Глава сто пятая

МАРТА, 2-ГО ДНЯ 1917 ГОДА
(Продолжение)

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ АДВОКАТА Н.П. КАРАБЧЕВСКОГО:

«В злополучном своем дневнике Николай II, после вынужденного у него отречения, обмолвился великой истиной, которую не прозревал ранее в своей душевной слепоте: "кругом обман, ложь и измена"!
Пусть Гучков, Шульгин и прочие мелочно-близорукие политиканы смаковали свое торжество в эту минуту, но я бы желал знать, как себя чувствовали вояки-генералы: Pyзский, Алексеев и tutti quanti, которые, прямо или косвенно, приложили к этому свои руки?
Вдова казненного Великого Князя Иоанна Константиновича, Елена Петровна, будучи, в феврале 1919 г., проездом в Копенгагене, передавала мне, что когда она содержалась в тюрьме в г. Екатеринбурге, ее навещал доктор Деревенькин, лечивший наследника, и потому имевший доступ к Николаю II-му, который, с семьею, был также в Екатеринбурге, во власти большевиков. Между прочим, он сообщил ей отзыв последнего относительно генерала Рузского, сыгравшего решительную роль при его отречении. Пленный царь, томившейся в тяжкой неволе, сказал Деревенькину: "Бог не оставляет меня, Он дает мне силы простить всех моих врагов и мучителей, но я не могу победить себя еще в одном: генерал-адъютанта Рузского я простить не могу"!
Одно революционное дуновение, а даже не сама революция, заставила уже всех гнуться в желаемом направлении. Какой-то заколдованный круг насыщенный одними рабьими душами!
О, как прав был, бессмертный Чехов, не поддавшийся близорукой шаблонно-радикальной литературной толчее своего времени, аттестуя русскую интеллигенцию, как бессильно-жалкую обывательщину с тряпичной душой.
Большевизм полезен разве тем, что тряхнул вовсю эту залежалую тряпицу, ущемив ее своими цепкими клещами. Быть может теперешняя страда послужит уроком и для нашей интеллигенции и выкует ей на смену не жалких фразеров, а людей стойкой морали и твердой воли, достойных России.
В трагические минуты жизни родины много ли оказалось таких, которых не застал бы врасплох и не смутил бы, обращенный к ним прямо вопрос: "скажи, наконец, во что ты веровал и веруешь"?
Только несколько закаленных ссылкой и каторгой осталось кое-чему верны и до конца преданы, главным образом, собственному своему безумию.
Напряженная страстность этого безумия оказалась заразительной и повальность заразы получилась именно благодаря низкой степени морального и умственного уровня нации и, впереди всех, ее интеллигенции» (Н. П. Карабчевский. Что глаза мои видели. — Берлин: Издание Ольги Дьяковой и К, 1921. — Т. II).

ИЗ КНИГИ ЧЛЕНА ГОСУДАРСТВЕННОГО СОВЕТА А.Ф. РЕДИГЕРА:

«Утром 2 марта я пошел в Офицерское собрание; жена, боясь за меня, послала вслед за мною кухарку, которая ей вскоре могла доложить, что я благополучно дошел до Собрания. На улицах была масса народу и солдат, настроение было возбужденное. В Собрании оказалась громадная толпа генералов и офицеров, пришедших за видами, выдача коих была плохо налажена. Выдававший их офицер (штабс-капитан Скворцов), узнал меня и выдал мне вид вне очереди, так что я в Собрании пробыл менее часа, после чего благополучно вернулся домой.
Ближайшие после того дни мы сидели дома; выходить без особой надобности не было охоты, так как противно было видеть войска и толпы народа, ходившие по городу с красными флагами и под звуки «Марсельезы»! Кстати и погода стояла холодная и неприветливая. Этот холод, однако, отзывался и у нас в квартире, так как у нас не оказалось дров! Я нанимал квартиру с дровами, и положенных мне тридцати пяти саженей дров мне всегда хватало, невзирая на всевозможные ухищрения дворников; лишь изредка, когда мы засиживались в городе до июня, приходилось прикупать какую-либо сажень; в этом же году, когда дрова вследствие недостаточного подвоза сильно вздорожали, мадам Austin 10 февраля мне совершенно неожиданно сообщила, что дрова все вышли; дворники, дескать, носили малые вязанки, а она выдавала квитанции, как за полные. Тут, очевидно, было мошенничество, которому она почему-то оказывала попустительство. Она не только наказала меня почти на шестьсот рублей, но и заставила нас мерзнуть, так как в дни революции мне дворник заявил, что дрова в доме на исходе, и он может продавать мне лишь минимальное количество дров; этого количества хватало только на кухню и на отопление кабинета и, изредка, еще спальни. Благодаря этому, тепло было только в кабинете, где мы и сидели весь день, принимая там же гостей, в прочих же комнатах было всего 8-9 градусов. Так продолжалось десять дней, пока нам удалось купить и получить дрова, а затем обогреть ими квартиру».

ИЗ ДНЕВНИКА ФРАНЦУЗСКОГО ПОСЛА М. ПАЛЕОЛОГА:

«Четверг, 15 [2] марта 1917 года
Гучков и Шульгин выехали из Петрограда сегодня утром в 9 часов. При содействии инженера, заведующего эксплуатацией железной дороги, им удалось получить специальный поезд, не возбудив внимания социалистических комитетов.
Дисциплина мало-помалу восстанавливается в войсках. В городе царит порядок; магазины робко открываются.
Исполнительный комитет Думы и Совет Рабочих и Солдатских Депутатов сговорились насчет следующих пунктов:
1. Отречение императора.
2. Объявление цесаревича императором.
3. Регентство великого князя Михаила, брата императора.
4. Образование ответственного министерства.
5. Избрание Учредительного собрания всеобщими выборами.
6. Объявление равноправия национальностей.
Молодой депутат Керенский, создавший себе как адвокат репутацию на политических процессах, оказывается наиболее деятельным и наиболее решительным из организаторов нового режима. Его влияние на Совет велико. Это — человек, которого мы должны попытаться привлечь на нашу сторону. Он один способен втолковать Совету необходимость продолжения войны и сохранения Союза. Поэтому я телеграфирую в Париж, чтобы посоветовать Бриану передать немедленно через Керенского воззвание французских социалистов, обращенное к патриотизму русских социалистов.
Но весь интерес дня сосредоточен на небольшом городе Пскове, на полпути между Петроградом и Двинском. Именно там императорский поезд, не имея возможности добраться до Царского Села, остановился вчера в 8 часов вечера.
Выехав из Могилева 13 марта в половине пятого утра, император решил отправиться в Царское Село, куда императрица умоляла его вернуться безотлагательно. Известия, посланные ему из Петрограда, ее беспокоили чрезмерно. Возможно, впрочем, что генерал Воейков скрыл от него часть истины. 14 марта около трех часов утра, в то время как локомотив императорского поезда набирал воду на станции Малая Вишера, генерал Цабель, начальник железнодорожного полка его величества, взялся разбудить императора, чтобы сообщить ему, что дорога в Петроград несвободна и что Царское Село находится во власти революционных войск.
Выразив свое удивление и раздражение по поводу того, что его не осведомляли достаточно точно, император сказал:
— Москва остается верной мне. Едем в Москву.
Затем он прибавил со своей обычной апатией:
— Если революция восторжествует, я охотно откажусь от престола. Я уеду в Ливадию; я обожаю цветы.
Но на станции Дно стало известно, что все московское население перешло на сторону Революции. Тогда император решил искать убежища среди своих войск в Главной квартире северного фронта, главнокомандующим которого состоит генерал Рузский, в Пскове.
Императорский поезд прибыл в Псков вчера вечером в восемь часов.
Генерал Рузский тотчас явился на совещание к императору и без труда доказал ему, что он должен отречься. Он к тому же сослался на единодушное мнение генерала Алексеева и всех командующих армиями, которых он опросил по телеграфу.
Император поручил генералу Рузскому довести до сведения председателя Думы Родзянко свое намерение отказаться от престола.
Покровский сегодня утром сложил с себя функции министра иностранных дел; он сделал это с тем простым и спокойным достоинством, которое делает его столь симпатичным.
— Моя роль кончена, — сказал он мне. — Председатель Совета министров и все мои коллеги арестованы или бежали. Вот уже три дня, как император не подает признаков жизни. Наконец, генерал Иванов, который должен был привезти нам распоряжения его величества, не приезжает. При таких условиях я не имею возможности исполнять свои функции; итак, я расстаюсь с ними, оставив дела моему товарищу по административной части. Я избегаю, таким образом, измены моей присяги императору, так как я воздерживаюсь от всяких сношений с революционерами.
В течение сегодняшнего вечера лидеры Думы успели наконец образовать Временное правительство под председательством князя Львова, который берет портфель министра внутренних дел; остальные министры: военный — Гучков, иностранных дел — Милюков, финансов — Терещенко, юстиции — Керенский и т.д.
Этот первый кабинет нового режима удалось образовать лишь после бесконечных споров и торгов с Советом. В самом деле, социалисты поняли, что русский пролетариат еще слишком неорганизован и невежествен, чтобы взять на себя ответственность официальной власти, но они пожелали оставить за собой тайное могущество. Поэтому они потребовали назначения Керенского министром юстиции, чтобы держать под надзором Временное правительство».

ИЗ МЕМУАРОВ ПОСЛА ВЕЛИКОБРИТАНИИ  В РОССИИ ДЖ. БЬЮКЕНЕНА:

«Так как единственным иным исходом была гражданская война, то император на следующее утро (15 марта) [2ст.ст.] вручил генералу Рузскому для отсылки в Петроград телеграмму, объявлявшую об его отречении в пользу сына. Несколько часов спустя, как повествует нам г. Жильяр в своем печальном, но весьма интересном рассказе о трагической судьбе императора Николая, его величество пригласил лейб-медика профессора Федорова и попросил его сказать ему правду о здоровье цесаревича. Услышав от него, что болезнь неизлечима, и что его сын может умереть в любую минуту, император сказал: «Так как Алексей не может служить родине так, как я желал бы ему этого, то я имею право оставить его при себе». Поэтому, когда вечером в Псков прибыли два члена Думы — Гучков и Шульгин, которым было поручено потребовать отречения императора в пользу сына при регентстве великого князя Михаила Александровича, то император вручил им указ, в котором отказывался от трона в пользу своего брата.
Последним официальным актом императора было назначение великого князя Николая Николаевича верховным главнокомандующим и князя Львова (популярного земского деятеля) новым председателем совета министров. Дело в том, что в результате компромисса между Комитетом Государственной Думы и Советом было образовано Временное Правительство для управления страной, пока Учредительное Собрание не решит, быть ли России республикой или монархией. Главные члены этого правительства принадлежали к партии кадетов и октябристов. Вождь первых Милюков был назначен министром иностранных дел, а вождь октябристов Гучков — военным министром. Керенский, назначенный министром юстиции, играл роль посредника между Советом и правительством, и оппозиция первого была преодолена главным образом благодаря ему. Во время горячих прений по вопросу о регентстве, он, заявляя о своем назначении министром юстиции, сказал в Совете: «Нет более горячего республиканца, чем я. Но мы должны выждать время. Нельзя сделать всего сразу. Мы получим республику, но мы должны выиграть войну. Тогда мы можем сделать, что захотим».
С образованием Временного Правительства Родзянко, игравший столь выдающуюся роль в первые дни революции, отошел на задний план, и Дума, боровшаяся столь долго и упорно за назначение ответственного перед ней министерства, теперь постепенно стала считаться каким-то архаическим учреждением, пока, наконец, не сошла совсем со сцены».

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ КНЯЖНЫ Н.П. ГРУЗИНСКОЙ:

«Зато на другое утро грянул страшный удар грома, вселивший ужас и негодование в наши сердца. Я только что кончила одеваться, как Маша принесла мне газету от управляющей и с затаенным страхом стала говорить: «Ваша светлость, ваша светлость, государя больше нет, нет его больше! Революцию сделали!» Я выхватила газету у нее из рук и прочла известное объявление о том, что произошла революция. Государь подписал отречение за себя и за наследника и т.д. Негодование и ужас настолько охватили меня, что я не могла даже ясно думать о том, как поступать мне. <…>
На улицах было спокойно, и я беспрепятственно дошла до моей подруги. Там испытывали те же чувства, которые возмущали меня. Оказалось, что ночью вся Пречистенка перед Главным штабом была запружена автомобилями, приезжали арестовывать начальника главного штаба генерала Мрозовского. Он, говорят, спал, когда приехали, значит, ничего не знал! Таким образом, графиня узнала раньше меня про совершившийся ужас.
Движимая чувством глубокой преданности и сердечной привязанности, она с раннего утра отправилась узнавать, что происходило с великой княгиней  Елизаветой Федоровной , у которой до замужества состояла личной фрейлиной. Как известно, в[еликая] к[нягиня] после трагичной смерти супруга своего в[еликого] к[нязя] Сергея Александровича посвятила свою жизнь и состояние на помощь русскому «великодушному» народу. В приобретенном ею доме на Ордынке, кроме церкви, был устроен даровой госпиталь, приют и школа для девочек, взятых часто с Хитрова рынка, а то просто с улицы. Достойный священник, служивший в ее церкви, часто приводил приезжих из деревни мужиков, встреченных на улице, которых кормили, поили, давали приют. <…>
В тот же день орда хулиганов наводнила «Ордынскую обитель», как эти учреждения назывались, и на вопрос, что им надо, объявили, что пришли смотреть, как поведут немку. А впоследствии, как известно, ее ввергли живую в заброшенную шахту, где вместе с другими несчастными она нашла праведную кончину. Где были тогда нагие, холодные, голодные, которых она одевала. <…>
Вечером я пошла к графине, и мы, взрослые, мрачно толковали о том, [что] думать и что делать. <…> Пока с тоской в душе мы перебирали всякие возможности, в столовой рядом раздались торжественные звуки «Боже, Царя храни». Я пошла посмотреть, что там происходит, и была глубоко тронута тем, что увидела. Младшие дети графини вместе с подругой расставили на большом столе все фотографии царской семьи, которые могли собрать, поставили пластинку «Боже, Царя храни» в граммофон и в благородном порыве лояльности чистых детских душ к тем, кто впал в несчастье, проходили церемониальным маршем перед фотографиями, делая им глубокие поклоны и реверансы».

ИЗ ДНЕВНИКА КОМПОЗИТОРА С. С. ПРОКОФЬЕВА:

«Друзья, впечатления от революции пока такие. Запомнилось два момента!
Первый, когда я стоял на улице в толпе и слышал, как господин в очках читал народу социалистический листок. Тема была — форма правления, которая должна у нас быть. Тут я впервые отчетливо согласился, что у нас должна быть республика, и очень обрадовался этому. Второй, когда я прочел на стене плакат с объявлением о Временном правительстве. Я был в восторге от его состава и решил, что если оно удержится, то весь переворот произойдет необычайно просто и гладко.
Итак, благодаря счастливому оптимизму моего характера я решил, что переворот протекает блестяще. И даже не слишком пожалел, что «Игрок» пойдет осенью — теперь действительно было не до него: на первом спектакле мог появиться какой-нибудь Чхеидзе (или, как Борис Верин его перевирает, «Чхеидзе»)».

ИЗ ДНЕВНИКА МОСКОВСКОГО ИСТОРИКА МИХАИЛА БОГОСЛОВСКОГО:

«2 марта. Четверг. Появились первые газеты с краткими известиями о событиях, об образовании комитета Государственной думы, о присоединении войск и великих князей, о событиях в Москве. Тревожно. Я получил приглашение по телефону на Совет в Университете к 3 часам. Шел туда с большим трудом по Воздвиженке и Моховой вследствие сильного движения народных масс. Множество молодежи обоего пола с красными бантиками в петлицах. Много солдат с такими же бантиками. Постоянно проезжают автомобили, на которых сидят солдаты с ружьями и саблями наголо, что это значит, не знаю. Здание нового Университета занято студентами, вошедшими в состав городской милиции. Мы собрались в зале правления. Все крайне взволнованы и тревожно настроены. Заседание было кратко. М. К. [Любавский] прочел речь, в которой говорится о страшной опасности, нами переживаемой, о том, как опасно было бы теперь, перед немцами, всякое разъединение и раздвоение, о том, как в начале войны существовало тесное единение царя с народом, но что затем царя обступил и окружил непроницаемым кольцом бюрократический круг, утративший всякое понимание действительности, что, так как теперь, когда представители власти ушли, единственной силой, вокруг которой можно сомкнуться, является Государственная дума. Ей он и предложил послать телеграмму с выражением надежды, что она сумеет поддержать государственный порядок. Сказал несколько слов С. А. Котляревский на ту тему, что положение до крайности опасно, что надо, прежде всего, думать о спасении от немцев, что для этого надо забыть всякие несогласия и поэтому в такое чрезвычайное время объединиться, а потому следует принять предложение юридического факультета, которое сделает декан. Затем Гидулянов, задыхаясь от волнения, прочел постановление юридического факультета, сделанное в экстренном заседании, о необходимости возбудить ходатайство о возвращении в Университет в качестве сверхштатного профессора А. А. Мануйлова. С таким же предложением о Минакове выступил Митропольский и о Мензбире -- математический декан Лахтин. Все это принято, но без особого одушевления. Гидулянов наряду с Мануйловым сделал предложение о замещении нескольких кафедр и назвал несколько имен, из коих я уловил Гордона, Вышеславцева; других не удалось расслышать -- до такой степени он говорил быстро и волнуясь. Последовала бестактная выходка Спижарного, предложившего вернуть трех знаменитых М.67 как "президиум". Это возбудило единодушные отрицательные клики. Котляревский горячо заметил, что как "президиум" они сами отказались и возвращать их можно только как профессоров. Глупость предложил А. В. Мартынов: не послать ли к ним депутацию с извещением о постановлении Совета. Это также было отвергнуто, и решено известить письменно. На этом заседание и кончилось. Немного поговорили еще о продолжении государственных экзаменов, в чем является затруднение главным образом в Юридической комиссии, т. к. экзаменующихся много, а помещения заняты. Гидулянову предложили перенести экзамены в Лазаревский институт. Я беседовал с Котляревским, высказывавшим правильный взгляд о том, что нужна монархия во что бы то ни стало. Тотчас же мы разошлись. Шли с Ю. В. Готье, также с тревогой взирающим на грядущее. Во мне тревожное чувство вызывается сознанием, что раз поднявшаяся волна докатится до берега. Единение в комитете Государственной думы между такими людьми, как Родзянко,
   Шидловский, Милюков и др., с одной стороны, и Керенский, Чхеидзе и Скобелев, с другой, едва ли может быть прочным. Уже появились властно о себе заявившие Советы рабочих депутатов, которые включают в свою среду и выборных от солдат. Что из этого произойдет, предвидеть нетрудно. Совет рабочих депутатов издал воззвание с требованием Учредительного собрания, избранного по четыреххвостке. Кого же теперь избирать, когда 15 миллионов народа на войне? И когда и как производить выборы в виду неприятеля? Такой выход едва ли привлечет к себе дворянство, земство, города и деревню. Страшно подумать, что может быть в случае разногласия и раздора! Положение продолжает быть крайне неясным и неопределенным. Где государь? Почему не двигается дело переговоров с ним о легализации совершившегося или об отречении в пользу наследника? Что-нибудь из двух должно же произойти и, вернее, последнее, но нельзя с этим медлить, нельзя быть анархией. Сегодня я был необычайно поражен, найдя у себя на столе брошюру приват-доцента Фрейбургского университета Карла Бринкмана, представляющую обширное изложение моего "Земского самоуправления", отдельный оттиск из журнала "Historische Vierteljahr schrift", издаваемого в Лейпциге. Брошюра прислана через Стокгольм! На ней надпись на русском языке "Профессору М. Богословскому с глубоким уважением автора". Удивительно энергична немецкая наука. Проникает и в неприятельские страны. Да, поднялось грозное наводнение. Что-то оно унесет и принесет? ».

ИЗ ДНЕВНИКА МОСКВИЧА НИКИТЫ ОКУНЕВА:

«2 марта. С 9,5 ч. утра до 1,5 ч. дня читал «Русск. Ведом.», «Русск. Слово», «Утро России», «Раннее Утро», «Моск. Лист.». Кажется, что это было самое интересное чтение за все мои 48 лет.
«Россия, ты больше не раба!» Вот лозунг всех известий. Газеты озаглавлены крупнейшим набором: «Падение старого строя», «Учреждение временного правительства», «Да здравствует освобожденная Россия» и т. п. В газете «Утро России» замечательные стихи К. Бальмонта:

ВЕСЕННИЙ КЛИЧ
Река, ломая зимний лед,
Зальет крутые берега.
Чтоб стали пышными луга,
Весна прорвала водомет.
Веселый час, лети вперед!
В ком сердце живо, тот поймет,
Что вся Россия в этот час
Весною вольною зажглась,
И сердце к сердцу пламя льет.
Призывный клич, спеши вперед!
А если есть еще оплот,
Где мощь тюремная туга,
Рука с рукою — на врага,
В нас воля действия поет.
Вперед, душа! И меч, вперед!

В передовых статьях всех газет почти одно — «Мы должны, одной рукой переустраивая Государственное управление, другой — продолжать борьбу с немецкими полчищами. Раздор между общественными силами был бы сейчас гибелью России».
<…>
Теперь о впечатлениях сегодняшнего дня с московских улиц. День уже не такой холодный: облачно, изредка небольшой снег, мороза не более 3°. Потоки народа и войск к Думе сегодня еще могучее. Нет такой улицы, близкой к центру, на которой не чернело бы, не волновалось море людей. Может быть, с пол-Москвы, то есть до миллиона людей целый день идут, стоят, машут шапками, платками, кричат «ура» и свищут небольшим группам полицейских, которых нет-нет, да и проведут как арестованных, в Думу. Мне даже от души жалко их: такие же русские люди, в большинстве семейные, пожилые, и идут как отверженные проклятые. Для такой великой радости надо бы и их сделать радостными — дождаться бы их свободного перехода на новую сторону и дать им, раскаявшись в своих грехах и грешках, возможность соединиться душевно с общим освободительным движением и занять положение, если не граждан, то воинов. Может быть, мои сожаления преждевременны, то есть многих из них отпустят с миром, но, ей-Богу, очень трогательно смотреть на вчерашнюю власть в таком презрении и унижении. Помоги им Бог в их незавидной доле! Сегодня настроение у всех высокоторжественное, бодрое и веселое, заметно всеобщее единодушие — все прочли о такой великой, почти бескровной революции и поняли, насколько велико значение ее для жизни русского народа и воинства. Старому, кажется, ни у кого нет ни сожаления, ни веры в возврат его. В таких громаднейших толпах, которых не собиралось ни в коронационные торжества, ни в революцию 1905 года, ни на похороны С. А. Муромцева, — поразителен порядок. Народ заполняет все тротуары, всю ширину мостовых, но стоит показаться группе воинов или автомобилю, как сейчас же раздается по сторонам и, как в сказке, образуется моментально свободный проход или проезд. Даже в этом сказывается могучее значение единения настроения. Многие украшены красными лентами. Войсками сегодня уже предводительствуют не одни только прапорщики, а настоящие старые, боевые офицеры — полковники и подполковники. И им сопутствует полковая музыка, которая звучит победно и торжественно, и тем еще более поднимает всеобщее настроение, обращая его в сплошное ликование. Вчера у меня еще не было полной уверенности в торжестве народной власти, но сегодня она непоколебима: разве можно у такого чудовища — миллионноголовой толпы — вырвать то, что попало ему в руки! В газетах отмечают своего рода «героя» прапорщика Ушакова, который до избрания Грузинова один только сумел организовать охрану такого важного, по времени, органа, как комитет, заседавший в Думе. Ура ему!».