикрытия трассы. Техникам подготовить машины.
Комэски заерзали, послышались голоса и обрывки фраз. Лукин, как только комполка сказал про Ладогу, поднял голову и обратился первым:
- Разрешите первый вылет сделать моей эскадрилье, товарищ комполка!
Развалов внимательно посмотрел на Лукина, но, услышав недовольные голоса других командиров, ответил уклончиво.
- Надо будет  - полетите.
Хотя он отчетливо понимал, что лучшего командира сейчас в его полку нет.
 

60.
 Командира 1-го орудия, старшину 2-й статьи Бориса Васильевича Баскакова слегка напрягало присутствие Грачева в его орудийном дворике. Старшина, участник финской и командир орудия крейсера «Петропавловск», свои обязанности знал хорошо. Более того: пройдя такую школу войны, он был готов ко многому, если не ко всему. Поэтому, когда начался обстрел острова, он стал  действовать - быстро, спокойно и хладнокровно. И не было у него в этот момент в голове ни ярких лозунгов, ни ненависти к врагу. Был только хорошо продуманный, спланированный расчет, как и куда стрелять. Это была его работа, а ее он привык делать хорошо. Его орудие «заговорило», начав класть снаряды вдоль линии немецких самоходных паромов. Хотя стрелять он начал последним, так как в его секторе обстрела поначалу целей не было. Но, когда они появились, шансов уйти от его огня у противника уже не было.
Тут к орудию подбежал старший лейтенант и стал командовать. В такой ситуации, с одной стороны, и ответственность вроде меньше. Командир скомандовал – бери да исполняй. А с другой - хотелось делать по-своему, так, как он давно уже для себя решил. За время службы на острове, тренируясь по стрельбе и наводке, он придумал всевозможные ходы и решения, как будет бить предполагаемые цели. А тут появился командир и стал, хоть и по делу, но вносить свои коррективы. Приходилось перестраиваться, а это напрягало.
Грачев оторвался от бинокля и крикнул Баскакову:
- Наводить по второму. Катер. Скорость цели 5 узлов. Дистанция двадцать кабельтовых. Снаряд фугасный. Прицел 30. Наводить в корму. Упреждение больше полфигуры. Поставить на залп. Огонь!
Орудие грохнуло, и командир, глядя в бинокль, удовлетворенно кивнул головой. Баскаков оторвался от прицела:
- Рубин! Снаряд!
Лева Рубин дослал снаряд  в орудие.
- Дистанция 20 кабельтовых, прицел постоянный, целик 85. Поставить на залп!
Грачев уже поднял руку для команды «Огонь», как в орудийный дворик кубарем вкатился Сашка Строганов:
- Товарищ старший лейтенант, маяк горит!!! Много раненых! Пулеметный расчет убит!
Вокруг стоял такой грохот выстрелов и взрывов, перемешанный с воем снарядов, что Грачев не все расслышал, но машинально обернулся. Маяк действительно горел. Купол был объят дымом, языки пламени вырывались наружу. По всей маячной башне были видны следы попаданий от снарядов и 20-ти миллиметровых автоматов. Домик смотрителя тоже горел. Крыша на нем пылала и вот-вот должна была обвалиться. Но самое страшное было не это. А то, что на всем пространстве между Грачевым и маяком не было ни сантиметра, где бы что-то не взрывалось или не горело. За спиной старшего лейтенанта было марево дыма, огня и камня, колыхающееся на ветру. И в этом мареве куда-то ползли или перебегали люди. Сначала старлей даже не понял, что это за «самоходы» такие. Кто разрешил? Но тут же догадался, что это раненые и те, кто их тащит с передовой в землянку, где их принимала Катерина. В помощь ей был только санинструктор Каинов. Больше никого не было.
«Катя, как она там?» - подумал Николай. Ему вдруг нестерпимо захотелось ее увидеть - хоть на мгновение, обнять и прижаться, как это было сегодня рано утром. Вдохнуть запах волос своей женщины, тихо спящей у него на руке. Женщины, которая теперь опять у него была, и за которую он теперь тоже сражался… Но мечтал он недолго. Вой и грохот вернули его с небес. Грачев повернулся обратно, глянул в бинокль и снова поднял руку для команды. В этот момент сильный удар сбил ему дыхание. Старлей охнул и стал оседать, заваливаясь на бок.  Из груди запульсировал кровяной ручеек.  Это было уже его третье ранение - теперь осколочное в грудь.
 - Вы ранены! - крикнул Сашка.
Рубин и Баскаков бросились к Грачеву, но тот остановил их.
Стараясь перекричать грохот, он набрал побольше воздуха в грудь, но там что-то засвистело и забулькало. Тогда он всеми легкими захрипел на стоявших перед ним в растерянности матросов:
- К стволу, всем к стволу, вашу мать! Строганов, перевяжи…
Сашка стал расстегивать ему шинель, а Грачев попытался опять посмотреть в бинокль. Но руки почему-то не слушались,  перед глазами побежали круги.
«Только не отключиться, только не упасть», - бухало у него в голове. Он сидел обмякший, тяжело и мелко дышал, пока ординарец перебинтовывал ему грудь. Категорически отказавшись уйти в землянку, Грачев, опираясь на бруствер, высунул голову наружу.
Картина, которую он увидел, была жуткой и завораживающей одновременно. Паромы полукругом обхватили остров. Дымя дизелями, они старались маневрировать, уходя от разрывов батарейных орудий, но все же медленно приближались, сжимая кольцо вокруг Сухо. Из их строя  стремительно выныривали катера, бросались к острову, попадали под наш огонь и лавировали, стараясь уйти. Когда Грачев высунул голову, вперед неслись итальянские катера.
- Перенесите огонь на катера! Баскаков, ты же видишь, они вперед вырываются… – заскрипел Грачев слабым голосом. Но его никто не услышал. Баскаков в этот момент смотрел совсем в другую сторону.
«Прорвутся, проскочат, сволочи», - заскакали в голове Грачева мысли.
Вдруг перед самым носом головного катера взлетел узенький фонтан воды от разрыва. Еще, еще, еще… «Беглый огонь и калибр не наш, - подумал Грачев. – Кто стреляет?»
- Товарищ старший лейтенант, братва, смотрите, корабль! Наш корабль! По правому борту огонь ведет! – вдруг заорал Костюк, только что приползший к орудию со снарядным ящиком.
Все разом повернулись в указанную сторону. В дыму, ползущем по воде от горящих  зданий и подожженного  десантного парома, все увидели маленький, щупленький кораблик, стремительно идущий наперерез катерам противника. Ни опознавательных знаков, ни номера, ни четкого обвода этого корабля разглядеть не удавалось. Но это был наш, пусть и одинокий, но наш корабль, смело ведущий огонь по врагу.
- Наши!!! – закричали все сразу. И это «наши» было сейчас самое счастливое, самое приятное и радостное слово для каждого батарейца гарнизона острова Сухо.
Вскоре уже все на острове знали, что тральщик ТЩ-100 ведет неравный бой с противником, помогая, чем может. Было видно, что его орудия - не чета мощным стволам немецких плавучих батарей. Было ясно, что его отчаянный маневр лишь временно отвлечет немцев, и вскоре они снова обрушатся на остров всей своей огневой мощью. Но все понимали, что бойцы на маленьком кораблике сейчас сражаются не за себя, а за них - тех, кто из последних сил держится на Сухо. И это придавало  сил: теперь гарнизон был готов биться и за тральщик тоже.
Появление корабля было еще и сигналом того, что командование знает о случившемся. А значит - скоро будет легче. Надо только потерпеть, совсем немного, и придет помощь. Появилась надежда, что можно выжить и победить. До этого старались просто честно выполнять долг, а теперь захотелось победить - во что бы то ни стало. Эта радостная надежда мигом передалась каждому на острове. Кок, перетаскивая раненых в укрытие, улыбался и приговаривал, таща в землянку очередного бойца: «Теперь дадим стране угля, терпи, браток!» Заряжающие у орудий веселее досылали снаряды, стараясь сразу после выстрела поднять голову и посмотреть, что там с тральщиком. А Сашка Строганов даже вскочил на бруствер и стал махать бескозыркой в сторону ТЩ-100.

61.
Но, командир тральщика старший лейтенант Каргин не знал и не видел всего этого. Стоя на мостике, Петр Константинович всматривался в берег  Сухо, но ничего не мог разглядеть из-за пожаров и дыма. Одно было понятно: батарея ведет бой. Орудия острова ухали поодиночке, вразнобой, очевидно, ведя огонь уже прямой наводкой. Он видел, как эскадра противника, словно по указке опытного дирижёра, поливает остров орудийными залпами
«Такая мощь, а наших там всего с горсть», – думал Каргин, напрягая глаза и силясь что-либо рассмотреть. Но это было бесполезно: на острове бушевал шквал огня и дыма. Да и вокруг его "сотки" штормило не меньше. Вода бурлила от снарядов. В воздухе выла шрапнель. Увидев тральщик и получив пару раз «по зубам» из 45-тимиллиметровых орудий, немцы развернулись огнем против Каргина.  ТЩ-100 их не пугал, но отвлекал, как надоедливая муха, ворвавшаяся в летнюю комнату и мечущаяся из угла в угол под потолком. Было видно, что противник готовится к десанту, а тральщик мешал и раздражал. Поэтому старший лейтенант принял решение отвлекать на себя их силы столько, сколько получится – время работало на него. Но времени этого у него было мало. Надо было срочно докладывать командованию и просить помощи. Каргин отдал несколько приказаний и спустился в рубку к радисту Соколюку. Пока он шел, его несколько раз обдало водой от поднимавшихся за бортом взрывных фонтанов. Снаряды ложились так близко, что на палубу ежеминутно летели пена и брызги ладожской волны. Так и вошел капитан в рубку - весь мокрый с ног до головы.
Радист встал, но Каргин остановил его:
- Срочно передавайте на базу: веду бой с превосходящими силами. Противник пытается высадить десант. Жду подкрепления. Ситуация критическая, – спокойно продиктовал он донесение.
Записав текст, Соколюк прикинул:
- На шифрование и передачу уйдет до 15-ти минут, товарищ капитан.
Пятнадцать минут - это было непростительно много. За эти минуты немцы могут прихлопнуть и его корабль, и батарею, либо ситуация изменится настолько, что на второе донесение времени уже не будет. Каргин нахмурился. Надо было принять решение, которое могло обойтись ему самыми суровыми последствиями. Зато промедление грозило  катастрофой, и не только для него, но и для  гарнизона, а значит – для Ленинграда. И он принял это трудное решение.
- Передавайте открытым текстом. - отдал он приказ.

Соколюк замялся:
- Не имею права, товарищ капитан. За нарушение режима секретности - трибунал.
Секунда, еще секунда…. Каргин и Соколюк смотрели друг на друга. Это действительно была правда. Выход в эфир прямым текстом мог иметь самые тяжелые последствия не только для них. Немцы, перехватив такое донесение, могли взломать шифры. По прямым и косвенным признакам можно было дать противнику подсказку. Но медлить было уже нельзя, и неотвратимость наказания отошла с сторону.
- Передавайте, это приказ! – жестко бросил старший лейтенант. -  Всю ответственность беру на себя.
Он что-то еще хотел сказать Соколюку, но крик с палубы «Воздух!» заставил его резко повернуться к выходу. И, выскакивая наружу, он уже не требовательно, а, скорее, доверительно повторил радисту «Передавайте!», как бы прося его понять, что другого выхода нет. Его и правда не было. «Только бы Грачев продержался», - мелькнуло у Каргина в голове.
 Выскочив на палубу, где уже вовсю бил пулемет, Каргин увидел юнкерсы, идущие на его корабль. Как жирные черточки между словами, они шли друг за другом, прикрываемые мессерами, готовясь сбросить свой бомбозапас на тральщик. Но шансов у них было немного. С  высоты судно для летчика выглядит крохотным - как если бы человек, забравшийся на стул, рассматривал брошенную на пол спичку. Попасть в такую цель сложно. Да и корабельные пулеметчики Духин и Андреанов, со злыми от напряжения боя лицами, уже прописали немецким самолетам «пилюли» от наглости: ДШК бил без умолку, швыряя на палубу горячие, слегка дымящиеся гильзы. 
Глядя в небо, Каргин не сразу заметил, как перед носом его «сотки» проскочил морской охотник «171» Ковалевского.  С кормы катера валила дымзавеса, а в воздух бил пулемет. Да как бил, загляденье! Вот один коршун   кивнул клювом и пошел дымить через горизонт в воду. Жаль, не видел Каргин, как улыбался  главный старшина, боцман 171-го Дима Рытов, вытирая рукавом бушлата мокрое грязное лицо и провожая взглядом сбитый  им «мессер». Так что теперь ТЩ-100 был надежно прикрыт дымом и постоянно маневрировал. «Вряд ли вам тут что-то обломится, - подумал капитан. - А вот острову может не повезти». Как бы отвечая на мысли старшего лейтенанта, два юнкерса вошли в пике над Сухо. Завалившись на бок и выставив напоказ брюшка с крестами на крыльях, самолеты стали падать на остров. И к смертоносному оркестру из грохота орудий и разрывов добавился голос нового инструмента – вой сирен пикирующих бомбардировщиков…

62.
- Воздух!!! Ложись! – крикнул Фролов подбежавшему к орудию Мартынову.
Пара бомбардировщиков с воем прошла над островом, сея взрывы сзади и спереди. Луцкий, только что схвативший снаряд из ящика, охнул и плашмя упал на камни. Снаряд выпал из его рук и покатился, а Луцкий так и остался лежать. Только теперь при каждом разрыве он вздрагивал и пытался руками накрыть голову. Мартынов одной рукой подхватил снаряд, а второй, как щенка, дернул Луцкого за шкирку, поднимая с земли.
- А ну, спрямись, салага! Снаряды неси! – крикнул он, швырнув парня к орудию.
- Воздух!!! –  разнесся новый крик.
Самолеты опять прошли над островом и сбросили бомбы за береговой чертой. Мессеры, идя на бреющем за опекаемыми, с оттягом отутюжили остров пулеметными очередями. Фонтанчики разрывов крупнокалиберных пуль взбили каменную взвесь, в которой, как заметил Костюк, неестественно дернулся и упал ничком Ющенко.
- Товарищ командир, мажут гады. Ни одна бомба в остров не попадает, – стукнул по бревну кулаком Строганов.
Грачев сидел, прислонившись спиной к брустверу, тяжело и мелко дышал. На возглас Сашки он даже не пошевелился.
- Они не мажут. Они бомбят противодесантные сооружение у берега... - Грачев кашлянул, сплевывая кровь. - Которые мы, благодаря нашему начальству, построить не успели.
- Это зачем это?!! – прокричал Фролов
Мартынов, закусил ус, не отрываясь глядя на воду.
- Значит, сейчас высаживаться будут, гаденыши, – оскалился он по-волчьи.
Грачев поднял голову. Было видно по глазам, что он собирает все силы, какие у него остались.
- Иван Иванович, метнись по острову или пошли кого, пусть готовятся к отражению десанта, – тихо сказал он.
Мартынов кивнул головой и, пригибаясь, выскочил из дворика.
Грачев протянул руку к Строганову, прося помочь подняться. Ординарец помог.
- Слушай мою команду… - почти прошептал он и осекся. Ему захотелось плакать. Не потому,  что он боялся смерти. Нет! Он вдруг понял, что бессилен. Тело не слушалось, голос слабел, в глазах темнело. Он, всегда крепкий, бесстрашный, никогда ни в ком не нуждавшийся, вдруг почувствовал себя маленьким и слабым.  Железный Коля, столько лет взращиваемый в его голове, росший, крепнувший и, наконец, полностью его захвативший, вдруг лопнул и пропал. А остался он. Николай Грачев, парень из Питера, всю жизнь любивший Катю и пломбирное мороженое, маленький и беззащитный…
Но жалеть себя времени не было. Наступал критический момент боя. Сейчас те, кто пришел к нам с той стороны, спустят на воду шлюпки.  Мерно покачиваясь на волнах, они смотрят на остров, объятый дымом и огнем. Они слушают, как над их головами трещат  крупнокалиберные пулеметы и бьют  орудия, превращая этот клочок земли в кладбище. Сейчас они увидят сигнальную ракету, услышат команду и рванут к нам. Неторопливо, чтоб не обогнать летящие на наши головы снаряды, они будут подплывать к  острову мертвых, чтоб взойти на него по нашим трупам.
«Хрена вам лысого!» -  злобно, до скрежета в зубах зашипело у него в голове.  Грачев еще раз решил сделать попытку, чтоб его услышали. Он вздохнул, превозмогая боль, открыл рот и вдруг услышал громкий и четкий  голос:
- Слушай мою команду!!! – крикнул Строганов и посмотрел на командира.
Все обернулись.
- Передать всем….
- Передать всем!!!!! – Сашка напрягал все силы, повторяя команды.
- Стоять до последнего, наши рядом…
- Стоять до последнего!!!…
Костюк, не мигая смотревший на Грачева, кивнул головой и рванул в сторону второго орудия, за ним выскочил Оганесян и побежал к третьему.
- Саша,  – почти шепотом сказал Грачев, – где мой пистолет?
И потерял сознание.

63.
 В 8 часов промозглого, неуютного октябрьского утра в Москве было еще темно.  За глухим забором, которым в начале войны окружили с улицы Кирова и Уланского переулка территорию бывшей усадьбы мецената Козьмы Солдатенкова, стоял особняк классического стиля. Этот дом с портиком, колоннами и мезонином был хорошо известен большинству москвичей, хотя за его порогом мало кто бывал. Здесь, среди искусственного мрамора стен, резных дверей и каминов, текла жизнь, скрытая от глаз посторонних. Лишь ковры на полах, да резной монументальный буфет красного дерева, украшенный головами львов и оленей в холле, были в курсе большинства секретов Великой Отечественной Войны. В старинном особняке располагалась Ставка Верховного Главнокомандующего и кабинет начальника Генерального штаба РККА. В окнах секретного объекта горел свет.
В комнате за столом с картами сидели сотрудники Генштаба во главе с Василевским. Александр Михайлович слушал информацию, которую докладывал начальник Оперативного управления генерал-майор Иванов.
- Отрывочные данные поступают из разных источников. Нападение настолько неожиданное, что на Ладоге не могут разобраться в обстановке. Но понятно, что на начальном этапе немцы уперлись в маленький остров Сухо, который пытаются захватить.
- Пытаются или уже захватили? Авиаразведку выслали? – Василевский обратился к сидевшему рядом Штеменко.
- Для авиаразведки неблагоприятные условия - низкая облачность, туман, – ответил тот.
Начальник Генштаба поджал нижнюю губу и задумчиво провел ладонью по карте, которая приятно зашуршала под его тяжелой рукой.
- Если сейчас Верховный спросит, что мне отвечать? То ли взяли немцы остров, то ли нет…
Штеменко взял карандаш и потянулся за линейкой, как дверь отворилась, и в комнату вошел комендант особняка Черкасский. Войдя, он посторонился, придержал дверь, пропуская вперед  идущего за ним человека. Это был Сталин.
Увидев Верховного, Василевский встал.
- Внимание! – скомандовал он присутствующим, которые тут же встали по стойке «смирно». Василевский одернул китель и шагнул в сторону генсека.
- Товарищ Верховный главнокомандующий! – начал было докладывать начальник Генштаба, но Сталин остановил его легким движением руки и молча обвел взглядом  присутствующих. Потом посмотрел в глаза Василевскому, отчего тому вдруг стало не по себе.
- Александр Михайлович, - Сталин смотрел, не мигая, -   это правда, что немцы перерезали ладожскую трассу?
 - Никак нет, товарищ Сталин. Они начали крупномасштабную операцию и сейчас ведут бой за овладение островом Сухо, это на Ладоге. Но ситуация под контролем.
 Сталин отвел взгляд. Потом прошелся по комнате и остановился у окна. Василевский шагнул за ним, остальные повернулись за Верховным. Сталин неторопливо достал трубку, набил ее и стал раскуривать, прищурив левый глаз. Но правый, открытый, искоса смотрел на начштаба, скользя по его лицу.
Каждый ждал, что скажет Сталин. А он раскурил трубку, вынул ее изо рта и, повернувшись, спросил присутствующих:
- Так сейчас на Сухо наш гарнизон или уже немецкий?
Все молчали. Именно об этом и говорил только что Василевский. Ответа не было, так как любой ответ мог быть неправильным. Скажешь «наш», а там немцы. И всё - виноват в недостоверности! Скажешь «немецкий» - а как такое допустили, что на Ладоге, на Дороге жизни, враг? Опять виноват. Скажешь «не знаю» - еще хуже! Не владеешь информацией, не контролируешь обстановку. Поэтому все молчали...
Ситуацию спас телефон. Его звонок разнесся как выстрел, от которого комендант секретного объекта Черкасский даже вздрогнул.
Но телефон звонил, а подойти никто не решался. Сталин пустил клуб дыма и с легкой иронией посмотрел на Василевского:
- Отвечайте, товарищ начальник Генштаба… - он потянул паузу, выпустив еще несколько клубов, -  на телефонный звонок.
Василевский подошел к аппарату. На долю секунды подержал в руке снятую трубку, не решаясь ответить, потом приложил ее к уху. Пока он слушал доклад, все напряженно смотрели на его лицо, стараясь угадать, что сейчас слышит начальник Генштаба. От этой информации зависело многое. Возможно, даже судьба всех. И не только людей в этой комнате...  Но Сталин не смотрел на Василевского. Стоя лицом к окну и заложив правую руку в китель, Верховный, казалось, думал о чем-то своем.
Василевский, не закончив разговор, повернулся к присутствующим.
- Товарищ Сталин, последняя информация со сторожевого корабля рядом с островом.  Сухо сражается.
И положил трубку.
Легкий, еле слышный вздох облегчения скользнул по комнате.
Василевский уже уверенно подошел к Верховному и встал за его спиной.
- Какие будут приказания, товарищ Сталин?
Тот легким поворотом головы в его сторону попросил подойти ближе. Решение, которое Верховный собирался озвучить, было принято им сразу, как только он узнал всю информацию из Ленинграда от Жданова. Тот, получив по своим каналам все имеющиеся в распоряжении военных подробности, тут же сообщил их Хозяину Кремля.  Жданов хотел быть первым. Не только потому, что речь шла о жизни и смерти целого города, о сотнях тысяч людей. Было и другое. Он знал, что его и большую часть партхозактива вывезут из умирающего Ленинграда. Но в том, что за эту катастрофу жестко накажут его и еще не один десяток руководителей, он не сомневался. Неважно, что виноваты военные, неважно, что не он сейчас на этом острове подносит снаряды. Важно, что он руководит этим городом, а значит - отвечает за все! За все!!! Так поставлен вопрос у московского руководства. И это правильно. Поэтому Жданов в разговоре со Сталиным постарался как можно сильнее сгустить краски, подчеркивая опасность для города в случае потери острова Сухо.  Сталин выслушал его и, ничего не ответив, повесил трубку. Но решение принял. С ним он и пришел к Василевскому.
- Александр Михайлович, приведите в боевую готовность бомбардировщики из резерва Ставки. Если угроза захвата Сухо реальна, сравняйте этот остров с землей. Или, вернее, с водой. Другого выхода нет.
- А гарнизон? Постараться эвакуировать?
Сталин посмотрел на начальника Генштаба с легким удивлением. Кого и как он собирается эвакуировать?
- Сколько еще продержится гарнизон? Час, полчаса? – Сталин не ждал ответа. –  Рисковать нельзя, чего бы нам это не стоило.
Он пососал погасшую трубку, вынул ее изо рта и постучал по подоконнику. Потом левой рукой смахнул пепел на пол и наступил ногой.
- Вы меня поняли?
- Слушаюсь, товарищ Сталин! – Василевский щелкнул каблуками.
- Свяжите меня срочно с командующим авиацией Балтфлота! – обратился он к Штеменко.

64.
Генерал-майор авиации Самохин приказу из Москвы не удивился. Он уже связывался с командующим авиацией Ленфронта Рыбальченко и обсудил возможные действия. Теперь пришел конкретный приказ, и Самохин стал готовить его выполнение. Для него Сухо был лишь остров, объект, который подлежал нейтрализации при угрозе захвата противником. Так что особо размышлять не приходилось. Единственное, что он обсудил с Чероковым, как с командующим Ладожской флотилией, есть ли какие-то особые рекомендации по выполнению полученного указания. Чероков ответил: «Особых нет. Наши корабли только не зацепите». В остальном договорились позже увязать все в один узелок. А пока он направил команду по выполнению московского приказа вниз.
Спущенная директива в считанные минуты дошла до Развалова. Он сразу же вызвал к себе Лукина и поставил задачу.
- Товарищ капитан, подымайте свою эскадрилью и вылетайте в условленную точку сбора, - он карандашом показал место на карте. -  Там встретите бомбардировщики, присланные нам для уничтожения острова Сухо.
- Для уничтожения? Там же наш гарнизон!
 Лукин не верил своим ушам. Как разбомбить, почему? А наши ребята? Там же Грачев. И его, что ли, тоже бомбить? Все это не укладывалось в голове и казалось чудовищной ошибкой.
- Связи с островом нет, – пояснил комполка. - Либо немцы уже захватили остров, либо вот-вот захватят. А отдать им в руки такой плацдарм — значит, вбить гвоздь в гроб Ленинграда. Так что вылетайте и сопровождайте бомбардировщики.
- Товарищ полковник, разрешите провести разведку  вокруг острова!
- И попасть под огонь противника? Потерять самолеты?
Лукин задумался. Что тут предложишь?
- Разрешите мне одному! – попросил он.
- Что одному? - посмотрел на него Развалов.
- Вылечу на разведку, уточню обстановку и доложу.
Комполка задумался. Мысль у командира эскадрильи была хорошая... Ему самому не нравилась идея вот так вот  сразу лететь и бомбить. Но приказы не обсуждают. А на разведку и уточнения наверху, видимо, сильно не надеются. Но отдавать команду впрямую он не мог.
- Разрешать я не буду, – начал он, не глядя на Лукина. - Но если вы опередите все звенья и доложите обстановку, то воспротивиться этому не смогу.
 Лукин все понял и быстро вышел из комнаты.
Его эскадрилья, как говорится, была уже под парами. Как только комэска отдал приказ, все самолеты, один за одним, стали взлетать с аэродрома. Но если раньше Лукин взлетал, не торопясь, давая всем подняться в воздух, как бы приглядывая за ними, то теперь, не дожидаясь ведомого, он первым ушел в небо. 
Проходя над Новой Ладогой, Лукин увидел пристань, заполненную людьми и машинами. Движение было повсюду. Люди шли или стояли, отходили или подходили корабли, гудели свистки, чадили трубы. Огромная масса людей и техники вокруг Ладожского озера пришла в движение. Никто толком не понимал, куда рвутся немцы и что задумали. Поэтому четыре армии, стрелковая дивизия и 17-й укрепрайон были оповещены о складывающейся обстановке.   Волховский фронт был постоянно на проводе, обменивался оперативной информацией с Ладожской флотилией и даже перебросил в Новую Ладогу целый заградительный кавалерийский полк. Армии, получив команды и сводки, среагировали молниеносно. По всему южному побережью Ладоги выдвигались части и соединения для возможного отражения удара. Полки, батальоны, курсы младших командиров, бронемашины и повозки - все это сейчас двигалось, гудело, скрипело и шлепало ногами по осенним, уже подмёрзшим с ночи лужам, готовясь «хорошо» встретить «гостей».
Буксир «Морской Лев», над которым только что пролетел Лукин, нетерпеливо качался у берега со сброшенными на пристань сходнями. По ним, мерно стуча сапогами и ботинками, поднимались бойцы противодесантной роты, только что сформированной из личного состава учреждений гарнизона Новой Ладоги. Их хмурые лица были сосредоточены и неподвижны. Крепкие, с полным боекомплектом вооружения, обвязанные крест-накрест пулеметными лентами, они выглядели монументально и несокрушимо. У многих на поясе висели тройные запасы гранат, за спинами у одних торчали винтовки СВТ с примкнутыми штыками, у других - автоматы ППШ. Сходни скрипели и стонали под этой тяжестью, принимая на борт буксира все новых и новых бойцов. Зам командира отряда, теперь уже не просто краснофлотцев, а морских пехотинцев, Георгий Лемещук громко поторапливал молодцов:
- Торопись, торопись, братва, наши ждут!!!!
Капитан-лейтенант Петрович, подписывая у стоящего рядом инженер-капитана 3 ранга какие-то бумаги, следил за погрузкой. Увидев подходящего к ним старого капитана суховского почтового мотобота, он слегка кивнул ему, продолжив принимать бумаги.
- Ну что там, отцы-командиры, а? Я ж им сегодня почту везти должен был. Прям вот все у меня готово. Может, и я с вами? – с волнением спросил капитан мотобота.
- Тяжко там, отец, - ответил лейтенант, не отрываясь от бумаг. - Эх, наших бы ребят туда перемахнуть разом. А то там все как под молотом. А мы тут…
- Под завязку! Готовы! – крикнул с борта Лемещук.
- Все, отшвартовывайтесь! – инженер-капитан закрыл полевую сумку, убрав бумаги.  -    И не дай бог тебе опоздать.
- Так нет же бога! - ответил Петрович, проводив взглядом прошедший над головой самолет.
- Лучше бы он сейчас был, и желательно на нашей стороне. Удачи.
Командиры пожали друг другу руки.
- Гм, так на счет меня-то как? Это, все готово же у меня? – прокашлял старый капитан.
- А ты, Сергей Степаныч, - обратился инженер-капитан к капитану мотобота, -  еще им почту повезешь. Подожди немного.
Инженер-капитан ушел с пристани, «Морской Лев» отчалил.
А старый капитан мотобота все стоял и стоял на пристани, всматриваясь в дымы уходящих судов. И было ему в этот момент так волнительно и даже страшно, как не было с тех самых пор, когда на «Варяге» его первый раз зацепило в плечо японской шрапнелью.
Всего этого не мог видеть, но почему-то чувствовал и даже знал командир эскадрильи Александр Лукин, летевший над идущими в кильватерном строю кораблям в сторону горизонта, где всполохи огня и дыма обозначали место развернувшейся схватки…

65.
Лукину казалось, что он летел недолго. Возможно, потому, что мысли  во время полета были заняты Грачевым, и время текло незаметно. Сейчас, когда между ним и старым другом не стало Катерины, их ничто не разделяло. Да и раньше, как он недавно понял, тоже. Не любила его Катя. Все эти годы она помнила и ждала только Николая. Та ночная встреча в госпитале и подслушанный  разговор все расставили на свои места. Хотя с его стороны ничего не поменялось. 
Он всегда любил Катю - и до, и после того, как у них появилась семья и ребенок. А потом Витька... И Лукин собирался бороться дальше. Не против Грачева, а за Катю. Да, женщины - существа очень сложные, но это на первый, поверхностный взгляд. По большому счету, самое главное для женщины - чтоб ее любили, заботились, не предавали. Это все с лихвой мог давать Лукин. А Грачев забудется. Хотя… За десять лет вот не забылся. А потом, когда не стало Пашки, все расклеилось. Но появление Витьки дало надежду.  Еще пару дней назад Лукину казалось, что он все склеит, все вернет. Надо было просто немного подождать…
И снова Грачев, Грачев, Грачев…
Насчет Грачева Лукин думал разное. Первые его мысли той ночью были совсем злые. Мелькнуло желание, чтоб Николая убили, и тогда все решится само собой. Но в ту же минуту как эта мысль пришла ему в голову, Лукин стал противен сам себе. Не из благородства, нет. Просто это было мерзко его натуре – желать человеку смерти. В их время бывало разное. И люди встречались разные. Кто-то кому-то желал зла, кто-то кого-то ненавидел, подсиживал, изводил. Но тех, кто старался жить честно, по совести, по сердцу – было больше. И Саша Лукин был таким. Таким был и Коля Грачев, только прятал это глубоко в себе, не выставлял напоказ.
А теперь все изменилось. Ни Кати, ни Витьки у Лукина не было. Он остался один. И Грачев один. Сейчас он на острове, наших там мало, а немцы прут. По слухам, кораблей сорок. Лукину вдруг стало стыдно за слова, которые он в сердцах бросил той ночью в госпитале. Он почувствовал себя виноватым во всем, что произошло - извечная русская покаянность. Он корил себя за свои проступки, совсем забыв, что недавно чуть не плакал от досады и злобы, стоя за стеклянной дверью в госпитале. И ему, накрытому этим чувством вины, вдруг нестерпимо захотелось увидеть Колю, поговорить с ним, пожать ему руку…
От этих мыслей Лукина оторвала картина, вдруг представшая перед его глазами на подлете к Сухо. Протерев для верности рукавом стекло фонаря кабины, Лукин даже привстал.
На огромном пространстве вокруг крохотного острова горела вода. Дым от подожженных паромов и катеров стелился по ладожской глади, клубясь и перекатываясь. Остров, зажатый со всех сторон эскадрой, был объят пламенем. Маяк, одиноким шпилем ковырявший прокопчённое небо, горел и дымился, осыпаясь с разных сторон. Вокруг острова, как мухи над куском пирога, метались мессеры и юнкерсы, разгоняя винтами облака гари, которая висела над горизонтом. Страшная преисподняя, разверзшая  врата, чтобы поглотить детей человеческих, клокотала огнем пылающих зданий. Лукин даже замер на долю секунды - сознание отказывалось верить глазам.
И вокруг всего этого огненно-дымного ада плотным кольцом стояли паромы и катера, полыхая жерлами пушек и стволами крупнокалиберных пулеметов. А между островом (или, вернее, тем, что от него осталось) и паромами Зибеля сновали маленькие существа, похожие на сардельки, которые липли к берегу. На них были люди. Лукин не сразу понял, что это. Поначалу даже показалось, что он видит лодочки рыбаков, которых всегда много по весне в Финском заливе. Эти отчаянные любители ловли всегда доставляют много хлопот пограничникам. Но это, конечно же,  были не рыбаки. В ладожской воде, в пене и брызгах береговой отмели медленно ползали десантные шлюпки Вермахта. Без страха и суеты они барражировали вдоль берега, приставая и отчаливая от него. Наши пушки молчали. Все было ясно -  остров в руках немцев.
Лукин включил рацию и продиктовал:
- Я Ель. Подлетаю к острову. Вижу корабли противника.
- Что видно на острове? – прошипела радиоточка.
Лукин совладал с голосом, который вдруг дрогнул, и постарался говорить спокойно.
- Остров объят дымом. Ничего не видно. Судя по активности, остров захвачен. Возвращаюсь к точке сбора.
Махнув рукой ведомому - Сереже Прокофьеву, он резко развернул самолет и пошел обратно в заданный квадрат. Подлетая к точке сбора, он встретил свою эскадрилью  и на горизонте увидел бомбардировщики, плавно плывущие в его сторону.
«Вот и нет у меня больше друга», - мелькнуло у него в голове.

66.
Катерина вместе с коком втащили раненого Ющенко в землянку. Тот стонал. В землянке почти все стонали. Пульсирующая или режущая, тупая или сверлящая  боль мучала каждого, в чье тело вошел раскаленный метал – посланец смерти. К стонам  примешивался гул выстрелов и грохот разрывов. И хотя землянка-каменка была крепкой и добротно построенной, иногда и она ходила ходуном от взрывов.
С каждой минутой раненых становилось все больше, и Катерина с Каиновым уже не успевали им всем  оказывать помощь. Витька, который с самого начала боя сидел в землянке, старался помогать, чем мог. Сперва он рвался наружу, даже кричал на Катерину, требуя, чтобы его выпустили, что он хочет сражаться. Но та одернула его и, поставив перед собой, просто сказала, глядя в глаза: «Мне нужна помощь. Я не справлюсь одна», и стала дальше перевязывать тяжело раненного дальномерщика Ладыгина. А санинструктор Толя Каинов без лишних слов попросил подать бинты. И все. Витька остался. Он подавал бинты, помогал переворачивать раненых, подносил воду. Делал все, что велели, и на что был способен. Но внутри он кипел от желания вырваться, побежать к маяку и помочь младшему командиру Ушакову, который командовал сейчас пулеметным расчетом. Он решил, что обязательно сделает это, когда станет полегче с ранеными, и его помощь тете Кате уже будет не так нужна. А пока его место здесь.
Вот и сейчас, когда Ющенко втащили в землянку, он подскочил и вместе с коком и Каиновым помог положить матроса на нары.
Увидев кока, раненый старшина комендоров Смирнов поднял голову и, облизав пересохшие губы, спросил:
- Ну, что там? Что там?
- Жарко там, вот что, - утерев лицо шапкой, отрезал Кузоватов. - Некогда!
 И выскочил наружу.
- Витька, держи его! – крикнула Катерина, показывая на заваливающегося без сознания с нар матроса. – Я за бинтами!!!
Катерина открыла дверь каменки. Грохот разрыва ворвался внутрь, обдав всех жаром разогретого песка и камня. Пригибаясь, она выглянула наружу и увидела Фролова и Строганова, которые ползком тащили за собой на расстегнутой шинели Грачева.  Катерина подползла к ним, одной рукой ухватила за шинельное сукно, другой приподняв голову Грачева. Втроем они затащили командира в землянку. Витька, увидев, почему она вернулась, крикнул: «Я за бинтами сбегаю!» и стремглав выскочил из землянки. Никто не успел его даже окликнуть.
- Екатерина Павловна, третий раз уж ранило его, в грудь! Кровью, сердешный,  захлебывается, – сказал Фролов, когда старлея положили на стол. Строганов стоял рядом и аккуратно держал голову командира на весу.
Катерина сняла набухшую кровяную повязку, которую еще у орудия наложил Саша, и осмотрела Грачева. Рана была неглубокой, но крови лейтенант потерял много. Это было видно по матово бледному лицу.
- Екатерина Павловна,- умоляюще смотрел на нее ординарец, – вы ему поможете?
Катерина не успела ответить, как в землянку ввалился Мартынов.
- Братва, все, кто может держать оружие, выходи наружу! Немецкий десант пошел.
Увидев Грачева, он наклонился к его лицу.
- Как он?
- Пока не знаю, – подняла глаза Катерина. - Главное, чтоб кровью не захлебнулся. Иван Иванович, когда наши подойдут?
- Им же неизвестно, живы мы или нет.
- Так что ж, они не знают?
- Конечно, не знают, – подал голос Строганов. - Связи-то нет. И сигнал  не подать.
- Ты, Строганов, давай до нас, и ты, батя, тоже. Выходи, кто может! – обратился главстаршина ко всем.
Матросы из "нетяжелых", которые могли держать оружие, стали вставать. Катерина выглянула из каменки  за Мартыновым.
- Иван Иванович, что же будет?
Тот пригнулся от разрыва, снял фуражку и отряхнул с нее кусочки дробленого камня.
- Если наши не поймут, что мы на острове... чтоб он немчуре не достался, разнесут все к чертям. – ответил он, не глядя на Катерину
- И нас всех?
Катерина вдруг поняла страшный смысл его слов. Внутри похолодело. На мгновение перестав слышать канонаду и разрывы, она стояла, распрямившись, и глядела на Мартынова широко раскрытыми глазами. При очередном взрыве Мартынов обхватил ее за плечи и пригнул к земле.
- Ты к раненым иди, дочка, и не думай ни о чем. – сказал он и надел фуражку.
За спиной Катерины из землянки стали выходить раненые с оружием в руках. Катя еще раз посмотрела на Мартынова, но он только подмигнул ей и махнул ладонью, чтоб она шла обратно.
- Терпеть уже нет мочи. Когда же наши подойдут-то? – громко спросил комендор Севастьянов.
- Когда надо, тогда и подойдут. В беде не оставят, – вылезая из каменки, подтолкнул вперед Севастьянова Фролов.
- Ладно, - вздохнул Мартынов. – Айда, братва!
Он разделил группу раненных на три отряда, и они молча расползлись по острову.
Вернувшись в каменку, Катерина вспомнила про Витьку и хотела уже выскочить наружу, но тот сам вкатился внутрь, подгоняемый взрывной волной. При входе он поскользнулся, и из кармана его бушлата  выпал разбитый фонарик.
- Я сейчас самолет видел, наш самолет! – радостно сообщил он. - К острову подлетал, потом развернулся и пошел обратно.
Витька отдал сумку с бинтами Каинову, а сам поднял с пола фонарь и аккуратно протер его от грязи. Комендор Сотников обессиленно уронил голову на вещмешок.
- Все, хана нам. Раз близко не подошел, значит, думают, что здесь немцы.
От этих слов в землянке повисло ощущение обреченности.
Катерина повернулась к нему
- Ты, морячок, помолчи! Тебе говорить нельзя.
-Эх, сигнал бы какой подать, да нечем! Не фонарями же с земли им махать, – простонал из угла каменки комендор Панов.
- Фонарями? – задумался Витька - А ведь большой фонарь на маяке есть.
- И что? – спросил Севастьянов.
Витька вдруг вскинул брови.
- Я знаю, что делать. Тетя Катя, я на маяк!
- Не смей! – крикнула Катерина и схватила Витьку за рукав.
- Не имеете права, пустите! – дернулся тот.
В этот момент Грачев открыл глаза.
- Отставить, юнга! Ты здесь нужен, – прохрипел он.
- Но я же знаю, как предупредить! Я сигнал знаю. Меня Лукин научил.
Взрыв выбил дверь в каменку. Катерина бросилась к Витьке, а Каинов накрыл собой командира.

67.
 Противник прекратил обстрел, чтоб не зацепить десант. Немецкие шлюпки швартовались у Сухо, десантники высаживались и, закрепившись на берегу, пытались продвинуться дальше. Но к высадке гарнизон острова был готов. Орудийные дворики Мартынова, Селиванова и Уличева встретили десант огнём, который не давал немцам поднять голову из-за прибрежных валунов. Попытки отдельных смельчаков взобраться на остров были безуспешными. В одном месте десанту все же удалось выскочить на берег, но батарейцы Селиванова тут же забросали немцев гранатами и снова загнали их в воду.
Тем временем к острову подплывали все новые и новые лодки. Из них высаживались солдаты, вооруженные автоматами и ручными пулеметами, и вброд, по отмели, брели или ползли к камням. Разделяясь на три группы, они накапливались у среза воды, остановленные огнем оборонявшихся. 
Некоторые лодки барражировали вдоль берега, ища лазейки в обороне русских. Именно этот момент и заметил Лукин, когда подлетал к острову. Но найти лазейку немцам было не так-то просто. Из укрытий по ним велся прицельный огонь, а с маяка по наступающим десантникам бил пулемет «Максим» младшего командира Уварова. Сам Уваров, раненный в руку, держал ленту, а на гашетку давил комиссар Полищук. Перекатывая из угла в угол пересохших губ потухшую папиросу, он короткими очередями отгонял шлюпки от берега, или прижимал десантников к камням. Как и тогда, в гражданскую, при атаке каппелецев, Полищук не прятался, а гордо полусидел за пулеметом. Он стрелял, не обращая внимания на то, что «Максим» уже раскалился и кипел как самовар.
- Врешь, не возьмешь! – улыбаясь, повторял он бессмертную фразу, пришедшую ему в голову то ли из фильма, то ли из своего легендарного прошлого.

Немцы теряли людей и время. Понимая это, Зибель в раздражении расхаживал перед Куртом, позволив себе отклониться от привычной выдержанной манеры в разговоре. Лишь присутствие секретаря не позволяло ему дать волю эмоциям.
- У меня кончается терпение, капитан! – Зибель нервно теребил ладони за спиной. - Наши люди барахтаются вокруг острова и прячутся за камни. Вы мне, кажется, обещали 15 минут, не больше? Мы кромсаем этот остров уже час. Заваливаем свинцом и бомбим с воздуха, а вы не можете его захватить!
- Господин подполковник, мне бы хотелось заметить… - Курт пытался сохранить лицо.
- Молчать! Не сметь пререкаться! Мне рекомендовали вас как лучшего диверсанта. За вашей спиной Бельгия, Голландия, Норвегия, север Франции, громкие названия, яркие победы. А здесь вы не можете взять клочок земли, который трудно назвать островом!
Лицо Курта застыло, глаза заблестели, а желваки напряглись.
- Дайте мне еще 15 минут, и знамя Рейха будет развеваться на этом маяке.
Зибель пристально смотрел в глаза капитану
- Я вас не задерживаю. Надеюсь, что вторые 15 минут вы оправдаете, - холодно промолвил он и  демонстративно повернулся спиной к Курту. Тот щелкнул каблуками, выкинул в приветствии руку и ушел.
Постояв минуту и убедившись, что  капитан вышел, Зибель обратился к секретарю:
- Штольц, подготовьте реляцию в Берлин об успешном завершении первого этапа операции. Этот костолом теперь любой ценой возьмет остров.
Зибель знал, что в Берлине, несмотря на разницу во времени и раннее утро, его реляцию с нетерпением ждет Геринг. Вчера вечером рейхсмаршал лично позвонил ему и попросил держать в курсе событий. А Геринга расстраивать было нельзя. Человек, который релаксировал, опустив пальцы в чашу с бриллиантами, не любил, когда его расстраивают…
Курт зашел в фанерный закуток, устроенный в главной надстройке парома, где сидели или лежали человек восемь – десять диверсантов. Это были те, с кем он прошел, начиная с 39-го, почти все кампании Рейха. Это были бойцы особой, его личной выучки, которых он всегда брал с собой и на которых мог положиться. От тех, кого ему навязывали или просили принять в  отряд, он отделывался  одним ответом: «Этих уже учить ничему не надо, а других учить нет времени». Особая подготовка Курта означала, что боец группы должен был уметь убивать и выживать. Все остальное не требовалось. Сейчас в команде не хватало только одного – Клауса. Он не вернулся прошлой ночью, и это было досадно. Смышленый и цепкий, Клаус был одним из лучших, хотя и любил спорить. Но от судьбы не уйдёшь. Сейчас надо было срочно исправлять ситуацию, которая складывалась не в пользу Курта.
Фридриха Зибеля гауптман недолюбливал. Штабной, да ещё и пижон.  А Курт уважал сильных и жестких.  То ли дело Отто! Славный парень, рубака и мерзавец. То, что нужно для работы в тылу противника. Вся морда в шрамах. Настоящий волкодав. А этот… Инженер-бизнесмен, умняшка, что он понимает в войне? Но командиров, как и начальников, не выбирают…
Войдя в каюту, если так можно было назвать фанерный закуток, Курт пересчитал свою стаю. Он любил точность.
- Парни, у нас десять минут, чтобы восстановить репутацию. В 500-х метрах отсюда стадо идиотов барахтается в воде. Нам придется доказать, что солдаты Рейха умеют все делать быстро и аккуратно.
Сидевший ближе всего к двери ефрейтор Вахтель потянулся  и смачно сплюнул на пол. Все начали вставать,  собирать вещи и  по одному  выходить на палубу, где их уже ждала пришвартованная к борту лодка. Головорезы Курта грузились в шлюпку, как садятся в лифт шахтеры перед спуском в забой. Каждый был спокоен и безразличен к происходящему. Им было все равно, куда и как ехать, что делать и зачем. Это была их работа, им хорошо платили, а все остальное, типа «слава, честь и долг», было пустым звуком, не имеющим эквивалента в золоте. Последним сел Курт.
Лодка отчалила и на моторе пошла к острову. Пока она набирала скорость, еще не войдя в зону огня, диверсанты расчехлили оружие и присоединили магазины. Защелкали затворы. Поставленные на боевой взвод маленькие зверьки уютно улеглись в руках своих хозяев, ожидая момента, когда их спустят с цепи.
Курт расчехлил свой автомат Томсона и ловким ударом ладони вогнал диск в пазы.
Вахтель одобрительно кивнул, поставив свой МП-40 на колено.
- Господин гауптман, я вижу, у вас «американец». Давно с ним?
Вахтель был новичок, недавно в команде. Он еще многого не знал, в том числе и главного: командира нельзя трогать перед боем. Как искусный музыкант готовится к концерту в одиночестве, так и Курт настраивался на схватку. Он всегда шел на задание молча, иногда что-то бормоча себе под нос, не обращая ни на кого внимания.  Кто-то даже предположил, что он молится, но это было не так. Капитан каждый раз напевал старую детскую песенку, которую он выучил с мамой. Песенка про Макса и Морица, которые в день святого Марципана упали в тесто в пекарне. Она так и начиналась:
«Макс и Мориц, утром рано,
В день святого Марципана…»
Забавная песенка. Мама любила ее, и Курт всегда перед боем ее напевал. Это был его вербальный талисман – их с мамой песенка.
Зная все это и услышав вопрос Вахтеля, фельдфебель Ланге напрягся и с волнением посмотрел на командира.
Но тот был в бешенстве настолько, что отреагировал на вопрос совершенно спокойно:
- Он со мной с 40-го! – прокричал Курт, пересиливая ветер и шум мотора. - Удобная вещь, патроны к нему мне привозят ребята. Хотя бить русских мне все равно из какого ствола.
Вахтель улыбнулся. Ему тоже было все равно. А сидевший рядом мрачный финн Вейко Хаттунен молча прижал к себе свой «Суоми». В отряде Вейко звали «Красной шапочкой». Он не любил красных еще с 18-го года. Шуток тоже не любил, пленных не брал и убивал всех без разбора. Одно слово – сису!
Были в отряде Курта испанцы, норвежец и даже один русский, но не из Советской России. Он был родом из Сибири, носил чуб, усы и любил шпик. Странный тип. Даже финн его недолюбливал.
Лодка Курта неслась к острову, не обращая внимания на  пулеметный обстрел. Указав Ланге, который был на руле, место, куда надо причалить, гауптман скомандовал:
- Кампфгруппа! Выходим быстро и бьём по секторам! Первое: подавить пулемет. Второе: загоните русских под бревна и не давайте высунуться. Третье: поднимите из воды этих мокрых щенят, что ползают по отмели, и заставьте заняться делом. Вам все понятно?
- Хох!!! – хором ответила группа и изготовилась к броску.

 В этот момент Костюк перелетел через бруствер дворика орудия Баскакова и прижался к стенке:
- Все, амба!  Второе орудие вдребезги. Там всех перебило. Суки за берег зацепились. Щас к нам поползут.
Мартынов присел,  по-совиному втянул голову и завертел ею по сторонам.
- Занимайте круговую оборону! – скомандовал он. – Баскаков, будем отходить к маяку.
Вжавшийся в угол дворика Луцкий затравленно смотрел на всех.
- Что здесь, что к маяку. Одно дело - мы покойники. Нам ведь никак не спастись, правда? - пискнул он.
Фролов, дославший последний снаряд в орудие, медленно повернулся к Луцкому. Он всегда был добр к этому мальчику. Насмотревшись всего и вся за свою жизнь, он жалел парня, понимая, что таким уж он вырос, не вылезая из пеленок. Но сейчас Фролов окрысился, сложил губы трубочкой и медленно пошел на Луцкого.
- Богом клянусь!  - громко и четко, расставляя слова так, чтоб все слышали, сказал он.  - Если я кого с поднятыми руками увижу, враз порешу!
Он стоял, сгорбившись, перед Луцким, который вжался в стену и смотрел на него, задрав голову. В опущенных руках Фролов держал карабин Мосина. По его лицу, по чуть вздрагивающим плечам было видно, что ему очень хочется вскинуть оружие и передернуть затвор.
- Это правильно, отец, – глядя на Луцкого, кивнул Мартынов и отвернулся.
Взрыв гранаты осыпал их песком и щебнем. Луцкий упал на землю и замер. Фролов сплюнул и подошел к брустверу, возле которого сидел Мартынов, высунув голову наружу.

Лодка Курта  врезалась в берег. Диверсанты, стреляя на ходу по секторам, прыгали в воду. Почти не пригибаясь, они шли вперед, поднимая за собой прячущихся в камнях немцев. Хаттунен, присев на одно колено прямо в воде, дал длинную очередь в сторону пулеметного гнезда Ушакова. Полищук дернулся и свалился на бок.
Мартынов спрятал голову за бруствер и посмотрел на сидящих перед ним.
-М-да, - в голосе его слышалось удивление, смешанное с испугом. - А эти мясники свое дело знают. Пора отходить, братцы. Все к маяку! Короткими перебежками, за мной!
И, схватив за шкирку Луцкого, потащил его за собой.

68.
Селиванов отправил Оганесяна к Грачеву сразу, как заметил самолеты. Молодым острым глазом он увидел тонкую линию на горизонте, которую сначала принял за перистое облако. Но уже через минуту стало понятно, что это звенья самолетов, идущие с южного, нашего берега. Медлить было нельзя. Оганесян уже знал, что старший лейтенант в каменке, и поэтому бросился сразу туда.
- Камандир, на зюйд-остэ видны нашы самалеты. Лэтят  прямо на нас! – выпалил он сходу, чуть не сбив Катерину. Но, увидев, что лейтенант не открывает глаза, с досадой махнул рукой и бросился обратно.
Раненые зашевелились, а Витька встрепенулся.
Грачев лежал на нижних нарах, которые ему освободили, переложив Панова наверх. От крика Арсена он очнулся и пришел в себя. Полежав несколько секунд, он чуть задрал подбородок, как бы желая обратиться ко всем, в том числе и к тем, кто лежал наверху.
 - Все, братцы! Держимся до последнего, что бы ни случилось!
Он повернул голову и посмотрел на Катерину, взглядом прося подойти. Она подошла.
- Сядь со мной, - тихо попросил он.
Она села и положила его голову себе на колени. Витька, помогавший в этот момент Каинову, внимательно посмотрел на них обоих.
- Катя, - тихо начал Грачев, - я все хотел…, мне надо тебе сказать…, я не сказал тебе самого главного...
Было видно, что он ищет слова, но не может подобрать нужные.
- Ты прости меня за все.
Он помолчал несколько секунд
- Выходи за меня! - сказал он, посмотрев ей в глаза.
- Коля, Коля, что ты говоришь? - ее голос дрогнул, и на глазах появились слезы.
Грачев поднял руку, поискал ее ладонь и потянул к себе.
- Ты только не уходи сейчас от меня. Только не уходи.
- Я тут Коля, тут.
- Выйдешь за меня? – спросил он, прижимая ее ладонь к щеке.
Катерина смотрела на мужчину, с которым всю ночь была вместе, и не могла узнать в нем прежнего Николая. Его сильные, широкие ладони, которые она так любила, сейчас дрожали от превозмогаемой боли. Лоб был покрыт испариной, крупными каплями стекавшей по бледному лицу.  Ее несгибаемый Николай был сейчас слаб и беззащитен, и Катерина почувствовала жалость.
- Я здесь, Коля, я никуда от тебя не уйду.
Она наклонилась к Грачеву и поцеловала его в губы. Потом положила свою холодную от страха руку ему на лоб и почувствовала, как он облегченно вздохнул. Тогда она шепотом запела детскую колыбельную, которую любил ее Пашенька. Грачев закрыл глаза.
В землянке было тихо. «Тяжелые» либо лежали без сознания, либо глухо стонали. Остальные старались прислушиваться к тому, что происходило снаружи. Грохота орудий давно не было слышно. Где-то наверху, за бревенчатым накатом, стучал пулемет, но все реже и реже. Слышна была ружейная и автоматная стрекотня, взрывы гранат и отрывистые крики. Иногда над головой гудели самолеты, давя на слух. Эхо боя перекатывалось по острову, заставляя обитателей каменки водить глазами из стороны в сторону.
Катерина посмотрела на Витьку.
- Витя, иди сюда, обними меня, - вдруг сказала она, сама не понимая зачем.
Витька не слышал того, что говорили друг другу Грачев и Катерина, но все хорошо видел. Он смотрел на них, не отрываясь, со злобой, и, как ему казалось, все понимал. Когда Катерина позвала его, он вздрогнул, крикнул «Нет!» и выбежал из землянки. Оставаться тут он больше не хотел.
Выскочив наружу и стараясь проглотить застрявший в горле ком, он побежал к маяку.  Через несколько метров, когда пули щелкнули по камням у его ног, он споткнулся и упал. В ту же секунду рядом с ним плюхнулись комендоры во главе с Мартыновым. Мартынов попытался схватить его за бушлат.
- Ты куда, пацан? – крикнул он.
- На маяк! – показал рукой Витька.
- Зачем?
- Я самолетам сигнал подам. Меня папа научил!
- Какой еще сигнал? А ну, назад! – потянулся опять к нему Мартынов.
Но Витька уже вскочил и, не обращая внимания на свист пуль, побежал дальше.
- Наш с ним сигнал! Мне надо! – крикнул он на ходу.
Мартынов обернулся и, поискав глазами, схватил Луцкого за плечо.
- За ним! Головой за парня отвечаешь.
Он за шкирку подтолкнул Луцкого в сторону маяка и проследил, как тот побежал, низко пригибаясь.
- Остальные слушай мою команду! Гаденышей к маяку не пускать! Занять оборону!

69.
Натиск диверсантов удался. По всему берегу немецкие десантники, понукаемые ударной группой, поднялись в атаку и закрепились на острове. Оборона гарнизона разбилась на мелкие очаги сопротивления, подавить которые было делом времени…
Курт и Вейко выскочили к маяку со стороны пристани. Пулемет русских, который попытался вновь огрызнуться, после очереди Вахтеля замолчал окончательно. Перед собой Курт видел кусок здания и краешек входной двери в маячную башню. Только что в эту дверь вбежал какой-то очень маленький матрос. Курт вначале даже подумал, что это карлик. Но из-за дыма было плохо видно, и гауптман решил, что ему показалось. В камнях, залегло несколько русских, которые пытались  перекрыть подступы к маяку. От орудийных двориков, где уже молчали орудия, перебегали фигуры, которые присоединялись к этим обороняющимся. Вдруг откуда-то из-под камней метнулся силуэт женщины и скрылся в дыму.
«Ерунда какая-то, – мелькнуло у Курта в голове, – женщины и карлики. Что тут вообще творится?»
Но ему не показалось. Катерина, аккуратно положив голову Грачева на свернутую шинель и передав раненого Каинову, выскочила вслед за Витькой. Пробежав пару метров, она  увидела в камнях Мартынова и залегла рядом с ним.
- Мальчик... Витька, где он? – выпалила она ему в ухо.
- На маяк побежал, - Мартынов дал очередь из немецкого автомата.
- Я за ним!
Катерина вскочила. В камнях разорвалась граната.
- Пригнись, дура! – закричал Костюк, но она не услышала его.
Теперь уже во второй раз Курт увидел женщину и понял, что не ошибся. Для верности он даже привстал и прицелился из своего «томми» ей в спину.
Очередь прошила бы ее насквозь, если бы Фролов в этот момент не вскочил между Куртом и Катериной. Две пули попали ему грудь, а третья пробила голову. «Господи», - только и успел сказать старослужащий Фролов, падая на камни. Когда Оганесян подполз к нему, он уже потухшими глазами смотрел в широко распахнутое пред ним небо.
Немцы медленно, но верно стягивали кольцо вокруг маяка – последнего рубежа гарнизона. Оставались считаные метры, но эти метры русские превратили в море огня и крови, не желая сдаваться. Отовсюду - из-за камней, стен зданий и окон маяка - шла стрельба, заставляя десантников вжиматься в щели и молиться. Но все же исход боя был предрешён. Что могла сделать горстка израненных, уставших бойцов против десятков хорошо вооруженных и крепких солдат Вермахта? Курт знал, что нужен последний нажим. Он махнул Вахтелю справа от себя, приказывая подняться на штурм. Вахтель кивнул и вскочил, поднимая с собой несколько десантников. Но пулеметная очередь взбила вокруг них фонтанчики пыли и щебня, заставив залечь опять.
Пулемет русских снова заговорил. Младший лейтенант Селиванов, вместе с оставшимися комендорами подскочил к пулемету, перевернул на спину тяжело дышащего Полищука, а матрос Дерягин передернул затвор. Увидев это, Мартынов крикнул:
- Товарищ младший лейтенант, принимайте команду! - и махнул ему рукой. Селиванов кивнул и, постучав Дерягина по спине, указал на группу немцев, пытающуюся подняться от воды на берег.
- Справа - видишь? Гаси их!
- Самолеты наши! – вдруг крикнул кто-то.
Селиванов обернулся и теперь уже отчетливо увидел жирную группу бомбардировщиков и истребителей, идущих прямо на остров.
- Разбомбят нас сейчас, в клочья разнесут, конец нам!  – не отрываясь от пулемета, крикнул Дерягин.
Селиванов приподнялся на локте и крикнул так, чтоб его  было слышно:
- Я лично погибать не собираюсь! Но хрен я их пропущу!  Понял?
- Понятно! - крикнул Дерягин, продолжая стрелять, -  тут и так отступать некуда!
Взрыв гранаты заставил его замолчать навсегда.
Селиванов открыл крышку пулемета, сменил ленту и дважды взвел затвор.
- Эх, браток, - ответил он уже мертвому Дерягину, - не отступить нам с тобой - не самое важное. А вот чтоб немцы у нас помирали  пачками, вот это важно! И помирать они у меня будут! – он со злобой нажал на гашетку, увидев поднявшихся десантников.  -  Будут!!!

Все это лежание в камнях порядком надоело Курту. Он свистнул, чтоб на него обратили внимание:
- Ланге, заходите справа! Минируйте оставшееся орудие! Остальные за мной, к маяку!
И, встав в полный рост, дал плотную очередь по русским, заставив их пригнуться. Вдруг лампа на маяке вспыхнула на долю секунды и погасла.
Маяк, который он и его солдаты убивали целый час, этот проклятый символ надежды в диких водах, в этой Богом забытой глуши, вдруг опять ожил. Все! Хватит! Надо было раз и навсегда покончить с этим островом.  Он выхватил гранату и бросил ее, расчищая себе дорогу. Следом полетела еще одна.
- Всем стрелять вверх, на маяк! Русские пытаются передать сигнал! – закричал он и бросился вперед.
Взрыв гранат отшвырнул Мартынова в сторону, заставив пригнуться даже Селиванова. Главный старшина сквозь дым увидел, как мимо него промелькнула здоровенная фигура в немецкой каске, за которой бежали остальные десантники.
- Братцы, - прохрипел он -  Не отступать!
Последние его слова потонули в захлебывающемся лае пулемета «Максим» и мощном залпе, который дали батарейцы, отсекая наступающих от маяка.

70.
Витька бежал по винтовой лестнице наверх, пригибаясь и останавливаясь, когда через сводчатые окна влетали пули. У одного окна он увидел лежащего без сознания матроса с большим пятном крови на тельняшке. Это был Харченко. Бушлат валялся тут же вместе с надорванным индивидуальным пакетом. Видимо, матрос хотел сделать себе перевязку, но потерял сознание. Он  часто дышал и постанывал. На самом верху, у другого окна, стоял старшина 2-й статьи Семен Лысый. Витька вспомнил его, потому что, когда узнал фамилию этого человека, подумал, что он действительно лысый. А он был очень даже волосатый. По-военному, конечно. Старшина перезаряжал винтовку. Услышав шаги, он повернулся к Витьке черным, измазанным в поту и крови лицом, и улыбнулся. На фоне закопчённого лица улыбка получилась белоснежной. В ту же секунду пуля попала ему в голову, и он покатился вниз. Витька вскрикнул и прижался к стене. Тело матроса, падая, несколько раз перевернулось на ступенях и замерло у Витькиных ног.  Аккуратно, чтобы не задеть мертвого, он перешагнул через него и побежал дальше. Вот уже самый верх, вот покосившаяся, сорванная взрывом с петель дверь. Вокруг было много дыма и пахло дизельным топливом. Витька пробрался внутрь и осмотрелся.  Радист Зубкин так и сидел за столом с оторванной головой. У стены лежало тело военфельдшера Буцевицкого. На полу было много битого стекла и засохшие пятна крови. В углу стоял двигатель. Витька подбежал к нему и осмотрел. Он был цел, а шильда с надписью ЛД-12, будто специально начищенная, радостно поблескивала.  Рядом  на столе стояла коробка распределительного устройства с рубильником в верхнем углу. Кругляшки амперметра и вольтметра были целы, но стрелки лежали мертво. Рубильник был поднят в рабочее положение.  От распределительного ящика шли магистральные концы и через соединительные коробки распределялись по комнате. Один из кабелей уходил вверх к маячной лампе. От взрывной волны двигатель заглох, и ток перестал поступать.
Витька был в отчаянии: он не знал, что делать. Он никогда здесь не был, с этими двигателями не сталкивался и вообще не понимал, как тут все работает. Вдруг его взгляд упал на кривую ручку, торчащую из мотора. И он вспомнил, как во дворе дома почти такой же ручкой заводил машину солдат, когда перевозили раненых в октябре 41-го. Он вставлял ее куда-то под капот и сильно крутил. Витька схватился за ручку и попытался ее провернуть. Механизм был тугой, и сразу не получилось. Он выдохнул, тряхнул руками, чтоб их расслабить, и взялся еще раз. Несколько поворотов - и двигатель чихнул, ожил, стрелки на кругляшках дернулись, а лампа на распределительной коробке мигнула. Но тут же все погасло: рядом с рубильником щелкнул предохранитель. «Работает», - улыбнулся Витька.  Он опустил  рубильник вниз, утопил предохранитель обратно и вновь взялся за рукоятку движка.
- Три длинных, один короткий… три длинных, один короткий, – повторял он вполголоса, прокручивая стартер. Витька крутил, крутил, но искры не было. Он взмок, дышать от гари было трудно, он задыхался, но все равно крутил что было сил, зная, что от него сейчас зависит судьба всех. Его папа-летчик обещал прилететь за ним. А раз папа обещал, то сдержит слово.
Генератор чихнул, вздрогнул и опять замер. Снова чихнул, затрясся и заглох. Стрелки напряжения вздрагивали и вновь опадали. Сердце железного труженика не запускалось.
- Давай!!! – продолжая крутить, закричал Витька, почувствовав, что силы его оставляют. На глазах потихоньку начали проступать слезы - предательские предвестники отчаяния.

71.
Лукин сквозь стекло кабины, наконец, увидел шпиль маяка. И хотя все было в дыму, как и прошлый раз, но башня четко проступила на фоне серого неба. Из купола маяка валил дым. Эскадра паромов стояла теперь уже совсем близко от острова, и ее орудия молчали.
«Хозяйничают сейчас, как у себя дома», - со злобой подумал Лукин. Он вдруг представил Колю Грачева мертвым или, что еще страшнее, в плену. Может быть, сейчас немцы стоят над ним, допрашивают или даже пытают. Его бросило в жар. Тогда лучше смерть. Для себя он давно уже решил и не просто свыкся с этой мыслью, а укрепил ее в сознании: если попадет в плен, то последнюю пулю пустит себе в сердце.  Эту сцену он постоянно проигрывал в воображении, чтоб прогнать малейший страх. Он представлял себе, как будет отстреливаться, как сосчитает патроны и на последнем – девятом - приложит пистолет к сердцу. Сначала хотел к виску, но потом решил, что к сердцу. Так будет удобнее. В последнюю минуту он подумает о Катерине и Пашке, и нажмет на курок. Может быть, даже успеет крикнуть что-то фашистам. Конечно, успеет - «Гады!»
Так он представлял себе свою последнюю минуту. Однако в подсознании, где-то очень глубоко - там, куда трудно добраться обычной мысли - он понимал, что не знает, какой на самом деле будет эта последняя минута. Как среагирует мозг, что подскажет сердце и не подведет ли рука? Этого никто не знает. Но одно он знал точно: в плен попадать нельзя.
«Может, Колька успел, – подумал Лукин, – и тоже не попал в плен…»
- Командир, готовы к маневру!  – голос в рации вывел его из раздумий.
-  Пропускаем бомбардировщики и прикрываем сверху- скомандовал Лукин.
- Принято!
«За всех вам! За Катю, Пашку, Витю! И за Колю Грачева!» - застучало сердце.
Он потянул штурвал вверх, чтоб набрать высоту и пропустить под собой бомбардировщики. В последнюю секунду, уже задирая нос, он краем глаза увидел на маяке вспышку света. Отпустив штурвал, выровнял машину. Маяк вспыхнул снова, через несколько секунд опять, и погас. Вспышки стали повторяться с определённым интервалом
Лукин вполголоса стал считать, еще не надеясь поверить в то, что видит.
- Три длинных. Пауза. Один короткий. Перерыв. Три длинных. Пауза. Один короткий.
«Я жив, я свой, - слышал он свой голос. - Неужели там наши? Кто-то из летчиков, кто знает этот сигнал».
- Командир, – услышал он в рации голос Прокофьева, – маневр!
Лукин дрожащей рукой перешел на передачу.
- Клен, я Ель, Клен, я Ель - стал нервно вызывать он полк. - Докладываю: маяком острова Сухо подается условный сигнал. На острове наши. Прошу дать отбой удару по цели. Жду ответа.
- Повторите, не поняли, - прошипела рация.
- Повторяю. Прошу отмены  бомбардировки острова. Сигнал точный. На острове наши. Прием!
Ответа не последовало…

72.
Курт несся по лестнице вверх. Пробегая мимо раненого русского у окна, он дал в него очередь. Во второго стрелять не пришлось.
Подбежав к двери, сквозь щель он увидел комнату, в которой у противоположной стены спиной к нему стоял мальчик в тельняшке и отчаянно включал, и выключал рубильником напряжение на устройстве, громко повторяя непонятную фразу:
- Три длинных, один короткий. Три длинных один короткий.
Курт не стал протискиваться через перекошенную дверь. Мощным ударом ноги он выбил ее и вошел внутрь, вскинув автомат. В ту же секунду кусок оторванной доски с ржавыми гвоздями ударил его по лицу. От страшной травмы спасла каска.
Вторым ударом Катерина выбила из рук диверсанта автомат. Курт поскользнулся и, падая на спину, потянул женщину за собой. Оба упали на пол. Катерина, оказавшись сверху, схватила Курта за горло и навалилась на него всем телом. Повернувшись вполоборота, она закричала.
- Витька, сигналь! Сигналь!!!
Витька взялся за рубильник. Лицо его скривилось в плаче и испуге.
- Три длинных. Пауза. Один Короткий. Три длинных. Пауза. Один Короткий.
Курт стал задыхаться. Тонкие пальцы давили горло, грязные волосы лезли ему в глаза и рот. От женщины шел запах пота и крови. Профессионально перегруппировавшись, он левой рукой нанес несколько сильных ударов по печени. Женщина охнула, но не разжала рук. Пальцы стали давить еще сильнее. Он ударил еще раз рукой и коленом. Но и теперь ее хватка не ослабла. Она только ниже наклонилась к его лицу и, как волчица, обнажив клыки, зарычала, пытаясь дотянуться до его горла.
Катерина знала, что никогда не разожмет руки, как бы больно ей не было. Никогда! Все, что сейчас она должна как мать и жена - это разорвать этого немца. Еще чуть-чуть, и она дотянется до его кадыка, остро торчащего из-под воротника камуфляжа, и вцепится в него зубами. Еще сантиметр...
Курт надавил на кнопку, спрятанную в пряжке ремня. Лицевая часть отскочила, а встроенные в основание стволы выдвинулись во взведенном состоянии. Курту этот ремень изготовили на заказ. Их делали вручную для офицеров СС высокого ранга и членов нацистской партии. Пользуясь близким знакомством с Отто Скорцени, Курт заказал себе такой же. На всякий случай. Сейчас ремень пригодился. Курт нажал еще раз на рычажок, и пистолет выстрелил.
Катерина не услышала выстрела, просто дикая боль резанула живот. Ее хватка стала слабеть. Воспользовавшись этим, Курт высвободил руку, вытащил из кобуры Вальтер и разрядил в Катерину всю обойму.
Катя, не разжимая рук, уронила голову ему на грудь. Последнее, что она вдруг увидела перед собой,  был мальчик в шапочке и в стареньком осеннем пальто, который радостно махал ей рукой…
Витька заплакал навзрыд. Тетя Катя, которую он полюбил, ушла от него навсегда, и он снова остался один.  Переполненный жалостью и страхом, сквозь пелену слез он увидел в разорванной от попадания снаряда стене кусочек неба, а в нем - звенья наших самолетов. С каждой секундой они приближались, нарастали. Вот уже можно различить обводы истребителей и бомбардировщиков. Вот звенья перестроились. Истребители отошли в сторону, а бомбардировщики, как рой маленьких шмелей, сбились в кучу и наклонили мордочки. Витька не верил, что все кончено. Не верил и не хотел поверить. Папа не мог обмануть. Он вновь сжал рубильник и засигналил, закричав на всю комнату:
- Я жив, я свой!!!
Курт сбросил с себя тело Катерины, встал и, шатаясь, прислонился к стене. Он с трудом дышал, в глазах рябило. Достав из кобуры новую обойму и зарядив пистолет, гауптман прицелился в голову ребенка. Нажал на спусковой крючок, но руки дрожали, и он промахнулся. Прицелился вновь, но грохот сзади заставил его обернуться. Чья-то тень, щуплая и жалкая, мелькнула перед ним и сбила с ног.
От выстрела Луцкий вздрогнул. Сидя в углу за обвалившейся балкой, он с ужасом смотрел на дерущихся, на Витьку, на небо в дверном проеме балкона маяка. Он сидел в оцепенении и, как всегда, боялся последствий. Того, что может быть потом. Боялся, что погибнет, и ничего больше не будет - никогда, совсем. Только мрак и пустота. Вселенная, живущая только в нем, вдруг погаснет. Не будет памяти, не будет солнца и пасмурного неба, дождя, снега, травы, маминых рук. Ничего и никогда!
Выстрел в этого маленького, плачущего от страха мальчика вдруг отрезвил его. Этот мальчик не думает и не знает, что может быть с ним потом. И не узнает, если он, Луцкий, мамин сын, дважды не принятый в комсомол, сейчас струсит и закроет глаза. А так неправильно! И он выпрямился в своем теплом, уютном углу. Встав и, задев плечом тяжеленую балку, вдруг уронил ее на пол. И упавшая балка навсегда похоронила под собой несостоявшегося писаря Степку, высвободив на свободу комендора Степана Аркадьевича Луцкого.
Выпрыгнув, как пантера, с криком «Витька, беги!!!», он сбил с ног фашиста и вылетел с ним через дверь на смотровую площадку маяка.

73.
Комендант секретного объекта ГКО «Ставка» Александр Самуилович Черкасский совершенно не выспался. Вчера он лег поздно - было много хлопот по службе, а сегодня утром вся эта канитель с Ладогой. Столько народу понаехало, все снуют по коридорам, спешат…  Сидя перед кабинетом Василевского, где сейчас находился Верховный, Черкасский наблюдал за входящими и выходящими, стараясь по их лицам определить, что происходит, или что может произойти в комнате начальника Генштаба.
Вот сосредоточен и хмур вышел генерал-майор Иванов. Заботы начальника Оперативного управления легли на плечи Владимира Дмитриевича относительно недавно. Он сменил на этом посту своего предшественника, генерала Тихомирова. Сталину не понравился доклад о причинах катастрофы под Харьковом, подготовленный Павлом Георгиевичем, за что последний был снять с должности и отправлен под Ленинград. А сейчас Верховному надо доложить анализ причин, приведших к сегодняшним событиям. Вот Иванов и хмурится. Как бы тоже не отправили за предшественником…
Прибыл Николай Михайлович Шверник – председатель комиссии по эвакуации, и сразу прошел в кабинет. Вошел растерянный, так как по Ленинграду специально не готовился - все его мысли сейчас были заняты Сталинградским районом. Ясно, что сейчас остро встанет вопрос об эвакуации. Что делать, если немцы перережут Ладогу? Вышел озадаченный. Вместе с ним вышел комиссар Боков - хороший человек, но не оперативник. Это все понимали, и он сам в том числе. Они попрощались и разъехались.
К двери подошел Штеменко - неторопливо, но энергично. Остановился, как бы обдумывая дальнейшие действия. Посмотрел на Черкасского и, когда тот встал, слегка махнул в его сторону рукой. Мол, «не надо, сиди». Сергей Матвеевич вошел в комнату.
Сталин и Василевский сидели за столом, склонившись над картой.
- Товарищ Верховный главнокомандующий, разрешите обратиться к генерал-полковнику!  – отрапортовал Штеменко.
- Не обращайте на меня внимания, Александр Михайлович, сейчас не до церемоний, – обратился Верховный к Василевскому
- Докладывайте.
- Командир эскадрильи воздушной разведки, сопровождающей бомбардировщики, докладывает, что на острове Сухо наши.
- Чем подтверждены сведения? – Василевский встал.
- Визуальным осмотром.
- Еще подтверждения есть?
- С ТЩ-100 докладывают, что бой вокруг острова продолжается. Но все в дыму.
Василевский повернулся и посмотрел на Сталина, который рассматривал карту.
- Товарищ Сталин…
Тот не дал ему договорить, понимая, что сейчас начальник Генштаба захочет, чтобы решение принял он.
- Раз вы не уверены, товарищ Василевский, что на острове наши, надо действовать по плану. 
Василевский повернулся к Штеменко, но не успел он  что-то сказать, как услышал вдогонку:
- Но пока мы не уверены, что на острове немцы, нужно иметь второй план. Он же у вас есть, товарищ Василевский?
Второго плана не было, но сказать об этом было нельзя.
- Конечно, есть, товарищ Сталин!
- Тогда действуйте, – не отрываясь от карты, сказал Верховный.
Теперь вся ответственность опять была на Василевском. Торопиться с решением было чревато.
- Уточните обстановку и доложите немедленно.
Штеменко кивнул и вышел. Запросы ушли в войска, и потекли минуты ожидания. Через пять минут  из соседнего здания позвонил Штеменко и опять спросил, что делать? Ответа не было.
- Товарищ Василевский, вы в чем уверены? – вдруг неожиданно спросил Сталин. - Что немцы победили или что наши устояли?
Василевский не знал правильного ответа. Однако Сталин ждал вовсе не этого. Ответ на этот вопрос Верховный знал в самом начале, как только вошел в эту комнату. Сейчас  ему хотелось понять, во что верит или, напротив, во что не верит его начальник Генштаба. Ему было важно знать, к чему склоняется рассудок и душа этого умного и опытного военачальника. От этого зависело очень многое.
Можно делать все правильно и точно. Все рассчитать, все спланировать. Так поступают все, кто претендует на победу, так уже много лет действовала не знающая поражений военная машина Германии. Да, можно собрать лучшую армию в мире, на пряжках ее солдат написать «С нами Бог», но… это будет не главное. Главное - ВЕРИТЬ в свою силу.
Можно быть убежденным в победе, опираясь на численность своих батальонов, но не верить в нее, сомневаясь в своих возможностях.
Когда немцы под Москвой были абсолютно убеждены в победе, он верил в обратное, и мы победили. Педантичные немцы всегда точно знают, каким количеством можно наступать или обороняться. А мы верим, что это можно сделать, потому что по-другому нельзя! Поэтому Сталин точно знал: когда мы будем у стен Берлина, они уже больше никогда не победят.
И Василевский вдруг понял его, как поняли и все те, кто сейчас находился в  комнате.
- Я верю, что наши устояли, товарищ Сталин.
- Так в чем же дело? – с досадой сказал Верховный. Ему было жалко времени и сил, потраченных на этот простой, но такой очевидный для русского человека ответ.
Василевский подошел к телефону и твердо взял трубку….

74.
Одним ударом под дых Курт скинул с себя Луцкого, схватил за грудки, приподнял и поставил к стене. Размахнувшись, ударил по лицу. Еще и еще.  Он бил профессионально, не отпуская, а между ударами, как будто отсчитывая секунды до полного аута соперника, повторял:
- Вы не люди! Вы грязь, вы паразиты, которые надоели. Мы сильнее и лучше вас. Это наш мир. Вам здесь не место!
Кожа на лице комендора треснула, нос был свернут после первого же удара, по щеке текла кровь.
Курт развернул избитого, обмякшего Луцкого в сторону комнаты, где сигналил Витька, и достал из внутреннего кармана второй пистолет.
- Смотри! – победно сказал он на ухо Луцкому. – Нет у вас будущего!
Отодвинув от себя комендора, чтоб не промахнуться, гауптман взвел курок и прицелился в Витьку.
Но Луцкий резко развернулся и ударил его по руке. Потеряв равновесие, Курт покачнулся и всем телом навалился на ограждение балкона. Сломанный поручень звякнул, металл лопнул, и капитан вывалился наружу.
Спасибо тебе, русская безалаберность! Сколько раз Грачев просил Мартынова починить поручень, но у Ивана Ивановича все не доходили руки.  Вот теперь пригодилось.
Падая вниз, командир элитного подразделения немецких диверсантов, прошедший столько войн и сражений, видел лишь удалявшийся балкон, с которого молодой русский матрос на непонятном ему языке крикнул:
- Да пошел ты! …
Мир в голове Курта треснул и рассыпался на куски.

75.
До острова оставалось несколько секунд, когда в передатчике что-то щелкнуло и зашипело.  А, может быть, это только показалось Лукину, потому что он уже устал ждать, когда эта чертова рация ответит. Но голос комполка Развалова он узнал безошибочно.
- Приказываю перенести бомбовый удар на корабли эскадры противника.
- Штурмовикам разбиться на звенья и атаковать противника по периметру острова! – сразу, без подтверждения приема, скомандовал Лукин.
Он надавил на штурвал и пошел на снижение, прямо в клубы дыма.
И в тот момент, когда навстречу поднявшимся в решительную атаку немцам раненый Мартынов крикнул «Братцы, не дрейфь! Дадим гаденышам просраться!», а тело Курта рухнуло на камни, самолет Лукина вынырнул из-за дымовой завесы и открыл огонь по десантникам. Он бил по той части острова, где уже в полный рост встали немцы. В темных мундирах, касках, с автоматами и пулеметами наперевес - они были хорошо видны в стекло кабины. И он бил по ним, давя на гашетку так, что пальцы выгнулись обратно. Он давил на нее и давил, будто от этого усилия его боль и жажда возмездия быстрее долетали до врагов, вонзаясь в них тяжелыми, отлитыми в ярости пулями. Выйдя из пике, Лукин облетел остров и пошел на второй заход. Заметив группу немцев у среза воды, он отутюжил ее очередью и нырнул вверх.  Вдруг на вираже сильный удар в корпус тряхнул самолет. В кабине запахло гарью и маслом, штурвал перестал слушаться. Самолет кивнул и застонал.
- Прокофьев, Прокофьев, я подбит. Принимай команду!
- Прыгай, капитан, прыгай!- крикнул ведомый.
Лукин открыл фонарь кабины, перевалился через борт и выпрыгнул с парашютом. Оказавшись в ледяной воде, сбросил с себя все, что мог, и перевернулся на спину. В   небе, где он только что летал, продолжалась безудержная чехарда. Советские самолеты подлетали к эскадре и пикировали на немецкие паромы. С паромов, стараясь отогнать наших, били зенитки и крупнокалиберные автоматы. Мессеры пытались вступать в бой со штурмовиками, но истребители набрасывались на них, гоняя по небу, как голубей. Это было завораживающее зрелище.
А к острову и над ним с ревом и стрельбой неслись все новые и новые самолеты Ленинградского фронта, Балтийского флота и других соединений. Одну из групп вел майор Развалов, на приборной доске самолета которого была прикреплена фотография улыбающихся пожилой женщины и черноволосой девушки. Небо Ладоги было нашим.
- Смотри. лейтенант, наши! – крикнул Мартынов Селиванову, когда Лукин первый раз появился над островом.
Младший лейтенант привстал и закричал, перекрикивая шум боя:
- Передайте по цепи - помощь идет!!!
- Мартынов, недолго осталось! – крикнул он уже главстаршине.
Услышав это, Костюк загнал новый магазин в свою СВТ и вытащил штык.
- Так что ж, мы так сидеть будем? Тока свистните, товарищ главный старшина!
 Мартынов поднял валявшийся под ногами немецкий автомат и взялся обеими руками за ствол.
- Рассчитайсь!!! – скомандовал он.
- Первый, второй!… - начали выкрикивать матросы.
- Тринадцатый, – закончил счет Мартынов.
Он встал во весь свой исполинский рост, опираясь на автомат, как на палку. Повел раненым плечом и поправил бескозырку. Это заметили немцы. Ланге подумал, что русские будут сдаваться, и вскинул руку, чтобы прекратили огонь.
Но моряки поняли Мартынова как надо. Бушлаты и шинели полетели на камни. Кто-то схватился за нож. Комендор Лукашев снял ремень с массивной флотской бляхой и деловито намотал его на кулак.
Мартынов набрал в грудь воздуха и закричал:
- Полундра!  За город Ленина! Не посрамим земли Русской! За мной!
- Бей немчуру, кто чем может! - крикнул Рубин и вскочил.
Выхватив из-за пояса нож, поднялся Оганесян:
- Зарэжу, мамой клянусь!
Тринадцать обескровленных, израненных людей с воем и криком бросились на немецких десантников, которые даже не успели что-то понять или сообразить. В тот же момент Лукин зашел на второй заход и обрушил огонь на головы немцев.
Рукопашный бой! Им сильна русская душа с испокон веков. Ни один противник никогда не выдержит русского штыкового удара.
Костюк штыком свалил первого немца. Оганесян, как дикая кошка, пригибаясь и извиваясь, напрыгнул на Вейко. Финн отмахнулся прикладом, но удар ножом по горлу поставил точку в его молчаливом существовании. Мартынов расшвыривал десантников, орудуя немецким автоматом, как дубиной.
Первым опомнился Ланге, вскинул автомат на Костюка. Но перед тем, как он нажал на курок, несколько пуль вонзились ему в грудь.
Костюк обернулся. От двери маяка бежал и кричал Луцкий, стреляя из оружия незнакомой конструкции. Степан, у которого на лице остался целым только правый глаз, бил длинными очередями по немцам, финнам, испанцам, итальянцам, по всем тем, кого притащила нелегкая на этот остров.
И они дрогнули! Сильные, свежие солдаты Вермахта дрогнули под напором тринадцати оставшихся в строю защитников Сухо.  Быть может, потом те, кто уцелеет, и их командиры расскажут своим потомкам, что так было задумано, что они сами так решили. Но это будет потом! А сейчас они отступали, прыгая с берега в воду и стараясь побыстрее добраться до своих шлюпок.
Стреляя им вдогонку, Оганесян радостно улыбался:
- Аааа, бежишь… Парву, сволачи!
Он сдержал слово. Его армянская «пошутилка» удалась.
Оглядев берег, где еще в нескольких местах отстреливались отступающие десантники, Мартынов положил своих в камни. Краем глаза он заметил в воде недалеко от берега белое полотнище и человека.
 - Костюк, - крикнул он, - летчик по левому борту в воде! Видишь? Помоги!
Костюк дал в сторону немцев несколько выстрелов и вбежал в воду. По отмели подобрался к Лукину, который тоже старался выбраться на остров.
- Прилетел, красавец, сокол ты наш!  - поддерживая летчика, радовался Костюк - Все утро вас ждем. Чего так долго-то?
- Кто с маяка сигналит? Кто сигнал подает? – откашливая воду и тяжело дыша, спросил Лукин.
- Да пацан один.
- Кто?!- Лукин оцепенел, а потом оттолкнул Костюка и рванул к маяку.
- Стой, капитан! Пригнись! – крикнул ему вдогонку матрос, потом махнул рукой и побежал к своим.
Лукин, уже ничего не слыша и не видя, бежал, веря и не веря в чудо. Перескакивая через ступеньки, добрался до самого верха, ворвался в дымящуюся комнату и  остановился, увидев перед собой на полу тело женщины. Он сразу узнал ее волосы и рухнул на колени. Он узнал бы их из тысячи других локонов, из миллиона.  Дрожащей рукой он потянулся к этим волосам, которые любил всю свою жизнь, аккуратно повернул ее голову и увидел лицо. В горле пересохло, как будто туда насыпали ложку сухого песка. Глаза затуманились, а сердце на мгновение остановилось. Казалось, что она спит. Обеими ладонями он аккуратно расправил свалявшиеся на лбу пряди и прижался губами к ее мертвым глазам. Из-за угла раздался голос:
- Папа!
Лукин не расслышал.
- Папа, это ты? Ты прилетел за мной…
Лукин повернулся на звук.
- Витька?!
Витька на четвереньках выполз к нему из-под стола.
Правой рукой он схватил Витьку, левой продолжая прижимать к себе голову Катерины. Мальчик прижался к отцу и обнял мертвую тетю Катю. Лукин опустил голову на плечо сыну и заплакал.

76.
Лодки десанта швартовались к паромам. Из них вытаскивали раненых и мертвых.  Немецкие орудия вновь открыли огонь, отбиваясь от появившихся русских кораблей. Эскадра в спешном порядке снималась с якоря. На палубе штабного парома, вцепившись в ограждение, с каменным лицом и без головного убора стоял подполковник Фридрих Вильгельм Зибель, уставившись в одну точку. Мелкая, противная снежная морось припорашивала его лицо, густо ложась на ресницах. Снежинки таяли, и по щекам подполковника катились чуть заметные капельки воды, застывая на скулах не состоявшегося генерала кривыми прозрачными шрамами.  Паромы дымили, маневрируя. Раненые отчаянно кричали, матросы и десантники старались как можно быстрее погрузиться на борт.  Зенитные установки по углам палубы били вверх по пикирующим советским штурмовикам, но безуспешно: на головы фашистов сыпалось возмездие. Все водное пространство вокруг заполонили столбы брызг от бомб и снарядов русской эскадры. Секретарь подполковника, совсем недавно отстучавший радостную реляцию в Берлин, умолял Зибеля укрыться в каюте, но тот не реагировал, в оцепенении глядя на происходящее…
- Товарищ Сталин, Ленинград докладывает о разгроме вражеского десанта! – Василевский широко улыбался. - По предварительным подсчетам, немецкая эскадра…
Не дослушав, Сталин встал и молча вышел из кабинета. Он был спокоен и уверен. Теперь он знал наверняка, что вера, которая родилась сегодня в сердцах этих людей, скоро разлетится по всем фронтам Великой Отечественной. Главный перелом в войне наступил.

77.
«Морской Лев» качался на волнах недалеко от берега. Бойцы противодесантной роты взбегали на остров. Капитан-лейтенант Петрович громко отдавал команды:
- Первое отделение, занять здание маяка! Второе отделение, обеспечить оборону пристани! Третье отделение, к орудиям! Медперсонал, отыскать живых и раненых!
Вокруг стояла тишина, дымились развалины, повсюду лежали трупы. Шум волн и крик вернувшихся чаек создавал ощущение абсолютной идиллии. И лишь гул удаляющегося боя на горизонте, где наша авиация рвала на части немецкую эскадру, возвращал к реальности.
Еще на подходе к дымящемуся клочку суши Петрович вспомнил картину, однажды увиденную им в альбоме. Какой-то немец ее написал. На ней был изображен маленький остров, весь в темных деревьях. Называлась картина «Остров мертвых». Вот и сейчас она всплыла перед глазами. Людей нигде не было. На острове пахло смертью.
- Ищите! Должны быть живые… - приказал он военфельдшеру.
И как бы в ответ на его слова из маячного полуразрушенного здания вдруг вышли несколько человек. Они несли кого-то на плащ-палатке, натянутой на палки.
Хромавший впереди группы высокий матрос, увидев лейтенанта, поправил ремень и подошел.
- Главный старшина батареи номер 473 Мартынов, – доложил он.
- Кто на носилках? – спросил Петрович.
- Командир наш, старший лейтенант Грачев! - гордо ответил Мартынов.
Оганесян, Строганов, Костюк и Луцкий поднесли раненого.
- Иван Иванович, - тихо сказал командир - о раненых позаботьтесь!
- Не волнуйтесь… - начал было старшина, но Грачев вдруг перебил его:
- А ведь не получилось у них… да? Это всё люди у нас такие. Золотые у нас люди. Правда, Иван Иванович?
- Правда, командир, правда, - дрогнувшим голосом ответил Мартынов.
Грачев поискал кого-то глазами.
- А где Селиванов? – спросил он.
- Я здесь, товарищ…
- Принимайте командование, Василий Павлович, – по имени-отчеству сказал старший лейтенант.
- Слушаюсь, товарищ командир!
Селиванов остановился, приложил ладонь к фуражке и проводил взглядом носилки с Грачевым. Теперь у него появились новые заботы: ему одному предстояло отвечать за остров и батарею. Только ему.
Из землянок и строений, с берега острова уже сносили тела погибших защитников и складывали на причале.
Когда Грачева поднесли к воде, чтоб отправить на буксир, он увидел Сашу Лукина и Витьку, застывших над телом Катерины. Лукин стоял на коленях и гладил волосы жены. Грачев жестом попросил матросов остановиться.
- Саша, Саш!- слабым голосом позвал он.
Лукин встал и подошел вместе с Витькой к Грачеву. Тот протянул ему дрожащую руку.
- Ты прости меня, Саш. За все прости.
Лукин, прижимая к себе сына, молчал.  Витька исподлобья глянул на командира. Грачев отвел глаза. Взгляд его  упал на ботинки Катерины. Он долго, не отрываясь, смотрел на них, пока его не понесли на погрузку. Матросы аккуратно положили старшего лейтенанта в шлюпку и отдали честь, когда она отплывала. Грачев лежал на дне и смотрел на дымящийся маяк. Он смотрел на остров, на котором он заново родился….
Через три месяца блокада Ленинграда была прорвана, и немецкие войска капитулировали под Сталинградом. Огромная машина Советской России развернулась и покатилась страшным, неудержимым катком на Запад.
Пружина народного гнева, сжимавшаяся с 22 июня 1941 года, уперлась в маленький гарнизон Острова Сухо, откуда начался обратный отсчет к долгожданной ПОБЕДЕ.
ЭПИЛОГ
Старик достаточно ловко для своего возраста перебрался с камней бухты на катер. Один из мужчин протянул ему руку, и он, опираясь на нее, сел, надевая спасательный жилет. Катер, урча на малом ходу, отошел от пристани.
Не отрывая взгляда, пожилой человек смотрел на остров, пока вечерний туман не стал заволакивать его очертания молочной дымкой.
Старик кашлянул и, достав из кармана платок, протер слезящиеся от ветра глаза.
Когда же он снова взглянул на остров, тот был затянут дымом. Маяк горел!
Как на старой потускневшей открытке, островок слабо просматривался сквозь копоть горящих зданий, клубами уходившую в небо.
И вдруг сквозь дым на вершине маячной башни мигнул свет. Еще и еще…
Сначала неуверенно и отрывисто, но потом все ровнее и ярче над Ладогой вспыхнули световые сигналы – три длинных, один короткий. Три длинных один короткий….
- Я жив… – прошептал старик и улыбнулся. – Я живой…
А на берегу острова стояла горстка людей. Их темные от пороха и гари лица были собраны и напряжены. Они смотрели  на уходящий катер и людей в нем, как бы стараясь убедиться, что с ними все в порядке.

КОНЕЦ