Дом, где жили розы

Часть первая.
На высоком левом берегу Волги, в устье реки Берёзовка, раскинулось большое село с романтическим названием Розенхайм. В переводе с немецкого это название означает «розовый дом», но по смыслу будет вернее: «дом, где живут розы».  И действительно, за каждым белым заборчиком, в каждом палисаднике всё лето цвели и благоухали розовые, жёлтые, белые и красные розы. А ещё кое-где до середины высоких окон ¬– яркие разноцветные мальвы. Розы были в палисаднике возле двухэтажного здания начальной школы, построенного из красного камня старинной кладки, и во дворе протестантской кирхи с пирамидальной крышей.
Жили в этом селе преимущественно русские немцы. Русские, потому что ещё с незапамятных времён, то ли при Петре, то ли при Екатерине, поселились по берегам русской реки поволжские немцы. Они знали и любили русский язык, русскую культуру, русскую историю. А немцы, потому что помнили и почитали своих предков, сохранили свой язык, свои обычаи и веру. По воскресеньям, нарядившись в белые рубашки и переднички, взяв за руки детей, они дружно распевали церковные песни в своей кирхе, пока её не закрыли в пылу борьбы с религиозными предрассудками. Это был трудолюбивый, законопослушный, добропорядочный народ, судьба которого в 30-е – 40-е годы сложилась весьма трагически, как и судьба светловолосого голубоглазого мальчика, которому не повезло или повезло родиться в 1931 году. Не повезло, потому что через год в Поволжье разразился страшный голод и за два года буквально выкосил больше половины населения цветущего села. А повезло, потому что когда начался голод, он уже мог самостоятельно питаться, в то время как братья умерли в грудном возрасте, так как у матери не было молока. Дело в том, что недальновидные чиновники продразвёрсткой выгребли у селян всё зерно, даже семенное, а весь домашний скот забрали в новый колхоз. Голубоглазый мальчик, к счастью, не запомнил, как два года подряд в маленьких ящичках уносили куда-то младенцев с кукольными личиками в белых чепчиках.
Мальчика звали Фридрих в честь двух его дедов. Как и немногие выжившие дети, мальчик учился в немецкой школе, учился успешно, радуя учителей и папу с мамой, помогая им пережить очередную трагедию. У Фридриха оставался всего один брат Вася, смешливый, непоседливый малыш, который в трёхлетнем возрасте нечаянно обварился кипятком и в течении нескольких дней умирал в страшных муках. Фельдшер сказал, что площадь ожогов слишком большая и мальчику ничем помочь нельзя. Фридрих на всю жизнь запомнил тоненький, постепенно угасавший крик братика и беззвучные рыдания склонившейся над ним матери.
Жили всегда довольно бедно, и только-только стало всё налаживаться, грянула война с Германией.
Однажды ночью люди в фуражках громко постучали в двери, приказали отцу собрать вещи и следовать за ними. Спросонья Фридрих ничего не понимал, глядя, как отец растерянно складывал в вещмешок своё бельё, которое подавала ему мать, кусавшая кончик платка, чтобы сдержать слёзы и не разрыдаться. Отцу не дали толком попрощаться с семьёй и увезли в неизвестном направлении. На следующий день выло всё село, потому что из каждого дома забрали всех мужчин трудоспособного возраста, как оказалось позже, в трудовую армию.
Фридрих сразу повзрослел и, чтобы помочь матери, летом устроился работать подпаском к пожилому пастуху дяде Саше. С вечера табун лошадей гнали на луга возле речки Берёзовка, где они отдыхали, кормились, а утром возвращались в колхоз.
Мальчику нравились эти ночные бдения, когда в подлунной тишине слышно было довольное фырканье лошадей и бесконечное пение цикад. Он любил слушать рассказы бывалого охотника дяди Саши под лёгкое потрескивание костра, особенно когда в углях созревала молодая картошка. Фридрих нетерпеливо перекидывал её из руки в руку, чтобы поскорее остыла и можно было впиться зубами в горячую, рассыпчатую мякоть. Рассказов у старого пастуха было бесконечное множество, и слушать его можно было тоже бесконечно. Он и ногу-то повредил во время охоты на кабана. Тогда ещё молодой дядя Саша испуганно отскочил от несущегося на него разъярённого секача и неудачно сломал ногу. Кости срослись неправильно, и он остался хромым на всю жизнь.
Подходило к концу трудовое лето Фридриха, когда случилось это. Ночью любимый конь мальчика Воронок вёл себя неспокойно: прядал ушами, время от времени всхрапывал и жался к пастухам.
– Что-то не нравится мне Воронок. Не заболел часом? – тревожно заметил дядя Саша.
Ещё не совсем рассвело, когда Фридрих подошёл к своему любимцу, чтобы его осмотреть. На первый взгляд, было всё нормально.
– Надо будет ветеринару доложить, – сказал пастух.
Когда они утром возвращались в село, то сразу почувствовали что-то неладное: слишком уж тихо было там, неестественно тихо. Только в дальнем конце раздавался стук не то топора, не то молотка.
Дядя Саша приостановил табун в низине и сказал:
– Что-то тут не то. Ты присмотри за лошадьми, а я схожу в разведку.
– Ну куда ты со своей ногой, дядь Саш? Я пулей через огороды сгоняю, – быстро слезая с коня, сказал Фридрих и тут же исчез в клочковатом тумане.
Пробираясь через огороды, мальчик ещё издалека увидел, что окна крайнего дома были заколочены досками. Тоже самое было и со вторым, и с третьим домом. Сорвав по пути несколько стручков гороха, Фридрих опрометью кинулся назад. Запыхавшись он рассказывал дяде Саше:
– У Шефнеров дом деревяхами заколочен. И у Лернеров тоже, и у Миллеров. И никого нет!
– Какими деревяхами? Как это заколочены? – тревожно переспросил пастух.
– Ну такими досками длинными. Гвоздями забиты окна!
– Куда же все делись? Давай-ка теперь ты посиди здесь, а съезжу и всё разузнаю.
Оказалось, что поздним вечером, люди в форме, к каждому дому, где жили немцы, подогнали телегу и дали четыре часа на сборы. Говорят, что их увезли на станцию в город Энгельс. Дядя Саша предположил, что фашисты подошли слишком близко к Волге, и немцев, как неблагонадёжных, увезли куда-то в тыл. Фридрих вскочил на Воронка и помчался к своему дому, который стоял посередине села. Картина, которую он увидел, потрясла его до глубины души. Их высокий красивый дом, построенный его прадедом, стоял заколоченный безобразными досками. Заколочены были двери, окна, даже чердак. Фридрих соскочил с коня, ворвался в свою калитку, взбежал на крыльцо и стал лихорадочно отдирать доски, которые закрывали вход в его дом, в дом, где он родился, где он жил с папой и мамой.
– Мама, мамка! Где ты? А я как же? – глотая слёзы, звонким голосом кричал мальчик, тонкими руками пытаясь справиться с преградой.
Но никто ему не отвечал, лишь розы равнодушно продолжали так же благоухать, как и раньше. Бессильно опустившись на ступеньки, Фридрих рыдал, размазывая слёзы по лицу.
Наконец он взял себя в руки и стал соображать. Их увезли в Энгельс! Он вскочил на Воронка и со всей мочи поскакал на станцию. Нигде никого из односельчан не было видно. Он бегал по платформе, расспрашивал всех подряд, куда увезли немцев из Розенхайма. Потеряв всякую надежду мальчик опустился на скамью возле здания вокзала. Дежурная по станции, сжалившись над ним, сказала, что поезд увёз их в Сибирь.
Фридрих встрепенулся: теперь он знал, где будет искать свою маму.
Тем временем дядя Саша сдал лошадей на конюшню и расспросил оставшихся русских односельчан о том, что здесь произошло. Но он не стал рассказывать прискакавшему со станции мальчику о том, как плакала его мать, умоляя людей в форме подождать, когда вернётся с пастбища её единственный девятилетний сын, а они были непреклонны. Зато Фридрих поведал пастуху, что всех немцев увезли куда-то в Сибирь.
– Где эта самая Сибирь, дядь Саш? Как мне её найти? – с надеждой спросил мальчик.
– Ты что, в Сибирь собрался? Ты с ума сошёл! Там холод дикий! Там медведи по улицам ходят. Туда раньше на каторгу посылали, – на последних словах старик споткнулся. – Да и знаешь, какая она огромная, эта Сибирь!
– Дядь Саш, там мама, тётя, дядя, двоюродные сёстры и братья – все там. А я здесь. Мне туда надо, – тихо, но твёрдо сказал мальчик и пошёл в сторону своего заколоченного дома.
Зайдя в пустой двор, он сел на крыльцо и стал думать. Ему обязательно понадобится тёплая одежда, а он в старых штанишках и такой же курточке, из которой он давно уже вырос. Вещи можно взять только дома, но как туда попасть? В сарае он нашёл какую-то палку и попытался ею отогнуть хотя бы одну плотно прибитую к двери доску. К сожалению, силёнок у мальчика явно не хватало, чтобы справиться с этой работой. Фридрих обошёл дом: окна были довольно высоко, выше его головы. Когда-то его предок построил дом на совесть, с высоким цоколем. И тут его осенило: в цоколе находились хозяйственные помещения, а оттуда лестница вела прямо на кухню. Теперь надо было найти способ залезть туда и молить Бога, чтобы крышка подпола была открыта.
Со стороны огорода в цоколе было небольшое окошечко с железной дверцей, которое изнутри закрывалось на крючок. Вытащив из внутреннего кармана курточки перочинный ножичек, подаренный отцом, Фридрих аккуратно просунул лезвие между стенкой и дверцей и попытался этот крючок приподнять. Получилось не сразу, но с третьей попытки дверца, тяжело заскрипев, подалась внутрь. Сердце мальчика радостно застучало. Осталось только просунуть голову, а уж узенькие плечики и всё остальное протащить туда не составит никакого труда. Он просунул голову, увидел в темноте белый короб под картошку, недавно выбеленный матерью. Можно будет зацепиться за него руками и соскочить на пол. Вытащив голову, он с сожалением подумал, что картошку они так и не собрали, а урожай обещал быть хорошим. Фридрих выдернул крайний куст и высвободил из земли штук десять небольших чистеньких картофелин, собрал их в кепку и положил рядом с оконцем. Пробравшись внутрь, он подошёл к лестнице, поднялся по ней, упёрся руками и головой в крышку подпола, она слегка подалась, но силёнок опять не хватило: сказалось всё-таки, что он целый день сегодня ничего не ел. Мальчик поднялся ещё на одну ступеньку, стал помогать плечами – и крышка приоткрылась. Стараясь изо всех сил, Фридрих ступал по лестнице, открывая себе путь в свой дом. Он вылез наверх, сел на краю, чтобы отдышаться, и жадно посмотрел по сторонам, не узнавая в полумраке свою кухню. Дома всегда были идеальная чистота и порядок, а сейчас все вещи были безжалостно разбросаны. Стол был переставлен. Рядом валялась табуретка. Тканые дорожки были сдвинуты в сторону. Около буфета на полу белели осколки разбитой тарелки. Возле двери был кем-то небрежно брошен мешок с вещами. Обычно аккуратная стопочка дров была разбросана возле печки. Фридрих снова спустился вниз, подошёл к открытому оконцу, просунул в него руку и нашарил кепку с картошкой. Он не знал, найдётся ли дома что-нибудь поесть: в последнее время ели то, что вырастало в огороде.  Выбравшись из подпола, мальчик положил картошку рядом с печкой, закрыл крышку, аккуратно поправил дорожки, поставил к столу табурет и поднял деревянную крышку на ведре с водой. К счастью, ведро было почти полным, он зачерпнул воды, стал жадно пить и потянулся к выключателю. Щелчок – и свет зажегся. Фридрих заглянул в свою комнату: там ничего не изменилось. Поставив кружку на стол, прошел в большую комнату: здесь, как и в кухне, царил непривычный беспорядок. Особенно бросалась в глаза разоренная родительская кровать, без одеяла и с одной-единственной подушкой. А над ней на стене висели два портрета, с которых как ни в чем не бывало улыбались молодые папа и мама, его дорогие, любимые, самые близкие на свете люди: папа Иоан и мама Эмилия.
Всего два месяца назад они были рядом с ним, а теперь их нет, и, где они, никто не знает. Фридрих упал на кровать, уткнулся лицом в подушку и заплакал, как младенец, тоненьким голоском горько и безнадежно. Он плакал долго, что-то приговаривая и причитая, но сказалась бессонная ночь, и он заснул. Проснулся мальчик от холода и голода, накинув на плечи старый материнский платок, он поспешил на кухню, достал из потайного места спички и стал торопливо растапливать печь. Старая газета и сухие дрова быстро схватились огнем, и печка уютно затрещала. Сложив в чугунок молодую картошку, он залил её водой и поставил вариться, а сам встал возле печки, пытаясь согреться. Фридрих с любопытством посмотрел на мешок, лежащий рядом с лавкой у входа. Заглянув в него, он обнаружил там свои тёплые вещи, в том числе школьные ботинки и валенки. Наверное, мама собрала их, чтобы взять с собой, но, не дождавшись его, решила оставить. Она ведь не знала, что дом будет заколочен и взять их отсюда будет невозможно. «Спасибо тебе, мамочка, что не нужно будет самому собирать тёплые вещи в Сибирь», - подумал мальчик и, сглатывая подступившие слёзы, вернулся к печке. От неё уже шёл жар, и вода в чугунке вкусно булькала.
Наевшись картошки, Фридрих отложил несколько штук в дорогу, затем положил спички и маленький туясок с солью. В сундуке он нашёл два небольших цветных мешочка с сухими лепестками роз, которыми мама прокладывала вещи, чтобы вкусно пахли. Проглотив подступивший к горлу комок, он вытряс лепестки прямо на стол и сложил в один мешочек картошку, а в другой – всё остальное и затянул каждый шнурком. И тут он сообразил, что вытащить большой мешок из дома у него не получится: окно в цоколе слишком маленькое. Тогда он достал вещи из мешка и стал переодеваться, ведь не поедет же он в Сибирь в старой лёгкой одежде. Мешок всё равно оставался довольно большим. «Ничего страшного, протолкну всё по частям, а снаружи всё соберу.» Так он и сделал. Проснувшись довольно рано, он попрощался с портретами своих родителей и пообещал, что обязательно их найдёт и они все вместе вернутся домой. Вытолкав наружу сначала вещи, затем приготовленные мешочки с припасами, мальчик полез в окошко. Он уже наполовину появился на улице, когда чьи-то сильные руки подхватили его под мышки, рывком вытащили и поставили на ноги. Фридрих ещё не успел ничего понять, когда увидел людей в форме, и попытался вырваться, но ничего не вышло.
– Куда?! Ишь ты, дурачок! – услышал он насмешливый голос.
– Вещи тёплые приготовил, бежать куда-то собрался, – засмеялся второй.
– Пустите меня! Мне в Сибирь надо, к маме! – закричал мальчик и стал вырываться из цепких мужских рук и даже попытался кого-то укусить.
– Ах ты, щенок немецкий, ещё кусается, - с досадой воскликнул первый и отвесил ему подзатыльник.
Оказалось, что дым из трубы заколоченного дома выдал Фридриха и соседи сообщили куда надо.
У калитки поджидал третий, в синей фуражке.
– Ну вот, я так и думал, что это парнишка ихний, – откидывая в сторону окурок и открывая калитку, сказал он.
– Да он тут в Сибирь собрался. Видишь, целый мешок приготовил, даже валенки не забыл, – услышал он в ответ.
В сельсовете Фридриха снова допросили, написали какую-то бумажку, вызвали участкового и отправили в детский дом. Там, в кабинете директора, его опять допрашивали, а потом передали в руки воспитателя. Тот привёл его в комнату, показал ему кровать и тумбочку, рассказал о правилах. В комнате было двое ребят, с любопытством рассматривавших новенького.
– Знакомьтесь, это Фридрих,– сказал воспитатель.
Лица у ребят изменились.
– Фридрих? Это фашист что ли? – спросил один из ребят.
– Не фашист, а немец! – строго возразил взрослый. – И смотрите, чтобы всё было в порядке.
С этого всё и началось. К мальчику накрепко приклеилась кличка «фашист». Его шпыняли при каждом удобном случае: напрасно он рассказывал, что родился здесь, что он русский.
Это были дети войны, озлобленные и беспощадные.
Однажды ночью они устроили Фридриху тёмную: накинули на голову одеяло и сильно избили. На следующий день, отпросившись с урока, мальчик сбежал, не забыв прихватить с собой валенки. К вечеру он добрался до станции города Энгельса и решил разузнать, какие поезда идут в сторону Сибири. Он расспрашивал сидящих в зале ожидания пассажиров, дежурного по станции, но когда увидел направлявшегося к нему милиционера, быстро ретировался в привокзальный скверик. Сев на лавочку под берёзами, Фридрих с облегчением расшнуровал новые, ещё не разношенные ботинки. Затем он достал из мешка прихваченные из столовой несколько кусочков хлеба, солонку и, посыпав хлеб солью, стал с жадностью поглощать его: на завтраке он от боли и обиды не мог ничего есть. Утолив голод, мальчик напился воды из колонки и осторожно пошёл к зданию вокзала. Убедившись, что милиционер удалился, он вошёл внутрь и увидел около кассы расписание поездов. Сам не зная, что хочет найти, Фридрих стал его читать и наткнулся на название города Новосибирск. Новосибирск! Этот город точно в Сибири! Или в какой-то Новой Сибири! С трепещущим сердцем он посмотрел на время: поезд прибудет на станцию через два часа.

Фридрих вышел на привокзальную площадь, посмотрел на пришедший поезд, на суету людей на перроне и вдруг опять увидел милиционера, идущего вдоль состава. Мальчик заспешил от греха подальше в знакомый сквер и сел на лавочку, защищённый от любопытных глаз зарослями шиповника. Он явно скучал, ведь ему нужно было скоротать целых два часа. Он смотрел по сторонам, когда на лавку плюхнулся незнакомый чумазый мальчишка примерно его возраста. Одет он был в старое короткое пальтишко и явно великоватую кепку, оттопыривавшую его уши. В руках он держал половину подсолнуха, из которого выколупывал семечки и жевал их вместе с кожурой. «Эх, у меня-то тоже подсолнухи остались на огороде. Спелые, поди, уже»,– глотая слюну, подумал Фридрих.
– Что, родителей ждёшь? – с любопытством осматривая чисто одетого соседа, спросил мальчишка.
– Нету у меня здесь родителей. Я один, – с горечью пробормотал Фридрих.
– Хочешь подсолнух?
– Хочу.
– Семён, – отломив кусок подсолнуха и протягивая его Фридриху, представился парнишка.
– Ф… Фёдор, – споткнувшись, неожиданно назвал себя Фридрих.
С этого самого момента не стало немецкого мальчика Фридриха, на его месте появился русский Фёдор.
Дальше в разговоре выяснилось, что Семён тоже собрался ехать на том же поезде, только до Казахстана. Он слыхал, что там тепло и много яблок.
– Я уже три станции проехал, но меня контролёры сцапали. Насилу вырвался, а то бы в детдом опять угодил, – доверительно сообщил Семён.
– Я тоже там побывал, больше не хочу, – с печальной улыбкой поделился Фёдор.
– Поехали вместе, Федька! Только в разных вагонах. В плацкарту не садись, садись в общий. Ищи место в середине вагона и забирайся на третью полку, на багажную. И жди, пока проводник билеты проверит.
– А если контролёры?
– Да я случайно попался: в туалет пошёл, а они тут как тут.
– Понял. Давай попробуем, может, на этот раз повезёт.
И они стали разговаривать, как старые знакомые, жуя семечки и болтая ногами. Много чему полезному научил Семён неопытного домашнего мальчика. Незаметно пролетели два часа, и на станцию прибыл поезд, идущий до Новосибирска.
Мальчишки встрепенулись и бросились искать общий вагон. Возле первого Семён оставил Фёдора, а сам побежал дальше. Как научил новый друг, Фёдор непривычно нагло залез впереди всех в вагон и ровно посередине забрался на багажную полку, поместил под голову свой мешок с валенками и затаился там. Когда поезд тронулся, он со страхом ждал, когда проводник пойдёт проверять билеты. К счастью, всё обошлось: никто его не заметил. Успокоившись, мальчик стал рассматривать трёх пассажиров, сидящих на нижней полке напротив. Это были две женщины и молодой человек в гимнастерке с какой-то медалью. Вместо ноги у него была привязана деревяшка, несмотря на это он весело шутил, рассказывал всякие смешные случаи. Даже про ранение на Финской войне он рассказывал с юмором. Под мерный стук колёс, разговоры случайных соседей Фёдор уснул. Проснулся он от того, что захотел в туалет. Он стал спускаться с верхней полки вниз, с тревогой ожидая реакции соседей. Никто как будто не обратил на него внимания. Вернувшись, мальчик в нерешительности остановился. Две женщины, сидевшие ранее рядом с солдатом, улеглись на верхние полки, а солдат подвинулся к окну. Поэтому Фёдор не сразу узнал «своё» купе. Балагуривший до этого весёлый парень с медалью обратился к мальчику:
– Эй, малец, садись сюда. Как зовут-то тебя?
– Фёдор, – негромко сказал мальчик, осторожно усаживаясь рядом.
– О! Видали? Тёзка! – обратился он теперь к двум темноволосым девушкам напротив, как две капли воды похожим друг на друга.
– Куда едешь-то, Федя? – как-то доброжелательно спросил тёзка.
– В Сибирь, – тихо сказал мальчик.
– В Сибирь? Добровольно? Это зачем же?
– Мамка у меня там.
– Потерялись? –спросила одна из девушек.
– Ага, потерялись, – тихо подтвердил Фёдор.
Не мог же он сказать, что её, как неблагонадёжную немку, выслали в эту самую Сибирь.
– Голодный? – сочувственно спросила другая девушка.
Мальчик посмотрел на неё, и ему показалось, что у него двоится в глазах: настолько они были одинаковые. Сидевшая ближе к окну протянула ему пирожок, который он съел в пару укусов. Вторая подала ему большое зелёное яблоко. Фёдор взял его, поблагодарил и стал аккуратно откусывать сочную мякоть крепкими белыми зубами. Тут солдат хлопнул себя по лбу ладонью и полез в сумку.
– У меня же для вас всех гостинец есть. Нам в авиаполку регулярно шоколад выдавали, - спохватился он и протянул небольшую плитку девушкам и ещё одну – своему тёзке.
– Ничего! – сказал каким-то новым тоном посерьёзневший парень. – Мы ещё повоюем. Мы этих немцев погоним с нашей земли до самой их Германии. Правда, девчонки? Хоть и летать не могу, так самолёты-то делать получится.
На минуту в купе установилась тишина, а потом разговор потихоньку восстановился. Девчонки говорили о своём воюющем где-то отце. Оказалось, что ехали все трое на Урал: солдат – домой, а девушки – к бабушке в деревню.
К утру весёлый солдат засобирался на выход. Он протянул мальчику какую-то бумажку и тихо сказал:
– Федя, мне скоро выходить, возьми мой билет. Если контролёры, скажешь, что случайно проехал свою станцию.
Фёдор взял билет и с благодарностью улыбнулся парню. В этот момент они были чем-то похожи друг на друга: оба голубоглазые, чернобровые с белозубой улыбкой. Только в глазах у молодого, искалеченного войной парня застыла боль, которую он тщательно скрывал. Солдат вышел на станции, а поезд продолжил свой путь.
Фёдор подвинулся к окну, развернул уголок шоколадки и немного откусил. Незнакомый горьковато-сладкий вкус понравился ему. Мальчик никогда не пробовал шоколад, но он ему что-то напоминал.
…И вот в памяти всплыл дом папиной сестры. Дом недалеко от кирхи. Возвращаясь из школы, Фридрих любил заходить к тёте Эмме «пить кофий». Входя в чистенькую кухню, он усаживался за стол, покрытый белой скатертью. Весёлая молодая тётя ставила на стол печенье, расспрашивала его о школьных делах и варила в маленьком, изогнутом ковшике ароматный кофий. Потом она наливала чёрную жидкость в тоненькие фарфоровые чашечки, ставила их на такие же блюдца, добавляла ему молоко и клала кусочек сахара. Размешивая маленькой ложечкой кофий, Фридрих весело рассказывал о школьной жизни, аккуратно прикусывал печенье и запивал его вкуснейшим напитком. Теперь этот дом тоже стоял пустой, заколоченный грубыми досками, и, где сейчас тётя Эмма, неизвестно…
Двойняшки тоже засобирались, негромко переговариваясь между собой. Вдруг одна из них сказала:
– Кажется, контролёры, Федя. Может, наверх полезешь?
Но было уже поздно: строгая женщина в форме и в красной беретке подошла к их купе. С полок спустились две пассажирки, все стали доставать и показывать свои билеты. Фёдор тоже с тревогой показал подаренную солдатом бумажку. Проверявшая машинально проткнула её компостером и уже собралась идти в другое купе, но вдруг спохватилась:
– Так ты же проехал свою станцию, мальчик. Ты один едешь?
– Я нечаянно, тётенька. Я сейчас выйду.
– Так ты один едешь? – строго повторила она и сказала, что должна сдать его в комнату милиции, иначе он потеряется.
И тут девушки вмешались и затараторили в два голоса:
– Он с нами выйдет, товарищ контролёр. Мы поможем ему уехать назад на свою станцию.
Тогда только контролёрша отстала и ушла.
Когда Фёдор вместе с двойняшками вышел из тёплого вагона на холодный перрон, девушки предложили ему пойти с ними, дескать, потом всё разузнают и помогут ему, а сейчас куда он в незнакомом городе. Но мальчик решительно отказался: у него был свой план. На прощанье близняшки сказали ему адрес и фамилию своей бабушки на всякий случай, и Фёдор зашагал в сторону вокзала. Там он расспросил пожилую дежурную, где находится призывной пункт. Она объяснила ему, как могла, даже нарисовала маршрут. И мальчик отправился выполнять задуманное. Город был небольшой, и, пройдя несколько улиц, Фёдор подошёл к небольшому деревянному зданию барачного типа. С трудом открыв тугую дверь, он оказался в просторном помещении, где за столом сидел человек в военной форме, вопросительно посмотревший на него.
– Тебе чего, мальчик? – строго спросил мужчина.
– Мне надо в армию записаться. Где здесь начальник? – неожиданно смело заявил обычно робкий Фёдор.
Мужчина молча уставился на странного посетителя:
– Тебе лет-то сколько?
– Через неделю двенадцать, – стараясь говорить низким голосом, прибавил себе годы мальчик.
– Врёшь ведь! Ну да дело не в этом. Мы берём на фронт только с восемнадцати, да и то только тех, кто чем-нибудь там может быть полезен.
– Так я в разведчики хочу. Я немецкий знаю, и говорить могу, и понимаю. Я среди фашистов похожу, послушаю и нашим всё передам.
Вдруг этот строгий человек расхохотался так, что графин на столе у него зазвенел.
– Гебен зи мир, битте, вассер тринкен? – попросил по-немецки попить воды Фёдор.
– Что ты сказал?
Мальчик повторил. Смех оборвался. В этот момент открылась входная дверь и вошёл, судя по всему, начальник, потому что дежурный подскочил и по-военному поприветствовал его. Узнав, зачем сюда пришёл мальчуган, высокий человек оглядел его с ног до головы и повёл в свой кабинет. Там он снял фуражку и плащ, повесил их на вешалку, уселся за большой стол со стопками бумаг и поднял на мальчика усталые, покрасневшие глаза.
  – В разведчики, значит, собрался? Ну, давай, расскажи о себе по-немецки, кто ты, откуда, где твои родители и так далее.
Фёдор, путаясь стал рассказывать, о чём-то умалчивая, что-то видоизменяя.
– Всё понятно. Нет, дружище, в разведчики ты не годишься. Там тебя сразу раскусят: произношение слишком уж местное, на уровне школы.
Как ни пытался мальчик убедить военкома, что он пройдёт подготовку и переучится, тот был неумолим. Зато он предложил одинокому мальчишке перезимовать в детском приюте, там он накормлен будет и в тепле, а весной ему помогут в поисках матери. Фёдор как-то сразу сник, но, подумав, что приют – это не детдом, согласился.
Начальник написал какую-то бумажку с данными о мальчике. Когда он уточнял его фамилию, то Фёдор добавил русское окончание «ов» к своей немецкой фамилии, и получилось совсем русское  ***ов Фёдор Иванович. Чем не разведчик? Военком вызвал дежурного и приказал ему доставить мальчика с этой бумагой в приют.
– Можно мне воды попить? – теперь по-русски спросил Фёдор в коридоре, и дежурный налил почти полный стакан воды.
Через полтора часа Фёдор сидел уже в кабинете директора приюта. Седовласый мужчина лет шестидесяти с проницательными карими глазами прочитал поданную ему бумагу, внимательно посмотрел на мальчика, задал ему пару вопросов и отправил его к медику в «приёмку». Невысокая полноватая женщина среднего возраста в белом халате и косынке попросила его раздеться, осмотрела руки и спину, порылась в голове и вынесла свой вердикт – «чистый».
Отец раньше стриг Фридриха довольно коротко, оставляя только чубчик, поэтому в приюте его не стали брить, а лишь срезали отросшие на лбу волосы.
Внимательно проверив одежду, женщина вернула её и коротко сказала:
– Теперь давай в столовую, а потом в баню, пока не остыла.
Столовая представляла собой светлое просторное помещение, с двумя рядами длинных столов. Здесь Фёдора накормили вкусным гороховым супом, морковными котлетами с картофельным пюре и яблочным компотом. Голодному мальчику показалось, что он ничего более вкусного не ел. После бани, воспитатель по имени Анна Иванна проводила Фёдора в комнату, где стояли восемь кроватей, стол, стулья… И на одном из стульев сидел лысый мальчишка, старательно шнуровавший ботинок. Лицо его показалось Фёдору знакомым.
– Федька! Ты что ли нашёлся! – заорал Семён.
Да это был он! Только без своих рыжих вихров, отмытый, в чистой одежде он был совсем не похож на себя. Фёдор радостно заулыбался. Они бросились друг к другу, по-мужски поздоровались за руки и похлопали друг друга по плечу.
Да, это был не детский дом, хотя бы потому, что здесь они будут вдвоём. Показав новенькому его кровать, воспитатель оставила их одних, видя, что им есть о чём поговорить.
Оказывается, Семёна в очередной раз сняли с поезда контролёры, отвели в детскую комнату милиции, а уж оттуда его препроводили в приют, сказав, что если сбежит, то попадёт прямиком в спецшколу.
– Здесь нормально: тепло и жрачка нормальная. И директор – мужик хороший. Перезимуем здесь, Федька, а весной будем посмотреть.
– Да тут неплохо. Мне военком сказал, что тут учат, как в школе.
Тут Фёдор что-то вспомнил, хлопнул себя по нагрудному карману, и, как фокусник, извлёк из него что-то завёрнутое в серебристую обёртку.
– Алле-ап! – воскликнул он и вытащил из обёртки немного покоробившийся кусочек шоколада.
– Ешь, Сёма, вспоминай детство.
Семён осторожно откусил немного, разжевал и, зажмурившись, причмокнул:
– М-м, конфета, как на Новый год.
– Это шоколадка, какая тебе конфета. Это меня военный лётчик угостил в поезде.
– Я никогда в жизни не ел шоколад, – изрёк Семён, запихивая в рот остаток лакомства.
Так началась жизнь в приюте, где Фёдор очень многому научился. Он научился, например, играть в карты, сквернословить, сплёвывать сквозь зубы и даже пробовал курить.
Кроме того, здесь он учился на русском языке. Больше всего ему нравились уроки истории, которые вёл директор Николай Петрович. Он был строгим, но не злым и умел так интересно рассказывать, что все слушали его затаив дыхание. Анна Иванна рассказывала, что Николай Петрович несколько раз просился на фронт, но его не брали по возрасту.
В приюте было двадцать подростков, одни мальчики. Имелся небольшой спортзал, в котором приютовцы любили играть в волейбол под присмотром того же Николая Петровича.
А после отбоя, иногда, они резались в карты на интерес. После того, как Фёдор проиграл валенки, он предпочитал наблюдать за игрой, а если и играл, то только с Семёном.
Так незаметно прошла зима.
Однажды Фёдор, проходя мимо кабинета директора, услышал обрывки разговора по телефону и понял, что Николая Петровича всё-таки берут на фронт, а всех приютовцев младше четырнадцати лет распределят по детским домам. Он сразу побежал к Семёну с этой горькой новостью, и они решили сбежать. Насушив заранее сухарей и надев на себя всё, что у них было, после отбоя мальчишки сбежали в город. Пробираясь между частными домами, они спорили о том, куда им податься. Фёдор предлагал идти к военкому, который обещал помочь в поисках матери. Семён ни в какую с этим не соглашался, он считал, что надо сразу на вокзал, потому что ему лично никакой военком ничего не обещал. Ночью военкомат всё равно не работал, поэтому бродяги вскоре очутились на вокзале.
Теперь их было двое: один следил за платформой, в то время как второй изучал расписание поездов. Фёдор нашёл два, проходящих в нужном направлении поезда, но оба они не шли через Казахстан. Они поменялись местами. Минут через десять Семён вышел грустный и сказал, что есть только поезд на Ташкент. Больше он ничего не успел сказать: приятель дёрнул его за рукав, вполголоса сказал: «Шухер!» и они помчались в разные стороны.
Фёдор бежал куда глаза глядят, пока не задохнулся. Он остановился, чтобы перевести дух и осмотреться по сторонам. Кругом были деревянные дома, чем-то похожие друг на друга. Всплеснулись собаки в ближайших дворах.
В родной его деревне собак почти не было, разве что две-три в крайних домах. Как-то отвыкли жители Поволжья за годы страшного голода от собак и кошек: самим было есть нечего.
«Никто за мной похоже не гнался, – подумал мальчик. – Значит, за Семёном.» Фёдор заспешил назад, с удивлением замечая, что кое-где и в конце апреля в тени по обочинам сохранился серый снег. Утро уже вступило в свои права, и пространство перед вокзалом хорошо просматривалось. Семёна нигде не было. Вот глупые! Они даже не договорились, где встретиться в случае чего. Фёдор осторожно на приличном расстоянии обошёл небольшое здание вокзала. Где теперь его искать? Помешкав немного, мальчик решительно направился в ту сторону, куда, по его мнению, побежал друг. Скоро он попал на улицу, подобную той, на которой недавно оказался сам. Такие же дома, такие же заборы, такие же собаки. Он решил пройти до конца сквозь собачий перелай, а потом уже будет видно. Он дошёл до крайнего дома, посмотрел налево, направо – Семёна не было. Фёдор прошёл до крайнего правого дома, знакомо заколоченного досками, и горестно остановился около него. «Наверное, их тоже отправили в Сибирь».
Вдруг из-за пустого дома показалась озорная физиономия друга, который жестами подзывал его к себе.
– Сёма! – радостно выдохнул Фёдор и вошёл в чужую калитку.
Они чуть не обнялись: так оба рады были видеть друг друга. Удерживало их только желание походить на настоящих мужчин.
– Федька, я нашёл нам укрытие! – почему-то полушёпотом сообщил Семён.
– В доме что ли? Доски отдирать будем? Да нас сразу же там накроют! – возразил Фёдор.
– Да нет, тут баня на отшибе. Мы там и перекантуемся.
– А что баня, открытая была?
– Ага, конечно. Просто забита была слегонца. Я её палкой поддел – и всё, вход свободен.
Баня действительно стояла в самом углу участка, за сараями, и дверь её была закрыта на вертушку. Оглядевшись по сторонам, мальчишки вошли в своё новое убежище. Из предбанника низкая дверь вела в полутёмное помещение с печкой-каменкой у стены. Деревянный полок во всю стену и лавка перед ним могли служить и лежанкой, и столом. Мальчишки радостно переглянулись: здесь и правда можно было пересидеть какое-то время. В сарае нашлось даже немного дров, видно, ещё не успели растащить соседи.
– Протопить печку надо будет днём, тогда дым не так заметен, - сказал опытный уже Фёдор.
Так и сделали. Холодная прежде баня стала быстро нагреваться, так что ребята разделись до маек и по-хозяйски развесили одежду в предбаннике. А Фёдор своим драгоценным перочинным ножичком повернул изнутри вертушку так, будто баня закрыта снаружи. Пацаны посидели, порассказывали друг другу, как они сбегали от милиционера, и сошлись на том, что за ними вообще никто не гнался. Весело посмеявшись над собой, стали думать: где достать еды, кроме сухарей-то ничего нет.
– Я тут видел базарчик, можно сходить туда, пощипать что-нибудь, - заговорщицки проговорил Семён.
– Это воровать, что ли?
– Ну можешь поклянчить.
Едой на базарчике торговали мало, в основном – вещами. Фёдор вдруг увидел у одной старухи свои валенки, он узнал их по известковой полоске, въевшейся в один из них. Он подошёл, повертел валенок в руках и отошёл.
– Отвлеки её, я их умыкну, - прошептал Семён.
И вдруг, обернувшись, Фёдор увидел одну из двойняшек, подошедшую к старухе.
– Пойдём скорее отсюда, – зашептал он, увлекая за собой друга.
Не дай Бог, кто-нибудь заметит кражу и начнётся шум! Стыда перед двойняшками не оберёшься.
Они пошли в другой конец базарчика, глядя голодными глазами на кучки проросшей картошки, свёклы, банки с капустой и огурцами.
Семён подошёл к какому-то деду и спросил, как дойти до вокзала. Фёдор в недоумении посмотрел на друга. Крикливая соседка стала прогонять мальчишек, показывая, куда идти. Они и пошли. Напились воды из колонки и несолоно хлебавши побрели в своё убежище.
– Давай в огороде покопаем, может, где-нибудь картошка осталась, - предложил Фёдор.
– Чем копать-то будешь? – возразил Семён.
Но когда они вошли в хорошо нагретую баню, Семён, прежде чем повесить пальто, вытащил из карманов три картошины и морковку. Зачерпнув алюминиевым ковшиком в бачке оставшуюся чистую воду, Семён приладил его на каменку. Затем они, бережно соскоблив кожуру, помыли картошку и нарезали её в ковшик. Фёдор подбросил полено в печку, а Семён раскрыв настежь дверь, нащипал проклюнувшийся лук-батун и гордо положил на полок.
– Где у тебя там с соль? Мы сейчас такую похлёбку замастрячим.
В ожидании, пока сварится картошка, они извлекли из мешка по сухарику и откусили немножко, смакуя их как можно дольше.
Когда картошка была готова, Семён посолил варево, накрошил туда лук и, прихватив ковшик кепкой, поставил на полок.
– А как есть-то будем? – нерешительно спросил Фёдор, сглатывая слюну.
– Дай-ка ножик! – сказал Семён и снова выскочил на улицу.
Через некоторое время он вернулся с двумя палочками-веточками, которые он тут же расщепил до половины ножичком и весело добавил:
– Вот тебе вилка!
Через минуту они, макая в суп сухари, по очереди прихлёбывали довольно вкусную похлёбку. А когда осталась одна гуща, стали доставать картошку палочками, как пинцетом.
Ополоснув ковшик, мальчишки заварили смородиновый чай из молодых побегов и стали вспоминать события пережитого дня.
– А чего ты меня от валенок утащил? Я бы их в два счёта умыкнул, – спросил Семён.
– Да что с ними летом-то делать? А к осени всё равно малы будут, – уклончиво ответил Фёдор.
Помолчали.
– Эх, мне бы хоть какую-нибудь снасть, я бы рыбки наловил, река-то ведь рядом.
– Думаешь, там рыба водится?
– Рыба везде водится, главное – уметь её вытащить, как, например, картоху, – хохотнул Семён.
– Знаешь, какую рыбу мой отец ловил! Вот с тебя ростом и в два раза толще. Осетрина называется.
– Брешешь! Такой рыбы не бывает.
– Ещё как бывает! Папка со своим братом зимой такую рыбину поймали, что она на мои санки не уместилась: впереди голова торчала, а хвост по снегу волочился.
– Правда, что ли?!
– Честное слово! Они потом её повдоль разрубили и поделили между собой. Так мы её месяц ели и уху, как желе, и в пироге, и жарили её, и тушили… М-м, пальчики оближешь! Язык проглотишь!
Они замолчали, каждый думая о своем.
И тут Семён рассказал о том, как четыре года назад ночью пришли за отцом и куда-то его увели, а их с мамой стали называть семьёй врага народа. Потом мама заболела и через два года умерла. Сначала к ним в Саратовскую квартиру вселился мамин двоюродный брат с женой и дочкой. Семён прожил с ними год, лучше не рассказывать, как прожил. А когда он узнал, что его хотят пристроить в детский дом, он сбежал. Знакомые мальчишки рассказывали, как хорошо и сытно в Казахстане, и он решил непременно туда уехать. Фёдор тогда подумал, как похожи их судьбы, но у него хотя бы есть надежда найти маму.
После бессонной ночи они улеглись на полок валетом, подстелив себе под голову свои вещи, и, поговорив ещё немного, уснули.
  Прожили ребята так почти неделю. Воровали. Вечерами ползали под прилавками базарчика, где иногда находили укатившуюся вглубь картошку. Пару раз находили даже монетки, щипали молодую крапиву и всё, что проклюнулось по огородам. Однажды Семён в кепке принёс четыре куриных яйца. Варить не стали, выпили их сырыми. В среду вечером должен был проходить поезд на Ташкент, и Семён решил, не откладывая, ехать в тёплые края. Старое здание вокзала, украшенное к Первомаю красными флажками, приобрело еще более убогий вид. Вот за этим зданием они и простились, чтобы не привлекать к себе внимание. Обнялись, сжав зубы, чтобы не заплакать: мужики же всё-таки.
– Ну, давай, Федька! Не отморозь только себе в Сибири свой прекрасный нос!
– Ха-ха, ты смотри там, Сёма, не поджарься у себя в Ташкенте.
– Не бойся, не поджарюсь! Замёрзнешь – приезжай!
– Ага, как только, так сразу.
Фёдор смотрел, как скрылся в толпе друг в своей видавшей виде кепке. Больше он его никогда не увидит и ничего о нём не услышит.
Поезд до Новосибирска должен был проходить через сутки. И Фёдору предстояло прожить их в одиночестве. В душе Фёдора поднялось и расширилось чувство такого вселенского одиночества, что ему было даже тяжело дышать. Он не знал, куда себя деть. Захотелось пойти к людям, чтобы как-то рассеять это чувство. Он побрёл к двухэтажным домам: там играли дети.
Фёдор постоял, посмотрел, как девчонки играли в классики, а чуть поодаль двое мальчишек на палках сражались, то ли как богатыри, то ли как мушкетёры. Как же далеко это было от него: беззаботное детство, игры, друзья. На душе стало ещё тяжелее. Тогда он развернулся и быстро пошёл к реке мимо заборов, лающих собак подальше от людей. Мальчик сел на берегу и заплакал.
Он плакал жалобно, тонким голоском, скулил, как собака, которую побили ни за что ни про что. Своё одиночество Фёдор сейчас ощутил даже сильнее чем тогда, в Розенхайме. У него никогда не было такого друга, как Семён, надёжного, верного и с такой похожей судьбой. Они даже не могли обменяться адресами: никто из них не знал, где они окажутся уже через несколько дней и какие колеи и ухабы приготовила им судьба на дорогах времени, в котором им выпало жить.
Лёгкий ветерок осушил слёзы на щеках Фёдора, и он, услышав журчание реки, шелест сухой травы, потихоньку стал успокаиваться.
Он заметил даже рядом с собой жёлтенькие первоцветы, то ли одуванчики, то ли мать-и-мачехи. Мальчик сорвал цветок и попробовал жёлтые пушистые лепестки на вкус. Они оказались сладкими и пахли мёдом. В памяти всплыли голодные годы, когда мать делала салат из крапивы и одуванчиков. Сорвав несколько цветков и рассовав их по карманам, спустился к реке и умылся холодной, освежающей водой.
Побродив еще немного по городку, он вернулся в свою баню. Зайдя в тёплый полумрак, он с жадностью выпил оставшийся в ковшике смородиновый чай и увидел на полке, там, где раньше спал Семён, какой-то округлый предмет. «Забыл», – с грустью подумал он. Это было сваренное вкрутую яйцо, которое Семён должен был забрать с собой. Но, взяв его в руки, он увидел нарисованную угольком смешную рожицу и всё понял: не забыл, специально оставил. Опять комок подкатил к горлу: «Спасибо тебе, Сёма! Спасибо, дружок!» – подумал Фёдор с благодарностью. Утолив голод, он улёгся на полок и, утомлённый переживаниями сегодняшнего дня, свернулся калачиком и уснул.
Ночью ему снился сон. Он был у себя дома и сидел за ярко освещенным столом вместе с отцом и матерью. Дома было тепло и чисто, как всегда. На столе стояла хлебница с только что испеченным хлебом и вазочки с мёдом и вареньем. Мать говорила мягким и добрым голосом, приглашая ещё кого-то к столу:
– Садитесь, не стесняйтесь, угощайтесь чем Бог послал.
Во сне Фёдор удивился, не понимая, кого это так привечают в его доме. Голодный, он взял кусок тёплого хлеба и потянулся за ложечкой, чтобы намазать его мёдом. Отец мягко придержал его за плечо и сказал:
– Сынок, подожди немного: у нас ведь гости. Да ещё и с подарком.
Фёдор удивленно остановился и увидел на столе большой подсолнух, а еще он увидел плюхнувшегося на табуретку Сёму.
– Привет, Федька! – сказал он и поздоровался с его папой и мамой.
И так тепло, так хорошо стало на душе у Фёдора: он глядел на улыбающуюся маму, на отца, на Семёна, на кошку, свернувшуюся калачиком около печки. Мама принесла кофейник, и вкусно-вкусно запахло кофием...

Разбудили его чьи-то голоса. Мальчик вскочил, стал быстро одеваться, но было уже поздно. Какие-то люди открыли дверь и, дав ему одеться, забрали его с собой.
После серьёзного разговора с милиционером Фёдор согласился поехать в детский дом, дав слово, что оттуда не сбежит. Но через месяц сбежал. Однако попался он довольно быстро. На этот раз участковый с помощником крепко-накрепко связали ему руки за спиной каким-то ремнём, посадили на телегу и сказали:
– Не нравится тебе детский дом – получай спецшколу. Оттуда не сбежишь!
Когда ближе к вечеру проезжали мимо какого-то леса, Фёдор тихонько спрыгнул с телеги и помчался со всей мочи к спасительным деревьям. Он чувствовал себя зайцем, за которым гонятся и собаки, и охотники, и волки, вместе взятые.
В гуще леса его ждало ещё одно страшное испытание: полчища комаров набросились на беззащитного мальчишку. Они впивались ему в лоб, в глаза, в шею, в руки, которыми он не мог отмахнуться от этих кровопийцев. Но он продолжал бежать плача, страдая, а комары буквально облепили все открытые участки тела. Одни «насытившись» улетали, на их место садились другие, и казалось, не будет конца этой страшной казни. Сколько он так бежал, он потом не мог вспомнить, но перед тем, как потерять сознание, Фёдор увидел вдалеке какой-то забор.
Нашла его пожилая женщина, привела к себе домой, накормила, отмыла, выходила. От укусов лицо Фёдора так раздулось, что он не походил на человека. Сквозь распухшие веки он сначала даже не мог разглядеть свою спасительницу и её мужа, который предложил «оставить ребёнка у себя».
По мере выздоровления Фёдор увидел голубоглазую хлопотливую тихую женщину небольшого роста в белом платочке и простом цветастом платье. Звали её тётя Маша. Они были чем-то похожи со своим мужем дядей Колей: оба невысокие, оба голубоглазые и у обоих рано поседевшие волосы, и глаза были как будто присыпаны пеплом.
Позже мальчик узнал, почему: около лампадки, в красном углу, рядом с иконкой, стояла фотография молодого парня, вероятно, их сына, похожего одновременно и на отца, и на мать. Несколько месяцев назад в этот дом пришла похоронка на единственного сына. Вот и пригасли светлые глаза этих двух осиротевших людей. Он видел, как убивается вечерами перед иконкой и перед портретом сына тётя Маша, горюя о несбывшихся надеждах на внуков и вообще на будущее. Он видел, как дядя Коля время от времени, сжимая в зубах цыгарку, ожесточенно говорил: «Эх, кабы меня взяли на фронт, я бы хоть за сына отомстил этой немчуре проклятой!» И в душе у Фёдора росло какое-то непонятное чувство вины за горе этой семьи, и он решил, что ему надо уходить. Тем более, что он вполне уже поправился. Но когда он сообщил об этом дяде Коле, тот посмотрел на него грустно и сказал:
– Нет, парень, только не сейчас. Мать только-только в заботах о тебе жить начала. Ты уж не бросай нас, подожди.
Три года Фёдор прожил в этой гостеприимной семье, о которой он с благодарностью вспоминал всю жизнь.
Здесь впервые ему отпраздновали день рождения. Тётя Маша испекла роскошный румяный пирог с картошкой и грибами, а дядя Коля подарил сшитую собственными руками шапку-ушанку из овчины, такую тёплую и мягкую, что снимать не хотелось. Так и сидел в ней за столом, растерянный и счастливый, и слушал добрые пожелания от недавно ещё чужих, а теперь ставших родными людей.
Они научили его всему, что пригодилось потом в жизни: подшивать валенки, готовить для этого дратву, шить обувь. Ещё дядя Коля учил его столярным премудростям. Вскоре он не только помогал дяде Коле, но и мастерски точил деревянные ложки и черпаки. Одну такую ложку он сделал для себя и ею любил хлебать щи и окрошку. С тётей Машей он ходил в лес за грибами, за ягодами да за ивовыми прутьями, из которых позже научился плести корзины. Всё это впоследствии дало ему возможность честно заработать на кусок хлеба.
Фёдор всё больше и больше привязывался к этой простой и открытой семье, и всё больше чувствовал, что не может и не должен их обманывать.
Однажды, в тёплый летний вечер, они сидели с дядей Колей на завалинке, отдыхая после тяжёлой работы.
– Вот, сынок, сколько мы с тобой дров напластали: на всю зиму хватит, – улыбаясь и скручивая цыгарку, удовлетворенно проговорил дядя Коля. –Ты молодец, только щепки летели, за тобой не угонишься!
– Так ведь, дядь Коль, учитель-то кто! Я до тебя ничего подобного не умел, – весело ответил Фёдор.
Дядя Коля помял в руках готовую скрутку, которая в народе называлась «козья ножка», и, прищурив глаз, затянулся:
– Мы с Иваном раньше за один раз целую поленницу рубили. Помню, он еще небольшенький был, топор возьмет и тюкает. Мать ругается, боится, а я говорю: «Пусть приучается – мужик вырастет». И вырос настоящий мужик, воин.  Да-а… А фашисты моего парня…
Он опять глубоко, судорожно затянулся. И тут Фёдор не выдержал. Он не мог больше скрывать правду:
– Дядь Коль, я тебе должен сказать, а то будет нечестно от вас утаивать правду. Помнишь, я рассказывал, как один остался, как отца арестовали, как мамку в Сибирь отправили? Только я тогда главного не сказал, почему всё это вышло. Мы ведь, дядя Коля, немцы…
– Немцы? Не понял, из Германии что ли?
– Да нет, с Поволжья. Русские мы, то есть немцы русские. У нас там республика немецкая. Советская. Но я понимаю, что это ничего не значит, я понимаю, как к нам сейчас, к немцам, относятся. Может быть, вы даже прогоните меня, но я должен был вам это сказать, – на одном дыхании выпалил Фёдор и притих.
Дядя Коля докурил, затоптал окурок и внимательно посмотрел на парня:
– А ты-то тут при чём, Федька? Ты советский человек, и не важно, какой ты национальности. Мы с фашистами воюем, фашисты – наши враги. Давай, сынок, поленницу строить.
После этого разговора Фёдор как-то успокоился и с еще большей любовью и благодарностью стал относиться к своим спасителям. Два добрых, спокойных, улыбчивых, хозяйственных человека помогли Фёдору сохранить веру в людей и уверенность в себе. Тётя Маша и дядя Коля дали ему то, чего до сих пор не могли дать никакие казённые учреждения: сострадание, заботу и ощущение семьи.
Как-то раз дядя Коля достал из-за сундука накрытую тряпицей гармонь; сев на лавку, он развернул золотистые меха и пробежался по блестящим кнопочкам. И вскоре избу наполнила удивительная мелодия: то грустная, то веселая, она звала на бескрайние просторы, на лихую дорогу в русской тройке с колокольчиком под дугой. Тетя Маша присела к столу и, подперев щеку рукой, ласково глядела на мужа, а Федор с удивлением наблюдал, как пляшет гармонь в умелых руках дяди Коли. Музыка уносила слушателей в звенящий березовый лес, в далекие лесные дубравы, пела веселым ручейком, заливалась соловьиными трелями или шелестела, как молодая трава…
Когда затихли последние звуки, мальчик восхищенно выдохнул:
– Ну, дядя Коля. Ты даешь!
– Что ты, Федечка, он раньше на завалинке вечером только зачнет играть, так полдеревни слушателей сбежится! – с гордостью заметила тетя Маша.
– Думал, что уже разучился, – улыбнулся в ответ гармонист.
– Дядь Коль, а меня сможешь научить? Ну, хоть немножко!
– Бери, Федор, пробуй! Сможешь почувствовать музыку – научишься. Тогда и помогу.
Отныне мальчик не расставался с волшебным инструментом. В каждую свободную минуту он садился на небольшую табуреточку и пробовал подружиться с гармонью. Не сразу, но скоро у него стало что-то получаться: он сам подбирал простенькие мелодии и ужасно радовался, когда дядя Коля, одобрительно хмыкнув, похлопывал его по плечу.
 Еще в первом классе учительница говорила, что у Федора отличный музыкальный слух. Это же почувствовал и дядя Коля и стал учить парня различным музыкальным премудростям. И это дало свои плоды: когда Федор выходил с гармонью на лавочку, то немедленно, как мотыльки на огонек, слетались деревенские девчата и слушали знакомые и незнакомые мелодии, иногда подпевали вполголоса. А потом он уже научился подбирать музыку к их песням, и вечерние спевки продолжались дотемна, пока дядя Коля не разгонял всех по домам. А тетя Маша каждый раз приговаривала: «Прямо, как Ванечка играет, вот прямо точь-в-точь».
Наконец закончилась война. Вся деревня праздновала победу несколько дней: где-то пели под гармошку, где-то плакали, где-то плясали, нарядившись в довоенные платья и косынки. Стали возвращаться домой солдаты.
Фёдор наконец отважился сказать старикам, что ему пора ехать, искать маму. Тётя Маша расплакалась, а дядя Коля, выкурив цигарку, сказал:
– Не реви, мать, не на войну провожаем. А родную мать найти надо. Бог даст, свидимся. А ты, Фёдор, не торопись: дай собрать тебя в дорогу по-людски.
– Ой, Федечка, тебе сапоги новые сладить надо, – запричитала тётя Маша.
– Сладим, – коротко ответил ей муж.
И сладили, и в дорогу собрали, и денег наскребли, и пирогов напекли.
Телегу, чтобы довести Фёдора до ближайшей станции, дядя Коля не нашёл: все были заняты на колхозных работах.
– Ничего, сынок, ты своими молодыми ножками быстро дойдёшь. Вот по той дороге прямо, прямо до Бурашей. Как дойдёшь до конца деревни, тут и сворачивай влево, там километра три тебе и останется, – сказал он.
– Деньги, Феденька, я в мешочек положила, так сохраннее будет, там и адрес наш, ты уж отпиши нам хоть разочек, как у тебя всё сложится, – всхлипывая, сказала тётя Маша, надевая ему на шею маленький холщовый мешочек на шнурке. – А ещё я тебе в подклад денежку зашила. Мало ли что.
Фёдор с благодарностью обнял плачущую свою спасительницу, надел дяди Колину кожаную тужурку, взял узелок с провизией. Ещё раз попрощался с такими близкими ему людьми и зашагал, не оглядываясь, по наезженной телегами дороге. Тётя Маша мелко крестила его вслед, а дядя Коля развернулся, пряча лицо, и ушёл в свою мастерскую.
Фёдор шёл, слизывая, как в детстве, бегущие по щекам слёзы. Ему совсем не хотелось прощаться с этим гостеприимным домом, с этими дорогими людьми и ехать в далёкую неизвестную сторону под названием Сибирь. Но где-то там, на её далёких просторах, была его мама, которая ничего не знала о своём оставленном сыне и, возможно, нуждалась в его помощи.
До Бурашей он дошёл довольно быстро. Это была небольшая деревушка, протянувшаяся вдоль леса. Дойдя до конца, мальчик засомневался: здесь ему сворачивать или еще надо пройти колхозные строения, амбары, конюшни и так далее. Поколебавшись, он решил дойти до конца и убедиться, есть ли там дорога налево. Дорога была – Фёдор свернул на неё и пошёл, как он думал, по направлению к станции. Но он ошибся, и эта ошибка стоила ему довольно дорого. Он прошёл уже, как ему казалось, более трёх километров, а станции всё не было. Вокруг были поля, кое-где попадались рощи и небольшие лесочки.
Неожиданно на дорогу вышли трое парней:
– Куда путь держим? – с нехорошей ухмылкой спросил один из них, который по виду был старше всех.
Фёдор промолчал, продолжая идти. Двое других перекрыли ему дорогу, один из них толкнул его в плечо.
– Что это мы молчим, на вопросы не отвечаем? – развязно сказал старший и медленно направился к нему.
Похоже назревала драка. Фёдор попробовал мирно разрешить конфликт и спросил:
– Мне на станцию надо, не подскажите, как туда дойти?
– Ха, на станцию! Ты уже от станции в другую сторону шлёпаешь! – засмеялся парень с дыркой между передними зубами.
– Ну-ка, Клык, проверь, что у него там в котомке, - распорядился старший.
Фёдор решил не сдаваться. За время, проведённое в деревне, он заметно подрос и окреп, и этих двух худосочных мог раскидать легко, правда, со старшим он бы не справился. Не успел он об этом подумать, как тот, которого звали Клык, схватился за бережно завязанный тётей Машей узелок и потянул его к себе. Фёдор резко дёрнул узелок на себя. Беззубый полетел на обочину, второго он оттолкнул и побежал по дороге вперёд. Он услышал за спиной ругательства, но никто не погнался за ним, и скоро он понял почему.
Ещё двое парней покрепче прежних, выскочили из кустов, и сбили его с ног. Пнув его несколько раз, мордастый парень вырвал у него из рук узелок и развязал.
– Ого-го! Да тут на пирушку хватит, – радостно заявил он.
Воспользовавшись заминкой, Фёдор вскочил и врезал ему прямо по его довольной морде. Да так быстро, что тот даже не успел среагировать. Второй парень с чёрными, как смоль, волосами и глазами что-то заорал не по-русски и кинулся на мальчишку, но он получил отпор. Фёдор вдруг так разозлился, что решил драться до конца. Он даже не испугался, когда подбежали ещё двое и тоже включились в драку. И только когда он упал и образовалась куча мала, медленно подошедший старший сказал:
– Ша, отошли от парня!
Тут все успокоились и отошли в сторону.
Весь в пыли, с разбитыми кулаками, с обильно сочившейся из губы кровью, Фёдор встал и набычившись посмотрел на главаря. Тот подошёл к нему, и сказал, похлопав его по плечу:
– А ты молодец, шустрый! Не побоялся Совы, вон как нос ему расквасил.
– Да я его зашибу сейчас! – вытирая рукавом кровь, заорал Слава.
– Я сказал «Ша»! Я буду разговаривать! – рявкнул, судя по всему, главарь. – Ну-ка, пацан, назови себя? Я Волын, а ты?
– Я Фёдор.
– Фёдор? Это что за погоняло? – возмутился Волын, – Вот Сова, вот Клык, вот Сирена, а это Циган. А ты Фёдор?
– Да.
– А ты фрукт, однако! – засмеялся Волын, – О! Будешь Фрукт!
Кто-то из парней хохотнул.
– Чего ржёшь? – резко оборвал его главарь, – Теперь Фрукт, поговорим по делу. Тебе отработать придётся. Так, сколько же с тебя причитается? За разбитый нос – раз, за выбитый – два…
– У Клыка сразу зуба н было! – возразил Фёдор.
– Ещё как был! – нагло ощерился Клык.
– За выбитый зуб – два, – продолжал Волын, – за поцарапанную щёку Цыгана – три, за дерзость – четыре. В итоге, четыре червонца.
– А вы у меня из мешочка деньги не выгребали? – возмутился Фёдор.
– Да у тебя там всего восемь рублей и было, – изрёк Сова.
– Не боись! Я это усёк! Так бы у тебя пять червонцев было, – подытожил Волын, – вот отработаешь четыре червонца – можешь работать на себя.
Так Фёдор попал в воровскую банду.

Часть вторая.

В банде верховодил девятнадцатилетний Волын, который был то ли с Кубани, то ли с Украины, судя по проскакивающему иногда мягкому «г». Тёмные волосы, чёрные брови, карие глаза и прямой нос делали его даже симпатичным, если бы не тонкие, почти отсутствующие губы растянутого длинного рта. Ближе е нему по возрасту были семнадцатилетний Сова и шестнадцатилетний Цыган. Сова, говорят, был местный, уральский, вроде бы сбежал от злого отчима. Он и правда был похож на лупоглазую ночную птицу. Подобный загнутому клюву острый нос и маленькие губки довершали этот образ. Цыган вообще был откуда-то с Кавказа: чернявый, вспыльчивый, резкий, он переходил, когда злился, на свой гортанный язык. Клыку и Сирене было по пятнадцать. Сирена внешностью походил на Херувима: нежное голубоглазое лицо обрамляли белокурые кудряшки. Прозвище своё он получил за свой необыкновенно звонкий голос. Да и по насмешливым слова Волына, раньше он пел в церковном хоре. Но по-настоящему приближенным к главарю был Клык. Фёдор так и не понял, откуда он и как здесь оказался. Рыжий, веснушчатый, без переднего зуба, он казался бы забавным, если бы не злобный блеск, иногда появляющийся в его жёлтых, тигриных глазах.
Таким образом, Фёдор, которому еще не исполнилось четырнадцать лет, оказался в западне. В банде воровали все и всё: начиная с урожая на грядках, домашних животных, заканчивая кошельками. Они основались в заброшенной усадьбе староверов, которых ещё перед войной загрузили в телеги и увезли в неизвестном направлении. Забор и сарай в своё время растащили по брёвнышку, а дом и законченная баня каким-то образом сохранились. В доме была всего одна кровать, естественно, для Волына. Остальные коротали ночь на широких лавках, застеленных какими-то тряпками.
Волын с усмешкой сказал:
– Ну, что, Фрукт, придётся тебе устраиваться на полу.
– Я подумаю, – пробормотал Фёдор.
Он вышел из дома, окинул взглядом двор, зашёл в полуразрушенный сарай и, обернувшись, увидел идущего следом за ним Клыка.
– Не бойся, не убегу, – усмехнулся Фёдор и спросил, – инструменты какие-нибудь есть?
– Посмотри под верстаком, за досками.
Фёдор обнаружил небольшой топорик, ножовку и рубанок. Вот тут ему и пригодилась школа дяди Коли: он ловко смастерил себе из двух досок и четырёх чурбаков невысокую лежанку.
Когда они вместе с Клыком занесли её в дом, то Сова с завистью присвистнул:
– А мне такую сварганишь?
– А что я с этого буду иметь? – ответил Фёдор, слово в слово повторив услышанные до этого слова Совы.
Он быстро сообразил, по какому признаку строятся здесь отношения:
– Ха, а ты умелый Фрукт! – удивился тот.
– Я обучаемый, – широко улыбнулся Фёдор.
Вернулся Волын, куда-то ненадолго отлучавшийся, увидел новый топчан и одобрительно похлопал мальчика по плечу:
– Красавчик! Руки у тебя, Фрукт, из того места растут. ¬– Затем обратился к Сове и Цыгану, дежурившим по кухне, – Ну что там, скоро?
– А всё уже готово, – сказал Цыган, и они с Совой стали накрывать большой деревянный стол около окна.
В основном там были продукты из узелка Фёдора, но в центр Сова поставил чугунок с какой-то мешаниной из кусочков сала, сухарей и ещё чего-то. Волын сел за стол, и только тогда по его знаку уселись остальные. Да, дисциплина у низ была что надо! Фёдор достал из кармана своей тужурки свою деревянную ложку и тоже подсел к столу. Все расхватали по пирожку и стали по очереди черпать из чугунка так называемое крошево. Фёдор попробовал – оказалось вкусно, как ни странно.
– Какая у тебя ложка, Фрукт! Ты ею в два раза больше захватываешь! – тонким голосом возмутился Сирена.
– Хорошо, я буду через раз хлебать, – быстро нашёлся Фёдор.
– Заткнись, Сирена! Он свой вклад на сегодня сделал! – рявкнул Волын. – Но у нас, Фрукт, отрабатывать надо каждый день. Завтра пойдешь с Клыком и Цыганом на дело.
Вот и посмотрим, на что ты годен, – тихо сказал Клык.
Рано утром жители ближайших деревень отправляются на колхозные работы. В домах остаются только старики и дети. Наступает раздолье для всякого рода воришек. На этот раз Клык собирался украсть петуха, но получилось поймать лишь курицу. Всё было продумано до мелочей. Цыган медленно проходил мимо калиток, отвлекая на себя внимание собак. В это время под громкий собачий лай Фёдор с Клыком подошли с другой стороны к дому, где за забором квохтали куры. Клык приманивал их обычной травой, пыжился накинуть на шею ближайшей курице специально сделанную для этого петлю, привязанную к палке. После нескольких попыток он дёрнул палку кверху и приказал Фёдору подхватить пойманную курицу. Тот неловко схватил добычу, и они бросились бежать. Слегка придушенная курица сначала не шевелилась, а потом начала трепыхаться так, что Фёдор чуть не упустил её. Добежав до леса, воришки подождали Цыгана и зашагали с добычей в староверскую усадьбу.
Вечером они варили куриный суп и оживленно рассказывали о своих приключениях. Сова с Сиреной умыкнули на станции кошелёк у толстой тётки с корзинками и купили лепёшек, которые продавали башкиры. Когда все отчитались перед Волыном, он поздравил Фёдора с первой воровской удачей.
– Что, Фрукт, можно тебя поздравить? Теперь ты один из нас.
А Фёдору было до тошноты противно вспоминать, как билась у него в руках живая курица и как потом она превратилась в тушку. А ещё его удивило, что Клык не сказал Волыну про то, что он чуть не упустил добычу. Он не знал, что на самом деле Клык всё рассказал, просто ворам нужно было привязать его к себе.
Через две недели Фёдор попробовал сбежать, но его быстро поймали. Бил Волын – остальные держали. Бил жестоко, стараясь попадать кулаком в грудь. Долго ещё потом Фёдор не мог глубоко вдохнуть воздух и спал сидя. Сирена с показным участием предположил, что Волын всего лишь сломал ему рёбра и что Фрукт ещё легко отделался. Больше Фёдор не пытался покинуть воровскую банду. Он научился незаметно доставать кошельки из карманов зазевавшихся в очереди пассажиров на станции, воровал овощи с огородов и колхозных полей. Однажды утащил у косарей узелки с завтраком. Но самым страшным для него была кража барана из колхозного склада, которого потом на его глазах зарезали и освежевали. Зато этого мяса хватило аж на две недели.
Банда под руководством Волына вообще запасла довольно много продуктов: в погребе в кадках были нагружены с горкой картошка, морковка, свекла, редька. Кроме того, за лето и осень успели насушить грибов и ягод, а также понемногу натаскали с колхозных полей целый мешок разного зерна. Судя по всему, воры основательно подготовились к зиме и не собирались себе ни в чём отказывать. Осталось позаботиться о тёплой одежде.
Однажды Цыган притащил снятую в каком-то дворе с верёвки стоящую колом на морозе солдатскую гимнастёрку. Он вырядился в неё, подпоясался своим ремнём и маршировал по комнате под одобрительный гогот сотоварищей.
Вошёл Волын, внимательно посмотрел на цыгана:
– Молодец! А теперь снимай! Тебе она по возрасту не подходит, а мне пригодится. Надо только ещё побрякушек где-нибудь пошукать.
– Пошукаем, – с готовностью отозвался Цыган.
«Побрякушками» они называли ордена и медали, привезенные солдатами с фронта. Вскоре Цыган с Совой отобрали у инвалида на деревянной каталке, побиравшегося на привокзальной платформе, две медали: одна – «За отвагу», другая – «За взятие Берлина». Волын нацепил их на гимнастёрку и стал похож на фронтовика.
– В таком виде мне все двери будут открыты, – довольно хохотнул главарь воровской банды.
Фёдору было тошно и стыдно на это смотреть. Эх! Если бы знал дядя Коля, потерявший сына на войне, в какой грязной паутине запутался его приёмный сынок. И вырваться из этой паутины не было никакой возможности.

Почти год провёл Фёдор среди воров. Но сколько верёвочке не виться, конец будет. В начале весны нагрянули легавые и на рассвете взяли их всех тёпленькими. Так Фёдор попал в колонию для несовершеннолетних. Наказание он отбывал в городе Копейске Челябинской области. Ничего хорошего он оттуда не вынес, зато приобрёл синеватые наколки на левой руке. От кисти до сгиба появился кинжал, обвитый змеёй, а на пальцах, начиная с мизинца, он набил себе буквы: «С.И.Б.И.Р.Ь.»
Весной сорок седьмого года Фёдор вышел на свободу. Старая кожаная курточка, которая была ему велика, стала теперь впритык. Он не стал застёгивать пуговицы и, сунув руки в карманы, вдохнул. Всей грудью и зашагал по дороге неизвестно куда. Одно он знал точно – ему надо в Сибирь. Только где взять денег на дорогу? Той мелочёвки, которую ему выдали, хватит разве что не умереть с голоду несколько дней. Однако горевать он себе строго запретил.
Вскоре он дошёл до небольшой деревушки, где стал спрашивать, не нужен ли кому помощник в доме. Оказалось, что в деревне катастрофически не хватает мужских рук. Кому-то нужно было подлатать крышу, кому-то отремонтировать забор, кому-то подправить сарай. Да мало ли дел в деревенском хозяйстве. Федор с удовольствием брался за любое дело: чинил лопаты и грабли, подшивал валенки, ремонтировал табуретки.
А когда в доме, где его приютили, нашлась старенькая гармошка, Федор с радостью взял ее в руки, развернул меха – и как будто и не выпускал ее из рук. Вечерами на лавочке возле дома он самозабвенно играл знакомые и незнакомые песни, тут же подбирая мелодию под пение деревенских девчат.    Вот когда по-настоящему оказались востребованы все навыки, переданные ему когда-то дядей Колей. Постепенно душа Федора оттаивала в этом простом деревенском быте, тем более что жители, видя его золотые руки, старались и подкормить его, и уважить своим вниманием, а молодые девчонки вообще хороводились вокруг симпатичного, рукастого парня-гармониста. И вскоре Федор снова начал улыбаться и даже смеяться, от чего он совсем отвык за последние два года.
Послевоенная деревня была небогата, но жители умели быть благодарными: кто на обед позовет, кто продукты принесет, кто - одежку, оставшуюся от мужа. Но были и те, кто, узнав куда, и зачем нужно было ехать Федору, приносили деньги. За лето ему удалось заработать не только на еду, но и на дорогу.
– Оставайся! – уговаривал председатель колхоза, – Мы тебе тут невесту найдем.
– Да не могу я, вы же знаете! – говорил Федор, сам с неохотой покидая деревню.
На этот раз он не стал рисковать и поехал до станции на телеге. А в дороге случилось чудо: Федор сунул руку в карман и не нашел там мелочь, зато нашел дырку, в которую она провалилась. Пытаясь извлечь оттуда деньги, он обнаружил там сложенный вчетверо червонец. Откуда он взялся? Подумав, он вспомнил, как тётя Маша шепнула ему, что зашила денежку в подкладку. И тут Фёдор уже не мальчик, а взрослый парень, еле сдержал набежавшие слёзы.
И вот впервые Федор купил себе плацкартный билет, дождался поезда до Новосибирска и занял в нем свое законное место. Ехать ему предстояло трое суток, и он взял у проводницы постельное белье. Из сумки он достал кое-какие припасы на дорогу, а саму ее закинул на багажную полку. И тут же в памяти всплыла его поездка, когда он скрывался на ней от контролеров. Как давно это было! Словно в другой жизни. Вместе с Федором в купе ехали две женщины и их полуслепой отец. Под мерный стук колес соседи разговорились и поведали историю о том, как эвакуировали из Поволжья детей, и они разыскали следы их только сейчас. Вот и едут они забирать своих дорогих сына и дочку домой, и дедушка захотел успеть повидать любимых внуков.
– Большие теперь стали-то, поди! – сказал отец, с повлажневшими глазами. – Помощники поди что выросли!
– Моему уже тринадцать стукнуло, – согласилась одна сестра.
– А моей скоро пятнадцать стукнет – совсем невеста, – добавила вторая.
Федор поделился, зачем он едет в Сибирь.
– Вот, эта война проклятая: все судьбы порушила! И родителей, и детей осиротила! – сокрушенно пробормотал отец.
Сестры сначала всплакнули, а потом стали потчевать Федора чем бог послал, а он, в свою очередь, угощал их. Так и ехали до Новосибирска будто одной семьей.
Умные люди подсказали Федору, чтобы он по приезде обратился в справочное бюро, так он и сделал, но найти место жительства матери так и не смог. Зато после тщетных попыток ему удалось найти адрес тети Эммы. Она жила на окраине Новосибирска в небольшом двухэтажном бараке. Тетка не сразу его узнала: все-таки прошло шесть лет, а она почти не изменилась: все те же голубые глаза, мягкая улыбка, белокурые волнистые волосы. Только какая-то строгая морщинка появилась между бровей и веки слегка опустились, придавая лицу усталый вид. Когда Фёдор назвал себя, она порывисто обняла его и заплакала. И снова, как в детстве, он сидел за столом у тети Эммы и с наслаждением вдыхал аромат того самого кофия, который она варила специально для него. Тут же за столом она рассказала свою историю, как эшелон прибыл на станцию, выгрузил несчастных на голую платформу и все. Никто их не встречал и не ждал. И семьи с малыми детьми, стариками и женщинами пошли куда глаза глядят. Местные встречали их враждебно, называли фашистами и прогоняли прочь. Тогда стали ссыльные русские немцы строить себе шалаши из подручного материала. А дело шло к зиме, которая наступает в Сибири очень рано. Тетя Эмма помолчала, а потом продолжила свой рассказ:
– В первую же зиму от холода и голода поумирало больше половины: в основном маленькие дети и старики. Целыми вареницами везли хоронить…Страшно вспомнить! Поэтому всякое может быть…Но мы будем искать, может, найдем Милю. Жалко, не знаю, в каком эшелоне и куда ее увезли.
– А ты, тетя Эмма, как уцелела? – после продолжительного молчания спросил Федор.
– А мне повезло.
И она поведала, как в растерянности осталась стоять одна на перроне в своем осеннем пальтишке, кружевном платочке и резиновых ботиках, с небольшим чемоданчиком в руках. Такой ее и увидел недавно овдовевший, болезненный бригадир депо. Он подошел к ней, как-то очень просто позвал с собой, и она молча пошла за ним. И потом ни минуты не пожалела: этот молчаливый, добрый человек дал ей кров, а если быть точнее, то буквально спас ее.
– Он сейчас в больнице, но, я думаю, возражать не станет, если ты поживешь у нас.
– Спасибо, но я все же маму буду искать
– Вместе поищем, мой мальчик, – со слезами в голосе сказала тетя Эмма.
Но поиски долго не давали никакого результата. Федор ездил в разные города Новосибирской области – матери нигде не было. И вдруг однажды вечером, сидя за ужином, муж тети Эммы предположил:
– А если она вышла замуж и поменяла фамилию?
– Тогда надо попробовать поискать по имени-отчеству, – загорелась тетя Эмма.
На следующий день они с Федором просидели полдня в Справочном бюро и нашли всего девять человек по имени Эмилия Фридриховна и две Эмилии Федоровны. Но это было довольно много. И тут тетя Эмма сообразила, что надо отсеять по возрасту.
– Федя, а маме сколько сейчас лет?
– Я точно не помню, но, наверное, лет тридцать пять-тридцать семь.
Когда убрали всех лишних, то осталось всего две Эмилии Фридриховны с немецкими фамилиями и одна Эмилия Федоровна по фамилии Ягофарова. Федор и потом не мог объяснить, почему именно на этой татарской фамилии дрогнуло его сердце.
Вроде бы и отчество другое, но возраст – тридцать шесть лет – совпадал с маминым. Он снова и снова возвращался к этой непривычной для слуха фамилии и в конце концов решил сначала отправиться по этому адресу.
Когда Федор приехал на станцию Прокопьевск, то первым делом расспросил людей, как добраться до нужного адреса. Затем он на попутке добрался до хлебозавода, а дальше – пешком до строящейся шахты «Красногорская». Именно там, недалеко от нее, он и нашел одноэтажный барак с тремя выходящими на дорогу небольшими крылечками. Федор остановился, закурил, чтобы успокоить колотившееся в груди сердце. Он чувствовал, остро чувствовал всей своей детской душой девятилетнего мальчика, что сейчас увидит свою маму. Он еще немного постоял, прислонившись спиной к теплому стволу большой березы: очень уж не хотелось ему расплакаться, надо было показать, как он повзрослел за время сиротства.
Наконец он решительно шагнул к первому крыльцу и постучал в дверь. Секунды ожидания показались ему вечностью. Ну вот щелкнул замок и в дверях показался черноглазый паренек, года на два младше Федора.
– Вам кого? – спросил он, с любопытством разглядывая незнакомца.
– А мне бы Эмилию Федоровну, – охрипшим от волнения голосом пробормотал тот.
– Мама, тут тебя спрашивают! – крикнул в глубину дома паренек, все еще держа дверь полуприкрытой.
«Неужели ошибся?!» – разочарованно подумал Федор. И в это мгновение в дверях показалась она – его мама, мамка, мамочка, в белом передничке, такая знакомая, такая родная. Она внимательно вгляделась в лицо парня и вдруг вскрикнула:
– Фри..!
– Федор, – перебил ее севшим голосом сын.
Мать охнула и стала медленно оседать, так что Федор еле успел ее подхватить. Он узнал запах матери, запах дома и не выдержал: детские слезы радости, счастья, обиды и страдания так и хлынули из его глаз. С помощью черноглазого парнишки, называвшего его мать мамой, он завел ее в дом и посадил на стул. Придя в себя, мать протянула руки к сыну и обняла его склонившуюся к ней голову.
Федор опустился на колени, зарылся лицом в передник, а мать все гладила и приговаривала:
– Фридрих…Сынок…Живой…Мой Фридрих…Мой сынок…
Позже мать рассказала, как чудом выжила в дощатом, промерзавшем насквозь бараке спецкомендатуры в поселении Голубевка, как потом ей повезло устроиться на работу в комбинат строящийся шахты «Красногорская» уборщицей. Там было тепло, там была шахтерская мойка с горячей водой – предел мечтаний для спецпоселенцев. Она вспомнила, как ей не хотелось уходить с работы, как она буквально вылизывала закрепленные за ней помещения. Здесь чистоплотную, голубоглазую, симпатичную женщину и приметил бригадир Степан Ягофаров, и когда он неожиданно предложил ей выйти за него, то она, не раздумывая, согласилась, ни минуты не пожалев об этом. Степан приехал сюда вольнонаемным с сыном Гришей, который скоро стал называть ее мамой.
Новое жилище матери представляло собой комнату в бараке с большой кухней-прихожей, разделенной печкой. Между крыльцом и домом были просторные сени. Везде, даже в сенях на полочках, были накрахмаленные белые салфетки – только мама умела создавать такой волшебный уют сказочного домика.
Вечером Федор познакомился со своим новоиспеченным отчимом, который сразу скосил глаза на его пальцы с наколками, и ревниво подумал о своем отце, в гибель которого не хотел верить. За ужином они поговорили, Федор рассказал коротко о своих скитаниях, не исключая колонии, и заметил, с каким любопытством и даже уважением слушал его Гриша. Когда пришло время ложиться спать, выяснилось, что спальное место Гриши – раскладушка на большой кухне. На такую же раскладушку, взятую у соседей, разместили и Федора. Когда все улеглись, Гриша стал расспрашивать Федора о жизни в колонии, на что тот отвечал, что лучше ему не знать, а сам полночи не смыкал глаз. Федор с грустью думал о том, что этот любопытный черноволосый парень, старше которого он всего лишь на год, отстает от него на целую жизнь. В эту бессонную ночь он твердо решил, что не собирается сидеть на шее у матери и постарается найти какую-нибудь работу.
 Вскоре, взяв у матери свидетельство о рождении, Фёдор выправил себе документы, где он оставил немецкую фамилию отца, но теперь официально стал Фёдором Ивановичем. А потом не без помощи отчима устроился работать на недавно открытый деревообрабатывающий комбинат при строящейся шахте. Через месяц он получил койку в рабочем общежитии и зажил самостоятельной жизнью. 
Однажды, когда Фёдор пришёл к матери на воскресный обед, она вручила ему какой-то конверт и спросила с тревогой в голосе:
– От кого это? Откуда-то с южного Урала?
Сын, увидев обратный адрес, засиял радостной улыбкой:
– Это от моих спасителей, мама!
И он прочитал вслух письмо, в котором тётя Маша писала, как они обрадовались первой весточки от него, как счастливы были узнать, что у него всё хорошо. А ещё они звали в гости: «Приезжай, Федечка, вместе с мамой приезжай. Уж как мы рады будем тогда с Колей! Приезжай, сынок!»
И Фёдор снова вспомнил, как тётя Маша нашла его, полуживого, на окраине леса, как выхаживала, отпаивала его травами и как хорошо ему было у этих светлых людей.
– Я этого никогда не забуду. Может, и правда съездим, а, мам?
– А что, скоро отпуск – вот и поезжай.
Однако у Фёдора была очередная цель – найти своего отца. Он ещё у тёти Эммы написал запрос во всесоюзный розыск, но ответа пока не было. Узнав об этом, мать слёзно просила не искать отца, потому что, по её словам, он бы давно сам разыскал их, если бы был живой. Но сын подозревал, что она боится ответственности за второе замужество при живом муже, поэтому больше никуда писать не стал, а продолжал ждать ответа от тёти Эммы.
Время шло, Фёдор стал работать в столярной мастерской, занимаясь своим любимым делом. А в пятидесятых он встретил шестнадцатилетнюю кареглазую красавицу Нину, тоже немку, которая в трёхлетнем возрасте приехала с Украины сюда с мамой и бабушкой. Только в отличии от него, они спасались от репрессий, которые могли последовать после ареста и объявлением «врагом народа» её отца.
С этой целью её мать завербовалась работать на шахты Сибири, и судьба свела двух молодых людей вместе. В пятьдесят втором году у них родился сын, которого назвали Иваном в честь двух потерянных на страшных перекрестках времени дедов.
Но Фёдор всё-таки найдёт своего отца, правда, гораздо позже, в начале шестидесятых. И они встретятся, два взрослых, много переживших человека. И дед увидит своего внука – тёзку, а Фёдор познакомится со своей сестрой, родившейся на Урале, где десять лет валил лес «без права переписки» в трудармии их общий отец… Вот в такое время выпало жить нашим отцам и дедам. Да, тысячу раз прав был поэт: «времена не выбирают, в них живут и умирают».


***

На высоком левом берегу Волги, в устье реки Берёзовка, стоит, как и сто лет назад, большое село с неромантическим названием – Подстепное. И не живут уже в этом селе поволжские немцы, остались лишь развалины старинной кирхи и сохранившаяся часть немецкой начальной школы, где когда-то учился голубоглазый мальчик по имени Фридрих, который очень любил «кофий». А крепкий, красивый дом с высоким цоколем, построенный ещё его прадедом, стоит до сих пор, вопреки всем законам времени.