Любимчик

Павлик Игнатов, студент Санкт-Петербургского Университета ушёл добровольцем на фронт Великой войны. Родственник многим знатным людям он имел тысячу возможностей, чтобы уклониться от службы. У него были десятки знакомств, как тогда выражались, в высших сферах, но он не использовал ни одного, чтобы добиться для себя хлебной спокойной должности. Так получилось, что и начальником у него был один из многочисленных родственников. Ничего удивительного в этом нет. Русское дворянство испокон века было связано с армией. Среди офицеров, генералов и героев нередко можно было встретить представителей высшего столичного общества. Но Павлик и теперь ничего не просил. Ни привилегий, ни снисходительного отношения. Все трудности и опасности он принимал не просто со смирением, но даже с какою-то необъяснимой радостью. С упоением окунулся в непривычную для себя атмосферу. Павлик так же как и все, ходил в наряды и дозоры, сам чистил лошадь. Наработав нужные навыки и принятые в армейской среде манеры, он уже ничем не отличался от сослуживцев. Даже утончённой внешностью не выделялся. Вокруг него было много людей благородного происхождения. Свободное от выполнения служебных обязанностей время Павлик на правах вольноопределяющегося проводил в офицерском собрании, где, конечно же, встречал и своего высокопоставленного родственника. В беседах они часто вспоминали довоенное время, вспоминали непревзойдённо прекрасную столицу. Павлик считал, что самой эффектной отличительной чертой города является его небо, тусклое днём, но сияющее яркими насыщенными красками по вечерам и утрам. Родственник же, отдавая должное петербургскому небу, полагал, что лишь в совмещении с архитектурой оно образует такую поражающую глаз картину. Вспоминали знакомых и поминали тех из них, кто погиб. Каждый мог набрать несколько имён, может быть, не очень значимых в свете, но всё же являющихся его неотъемлемой частью. Обсуждали искусство, новинки поэзии, которая с каждым днём получала новые импульсы к развитию. В одном из таких безобидных и отвлечённых разговоров Павлик, набравшись смелости, неожиданно попросил назначить его в разведку. Это была его первая личная просьба. Ради удовлетворения которой он  даже напомнил о своё родстве. Полковник не возражал, как командир, умеющий разбираться в боевых качествах своих подчинённых. Но как близкий человек, отвечающий перед семьёй, не мог увеличивать шансы быть убитым для своего молодого родственника. Павлик упрашивал. Это был, наверное, первый раз, когда он задействовал «семейные связи». Только не ради практической выгоды, а чтобы получить возможность для проявления альтруизма. Он настаивал и настоял. Начальник, приходившийся Игнатовым «седьмой водой на киселе», согласился послать своего двоюродного племянника на опасное задание, с трепетом представляя, как тяжело потом будет объясняться с его родителями.

Павлик вполне подходил для разведки. Несмотря на гуманитарное образование он не был «белой вороной». От природы сообразительный быстро схватывал все армейские премудрости. Уверенно сидел в седле. Пригодились ему и навыки охотника — умение подкрадываться и прятаться. В совершенстве, без малейшего акцента, знал немецкий, что немаловажно. Он заслуживал этого назначения. Конный разъезд, в который так мечтал попасть Павлик, должен был определить местоположение австрийской батареи, наносившей немалый урон и так и не обнаруженной. Сделать это было не легко. Местность смешано лесистая. Густые чащи чередовались с топкими болотами. Разведчики случайно наскочили на противника. Услышав немецкую речь, подобрались поближе. Батарея была скрыта хорошо, не в пример русским. Сосчитать количество орудий не успели, австрияки открыли огонь. Дали несколько залпов шрапнелью. Снаряд разорвался рядом с Павликом. Большая часть пришлась лошади, но и ему досталось. Сильно ранило руку. Разом оторвало несколько пальцев, первую фалангу среднего, большой и безымянный начисто. Ужасно и нелепо выглядел этот красивый и элегантный молодой человек, собирающий на земле свои пальцы. Сослуживец помог найти один — изуродованный настолько, что вряд ли его смогли бы пришить обратно. Вдвоём они даже попытались приставить этот обрубок. Они оба были молоды и не опытны в таких делах. Павлик не терял надежды сохранить руку в целости. Ошеломлённый он ещё не до конца понимал, что произошло.  Задерживаться долее было опасно. Павлика, несмотря на его настойчивые мольбы найти все пальцы, усадили вторым седоком на коня и галопом поскакали к своим. Подобранный палец взяли с собой. В лазарете Павлику зашили раны и перевязали руку. Это максимум, чем ему могли помочь. О сохранении пальца и речи не могло быть. «Шрапнель — не нож. Ударит — не зашьёшь», — гласила солдатская поговорка. 

Павлик Игнатов, выходец из высшего общества, родственник нескольким генералам и десятку штаб-офицеров, попал в заштатный госпиталь. Раненых было много, врачей мало. После перевязки о Павлике забыли. Ужасно и нелепо выглядел он в больничной пижаме с забинтованной рукой, бледный, медленно ходящий и с трудом соображающий после потери крови и морфия. В себя пришёл довольно быстро, но был ещё слаб и нуждался в посторонней помощи. С недееспособной правой рукой он и письма написать не мог. На его счастье, сосед по койке оказался отзывчивым человеком. Он просил не стесняться и сразу говорить, если что понадобится.

Весть, что Павлика ранило быстро облетела ту часть высшего общества, что находилась на фронте. Дошла и до его родственников. Мужчины, занимавшие высокие чины, были заняты делом и не никак не отреагировали. Женщины, состоящие сёстрами милосердия, помчались к нему. Первой прибыла тётка по линии матери. Узнав, что Павлик лишился пальцев, вообразила самое худшее.

Она почти строго его спрашивала:
— Что случилось? Расскажи мне всё. Они пытали тебя? — о отношении немцев к пленным ходили самые чудовищные, хотя редко находившие подтверждение слухи. 
А он, державшийся до этого молодцом, робко лепетал:
— Нет, нас издалека обстреляли. И меня  зацепило... Случайно, — голос предательски дрогнул, в глазах появились слёзы.

До этого ни единым мускулом не дёрнулся. Не выказал нервов, когда здоровой рукой шарил по земле в поисках пальцев. Стойко перенёс болезненную операцию. А тут расклеился. Не от жалости к себе, но от её жалости. Проснулся маленький мальчик, общий любимчик, привыкший к ласке и нежности. Забытый было образ. В суровую мужскую среду проникла женщина. За нею пришли другие чувства, несвойственные воинам и забытые на войне. Павлик впервые за всё время пребывания на фронте дал слабину. Он перешёл на жалкий полудетский тон. Говорил так, словно бы извинялся за то, что потерял пальцы. Разведчик, а получил такую «ненастоящую» рану. Объясняя как это произошло, он словно бы оправдывался, что не смог найти пальцы и что теперь останется калекой. Жалел, что не смог поучаствовать в последующем бою вместе со своими однополчанами. Жалел, что такой «несерьёзной» раной подвёл всех своих заслуженных родственников. Но более всего переживал, что уже никогда не сможет писать. Утешая его, тётка плакала вместе с ним. Потом приехали другие женщины. На Павлика обрушили водопад слёз и море ласки. Больного всячески обхаживали. Нашли какую-то мазь, которой смазывали ему обрубки. Коллективными усилиями женщины вернули ему веру в собственную нужность. Убедили, что рана в любом случае за Россию и что он нисколько не уронил себя. Это всё были офицерские жёны и сёстры. Они хорошо знали армейскую жизнь и понимали военных. Павлика утешали и уверяли, что действия его в любом случае были геройскими и достойными награждения. Урвав свободную минутку, приходили полковники и генералы, родные, знакомые и знакомые знакомых. Они успокаивали, что совершенно нечего стыдиться. Первый бой на то и первый, чтобы влипнуть. Говорили, что бывает и хуже. Могло, например, в живот попасть или в пах. В подробностях описывали подобные истории. Это они так утешали — рассказами о тяжёлых ранениях. Павлику говорили, что он достойно принял, «молодцом». Обещали посодействовать с получением ордена. Хоть «на Георгия это дело не тянуло», но на Владимира можно было рассчитывать.
Павлика, может быть, и баловали, но он не был избалован. Это был серьёзный и вдумчивый юноша. Если бы не война, то он стал бы дипломированным философом. Его, поклонника немецких идеалистов, не могло не поразить то, как низко пала нация философов и поэтов. Отправляясь на войну, Павлик хотел защитить Родину и испытать себя. Мечтал о поединке. Мечтал о награде. И такая неудача. Бесславная, по его мнению, рана. Не то, чтобы в грудь. Только пальцы оторвало. Да при том уродливо. Ему казалось, что получить пулю в грудь было бы более благородно и красиво. В палате лежали серьёзно раненые. Павлик чувствовал себя неловко перед ними, бывшими в бою. Он стыдился своей раны. Считал её промахом и чем-то недостойным звания русского воина.

Научившись управляться левой рукой и начав пользоваться изуродованной правой, Павлик вернулся на передовую. Тяжело было, но он свыкся. Даже остался в разведке. Его хотели определить куда-нибудь поближе к штабу. Напрасно уверяли, что «там тоже опасно бывает». Павлик с удвоенной силой настаивал на своём. Он хотел «дела» и теперь ещё сильнее, чем прежде.