Дядя Ваня. Из цикла Возвращаясь к Чехову

                * * *
    Иногда замечаешь какую-то, прежде казавшуюся незначительной, деталь, задумываешься и многое в оценках ситуации пьесы, поведения героев и etc поворачивается новой гранью.
Почему Серебряков хочет, продав усадьбу, приобрести дом именно в Финляндии? А потому что именно в русской Финляндии строили дачи адвокаты, художники, писатели. Там можно было жить, общаясь с себе подобными. Поместье это, где ему так неуютно, с одной стороны, в качестве приданого, – его собственность, с другой – он здесь гость, он чужой здесь. Он нужен лишь для того, чтобы было, кому приносить жертву.  Дядя Ваня, такой весь жертвенный, отдавший всё в эту прорву служения, здесь хозяин. Не номинально, но фактически.
Это о том, что жертвенность – штука страшная, она ломает жизнь всем, при малейшей попытке вырваться, она предъявляет счета, встаёт на дыбы и оказывается чудовищем.

     Мне видится, что имея доход от своих статей, герр профессор, в недавнем прошлом властитель умов, вполне мог бы и без посылаемых с «поместья» средств обойтись. Может подтянув поясок, но мог. А вот дачи в Финляндии он позволить себе не мог. Это уже были неподъёмные затраты.

    Войницкий сразу в штыки встречает идею продажи усадьбы, упрекает Серебрякова в том, что тот буквально выставляет дочь, старуху мать и его самого на улицу, лишая всего. Хотя именно материальный вопрос был бы детально оговорен, если бы не истерика дяди Вани. И все прочие детали несложно было бы, при желании, утрясти ко всеобщему довольству. То-есть, Войницкий утрирует, передёргивает и выдвигает обвинение в непорядочности и бездушии.
И зритель, которому Серебряков, фигура не самая приятная, антипатичен, всецело на стороне Ивана Петровича.

                * * *
     Почему в «Дяде Ване» Войницкий упрекает зятя в том, что, не принеси он себя в жертву, мог бы стать Шопенгауэром? Почему именно Шопенгауэр пришёл на ум? Почему этот жёлчный, дидактичный, тяжеловесно рассуждающий, полный предрассудков и нетерпимости немец стал кумиром времени?

                * * *
     Как бы ни сочувствовал героям пьесы, как бы ни сопереживал им, но не скинешь со счёта то как одно лишь присутствие молодой, красивой, яркой женщины, не им доставшейся, превращает их в самцов. Появилась прекрасная Елена, сама уже являющаяся яблоком раздора, появилась Цирцея, обращающая  мужчин без собственного своего желания, в свиней. Цирцея, которой претит эта власть, пугает, заставляет бежать без оглядки. А ведь винить будут её, яркостью своей вызывающей греховные помыслы, а не собственное неумение и нежелание обуздывать в себе скотское начало.

     Обстановка в усадьба для Елены невыносима. То, что на неё глядят как на приз, что называют ей «роскошью». Да, она действительно робка и нерешительна. Это не сходится с роковой красотой, с идущими от неё флюидами женской силы, и оттого видится в строгости и скромности фальшь.
Её пугает внезапное одичание самцов, которых только вот вчера воспринимала как интеллигентных людей.

                * * *
     Упрекают Елену, что она просит Астрова не бывать больше у Войницких. Это после обещания помочь Соне… А мне видится, что она поступает очень мудро. Так бы доктор и уходил от ответа и держал, ничего не обещая, влюблённую девочку несбыточными ожиданиями. И годы шли бы впустую. Может ли Соне, совсем ещё юной, захваченной первой влюблённостью, встретиться потом кто-то не менее достойный? Конечно, для этого надо бы вырваться из замкнутого круга. Почему такую возможность следует заранее отвергнуть? Нелепо предположить, что Астров пойдёт на подмену своей, ну пусть и не любви, пусть затмения, заставившего кипеть кровь, скромной, тихой, хорошей, но в мужских глазах бесцветной смиренницей?
Астров не из тех, кто готов заменить жар-птицу в небе, синицей в руках. Мечту приземлённой послушницей. Всерьёз можно подумать, что эта пылкая душа примет замену? Дело не в сониной некрасивости, а в её обыденности. Можно её пожалеть. Даже уважать можно. Но Астрову, мощной, пламенной натуре, она не в пару.
Точно также Лопатин не может увидать себя рядом с Варей. Для него это подмена невиданной птицы чем-то хорошим, но прозаичным.
Две пьесы, где появляются женщины невозможные как жар-птицы. Обеих мужчины воспринимают как приз. И обе, что бесит, отдают себя в жертву неизвестно кому.

     И ещё о Соне – может и был в её душе некий огонь, но его пригасили. Как ни относись к Серебрякову, но это не он, это дядя усадил девочку за расчёты. Принёс в жертву жертвенности.

                * * *
   Теперь – Войницкий.
Войницкий не просто взвалил на себя непосильный груз, посадил себя на цепь воображаемого долга, принёс себя в жертву. – В нём укоренилось любование собой, принёсшим жертву.
Ради чего он поломал себя, отдал служению делу абсолютно его душе чуждому?
Каково ему осознать, что эта жертва оказалась ненужной, не ценимой? Тот, кому он поклонялся, кому служил беззаветно, внезапно  увиделся ничтожным, неумным человечишкой.
Истины, этим человечишкой изрекаемые, оказались банальностями, дидактичными разглагольствованиями.
И волной накатывает на Войницкого понимание, что он всю жизнь положил на служение и поклонение ничтожеству.
И вот этому ничтожеству так, ни за что, досталась женщина, о которой можно только мечтать!

                * * *
     «Леший». – С одной стороны, это самостоятельная пьеса, имевшая, пусть неудачное, но собственное сценическое воплощение.
С другой стороны, это разобранный недовольным автором на детали первичный замысел. То, что изменившись, стало абсолютно иной пьесой.
Какие-то монологи и реплики, характеризующие героев, остались неизменными, какие-то исчезли, хотя вполне могли бы прозвучать и в новой редакции.
     Для характеристики Сони – вся её мечтательность, вся несбыточность её робких невысказанных желаний изливается во фразе: «Нужно, чтобы вся жизнь состояла из жертв.» Эта фраза настолько ключевая для понимания чеховских образов, причём не только женских, что её следует вынести в эпиграф рассуждений.

                * * *
И наконец, финал «Дяди Вани»: – Возмутители спокойствия бежали и наш главный герой возвращается к тому, в чём видит смысл своей жизни – к честному и беспорочному жертвенному служению.