Жаворонки и совы. Глава 9

— Спасибо! — крикнул я куда-то вниз и с облегчением захлопнул крышку люка. Жаль, что я не мог подпереть спиной закрытую дверь — опора сейчас была нужна мне, как никогда. Наклонные скаты крыши были ещё менее полезны для этой цели, поэтому я просто сел на пол рядом с люком и осмотрел мою крошечную берлогу. Как я понял, жилой была лишь часть чердака, и помимо кресла и узкой кровати, стоявшей у стены, здесь помещались только крошечный столик — скорее, журнальный, чем письменный — и небольшой поцарапанный комод. Небольшое треугольное окно в торце комнаты, керосиновая лампа на столике и два крючка для одежды, вбитых в противоположную окну стену, завершали мой спартанский интерьер. Наверно, охотникам и рыбакам, проводившим здесь короткий сезон, большего и не требовалось.
  Я взглянул на сак. Откровенно говоря, и я не мог похвастаться обширным багажом. Я не привык сидеть без дела, но разбирать вещи или спускаться обратно в кухню мне не хотелось, а большего здесь и сейчас вряд ли кто-то мог от меня потребовать. Я пересел на кровать, потом прилёг прямо поверх одеяла, изучая тайнопись гвоздей и сучков на потолке. Это занятие быстро мне наскучило — к тому же, с большой долей вероятности, я вернусь к нему уже сегодня вечером. Одним непрерывным движением я перебросил тело в кресло. Оно удивлённо скрипнуло под моим весом. Я слегка оттолкнулся ногами от пола и закинул руки за голову, с видом утончённого ценителя отдавая дань этому баюкающему равномерному раскачиванию. Разглядывая пустую стену, я решил, что при первой возможности куплю на почте первую попавшуюся газету и повешу над кроватью любое фото из тех, что окажутся на развороте: будь то политик, многообещающе улыбающийся из-под усов, или мрачный персонаж из полицейской хроники.
  Я заскучал и развернул кресло так, чтобы видеть пейзаж за окном. Оно выходило на море, и я сразу же понял, что за удовольствие смотреть на волны каждое утро мне придётся заплатить теплом. Ну, а может, и нет. Щели между стеной и рамой были на совесть законопачены, а тёмный угол за люком имел сложную форму, за которой угадывались изгибы дымохода.
  Я прислушался к тому, что происходит внизу. Негромкий перестук посуды прерывался короткими репликами и плеском наливаемой в таз воды. Потом всё стихло, будто люди там, на кухне, стали в ответ прислушиваться к тому, что творится на чердаке. Ватная дрёма стала наваливаться на тело, но уму хотелось движения. Я резко встал, чуть не ударившись головой о невысокую балку, бросил сак на кровать, вынул из него стопку банкнот и огляделся в поисках места, где я мог бы спрятать их от постороннего взгляда. Конечно, в этой глуши было сложно представить залётных лихих гостей, да и массивная дверь внизу внушала чувство защищённости не только от холодного ветра, но в этой реальности, где на виду был не только каждый новый человек, но и смена выражения его лица, мне хотелось иметь хоть что-то, о чём известно только мне.
  Комната просматривалась, как стрельбище. Я заглянул под кровать, под комод, потом выдвинул ящики, заметив, что один из них, нижний, отличается от других по цвету. Наверно, его сделали или ремонтировали позже остальных, и сейчас его задняя стенка совсем немного не доходила до стенки самого комода — так, что за тонкой дощечкой мог поместиться небольшой свёрток. Я вырвал листок из тетради, завернул в него деньги, вытащил ящик, встал на колени и, просунув руку как можно глубже, уронил пакет в пыльную темноту. Чтобы заполнить пространство равномерно и защитить свой клад от случайного повреждения, я прижал импровизированный конверт попавшейся под руку тетрадью. Задвинув ящик, я с какой-то странной радостью убедился, что мой тайник совершенно незаметен снаружи. Ногой я пнул сак под кровать и потянул на себя крышку люка.

***

  Ещё там и тогда всё стало казаться мне ложью. Всё, что происходило между тобой и мной, было таким ненастоящим, да ещё и плохо отрепетированным. Стало неинтересно. Страшно не было, было скучно, я был bored, будто прогуливался по дешёвой ярмарке провинциального городка, не зная, куда деть вдруг появившееся время.
  Я стал уходить в себя; здесь всё было привычным и знакомым, всё было на своём месте и могло, возможно, от этого считаться правдой.
  Весь день я жаждал, наконец, оказаться в своей квартире, занимаясь пасьянсом или книгой; я, как когда-то в детстве, тонул, успокаиваясь, ложился расслабленным телом на дно и спокойно и равнодушно смотрел, как далеко вверху, над слабо колышущейся водой плывут такие же спокойные и равнодушные облака, размытые и чуть желтоватые от водяной линзы между нами.
  Редкие письма, приходящие от друзей, не радовали, а скорее удивляли — настолько всерьёз я забывал, что в мире существует ещё кто-то, кроме меня.
  Вряд ли кто-то заметил во мне перемену, и только я знал, что моя настоящая жизнь скрыта от посторонних глаз, от вреда, который может причинить ей неосторожное любопытство.
  По выходным я собирал пазл, на котором над несуществующим морем возвышался несуществующий маяк; он был собран только наполовину, и оттого не понятно было, недостроен маяк или уже разрушен. Чтобы защитить картину от грязи и потерь, я накрывал его обычной скатертью; и в этом была моя тайна, моя жизнь.
  В один из весенних дней я решил, что, когда последний кусочек цветного картона ляжет на своё место, мне, наконец, откроется та дверь, за которой смысл, иное.