5. Письмо в вечность

Тогда должно было быть большевистское восстание против гетмана и немцев, кто-то донёс, что оно начнётся и покатится по Пслу, а центр в Сорочинцах, до Гадяча, полыхнёт целая округа. Бездонный день клечальной субботы горел и голубел над селом, из леса везли на возах клён-дерево, орех, дубовые ветви, терновник, зелёную траву, хаты наряжали к клечальному воскресенью, двор пах вялой травой, прекрасное село стало ещё милее, оно убралось в зелень, украсилось ветвями, хаты белые и строгие, дворы покосившиеся, чистые и уютные, и синейшее небо лилось и лилось.

В долине под деревьями нежился прекрасноводный Псёл, отряд германского кайзера бродил по долине, обыскивая каждый куст, а отряд гетманцев обыскивал пески. Герр капитан Вюртембергского полка руководил поисками, вокруг него носился его доберман, лая на каждое дерево, пан сотник гетманского войска лежал на жупане под ветлой, отдыхая после первых часов тщания и пыла. Перед ним на Псле трое парней искали чёрный дуб, лежавший на дне реки; парни искали его, сидя под водой, и потом выныривали на поверхность.

Было скучно и укачивающе на берегу Псла, солдаты обоих отрядов планомерно обыскивали все закоулки, подвода с двумя человечками остановилась около сотника. «Пан атаман, — сказали человечки, — вы люди не местные и вам его вовек на найти. А эти вот парни здесь ищут чёрный дуб, и чёрный дуб ищут под осень, а не в клечальную субботу. Эти парни следят за вашими поисками, вот такой они ищут чёрный дуб, пан атаман, а мы люди местные и стоим за его светлость ясновельможного пана гетмана и хотим вам помочь. Мы лучше знаем, где искать того висельника-письмоносца, пан атаман, только пусть это будет секретом, потому что нам не будет житья от сельской голытьбы, и сожгут нас на следующую же ночь».

Оба человечка расказали пану сотнику, что в лугу есть озёра, вокруг них рогоз и камыш, те озёра-заводи они могут по пальцам пересчитать. Там они рыбу волоками тащили, от революции прятались в своё время, и письмоносец в озёрах притаился, ожидая ночи, чтобы убегать дальше по степи аж до Сорочинцев. «В озёрах лежишь под водой, во рту держишь камышину и дышишь сквозь камышину, пока не пройдёт поблизости облава и постреляет в воду, кинет ручную гранату в озеро, чтобы ты выплыл. Уши у тебя полопаются, но, однако, не всегда ты выплывешь на поверхность, как глушённая рыба. Кто просто умрёт на дне и не выплывает, а кто, возможно, и спасётся, коли взрыв далеко, но это наилучший способ искать беглецов по нашим местным заводям», — сказали человечки пану сотнику.

Сразу же поиски были поставлены как следует, озёрца стали пристально осматривать, в озёрца начали швырять ручные гранаты, парни немедленно же бросили искать чёрный дуб в Псле и подались прочь разыскивать хаты двух человечков, чтобы их поджечь. Человечки явились домой именно тогда, когда их подворья красовались в красном убранстве и сгорели за какой-то час. Человечки поопаливали головы и искали быстрой смерти в пламени своего хозяйства, немцы и гетманцы методично кидали в озёрца гранаты и стреляли во все подозрительные заросли камыша, письмоносец не находился, и вот на прогалине наткнулись на ямину.

Она была мелкой, вокруг рос молодой камыш, капитанский доберман забрёл в воду, и капитан не велел кидать гранаты, озерцо было пустым, все двинулись дальше. Внезапно доберман неистово залаял на какую-то колоду, лежавшую в воде неподалёку от берега, лежавшую в кувшинках, в ряске.

Герр капитан послал осмотреть колоду, и то был бесчувственный письмоносец, босые ноги, руки и лицо — всё черным-черно от бесчисленных пиявок, и когда письмоносца раздели — на нём не было живого места, и пиявки гроздьями поприсасывались к телу.

Герр капитан позвал солдат, они порасстёгивали сумки и ссыпали всю соль, которая у них нашлась. От рассола пиявки стали отпадать, письмоносца заставили глотнуть капитанского рома, он помалу очнулся, его единственный глаз загорелся жизнью и колючей ненавистью. «Таки нашли», — сказал он равнодушным голосом.

Пообедал письмоносец с капитанского стола, в стакане хороший ром, хата усыпана зелёной, пахучей травой, углы обставлены ветвями, стены убраны цветами, было тихо в хате, покуда письмоносец наелся. Он ощутил, как разливаются силы по жилам, его клонило в сон, грезились прекрасные сны: будто носит он бесчисленные письма и никак не может их все раздать. А день тем временем клонится к вечеру, приходит условленный час, свершается желанное, и вновь он носит бесчисленные письма, не может их раздать, время идёт, писем не становится меньше, никакая сила не коснётся письмоносца, пока он не отдал последнее письмо.

Капитан нарушил сонные грёзы, заговорив ласково и доброжелательно (он говорил о чудесном лете и о тихих зорях единственной в мире родины, о его, письмоносца, жизни среди этой прекрасной глуши, на берегу речки милой Псла, капитан прибег к красноречию, чтобы до края расстрогать человеческую душу, переводчик повторял), а письмоносец сидел равнодушный и, напрягши волю, забывал понемногу те сведения, которых хотел от него капитан.

Он забыл, что он член подпольного большевистского комитета, что он был на совещании, назначившем на сегодняшнюю ночь восстание. Он забыл место, где закопал ружья и пулемёт, и это было тяжелее всего забыть и отодвинуть в такой далёкий уголок памяти, чтобы никакая физическая боль не достигла его. Это воспоминание об оружии лежало бы там, как воспоминание далёкого детства, оно осветило бы и согрело смерть в одиночестве и предсмертную последнюю боль.

И дальше говорил капитан письмоносцу, силой воли забывавшему уже и своё имя, оставлявшему себе только закалённую первичную волю — дожить до ночи и передать оружие повстанцам. Капитан говорил о далёких роскошных странах, куда сможет поехать письмоносец жить и путешествовать на деньги гетманского правительства, надо только сказать, где закопано оружие, когда назначено восстание, адреса руководителей его.

Письмоносец сидел у стола, в нём вспыхнуло непреодолимое желание сразу умереть и ни о чём не думать, подмывало засадить себе нож в грудь, хотелось лежать в гробу под землёй с чувством выполненного долга. Речь капитанова понемногу теряла ласковость, гетманский сотник подошёл к письмоносцу и злобно поглядел в его единственный глаз, увидел там бездну ненависти и решительности. Словно электрический ток пронзил сотника — кулак его изо всей силы ударил письмоносца в висок.

Капитан вышел в другую хату обедать, а сотник остался с письмоносцем, и когда капитан вернулся, письмоносец лежал на полу, набивал себе травы в рот, чтобы не стонать и не молить, сотник осатаневшими глазами глядел в окно.

Он не имел права на смерть, он должен был нести своё окровавленное тело сквозь поток времени до ночи, принять все муки, кроме смертной, тяжело было бороться в одиночестве и не сметь умереть. Вместе с товарищами он насмехался бы над пытками и плевал бы палачам в лицо, приближал бы к себе славную смерть несломленного бойца, а здесь он должен был вести свою жизнь, словно стеклянный челнок среди чёрных волн, дело революции лежало в его крохотной жизни. Он подумал — так ли велика ненависть у него к контре, что ради неё и жизни не жалко, и кровь угнетённого класса закипела в его жилах, о, это большая честь — стоять над своей жизнью!

И письмоносец повёл показывать закопанное оружие. Он шёл по уютному селу и чувствовал на себе солнечное тепло, он босыми ногами касался ласковой земли, ему казалось, что он идёт сам через фантастические степи, идёт, как тень от своей жизни, крепчает в решительности и упорстве. Он видит людей и знает, которые ему сочувствуют, а которые ненавидят, он идёт по этому разлому меж двух миров, и миры не соединятся после его смертного шествия.

Вот он дошёл до кучи песка за селом и остановился, солнце уже свернуло с позднего обеда, земля дрожала от тишины и зноя, немцы начали копать песок, и они потеряли около часа. Письмоносец стоял, осматривая далёкие горизонты, Псёл и заречье, несколько раз крикнул удод, пахла рожь.

Письмоносца бросили на песок, на плечи и на ноги ему сели немцы, разозлившиеся от того, что их надули, письмоносец потерял сознание после двадцатого шомпола и, придя в себя, увидел, что солнце висит низко над горизонтом, сотник расстёгивает кобуру, а немцы будто поотворачивались. Тогда письмоносец крикнул и признался, что оружие закопано в другом месте, он покажет, где именно, «Расстрелять вы ещё успеете, бежать мне некуда из ваших рук».

Они снова проходили по уютным улицам села, было выше человеческих сил смотреть на заклятого письмоносца, не хотевшего отдать свою жизнь, как письмо, врагу в руки, мужчины выглядывали из-за ветвей, по закоулкам перебрасывались чудными словами, ждали вечера и подмоги. Письмоносца водили по селу, как бедняцкое горе, его избивали по дороге и увечили сапогами, его подвешивали в риге^25 к перекладине, его подпекали свечкой и заставляли говорить, а он водил, слёзы прожигали песок, и показывал разные места, и там ничего не находили. Ещё свирепей колотили его тело, горе вставало над селом, вырастало в отчаяние и гнев, сердца загорались местью, опускалась ночь на село, на заречье за Псёл погнали стадо на ночь, колокол-созывник на колокольне зазвонил к службе.

Письмоносец не мог уже ходить и не мог двигаться, ему казалось, что он факел и весь горит, сердце выскакивает из груди, кровь струится из ран по капле, боль вытянулась в одну высокую ноту. Это был вопль всех нервов и всех клеток, глухо гудели покалеченные суставы, только непримиримая воля умирала, как боец, не отступая ни на шаг, собирая резервы, экономя пыл.

Письмоносцу поверили в последний раз и везли его через Псёл к пескам, вокруг шёл отряд вюртембержцев, ехали верхом гетманцы, ковыляла сгорбленная Василиха, её привели вечером уговаривать заклятого сына, капитан сказал последнее слово, что расстреляет мать и сына. Письмоносец поговорил с матерью, мать его поцеловала в лоб, как умершего, и пригорюнилась, вытирая сухие глаза. «Делай как знаешь, — сказала, — что мне передали, то и я тебе повторила». Мать шла за письмоносцем на заречье и на пески, сын её шутил, зная, что скоро всё кончится, ночь была звёздная и тёмная, тишина неслыханной пустоты.

Приехали на пески, стали копать, немцы залегли кругом, письмоносец отдыхал на телеге и вслушивался в темноту, вскрикнул одинокий голос, под лопатами лязгнул металл. «Стойте, — сказал письмоносец, — разве вы не видите посланцев, идущих по мою душу?» И в далёкой темноте родились бесчисленные огни. Они походили на пламя свечей, будто волны, много выше человеческого роста, несли на себе сотни свечей. Огни колебались, ритмично поднимались и опускались, они шли с трёх сторон, и не слышно было никакого шума и речи. Немцы начали стрелять, огни приближались, высоко плывя над землёй.

«Вот кто возьмёт оружие, — крикнул письмоносец, — теперь застрелите меня, чтобы я не мучился, восстанут сёла, и выйдут комбеды, прощай, свет, в эту тёмную ночь!» И сотник подошёл к письмоносцу и выстрелил в лежачего, и это письмо в вечность ушло от рядового бойца революции. Сёла над Пслом зазвонили во все колокола, и их слышно стало на много вёрст, сёла над Пслом зажгли кострища высоченные, и их видно стало на много вёрст, из тьмы кинулись на немцев повстанцы и пробивались к оружию, над ними плыли в воздухе свечки, в тихом воздухе буйствовали звуки, далёкие пожары, восстание, штурм и решимость, восстание!

К одинокой подводе с мёртвым письмоносцем подошёл Чубенко. Ласковые воловьи морды жевали жвачку вблизи. Зажжённые свечи, привязанные к их рогам, горели ясным пламенем среди величественной тишины ночного воздуха. Около письмоносца сидела сгорбленная Василиха, не сводя глаз с мёртвого. Чубенко снял шапку и поцеловал Василиху в руку.

Письмо в вечность ушло вместе с жизнью, как свет от давно угасшей одинокой звезды.


Примечания:

^25. Рига — большой сарай для сушки снопов хлеба с местом для обмолота.