К 100летию МАМЫ

                К столетию МАМЫ.
                (Воспоминания. Автобиографично. Эссе.)


                Я приземлен. И не пишу стихов.
                В их музыке живут другие пары.
                Разорваны все звенья — уз, оков
                и зреет поминальная опара.
                И будет хлеб замешан на столе,
                из взлетов, промахов, свершений,
                И ангел отпоет по всей Земле,
                и восхвалят друзья на тризне откровений.


       В этом году моей маме исполнилось бы — 100 лет.
 Моя мама, Кудряшова Любовь Васильевна, из семьи московских дворян.
Её отец (мой дед) — Кудряшов Василий Петрович, мать (моя бабушка) Кудряшова (урожденная Мышкина, родилась в Гжели, Моск. губ.) Мавра Петровна, до 1923 года проживали в Москве с двумя детьми — Николаем и Анной. Весной 1923-го в Москве начались большевистские гонения на «социально чуждый господский класс». Их дом на Малой Грузинской был национализирован, а семьи Кудряшовых (деда, бабушку и детей, а так же, Ульяну, жену старшего брата деда, с сыном) переселили в подвал собственного дома. Старший брат деда — Петр Петрович Кудряшов морской офицер по Адмиралтейству — был расстрелян в Кронштадте во времена матроской смуты.
Весна-лето 1923 года семья перебирается в город Павловский Посад (Московская область), где у деда жили дальние родственники. До этого дед трудился у фабриканта Прохорова, на одной из фабрик Трехгорной мануфактуры, города Москвы. Павловский Посад тогда, тоже был полностью городом текстильной промышленности.
     Времена были тяжелые. Они купили старый дом (образца 19 века) — бывшую контору сенного рынка, аккурат напротив «сенного поля» - (сейчас там - Школа №7 - я и брат её оканчивали, потом её переименовали в Лицей). В округе был почти пустырь, так — редкие дома. (Ныне это улицы Ворошилова и Будённого). Я полагаю, что и тогда дом уже смотрел окнами в землю. Но дед был деловой и рукастый — пристроил к дому чулан из тонкого бревна, просторную террасу и сарай.

     29 августа 1923 года — родилась моя мама. Она росла и училась в Павловском Посаде, и из этого города осенью 1941 года — ушла на фронт. По её рассказам, после окончания школы, она собиралась поступать в один из московских ВУЗов, но стремительно приближающийся к Москве фронт внес свои корректуры в её 18-летнюю жизнь. Их, абитуриентов, отправили под Серпухов — рыть окопы и заградительные линии на подступах к  городу. После, уже осенью, она ушла добровольцем в ряды Советской Армии. Ушла, будучи с клеймом «дочь врага народа». Именно так коммунистическая сволота освобождала себе место под солнцем Великой России. Деда (её отца) сослали в ГУЛАГ в 1936 году, по статье 58. 10. пункт1 — по обвинению - «за пропаганду и агитацию содержащие призывы к свержению Советской власти». И бабушка впряглась в свою судьбину, тянула одна троих дочерей, (к этому времени у них родилась младшая дочь Валентина). Правда, трагически погиб сын Николай — катаясь на коньках по замершей Вохне, налетел на корягу, получив травму не совместимую с жизнью, похоронен был в Москве, на Ваганьковском кладбище рядом с родовыми могилами.
     Война. Женщины на фронте. Когда-то я задавал этот вопрос маме, и она спокойно отвечала; я защищала не власть и не их идеи, и нас было много — мы защищали Родину.
Война. Мама воевала в Отдельном женском стрелковом батальоне. Победу встретила в Варшаве.
     После ВОВ — трудилась до пенсии на заводе микроэлектронной и радиопромышленности «Экситон». Жили более чем скромно. Но в то время так жила большая часть Союза, ибо, шло восстановление той разрухи, которую принесла война. То поколение пережив голод, холод и военные лишения трудились не покладая рук, из пепла возрождая заводы и фабрики, колхозы... Труд был на первом месте, всё остальное — вторично. Но на ряду с этим, как бы не витийствовали краснобаи-ленинцы, и как бы не глумились над православной верой, превращая храмы в овощные гноилища, в школы, «дворцы пионеров», клубы — русский многочисленный верующий народ помнили и чтили слово Божие. Не вытравливал в поколениях корень русский, а тихо молился и тайком крестил своих детей и внуков, как и было спокон веков...
     Сразу после войны мама вышла замуж за моего отца. Отец был старше мамы почти на 20 лет.
Мой род по отцу — Акиндиновы — происходил из мещан (городские жители), и в основе своей имел старую веру — старообрядчество. Из рассказов отца — род поселился на павловопосадских землях давно — с века 18-го, когда еще и города не было, а были села Вохна и Павлово. Мои предки по линии отца, были резчиками по дереву — они резали узоры на деревянных формах — цветки и манеры — коими и набивали рисунок на павловопосадских платках и шалях.
     Отец родился в 1903 году. Тогда ещё, вся семья проживала на улице Павловская, на берегу реки Вохна. Дом был большой, двухэтажный. Первый этаж дома был из красного кирпича, а второй рубленный деревянный. К Вохне спускались высокие сараи (по-моему, конюшни). Но и этот дом был превращён в коммунальный в лихие революционные годы.
  ...Приехав в свой город в 2023 году к удивлению увидел, что дом  снесли, и на этом месте выстроили новодел. 
...Хорошо что Акиндиновы ещё в 1914 году на улице Московской построили летний дом, для такой большой семьи он был мал, но для летнего периода — вполне нормален. Так что, с 1918 года большое семейство переезжает на улицу Московскую  окончательно. К дому пристраивается задняя половина, из старых бревен (скорее всего их взяли при сломе какого-то старого дома в городе). В этом доме рождается последняя (младшая) дочь – Алевтина, впоследствии — моя крестная. Мой дед (Акиндинов Дмитрий Гаврилович) и бабушка (Акиндинова Прасковья Федоровна) продолжают трудится на ткацких предприятиях города. Дом находился не далеко от центра города, да и фабрики (почти все) были рядом. Напротив дома протекает речка Ходца,  в те времена не широкая, но довольно прохладная — из-за обилия родников по всему руслу. Улица была мало застроена и упиралась в лесные урочища. За железной дорогой, Москва — Нижний Новгород (в советское время город Горький), был массив Вачевского леса, а если идти прямо от дома, не вдалеке, лес и деревня Трубицына. С права находилась деревня Усова. (На старых картах города, писалось именно так — Трубицына, Усова).
В общем — живописное было место!
     И все эти деревни стояли на берегу реки Ходца. (Ассоциативный перевод: Ходца — Холодная Вода, у угро-финов — Белая Кость, Вохна — Коричневая Вода — у них же).
     В семье Акиндиновых было семеро детей — три сына – Александр, Василий, Иван,  четыре дочери — Мария (в замужестве Герцева), Клавдия (в замужестве Рыбалкина), Александра (в замужестве Колобова) и Алевтина. Василий погибнет в боях под Великим Новгородом в 1942 году. Получив похоронку, через несколько дней, умрет мой дед Дмитрий Гаврилович от сердечного приступа. Бабушка Прасковья проживет дольше и увидит всех родившихся внуков.
     Отец после окончания гимназии (потом, там была начальная школа №7, сейчас — МФЦ), поступает в Московский Железнодорожный институт и оканчивает там сразу два факультета — автоматики ж/д и котловые установки. Долгое время работал на ж/д Москва-Курская. Но в 1946 году что-то «не срослось» и его отправляют на военную переподготовку, в так называемые Гороховецкие лагеря (военный испытательный полигон) под городом Гороховец, Горьковской области. В семье эта тема была закрыта, и мы с братом почти ни чего не знаем. Вернулся оттуда абсолютно больным, переболев там сыпным тифом. Проработав на железной дороге до конца 1950-х, получает инвалидность и уходит с ж/д. До пенсии работал в артели, занимался не свойственной ему работой — тамбурной вышивкой по шелку и газовым тканям. Это к нашему удивлению!
     А если на вскидку — у деда с бабкой Акиндиновых дети были весьма одарены — дядя Ваня и отец не дурно играли на гитаре (отец мог и на мандолине, да и балалайкой не брезговал, хорошо пел). Тетя Лива (Алевтина) — моя крестная — виртуозно владела не только гитарой, но и артистизмом. Долгое время играла на сцене в спектаклях Народного театра при ДК Павлово-Покровской фабрики, под руководством М. М. Тадэ. Тетя Саня (Александра) до своей кончины пела в церковном хоре.
     Мне этого не перепало... моему брат, да! Что игра на гитаре, что вокал, у него были замечательные, и учился только на «отлично»... Я же был застенчив и ленив, единственное что — любил читать, но опять же, не то что рекомендовала школа, книги в доме были всегда. Отец выписывал тогда ещё и периодику, помню журнал «Детская литература». В нём печаталось, что ещё не стало книгой. Так что, «Приключения Незнайки и его друзей» - я прочел одним из первых на нашей улице. 
Память у меня была цепкой. Цепкой. До парадоксальности.
     Я родился в июле 1951 года, и наверное, через год меня крестили. (Я рассказывал это родителям... И они сказали — Ты этого помнить не можешь, так как, был мал). А я помню. Помню. Меня в коляске везут из церкви. Проехав городскую баню, на перекрестке, там сейчас стоит бюст Герасиму Курину, был большой киоск, и крестная, тетя Лива, покупает в нем большую шоколадку в синей обертке с золотым якорем, и кладет её в коляску поверх одеяльца... Помню! Помню, как в этот день звонко звонили колокола в церкви Дмитрия Селунского (после — храм Воскресения Христова — он не работал, но и разрушен ещё не был). Я помню, как сияли золотые кресты на колокольне и её приделах, купола которые тоже были синими с разбросанными по ним золотыми звездами. (Этот храм в 1958-ом взорвут «красные дьяволята», оставив только колокольню). Это был, скорее всего, Сергеев День, середина лета -18 июля.
     Помню.
     В 1952 году из ГУЛАГа был освобожден дед Василий. Я помню суету родителей — они ждали его к нам в гости на Московскую улицу. Я помню лицо фотографа (знакомого моего отца), оно было худощаво, но с очень живыми и веселыми глазами. И выправка у него была залихватская, военная выправка. Я помню. Но я не помню лица деда Василия. Не помню. Я помню, что фотограф делал много снимков, и наверняка, дед держал меня на руках... Не помню. Из всех этих снимков — осталась одна единственная фотография — я на руках у матери, отец и дед. Лица деда — не помню. Я помногу раз всматриваюсь в его черты на фото — а живого не помню.
Ему было запрещено проживать в Подмосковье, и он уехал в Киржач, Владимирской области. Бабушка с ним не поехала.
Дед умер там, в Киржаче, через два года, и хоронить его поехала только мама. Бабушка не поехала. Старшая дочь Анна (в замужестве Кузнецова) приехать не смогла, так как к тому времени жила в Севастополе. Её муж — Александр Кузнецов — инженер-строитель, архитектор, на тот момент постоянно находился в разъездах разрываясь между Феодосией и Севастополем. Эти города требовалось вернуть в исторический довоенный облик. А младшая дочь Валентина (тетя Валя) — вообще увидела своего отца только в 1952 году.
     Вот такие судьбы.
     Я помню дядю Сашу, он часто прилетал из Крыма в Москву и заезжал к тёще. Я помню, что он был каким-то основательным, не привычно для меня элегантно и строго одет. У него был очень пронзительный умный взгляд. Встретившись с его взглядом мне почему-то моментально хотелось сесть и читать, читать — и всё равно что, хоть «Курочку Рябу». Он приезжал к бабушке и всегда привозил коньяк. На что бабка в свойственной ей ироничной манере реагировала. «Сашк, и зачем ты его купил, он же клопами пахнет, и посуды под него у меня нет, и вся закуска под водку...» На что он отвечал: «Мавра Петровна, да какая разница, рюмки тоже посуда, и селедка с картошкой — хорошо!» Они пили этот «клоповный» коньяк и под урчание самовара пели (видимо, их любимую) «У церкви стояла карета, там пышная свадьба была...» - пели очень красиво, на два голоса. А тетя Валя, слушая, всегда плакала...
Дядя Саша скончался от обширного инсульта в самолете, на пути из Москвы в Крым, в неполных 45 лет. Так, на износ, работать было нельзя. Его отозвали с фронта в 1944-ом, как специалиста по греческой архитектуре (по-моему). Лучше бы воевал. Тетя Нюра (Анна Васильевна) рано осталась вдовой воспитывала и учила двух сыновей — Владимира и Владислава.
Севастополь — мой любимый город, в красоте которого, есть и частица труда и боевой славы моих родных.
     Я помню.
     Я помню Москву 1950-х. Меня с двоюродной сестрой Галиной, бабушка иногда возила к своей родственнице Уляшке (Ульяна — жена моего двоюродного деда, родной брат деда Василия Петровича, Петр Петрович Кудряшов — морской офицер флота по Адмиралтейству) в Москву. Мы приезжали на Курский вокзал (по-моему, ходили ещё паровозы) и бабка спрашивала милиционера: «А что, милок, где у вас тут ямщики?» Милиционер смотрел более чем удивленно... И бабка в сердцах восклицала: «Значит нету... Эх, эти товарищи — всё загубили!» И обращаясь к нам с Галькой, говорила: «Ну, что, седые черти, пойдем пешком...» Мы начинали ныть, напоминая ей о метро. Она: «Это зачем же я под землю... не умерла ещё! И не хнычьте, не хнычьте, у Покровских ворот куплю вам мороженное».
Я помню. Мы шли по Покровской улице — старой, но сказочно красивой, и из открытых окон нас приветствовал вкусный запах пирогов. А в каждом дворе цвела сирень. Иногда заходили к бабкиным знакомым и подругам (их было много по Москве). Там мы пили чай, и непременно, с пирогами.
     Я помню.
     Как иногда, нас сестрой, посылали в Елисеевский гастроном (Гастроном №1) за селёдкой. Тогда не боялись пускать детей в «не ближний» магазин. Нам было лет по 7-8. Мы добирались до Тверской (ул. Горького) экономя на транспорте, (6 копеек туда на двоих и 6 обратно). Заходили в этот гастрономический дворец... и забывали всё на свете... Шлепали по всем залам магазина, в котором — в кондитерском отделе — пахло шоколадными изысками, в колбасном — копченостями, в бакалее — пряностями! И уже потом, как лунатики нафаршированные этими ароматами — тупо стояли у прилавка с рыбой. Из головы выветривалось всё — за чем пришли и как это называется. И продавец в белом безукоризненном халате и чепце отделанном накрахмаленными кружевами спрашивала: - Что покупать будем? Из нашего растерзанного гастрономической благостью органо — выдавилось  - Селёдку. - Какую? Мы забыли. Она милостиво улыбаясь, спрашивала: - И откуда же вы, где живете?  - На Красной  Пресне. - Ааа! Наверняка — в залом? Первая из ступора вышла сестра и закивала головой. В залом, в залом! Ух... Тут же на прилавок выкладывались деньги и авоська. И этот «доктор-знайка» взвешивала жирную, серебристую рыбину. Потом умело завернув в резанную на квадраты толстую коричневую бумагу, отправляла сверток в авоську. Вместе с нашим «багажом» выдавалась сдача. И с напутствием: - Не потеряйте! - мы с удвоенной скоростью переносились в отдел — Торты и пирожное. К тому самому отделу — детского плача и попрошайничества. Но на обладателей жмени мелочи это уже не влияло. По давно задуманной хотелке — мы знали! — покупаем ромовую бабу. Я помню. Этот шедевр должен был поглощаться медленно-медленно. С чувством! С конкретной последовательностью — откусывать вначале душистую мякоть середины, и уж потом, по чуть-чуть — белый айсберг верхушечной глазури. Тут надо было сосредотачиваться и растягивать, растягивать неописуемое удовольствие! Только так. Ибо, другие варианты были заранее не верны.
И отметив безвременную кончину этой «бабы», (конечно же, нам её было безмерно жаль!), надо было двигать к дому. Но оставшаяся ещё медь заставляла не торопится. Мы переходили вечно многолюдную Тверскую на противоположную сторону и шли до Центрального телеграфа. Там, осажденные осами, стояли три автомата с газированной водой. Этих «трех богатырей» знала, наверное, вся Москва. Чудо-чудное! Там надо было нажав на дно помыть граненый «губастый» стакан, и опустить в прорезь монетку. И... автомат оживал! Вначале он делово тарахтел (соображая — что почём), потом вздрагивал опомнившись и... уж совсем ласково, сцеживал душистый сироп, и только потом — как бы извиняясь, разбавлял эту усладу прохладной, шипящей газировкой. Чудеса! И всего за три копейки!
     Я помню.
     На провинциальную Грузинку мы возвращались наземным транспортом. Можно было и на метро... Но там, покупка билета — обязаловка! Не позволительная роскошь! Поэтому только по земле, и ни каких там — лесенок-чудесенок... Скромно забившись на корму вагона, два тихих «зайца» - везут селёдку... Ага! И какие могут быть билеты?!

«Москва! Москва! О, сколько в этом звуке...»

     Я помню.
     Части Марлезонского балета на этом не оканчивались. В московских дворах, как впрочем, и других, шарамыжная детская шумава делилась на мальчиков и девочек. Воссоединялись только при совместных играх — хоронички (прятки), казаки-разбойники, вышибалы, и прочее, и прочее... А так... как и везде, эти бантастые делашили у лавочек и доминошных столиков — покупая и продавая друг другу нафантазированный товар за зеленые (!?), зеленые листики сирени. Или катали в колясках своих кукол — с блаженством мадонн Рафаэля. На пацанов смотрели либо взглядом врача психиатра, либо повелительницами всех чудес света одновременно. Да и ладно! До них что ли?! Когда наш мир был под завязку набит подвигами. Мы малой стайкой, вприпрыжку, бежали тревожить Пресненские околотки. Через известную только нам дырку в заборе проникали в Зоопарк. Встреча с «братьями меньшими» была индивидуальна... Мне нравился крокодил. (Почему — не знаю). Он неподвижно блаженствовал на середине бассейна, в позиционном положении. Бревно бревном! И только изредка (к изумлению публики!) поднимал кожистые веки, сигнализируя всем желтым глазом. «Внимание! Да, я крокодил! И уж извините, пока живой!»    
     Я помню.
     Я помню осень, в гости пришли мамины подруги, две сестры, и привезли мне в нагрузку, поиграть, четырехлетнюю девочку. Я знал этих женщин, одна из них мама этой девочки — очень строгая, учитель в школе, другая — коллега моей мамы по цеху на заводе «Экситон», вполне снисходительная. Поиграть, так поиграть. Так как помещение нашего житья-бытия мало в размерах, ; дома деда на Московской 14, жилая комнатка совсем не большая. Мы отправились в сад. Там сразу за террасой рос шикарный клен. Осень, он начал сбрасывать разноцветные резные листья. Набрали огромный букет. Красота! После, преисполненный джентльменства, я веду маленькую гостью на террасу, где среди старой плетеной мебели, живет моя гордость — подаренный  родителями на ДР — щенок. Щенок черного окраса, за исключением белого галстука на шее, и таких же белых «носочков» на всех четырех лапах. Красавец! Цыган. Всхлипнув от восторга, девчонка долго тискает мою радость, и они облизали друг друга раз надцать... В конечном итоге, щенок начал задыхаться от такой нахлынувшей любви и вянуть от объятий. Я, возмутившись, сделал  ей замечание — мол, полегче... В ответ — был растоптан отряд оловянных солдатиков находившихся в засаде под плетеным креслом, а знаменосец, и вовсе, получив пинок улетел под диван. Невиданная дерзость! За такое, эта валькирия, получает пинок уже от меня. Она отходит в сторону и начинает куксится... Делано плакать она начала только когда родители нарисовались на террасе. Вредина! Несусветная вредина!
Нас примерил только горячий чай с малиновым пирогом, и кусочки шоколада с гостевого стола. И всё забылось! Облегченно выдохнув перед их уходом, с радостью подарил ей книжку С. Михалкова «Щенок» с очень забавными картинками. Читать она один фиг ещё не умеет, а я это стихо — знаю почти наизусть. И опять же, стих про девчонку... Не жалко.
     Эх, знать бы мне тогда, что пройдет каких-то 20 лет — и она станет мой женой. Мы прожили 44 года. Она родила мне — сына и дочь. И намоталась со мной по всем дальним гарнизонам Крайнего Севера и Балтии. Она умела шить и вязать, создавать чистоту и уют, готовить вкуснейшие борщи и солянки, печь торты и пироги. Она с изяществом накрывала стол... Она много читала, хорошо разбиралась в литературе и химии. У нас шикарная библиотека. Книги мы возили из гарнизона в гарнизон. Они считались самых нужным приобретением. У нас в семье не было льстивого и восхваляющего отношения друг к другу. Их не любила она, не любил и я. Она была умницей! Царствие Ей Небесное! И — Вечная Память! Эх, знать бы...
     Я помню.
     Новый год. Они опять у нас в гостях. На улице метель... «Мело, мело по всей земле, во все приделы...» Ей на шубку и меховую шапку повязывают мохнатый, теплый козий платок. Закутывают. И увозят на санках, домой, на Крутобережную... И «Не мигая, слезятся от ветра...» - её глаз темно-карие вишни...
     Я помню.
     В детский сад я не ходил, в ясли тоже. Рос гостевым способом — то у бабы Мавруши, то в доме Колобовых — тетки и дядьки Саш. Рос и никогда не жалел «о золотой струе коллектива...» - если по Есенину. Не жалел, да и некогда было... Если от подъема до отбоя впитываешь в себя коллизии  то улицы, то церкви, то театра, а то просто по-детски ужасаешься равнодушию мира данного. А то!
Помню, отец нам читал (мне и Сэру — в миру друг Серёга) что-то там из Бианки, про жизнь зайцев. На следующий день, переварив за ночь услышанное — мы с Сэром решили положить этому конец. В конце-то концов — сидите тут по домам, печки топите, чаи распиваете, а зайцы в это самое время страдают по всему лесу... Уши и носы морозят!? Не кормлены, не ласканы, без присмотра прозябают?! В конце-то концов! А нам ведь доброе дело совершить — только подпоясаться. А то! Подпоясались. Набрали в тихую, с чуланов моркови и капустных листьев, для себя — ржаные горбушки постным маслом окропили, да солью посыпали. И тихо, бабки об этом — и знать не знали,  всё в мешок... Встали на лыжи и «скользя по утреннему снегу» ушли в дальний поход. Шли долго. На первом привале — были съедены наши хлебные горбушки. На втором — отгоняя стыд, пожевали один капустный лист на двоих... Не для себя ж — друзья в опасности! Третьего привала не было. Началась метель. Вначале, она, так себе — шерстила поземкой. Но на верхушки в дальней перспективе леса, уже наседала черная снеговая туча. Усилился ветер. Мы, как два перста одиноки, в поле. Но знали, там на горушке деревня Субботино. Не страшно. Против ветра, значит против... Шли вперед выбиваясь из сил. Да и какие силы, блин!, в шесть лет — не накачались ещё. Но шли. Не понятно стало, когда эта тучища и на нас присела. Темнота. Не зги... Подняв воротники пальтишик и затянув шарфы — ждали... И вот здесь — не помню... Серёга тоже. Но очнулись мы только в теплой каморке фабричной проходной. И не мало этому удивлены были! Вахтерша угощая нас горячим сладким чаем рассказала... Нашли нас рабочие идущие в вечернюю смену на фабрику...
Представляю... Идут себе они на трудовой подвиг... а тут, бац!, среди чистого поля — два бугорка?! Ёшкин кот! Спят два богатыря сном непробудным! На плечо их, и на проходную...
     Повезло. А то бы два бугорка были бы в другом месте...
Вспоминая этот случай, понимаю — не чужая нам эта проходная, не чужая! До сих пор если иду мимо проходной фабрики шелковых тканей в Филимонове, кланяюсь... Не чужая, не чужая...
     Разборы были на следующий день. Сэру влетело. Меня же бабка только пожурила слегонца. Она была волевая и мудрая женщина, с огромной иронией к происходящему. А когда я ей кучу ольховых шишек из двух карманов пальто выгреб, (на втором привале собрал!), заметила... «И стоило вам за этим такую даль мотаться? Николай Угодник вас хранил»... Про зайцев бабка так и не узнала — молчал, как партизан. А Николай Чудотворец был её любимчик. Она частенько с ним полемизировала в слух... в зависимости от содеянного. Это было, например, когда мать с отцом уходили в кинотеатр... А тут — дождь! Бабка всплескивала руками, и говорила глядя на икону: «Что же ты делаешь? Ведь только ушли, а ты — дождь... Ну, рази так можно?! У Любки туфли новые»... Вот такие разговоры. Да оно и понятно, в те времена в кинотеатры ходили одеваясь, как сейчас на дипломатические приёмы не одеваются. Вот ведь!? А Николай Угодник, значит, одежд взрослых не жалел, а нас с Серёгой, за доброе дело (это я про зайцев) пожалел и сберёг!
     Помню.
     Помню весенний разлив Клязьмы. По затопленному половодьем деревянному мосту мчит автобус на Городок. Я с теткой еду в церковь — она на спевку, я... оставить не с кем. Такие вояжи были часто, ибо все храмы города были закрыты и испохаблены, службы не проводились. Красное табу висело над древней культурой православия... А вы — англосаксы!? (Но, об этом позже). При входе в храм — три крестных знамения — во имя Отца, Сына и Святого Духа. А дальше — час свободы! С певчими — регент. Я один. Храм пуст. Полицезрев на святые лики икон, я шел на середину церкви... Была у меня такая детская забава. Я ложился на каменный пол лицом вверх. На секунду закрывал глаза... а когда открывал — передо мной был космос. Космос и даль купола. Если так лежать и смотреть, через какое-то время уже не чувствуешь спиной пол. Летишь. Помню изображения четырех ангелов на стенках сферы купола — летим вместе! Их розовые детские мордашки улыбаются... и мы молча понимаем друг друга...
Я помню.
Я помню особый запах театральных костюмерных. Запах прошлого. Таинственный. Иногда, дядька брал меня с собой на работу (оставить не с кем). Он работал костюмером в Народном театре при ДК Павлово-Покровской фабрики. Руководил театром — Михаил Михайлович Тадэ, одноклассник моего отца по гимназии, очень интересный и не простой судьбы человек, с необычными прибамбасами в жизни. Мой дядька — Александр Артемович Колобов, теткин муж, ещё до 1918-го окончил Реальное училище в Богородске (ныне Ногинск). До советско-финской войны (Зимняя война — 1939-40 года) работал мастером по ткацким станкам. В тоже время окончил театральное училище по театральному костюму.
 Был отличным переплетчиком книг и реставратором старинных книг, исполнял сложные классические произведения на гитаре — владел ею профессионально. Вспоминаю диалоги: «Шурк, отец Федор просил почистить и «отремонтировать»»... Тетя Саша достает из сумки толстенный фолиант. Он пахнет ладаном и церковными свечами. Дядя Шура не выпуская дымящую трубку изо рта, берет его в руку, кладет на стол, и рассматривает со всех сторон. «Хорошо. Только ты, Дмитриевна, скажи батюшке, что только через недели две сделаю. Эка потрепалась!»
 (Это же надо! У них были одинаковые имена, оба были Александры).
Да и вообще — у него было много хобби. Отвоевав советско-финскую — вернулся с тяжелой контузией. И стал работать только в театрах.
Я помню, волшебство гримерного коридора. Когда в гримерную заходили знакомые мне дяди и тети, а выходили из комнат абсолютно незнакомые люди. Было жутковато. Я, как и все дети, верил в Деда Мороза и Бабу Ягу, кота в сапогах и русалок... Персонажи взрослых спектаклей меня не интересовали... тут, чтобы понять, надо было много книжек читать... Но в то время — не до них было.
     Я помню.
     Закоулки и улицы Пресни. Её гулкие мощеные дороги, голубятни на крышах старых сараев. Многочисленные скверы и парки. В те времена этот район был многолюден только на время пересменок на тамошних фабриках и заводах. Но в отличии от Москвы нынешней, «броуновский хаос» отсутствовал. Народ был намного спокойнее и почтительнее. Иногородних было мало, а лимита ещё не «понаехала». Спокойная была столица, как и сами москвичи. В дни выходных и праздников и вовсе — трудовая Москва отсыпалась. Только теплыми вечерами появлялись вальяжно гуляющие.
Участвовали в  променаде и мои бабушки. Вечером они наряжались и отправлялись в  гости, либо на прогулку. Я редко имел честь сопровождать их. Галька, да, увивалась хвостом, шелестя бантами...
А пацанская шумава осторожно меняла дислокацию, издали наблюдая уход своих попечителей, чтобы домой не загнали. Подвиги совершались как им и положено, а к вечеру и тем паче — все прессовалось. А то!
Но были моменты, которые на долго врезались в память. Это было как в кино! Теплым вечером мои бабушки «выплыли» из подъезда — обе в длинных до пят юбках, в белых кофтах с черными бархатными ленточками на воротниках, и черных шляпках-таблетках с короткими черными вуальками... Я оторопел! Я никогда не видел такую красивую бабушку! В Павловском Посаде на лавочки Буденовской + Ворошиловской — судачить с подругами она выходила, как обычно, в синей (неизменной) телогрейки, в теплых носках и ботах, менялся только (иногда) павловский платок, да двух карманный передник (фартук). В одном кармане — чистая белая тряпочка, в другом коричневая табакерка с нюхательным табаком. Это было привычно. А тут! Прям, Иван Крамской «Неизвестная» - точнее — неизвестные!
По праздникам они так ходили на Ваганьковское кладбище, к родовым могилам. Менялись только кофты на темные тона. На том кладбище я ни разу не был, как-то не брали. Но за ними всегда увивалась двоюродная сестра, но я сомневаюсь, что она там что-то помнит.
     Бабушка Мавруша нюхала табак. Говорила, что война приучила, и работа в то время по 12 часов за ткацкими станками. Говоря нам — что этот табак мозги прочищает, и сон отгоняет. Мы иногда обезьянничали, пробовали... но так, чтобы почихать. А вообще, помнится, что в 50-х, многие женщины курили. Даже, как-то, не долго, и мама. Отец покупал ей папиросы с длинным бумажным мундштуком.
     Помню.
     К концу 3-го класса, наши «октябрятские звездочки» после уроков собрала пионервожатая Катя (воспитатель от Бога!), и объявила — в воскресение едим в Москву, на Красную площадь — нас будут принимать в пионеры. Возликовали все! Пионеры! Это значит — мы становимся старше! Можем с гордостью смотреть на балаган младших классов на переменах и вполне конкретно — делать им замечания. Да и по улицам, из школы, вышивать с красным галстуком — это вам не хухры-мухры! Объявив о этом родителям, начал готовится.
За день до поездки, отец расстелил на столе одеяло для глажки, и начал учить меня, как правильно складывать брюки, и гладить их утюгом, чтобы были стрелки. Отойдя в сторону, сказал: - Давай, не спеши и аккуратно... Ты теперь пионер — всем ребятам пример! Я воспринял это серьезно. Пыхтел, разглаживая и набирая в рот воды, разбрызгивал... Получалось не плохо!
На Красной площади было много школьников, мы сбивались по классам в кучки, и щебет стоял до крестов Ивана Блаженного. Но вот, по команде,  нас выстроили в линейку. Все замерли. Торжественно под бой барабанов и горнов — вдоль, пронесли пионерское Знамя. Потом к нам подошли девчонки и мальчишки старших классов — и повязали на груди красный пионерский галстук. Гордость переполняла!
Потом, так же строем, нас повели в Мавзолей. Мы молча проходили рядом с постаментами из двух гробов... и украдкой, вглядывались в «восковые жёлтые лица» Ленина и Сталина... Было страшновато. Помню, Людка Балюлина, шла впереди, всхлипнула и... быстро перекрестилась. Думаю это было непроизвольно, от страха. После — мы стройным рядом, прошли вдоль стены Кремля, где были захоронения — высоких лиц государства. Уныния и скорби не испытали. Да и ни чего особенного,  бывали мы на кладбищах, и не раз.
Светило весеннее солнце. Москва начинала шуметь молодой листвой. Какое там уныние!
Заканчивалось турне — посещением павильонов ВДНХ. Красота!
Каждый павильон был по своему впечатлителен, и просторы их были огромны. Каждый был волен шастать где захочешь. Свободный просмотр! А то! Пионеры мы теперь!
Под общий шумок, Славка Бычков, стырил жмень белых коконов из набитого ими стеклянного сферического аквариума. А Паша Салтыков, на всякий случай, прихватил красивое красное яблочко, из пирамиды, где их было — не сосчитать!
 Хорошо! Облизывая мороженное чувствовать себя, почти хозяином, в этих дворцах достижений! Хорошо!
На обратном пути, в электричке, ессесено!, мы попробовали эти коконы... Вата какая-то! Дурилка, в общем. Только потом узнали о коконах шелкопряда... А яблоко, и вовсе, оказалось раскрашенным муляжом из стериалина. Вкусили, блин! Хорошо что это всё не видела Раиса Павловна (Хламова) — наша первая учительница, и Катька, распевающая с девчонками в вагоне - «Взвейтесь кострами, синие ночи...»
     К комсомолу я относился вполне нормально... В ораторы и лидеры не лез. У меня и своего превосходства хватало... В те-то годы! А находится в хорошей ватаге сверстников, всегда хорошо! Тепло! Главное — чтобы без лозунгов, главное — чтобы по делу.
     Признаюсь. Пионерский галстук я в карман ни когда не прятал. Не хотел повязывать — просто оставлял дома. Пионерский галстук в карман — дешёвое пижонство. Да и символы я уважаю — у меня к ним первобытно-языческий ответственный страх. Мне всё время кажется — что наказать могут — силы неведомые, не земные... И хорошо когда с ними твой  внутренний Я — живет в согласии, либо советуется... Но может это только со мной случается? Может от воспитания... а может и с головой что...               
     Помню.
     Помню до мелочей бабушкин дом. Старый, утепленный сухим мхом на зиму. Дом был разделен на три комнаты и кухню. Русская печь с белым изразцом, в которой бабушка еженедельно что-то пекла — пироги, или пышный белый хлеб... Еда варилась в чугунах. Едоки мы с сестрой были не очень... но что повкуснее, знали. В большой комнате у стенки печки стояла её высокая металлическая кровать. Она по утрам застилала её кипенно-белыми ажурными покрывалами, с горой таких же белоснежных подушек. Вот сейчас думаю — когда всё успевала?! Бабушка была аккуратистка. От входной двери до стены с окнами, лежала чистая, но изрядно потертая малиновая ковровая дорожка. Большой диван с круглыми боковыми подушками (мой спаситель!), над ним, на стене — два  фото с чуть кремовыми овальными паспарту в рамках — деда Василия и его родного брата Петра, оба молодые и красивые. Между ними висела большая картина-репродукция «Страдная пора» Мясоедова (если не ошибаюсь). У другой стены стоял комод, без верхней части (обычно это было зеркало в рамке с резным украшением). На комоде стояли два стальных подсвечника, их можно было развинчивать на части. Ваза и конфетница (под хрусталь) и фотография Федора Маркеловича Селиванова (тёти Валиного мужа) в форме капитана, где одинаково блестели его сапоги и коричневая рамка. (Маркелыч весной 1944 года, будучи командиром артиллерийской батареи, штурмовал Санун-гору, освобождая Севастополь. Выжил. Приезжая, всегда приходил туда... Я впервые в жизни видел, как плачут мужики — молча... Только слёзы ручейками, только слёзы)...   
Над комодом висели три маленьких фото в рамочках — три детских гробика... Бабушка говорила: «Все на Ваганьковском... умерли рано...» и тяжело вздыхала. Наши детские «почему?» отпадали сами собой. Далее весь угол занимал большой до потолка застекленный иконостас с множеством икон, с постоянно горящей зеленой лампадкой перед... Глядя на огонек в темноте ночи — было хорошо засыпать, и было не страшно темноты. В этом иконостасе было два выдвижных ящичка. В одном из них бабушка хранила церковные свечки и масло для лампадки. В другом, была коричневая шкатулка — в ней стопкой лежали письма в конвертах. Те адреса, что были написаны красивым каллиграфическим почерком — от деда, треугольники — мамины письма с фронта, сбивчивым медицинским почерком — от тети Нюры из Севастополя. Я их видел, но ни когда не читал, зная, что читать чужие письма — не хорошо. Так что, детского любопытства хватало только на адреса.
     Дед отбывал свои «статьи» в Карелии, Медвежья Гора. По теперешним моим «изысканиям» - должен был там находится только до 1941 года — до финской оккупации этих мест. Куда перевели их лагерь в 1941-ом я не знаю, да и почему сидел так долго, тоже. Даст Бог — пороюсь в Архивах.
     На подоконниках было много цветов в разномастных цветочных горшках. Были и большие горшки с цветами, они стояли на табуретах. Помню фикус и разросшуюся красивую китайскую розу. В проемах между окон стояли два кресла на львиных лапах-ножках. Кресла для нас были высокими, и Галька на них укладывала своих кукол спать. Почти по середине комнаты стоял большой стол. За ним часто собирались бабкины подруги, как правило — после бани. Пили водку с колоском (на этикетке), чай из самовара и давили песняка - «Хасбулат удалой бедна сакля твоя...». Эти женщины не сломленные ни властью, ни войной — жили «на всю катушку». И Бога не гневили! Между креслами стояла швейная машинка «Зингер» - на кружевной литой чугунной платформе и полированной деревянной столешницей. Сама машинка убиралась в столешницу и была покрыта (как и всё) белой каньёвой скатертью.
Всё что осталось с того времени — эта машинка "Зингер». Она стоит у меня. Выбросить жалко, раритет и память... Отдал бы в музей.
... Две остальные маленькие комнаты были практически не жилыми. В  непогоды на улице мы собирались в одной из них с друзьями с улицы — и устраивали игры. Шумели. Бабка приходила на шум и просила: «Шарап, не кричите, а то Лукерья сгорит — не услышим!». (Бабушка Луша  (Агафонова) жила по-соседству в маленьком старом доме). Огорода за домом не было (изначально сенной конторе земля не полагалась). Да бабка и не тяготела к ведению огорода, откуда городской жительнице этому было научиться? Отец посадил несколько вишен (Владимирки) не клочке земли, в ряд. Деревья разрослись. Ягод было много, и бабушка варила варенье в большом медном тазу, собирая верхнюю пенку... на нашу радость!, слямдить сладенького.
У бабушки была очень маленькая пенсия, по всей видимости, до 1917-го, она не работала. Жила скромно, но две дочери (моя мама и тетя Валя) постоянно её чем-то снабжали. И выполняли прихоти матери. «Любк, поедешь в Москву, купи мне севрюжины, супу рыбного сварить»... Шиком в то время это назвать было нельзя, в магазинах ещё продавалась и севрюга и икра и другие деликатесы.
     В конце 50-х, в начале 60-х — Москву и ближнее Подмосковье стали обживать переселенцы из других городов и весей огромной России, так называемая «лимита». Это было веление времени, и те условия жизни в провинциях, которое создавало никчемное правительство. Пришел «Никита с коноплей» - как говаривала бабка о Хрущеве, и «весь Тамбов, Козлов, Саратов» - тоже её выражение — двинул осваивать столицу. Привнося в эти края — чуждую культуру, и людское отношение. «Грядут большие перемены, Которых нам не избежать, Но в страхе ждать не стоит смены От страха можно пострадать» - писал поэт Евгений Духовный. Страха не было. Но народ уже, кое-где, начинал выстраиваться в очереди за хлебом и продуктами.
Бабушка начала пускать квартирантов — пожить. Хоть какая-то копейка! Из них я запомнил не многих... Дядю Лешу, милиционера из Рязанской глубинки. Хороший был мужик. Строил дом на улице Будённого, не далече. Учительницу из школы — Светлану Михайловну, еврейку, неумеху и неряху, бабка относилась к её профессии с почтением, но они быстро расстались. Да, тетю Машу — проводницу дальних рейсов поездов Москва — Владивосток, Москва — Пекин. Бабке она нравилась, и жила в квартирантах долго, пока не вышла замуж, по-моему, за летчика.
     Помню.
     Бабушка боялась лягушек. Поэтому в подпол, где хранилась картошка на зиму, ни когда не лазила. Там жили лягушки. Она посылала туда нас. Чаще это исполнял Мишка — мой родной брат, 1954 года рождения.  Мишка был самый младший «из клана» Кудряшовых. Рос озорником и круглым отличником в школе. Ему прощалось всё. И любовь к нему у всей родни — была безгранична. До школы, ходил в ясли, потом в детский сад, подкидывал нам с сестрой (двоюродной) — то корь, то свинку... В те времена им (детсадовским) делали прививки. Нам нет. Я вообще ужасно боялся врачей, не говоря уж об уколах. Спасаясь от этих экзекуторов, если приходили на дом, под диваном. Залезал туда с проворством воина пластуна... и всё, попробуй достань... Так что, обходился без их помощи, и нужна она мне была, как дырка в голове! А Мишка- не боялся ничего. Поход в подпол за картошкой — вытаскивал от туда и лягушку, под причитание бабки. Он гордо, за лапку, выносил её на улицу — попрыгать! Любил забивать гвозди, куда только можно и нельзя, пока отец не запрятал молоток. В свои 4-5 — он был вполне упитан, и бабушка звала его — Маленков. Мы с Галькой звали его Гриба. Потому что, он приходя к бабушке всегда напяливал на голову малиновый берет (он ему очень нравился!). В общем, подосиновик — толстозадый — однако!
     Бабушка любила когда ей читали... Галька читала ей, выборочно, «Овод» Войнича. И бабушка часто пускала слезу в драматических эпизодах повествования. Мишка мог сыпать стишками и стихотворениями, детскими, конечно. И мог запросто с задором спеть (детсадовский ведь!). И бабка смеялась и пританцовывала. Я в этом балагане не участвовал.  Говорю же, был ленив и застенчив... И она подтрунивая, говорила: «Вот, седой чёрт, пойдёшь в армию, все швабры и мётлы будут твоими»... Видимо она тогда уже знала, что как только мне исполнится срок — по Кудряшовскому наследию — один из мужиков должен пойти и служить — Царю и Отечеству, Стране и Народу...
Так было, и так есть — до сего часа. Ни кто из младого поколения нашего рода не «откосил», и ни кто не спрятался за мамину юбку. Генетическая память, а может — код генетический заложенный поколениями.
 …Об этом я узнал от неё не задолго перед её кончиной. Она умерла в 1968 году, летом. И я не мог ослушаться.
Видит Бог — не хотел. Но, пришлось ехать в Севастополь и поступать в Высшее Военно-Морское инженерное училище. Поступил. Окончил. Не жалею.
Но здесь она ошиблась... Отслужив на флоте 27 лет — со швабрами и мётлами почти не встречался. Если только на Ленинских субботниках... Вот если бы узнала! Иронии было бы! ...Она без всякого почтения относилась к этой камарильи — коммунистов-ленинцев... И это точно!
     Бабушку Прасковью (мать папы) я помню плохо. Она умерла в середине 1950-х. Что осталось в памяти, так это её старческая согбенная фигура, когда она везла меня на санках на наш городской рынок (в народе было прозаичнее — базар) за клюквой. За ней она ходила сама, опираясь на суковатую палку. Базар тех дней был многолюден. Сразу за большими воротами стояли три длинных дощатых ряда прилавков для торговцев. Продавалось всё — от мочалок до лубочных картин, от моченых яблок до живности. За торговыми рядами стоял высокий, с большими рамами застекленными в мелкую раскладку (мелкий квадрат стекла) белый павильон. Там был длинный прилавок с молочными продуктами. Выбрав клюкву на свой вкус, бабушка Прасковья посещала и его. Она покупала там мне пол-литровую банку варенца (с современной ряженкой — ни какого сравнения!). В банке — толстенная коричневая пенка укрывала сей продукт — и вкусна была, до невозможности!
Так же помню она часто брала меня к своей родственнице — Бутаевой, на посиделки. Но детей моего возраста там не было, и я, от такой скуки помотавшись по дому и двору убегал к себе. Благо, что наши дома были огород в огород, и забора между ними не было.
Бабка была строга ко всем, и немногословна. За малую оплошность тут же «награждала» - Нечистый Дух!, и стучала палкой о землю.
Я полагаю, они с родственницей были одной старой веры, так как у той и этой в домах, находился отдельный столик с их посудой, накрытые белыми платками. Трогать эту посуду ни кому не разрешалось.
     Я помню.
     В 27-28 лет заканчивалось автоматически моё прибывание в комсомоле. Замполиты, не навязчиво, но методично, намекали, что пора бы и пополнить ряды КПСС. Уже будучи старшим лейтенантом — я понимал всё это. Но мой внутренний Я постоянно посылал отказ. Ему я верил, как и верю до сих пор, так как эта «зараза», когда-то помогала мне одерживать победы в лыжных гонках. Верил.
Приехав в очередной отпуск, за «рюмкой чая» (по-взрослому) решил посоветоваться с родителем. Отец всё внимательно выслушал и подумав ответил. «Карьера — это серьезно.  Карьера! Но поступай как знаешь... большой мальчик. Но как только вступишь, через мой порог не переступай... на расстоянии разговаривать будем»... После он помял беломорину и закурил. Это означало — тема исчерпана.
Я, если честно, не ожидал от отца такого короткого «блиц» разговора. Он любил порассуждать о делах текущих в государстве и мире в кругу друзей. Его, в общем-то, слушали. Так как знали — три-четыре газеты в почтовом ящике, и с одной-двумя на работу в кармане... Он читал их ежедневно, за что порой получал «втык»  от матери, когда этим чтением заменялась какая-либо её просьба. Да и его книга «История ВКП(б)» стоит до сих пор на моей книжной полке. Когда я просматриваю эту книгу, вижу множество меток карандашом... Значит читал, внимательно читал. А тут, обрубил коротко - и всё, и ни каких рассуждений.
     Написав эти строки, подумал, у меня с обоих родовых ветвей — более 15 двоюродных братьев и сестер (было), естественно, я знал их всех. Большая половины из них — имела  высшее образование, о вот партийного членства в те годы — не было ни у кого. Ручаюсь. Факт интересный.   
     Я не могу сказать, что в те времена этот вопрос «кололся и очень хотелось». Нет. Но я как-то внутренне осознавал, что здесь что-то не то... С одной стороны — родителей надо слушаться и уважать... А с этим вопросом нужно разбираться. Для меня оказался этот вопрос сложный. На рекомендательные указивки  замполитов начал отвечать и говорить, что это серьезно, и с бухты-барахты такое не решается. Да и вообще, надо бы ещё раз труды и Устав перелопатить... - о «повсеместном идеологическом побуждении». Они пошли на встречу. И мне удалось дважды окончить Университет Марксизма-Ленинизма, (УМЛ — в сокращёнки). Первый раз на Севере, второй в Риге. По два года за партой, каждый раз!
Отец ушел из жизни в 1981 году, и о моих учениях ему не ведомо. Не могу согласится, что эти университеты что-то давали офицерам с высшим образованием. За пять лет обучения в училищах — мы этих «философий» и «научных коммунизмов» начитались вдосталь, плюс — сдача экзаменов, по полной. Так что — «плавали, знаем»! Но надо правдиво отметить, что некоторые лекции в УМЛ — были весьма и весьма!
Но как говаривал отец: «Учение и труд — всё перетрут». Перетёрли. Как только Союз начал «ускоряться» и «перестраиваться» - под общие аплодисменты съездов и партсобраний... И через какое-то время, (вдруг!), это членство потеряло вес. Плюрализм, однако. И на вопрос, который мне задавал командир роты в СВВМИУ, на протяжении пяти лет обучения; - Акиндинов, а советский ли вы человек?, я могу ответить с убедительностью; - Советский, советский, но б/п.
     Да и складываться начало всё по-другому. Даже можно сказать — благополучно. В конце 1980-х, когда эта пещерная «руководящая и направляющая» опустилась ниже плинтуса, задышалось привольно! Даже  Отдел кадров стал предлагать не плохие места... (В коим это веке!!?) В Питер например. Но жизнь оказалась на много, на много прозаичнее... Посоветовался с женой... А как же! И она этот «карьерный рост» утопила в «бытовом жиру». Она могла! Отрубив один раз: «Мне эти твои звезды... Я работаю, дети учатся, есть квартира... мы в Риге. Чего ещё?! А опять начинать с гарнизонов  не хочу! А ты поступай, как знаешь»... Точка. В общем - «что хочет женщина, то хочет сам Бог» -по известной мужчинам  формуле. И как всегда, как всегда — всё сам, всё сам!
     Да и наши партийные жрецы с верху начали с Армией и Флотом такой маневр! Что, мама не горюй! Сокращая и выводя отовсюду военных — кого в степь, кого в чистое поле — озадачили даже самых твердых и преодолевающих. Да и Союз, сделав оверкиль, разваливался по кускам нарубленных Советами, и сыпался песчаным ручейком. Ибо, построен был не на Истине, а на вранье и крови русской...
     Единственное, что меня сильно потрясло и возмутило, до 12-этажного  флотского... - это октябрь 1993 -го. Обстрел Белого дома, в Москве. Нашими, уже российскими, солдатами и офицерами. Армию превращали в жандармерию. Жандармерия не Армия — это нонсенс, мракобесие! У этих «ведомств» абсолютно разные задачи. А тут, офицеры превратились в «гуттаперчивых мальчиков»... Приказы, конечно, выполнять положено... но не все. Думать надо. И приказ не догма, отнюдь не догма. И то что там было — это преступно и стыдно. До конца дней — стыдно!
       Но до этого времени, мой рапорт был удовлетворен, и чуть-чуть не дослужив — я демобилизовался. А куды деваться?
     Сдавались в то время не только позиции (их просто уже и не было), а сдавались наши исконные русские земли. За не понюшку... просто так, бездумно, без гарантий. Запад, англосаксы — аплодировали стоя! Свершалась их взращиваемая веками мечта! А наше руководство, обучившееся жирной жизни, легко дарило всё — как с барского плеча. Не своё ведь, от тиранов царей досталось... Так что - «гуляй Васька, жри опилки, я начальник лесопилки!» Народ безмолвствовал. А все те — кто хотел «быть авангардом при строительстве коммунистического светлого будущего » и гордо певшие « нас миллионы» ушли в «паровозный гудок» - даже извилинами не пошевелив, растаяли как опиумный дым.
 В то время я ни одного из них не наблюдал «с мастерком и лопатой» или же винтовкой, отстоять хоть как-то, образованные проёмы и провалы в большой стране. Ни одного! Финита ля комедия!
Развалили Империю, развалили Союз... Демонический сатанинский  сценарий! А автор, чьи «идеи живут и побеждают» даже в гробу не перевернулся. А может так и задумывал?
Наверное была права моя бабка Мавруша, говоря о них «У этих товарищей — задумки наполеоновские, да в головах, как у Ивана печника».
Ни кто из них, от такого исторического ужаса не застрелился и рассудком не поехал из-за попранной партийной чести и достоинства... И они — по привычке — опять начали приспосабливаться.
Правда был один — маршал Советского Союза Сергей Ахромеев, тот имея и честь и достоинство, ушел из жизни, как и подобает в таких ситуациях — русскому офицеру.
(Офицеров Белой Армии, таких, я знаю больше, чем один).
И был ещё один настоящий, коммунист Альфред Рубикс (Латвия) — который «не пошел другим путем», а выстрадав всё — и тюрьму и забвение, остался честен до конца, не припав к жирному куску,  ни йоту не изменив своей веры. 
Я перед этими Людьми — преклоняю колено... Значит есть, есть ещё на земле — истинная вера, и не имеет значения — какая... Она истинная! Тут не попрёшь, помолчишь и задумаешься... И поэтому, одному — Вечная Память, а другому — Многая Лета.

     Я позволю себе отвлечься. Эссе, все-таки.
                *   *   *
     1990-е.
Окончательно разломав огромную Российскую Империю, Советы расчленили на куски веками собираемые русскими монархами земли, и образовав так называемые Республики, лишились и их. Те, под щебет вседозволенности, почувствовав «бесплатное оперение» - разлетались из некогда общего гнезда.  И Россия осталась в одиночестве, в пределах границ РСФСР.   
     И покатилось...
     Покатилась в тартарары Матушка Россия. «Пришла страна Лимония, сплошная Чемодания»... 
По славянской наивности поверив жрецам, что «рыночная экономика — разрулит  всё» - обогатили «великий и могучий» словами — рэкет, отжал, челнок, круто, имхо, и тому подобный современный сленг.
И под приплясывающее АВВА «Mani, mani, mani...» - заработали...
Но, ненадолго. Обнаружив член в кармане, даже как-то чуть поутихли. Но исправить положение и не пытались.  Вера в деньги — ложная вера. Да и не нашего менталитета вовсе.
     И как у нас принято — грешить скрытно, а поститься на показ, стали искать «правду». Покрыв прошлое — чёрной краской. Чёрной. «Чёрный квадрат» Малевича — отдыхает...
И как всегда – виновных нет. Украдкой проскакивает с высоких трибун, что это, не их бездарность, не их вина, а обстоятельства... И они, рвавшиеся к трону, к руководству, но не к исправлению российских бед, официально считаются чуть ли новаторами политической (да и экономической) жизни России. 
Да и что с них возьмёшь? Выходцы из кпссесии, и для них Россия — была (для многих и до сих пор), только территория...
Это они в тех же 1990-х решили припасть к сосцам европейским и американским, подарив вражеским коршунам в обмен на помощь почти всю страну.   
И это с нашей-то таблицей Менделеева, опять же, в землях наших родных, с полным спектром энергоносителей — там же, и просторами огромными?!  Припали. Отсосали. Но скоро поняли — не то?! Это я про экономические эффекты и политические тоже... Ага!
Да и сценарии из-за бугра подбрасывались, как на соревнованиях для  рыбаков-любителей. Вы клюйте, клюйте!
И опять же — романтические  репризы! И если в общей музыке нашей жизни — мы начинали, вроде бы!, слышать новое, то в жизненной прозе — это было ужасно! В прозе нельзя повторятся, нельзя. Это плохо, это моветон, это. Нельзя, в общем! Жизнь 1990-х мрачнела и теряла ценность.
 Но мы послушно принимали и верили «сценаристам»...
А этот сценарий, практически не менялся англосаксами с 1917 года.
В европах, в большинстве своем — люди недалекие... Откуда?! Откуда ум?! Если столетиями живешь за чужой счёт... Это я про колонизации, оккупации, эксплуатации... Про них, про них, и про их сценарии...
     Итак, для сравнения. До 1917-ог, в Первую Мировую — Армия, Флот... Кто в те годы науськивал солдат и матросов «штыки в землю»... Напоминать не надо?! В 1980-х сиречь 90-х — было тоже самое. Сами помните!
А потом, в то время, чтобы Ульянову у власти удержаться — был подписан Брестский мир. Унижающий и разделяющий наши огромные просторы. Помните? Ага! Так в 1993-м, воще, аж — Конституцию РФ забабахали под диктовку братьев из-за бугра. Принимали то мы, под общее одобрямс... Но кто писал? То-то же... Всё, всё по сценарию!
Да и на данное время всё застыло. Править конституционные Законы, особо не собираются. Чего ждём?! И до сей поры Конституция наша, «доенная корова», только доить её продолжают те, кто когда-то писал Закон для государства нашего. Но не народ наш...
Теперь чуть-чуть о культуре, о ней, нашей родной — русской.
 Про попранное православие я говорил. Каждый русский осознавать сам должен.
Я, о площади нашей, Красной... Где испокон веков и до ныне «веселится и ликует наш народ»... Да так и должно быть! Сердце России!
 Да только вот незадача... захоронения у Кремлевской стены... погост, кладбище... и именно со стороны площади (это важно).
Первым упокоили там, в марте 1919-го, почившего в бозе Якова-Арона Моисеевича Свердлова (Гаухмана?) - «пламенного», «несгибаемого» - с этим ясно... Но зачем надо было не по-людски, на площади? Не по христиански, да и не по иудейски тоже...  Понимаю — совершенный  атеист. Но человек же... 
А потом, как в насмешку, и понеслось и поехало...   "Сатана там правит бал»...  Сатанизм насаждался при Советах и громко, и тихой сапой... Улавливаете?
И как тут русской культуре, обычаям и традициям русским – быть?
На кладбищах у нас не поют, и не пляшут... Грех! Да и жутко это, не по Святым Писаниям... И не в православных правилах. Не по совести...    
     Так же и с вводом в обязаловку с 2009-го ЕГЭ...  Взятым из протухших мозговых центров, я бы выразился, не нашей цивилизации. Экзаменационные тесты, в которых, получающий аттестат ни какой творческой свободы не имеет на ответы, а напитанные за школьные годы знания, примитивно сводит к галочке...
Естественно, учащийся получает «инвалидность» со школьной скамьи.
Бездуховность ответов в тестах, порождает бездуховность в применении полученных знаний... и так далее.
А потом мы будем удивляться, почему это наша молодежь так поверхностна и ограничена?
Дык, если щелкопёры от ГОРОНО до Министерства — что «сеют, то и жнут»... удивляться тут нечему.         
А им, (к общему стыду!), и Западу - враждебному и хитрому — как бы, так и  надо... «Мерзни, мерзни волчий хвост!»
Ох! И нравится нашим Дунькам из министерств культуры и просветительства такое, и чтобы, «всё шобсь не отцедова, а загармочное»...   Радеть и особо заботится о культуре и образовании — у них мочи нет... То нескончаемая череда сериалов, на италийский манер, не уму не сердцу... То шоу, типа «Давай поженимся», или ещё круче, «Дом 2» - срамота да и только. Льются с телеэкранов отравляя мораль и нравственность. А вы о воспитании!?
Рекламу ввели на телевидение — глупую, и пульсирующую каждые полчаса — якобы, денег заработать, а нас завлечь и «обогатить»...
Ага! У нас все главные государственные телеканалы последний «носок доедают»!? Ну, очень похоже! А реклама возможно и нужна! Только кому? Кто подскажет? Народу — точно нет. Практика показала, как при помощи «бедствующих» каналов ЦТ развели народ рекламой МММ. И нормально! Леня Голубков и руководители центрального телевидения до сих пор в платочек ухмыляются. Благодетели, блин!
Сетка вещания в стране огромная, вот и пусть запустят всю эту навязчивую похабель по отдельному ими же и оплачиваемому каналу. Кому интересно — найдут, посмотрят...    
Пора выгонять этих Дунек из мест, где формируется характер, воля, знания и культура русского человека. Культура и образование — это ведь основа основ Государства. Как семья и её ценности.   
Гнать в шею!
При «проклятом царизме» такими уродливыми вопросами не занимались.  Да и Сибирь для вывихнутых, тогда была весьма гостеприимна. И в России в те времена было всё по-серьезному. Посоветовался с Богом и совестью, и вперед! 
     Народ безмолвствует!? Но налоги платит...
     Так что История — циклична, и цинична. Как ей и положено быть.
     И пришло «смутное время». Дорвавшись до трона новоявленный Бориска, изрекать начал - «Берите суверенитета сколько хотите» - опять же, как с барского плеча!?
Или «Боже благослови Америку!» - стыдно-с, стыдно-с, за таких сынов в КПСС воспитанных. Стыдно!
И взяли суверенитет те куски некогда российские, и переписав историю под себя, ушлёпали в подданство к «благословленной» Америке. А как же! Не забыв наложить нам, всем россиянам, в карманы... сами знаете чего.
     Вот вам и сценарии. Вот вам и повторения. И закрадывается сомнение, о каком-то против российском договорняке. Коварен враг, коварен... 
А вы как — осюсяете?
     Поэтому давно хочу спросить историков, да и органы соответствующие, не плохо бы: - С кем все-таки в Цюрихе Володя Ульянов пиво пил? Не с англосаксами ли?
Ведь вся эта историческая комедь, как под копирку...   
 «Эх, Рассея, моя ты — Рассея! От Волги и до Енисея»... 

      Я так думаю, устала Матерь Господа нашего держать покров свой над землей Ею хранимой, землею российской... Устала. Устала от лжи нашей и лицемерия... От приспособленцев устала... Коим, не вдомёк, что в храмы православные ходят с чистым сердцем, искренне неся веру свою, а не лукавство... Покаявшись и раскаявшись за грехи свои... Иначе, свечи под святые образа, некогда ими оплеванные,  не каждому ставить разрешается.  Не действенно это. Ну, если только для галочки?
Устала Пресвятая Богородица, от всего этого, устала...
     И покачнулась 1/6 часть Земли «с названием гордым — Русь»...  Покачнулась... Но выстояла! Выстояла! Слава тебе Господи! И хвала народу российскому, не раз за историю преодолевшему и иго, и насилие, и лишения, и геноцид... Выстояла! Ибо, не нами ли была изобретена игрушка мудрая, как вековой опыт народа нашего — Ванька-Встанька?! Нами! Увидев которую, задумывались и ханы татарские, и остальные вороги... Конечно, если мозги у них не высохли. Задумывались. 
               
     Я помню.
     Год 1996...
     Я приехал домой, в Павловский Посад. Прихожу к маме. И застаю такую картину. Сидит она за столом со своей родной сестрой (тетей Валей), за чаями. А на столе ваза полна дорогих конфет. Необычная картина роскоши для обеих. Спрашиваю, по какому поводу такой банкет?! Что за праздник?! Мама достала бланк, а в нем - «Справка о признании пострадавшим от политических репрессий. ...Реабилитирован...» Да, что вы — поздравляю! Но глянув на лица, понял, - не в жилу, на лицах не было ни радости, ни грусти. Лица даже были спокойнее обычного. Вопросы отпали сами по себе. Но за чаем поведали... - Ты знаешь, даже деньги дали... - Ну-у! - Вот собрали их с Валькой и купили конфет, на все. (??!) Я подумал, за годы мытарств — ваза конфет?! Иезуитский орден отдыхает! Лучше бы просто — эту официальную бумагу — и всё... Я знаю свою мать. Но они сидели тихие и спокойные... Ни как не комментируя эту подачку. Мне захотелось высказаться о «сталинском режиме». Я столько о нем наслышан. Но только я попробовал обличать, мама строго оборвала: «Не смей! Ты в то время не жил и судить о этом времени не можешь. И не говори о нем всякую чушь!» Пришлось ретироваться.
Вот так, не мало пострадавшие, росшие без отца... И я ещё не знаю, сколько всяких гадостей они могли услышать от мнений людей за те годы... Не знаю. Но дискутировать на эту тему о Иосифе Виссарионовиче, они мне запретили. И они на это — имеют полное право.
     Я знаю, ни мать, ни тетка, перед политическими «культистами» особо «шапки не ломали». У них был материн характер (бабушки Мавруши), и на черное говорить белое, в наших семьях было не принято. Всё должно было называться своими именами. Компромиссы — только для слабых на голову.

     Странная, странная эта штука — жизнь.

     В середине 1999 года — мама серьезно заболела. Я приехал, чтобы не оставлять её одну. Брат к тому времени был тоже серьезно болен. 20-й век уходил не оставляя права выбора.
Уходил последний год взбалмошного века — в начале «серебренного», а под конец — гнилого и печального. Россия обрядилась в европейские шмотки, американские вкусы и тихо выпускала дух.
Все ждали миллениум.
Мы с мамой нарядили ёлку. Я объявил себе аврал — убрался в квартире, купил торт и апельсины... Накрыл стол, и стали ждать боя курантов. Всё как обычно.
Чудес не произошло. Утром солнце взошло на востоке, в воздухе носился запах пороха от фейерверков и петард. Ни чуть не меняя нот в своём стаккато хрустел снег под ногами. Человечество ходило полусонное и ещё неопохмелённое после Новогодней ночи.
     Начинался век 21-й. Новый век! Мы — родившиеся в эпоху перемен, ещё не осознавали того. Всё как обычно. Устав от случившихся перипетии за последние десятилетие — были равнодушны и готовы ко всему.
     Мама то затихала в своей спальне — и мне становилось жутко, то оживала, вставала и держась за стенку направлялась к кухне — решая что приготовить. А как же! Сын приехал и не кормлен... Ага! Я её успокаивал, усаживал на кровать в подушки и читал ей маленькие рассказики из «Расстрелять!» Покровского. Смеялись вместе. Часто приходила врач, обследовала и выписывала рецепты. Однажды выписала уколы, тут же меня предупредила: - Их в аптеках нет. Дефицит. Но может удастся где... Где, я не знал. Знакомых врачей в городе не было. Были друзья-врачи военные с Севера, в Купавне, тогда ещё — Центральный госпиталь ВМФ. Позвонил. Рассказал. Успокоили. «Серега, приезжай. Сделаем»... Через два дня врач уже колола из ампул «дефицит». Появилась надежда! На дворе хозяйничала весна.
     Лето. Мама ожила. Я даже помогал ей выходить на лавочку у дома, где по вечерам собирались знакомые-подружки её возраста, посудачить и подышать.
     Небо скукожилось 12 августа. Катастрофа с атомной подводной лодкой Северного флота «Курск». Баренцево море, субмарина лежала на 100 метрах, сигналов о жизнеспособности экипажа сонары и радиолокации наших кораблей не фиксировали. В эту же ночь я написал «Реквием» - «Содрогнулся в столетиях раскрученный шар, холодом смерти из отсечного ада...» - прочитал маме. Плакали...
     В девятом отсеке были ещё живые люди. СМИ ни чего не скрывали. Это был прогресс и торжество правды. Хотелось верить...
Позвонили московские ребята-сослуживцы. Предложили встретится на Большом Козловском (там был Главный Штаб ВМФ России). Вдруг нужна будет наша помощь. Сказал об этом маме. Мама сказала — Поезжай. Не беспокойся, буду ждать...
У Штаба нас собралось много, до сотни, возможно. Народ был наш — понимающий. Молчали. Тенью из Штаба вышли штабисты и кто-то из адмиралов. Тишина стала вязкой. Сбивчиво объяснили пока и им неизвестные обстоятельства. Про девятый тоже вскользь... Все всё понимали. Были предложения себя, вопросы... Но без результатов... И после — Расходитесь. Вы не нужны.
На этом всё. По-военному...
Стали расходится. Тяжело. У Красных Ворот (ст. м. Лермонтовская) в шалмане взяли по 50 — помянули. И ещё по 50 — за «вы не нужны»...
А в это время в девятом, ещё живой капитан-лейтенант Колесников писал:
«Не надо отчаиваться...» - Да мы и не отчаиваемся, Дима, мы просто — не нужны...

     Мама дождалась. Она уходила тихо. Через две недели её не стало. Она умерла в 11 часов дня, у меня на руках, не дожив до своих 77-ми четыре дня. Это случилось 25 августа 2000 года.
Она просила не ставить на могиле ни каких гранитных памятников. Хотя к этому времени — ветеранам ВОВ ставили бесплатно. Только крест. Только крест.

       Вот такая жизнь на пересечении двух веков.

     20-ый век канул в Историю. А 21-ый век — начинался с истории.
Люди не равнодушные,  тем более причастные к морской профессии — подводник, неустанно следили за событиями в Баренцевом море. «Курск» покоился на глубине. Выживших не было.
Возможно и не стоит взлохмачивать былое... Но это надо уже не мне, а моим внукам, правнукам и далее «со всеми остановками». Надо!
Что же всё-таки произошло с субмариной? Вопрос до сих пор, лично для меня открытый.
 Слышал — «Она утонула».
 Видел — глаза в пол.
 Но причины для меня не понятны. Книг с объяснениями начитал. Не верю! Не хочу отбирать хлеб у Станиславского, но пьеса на мой взгляд — как-то не задалась. Лично я — вижу «второе дно», поэтому и не верится. Не впечатляют действующие иностранные персонажи во второй части. В альтруизм «из-за бугра» ни когда не верил. И сейчас, тем паче, не верю. А третья часть этих событий, тем более заставляет задуматься.
Вопрос первый — зачем нужно было ликвидировать (пилить под водой — фантастика!) первый пострадавший отсек? И оставить на дне морском главную улику, первопричину... Объяснения в балластеровке при подъёме — не убедительны. А если и так — почему его (первый отсек) не достали вторым номером, после подъёма корпуса?
Второй вопрос, политический — с какого рожна фирмы наших врагов так активничали, как мошки у фонаря? И на любой каприз — шляпу долой и пожалуйста! Странно. Деньги, оплата за распилку — не думаю, что для них были столь привлекательны.
Вопрос третий — помощь семьям и родственникам погибших... Как-то странно, что уж очень засуетились страны НАТО? Помощь, несомненно, дело благородное, нужное, обязательное... Но с чего именно они, вдруг? На сколько мне известно, когда утонул «Плавник» («Комсомолец») - такого не было. Да и погибших было в разы меньше.
Царство им всем Небесное! И Вечная Память!

     Такое ведь было ранее. Было. Когда «пилили на иголки» новые атомоходы. Новейшие и грозные. Самое удивительное, что начали именно с них, старье оставив на потом. И с «блаженством Иуды» вещали — вот вам люди служивые квартиры, почти во всех городах и весях России — "американская помощь"! Спасибо вам, касатики, помогли! Чтобы вас хряк поцеловал...
Этот вывих аукается на Флоте до сих пор. Построить и спустить на воду субмарину, это вам не фунт изюма... Дорого нам сейчас обходится. Дорого.
Не из разряда ли это «Бойтесь данайцев, дары приносящих»?
Хотелось бы верить.
И пусть я не прав, пусть. Но не надо. Не надо потакать этим упырям (я опять про англосаксов) из века в век мечтающих пососать кровушку русскую, а заодно и богатства земли нашей. А заниматься этой эквилибристикой на краю исторической пропасти — смерти подобно. И наивно их поддерживать от провала, на мой взгляд — глупая практика, да и — хватит уже, хватит. Каждый из них «боролся за то, на что и напоролся», и «пусть летят они, летят...» Нам до этого ни каких дел, ни каких... По фиг, однозначно! Так быть должно.
А нам дорогу ещё внукам передавать, пусть и трудную, но главное — чтобы не ложную. А то в 1917-ом, вот, рассказали народу сказку «о светлом будущем»... Верили! Ещё и как! И оказалось, уже в 1993-м, «наш путь во мраке»... Быстро сказочка закончилась.
И начались басни — народов нами освобожденных — освобожденных по доброте нашей... А с их точки зрения, мы и вовсе — оккупантами и узурпаторами были, и бескультурными, отсталыми русскими медведями... Во как! Так что — пусть летят они, летят... Может и воспитаются когда... А мы, давайте о себе больше размышлять и заботится, и силу свою применять — жестко и конкретно. Пусть они воспитываются и бояться, даже шороха русского бояться, из поколения в поколение, а может и из века в век.
Вот такие «дела наши скорбные». Может и «калякать» о них не стоит. Как правильно поет Розенбаум «На седьмом десятке, дети, я забил на всё на свете, кроме тех — кто дорог мне и мил»...
     Может, может...
     Пока вот так.
     Но все-таки, чтобы не заканчивать своё повествование на миноре, внесу капельку мажора.
В начале 21 века (ах, как символично!) Сане Покровскому пришла, прямо сказать мысля химического синтеза — литературный проект — Покровский и Братья. Суть — из простых молекул создать сложный литературный организм. Собрались мы (молекулы... а то!) на даче в Подмосковье у Сереги Литовкина — обсудили. Решение приняли. И дали полный роздых весёлому братству — пишущему о Армии и Флоте. И,  «Ура,  заработало»!
 Проект выходил в книгах под обложкой и названием «В море, на суше и выше...» Печатался. Читался. Жил. Вышло более 15 томов изданий. Полноценных изданий! Не всё там, под обложками, было хрестоматийно, и может не столь литературно в выражениях... Ну как тут избежать, если слово армейское (флотское) чем короче, тем в точку... Встречалось, встречалось... Но всё было вполне и вполне читабельно и интересно. Читателей хватало. Так что — молекулярная составляющая — удалась! Простым языком ведь тоже хорошо говорить, доходчиво. А то!
          Русский язык вечен! Как «вечны на Земле рукописи и камни»!
          И как вечно на Земле — слово МАМА!
 
              Царь. Расстрелян. Блок. Стих. Сталин. Ленин. Гений. Псих.
            Рок.
            О чём ты плачешь, сынок?
            Видишь, кровавое месиво,
            Стекает с брусчаток и троп...
            Как мы рубили весело,
            Под идеологический трёп?!
            Белые. Красные. Черные.
            В салат — из снетка и омара,
            На блюдо Истории — и кошмара...
            Слеза сочится с опущенных век.
            Век ХХ-ый — жестокости век.
            Храм. Бравада. Плаха. ГУЛАГ. Хатынь. Блокада. Победа. Рейхстаг.
            Твёрдо.
            «Человек — звучит гордо!»
             Только петлёй придавили горло.
             Свобода — в коме.
             За правду — шрам.
             Гумелёв. Жжёнов. Мандельштам.
             Памяти — культя. Власти — культ.
             Сломав хребет эволюции,
             Держава десятками катапульт,
             Швыряла в мир революции.
             Голгофа — в забвении,
             В краснобаях — сноб.
             В ХХ-ом столетии -
             Ошибок и проб.
             …........................................................
             …........................................................
             …........................................................
             СТОП!
               


                ОТЕЦ в СТУДЕНЧЕСКИЕ ГОДЫ.



                МАМА.   ШКОЛЬНЫЕ  ГОДЫ. 





               



    
 МАМА (без пилотки) с фронтовой подругой. Фотография сделана в
                освобожденном Смоленске 1943 год. 


















 
СЕМЕЙНОЕ ФОТО. ВЕСНА 1952 год. ОТЕЦ, Я у МАМЫ на руках, мой
             ДЕД — Кудряшов Василий Петрович (вернулся из ссылки)








                МАМА. 1980-90 годы.