6. Чубенко, командир полка

На коне ехал Чубенко, конь под ним был усталый, конь спотыкался, чубенковский отряд брёл наощупь, полесские сосны обступали со всех сторон, и шумели, и сыпали ровным сном шёпот, и скрипели, как снасть, и ворковали, как паруса. Лесной парусный флот плыл в широкий мир, на небе плескались синие озёра между снежных пустынь, льдина на льдину, гора на гору — под ветром хаос и битва.

Чубенко клонил голову и выпускал из руки повод, конь спотыкался на корягах лесной дороги, торжественная лесная осень склонилась над отрядом, много было раненных, нёсших перед собой обмотанные руки, словно белые чаши. А кто-то держался за грудь или за живот, и тяжёлых несли на ношах, двуколки с патронами выглядели, как гроздья, к ним жались раненные и утомлённые. Впереди шли хмурые и небритые великаны, твёрдо ставили ногу обвешанные патронами и гранатами бойцы.

Отряд Чубенко помалу продвигался сквозь лес. Донбасс, далёкий и желанный, стоял у них в глазах, доменщики и слесари, мартенщики и стеклодувы, шахтёры и вальцовщики, рудокопы и чернорабочие — все шли за своим Чубенко, за молчаливым сталеваром Чубенко, командиром красного полка, решительным, неотступным и непоседливым.

Он был только легко ранен, а комиссара полка убили поляки во время боя на Висле, и куски комиссара были собраны на поле боя. Полк похоронил их со славой и всё пробивался к Варшаве, бился с поляками по-простому, по-донбасски, слесари слесарили из орудий, шахтёры долбили сабельками, молотобойцы ковали гранатами, газовщики давали жара из винтовок, кто чем умел и что полюбил. Участок этого полка выдерживал все атаки, полк отступил едва ли не последним. Чубенко вёл отряд, связи у него с Красной Армией не было, Донбасс впереди виделся пыльный и родной, была ранняя осень девятьсот двадцатого года.

«Погоди, — сказал рыжий фельдшер и догнал Чубенко. Он ехал без седла, у пояса на бинте висел пузырёк с йодом, будто стародавний писарский каламарь^26. — Я тебе скажу откровенно, товарищ командир, гости мы недолгие на этом свете, подбились все и прихворали, раненные гниют на ношах, весь лес гноем пропах, давай пристанем куда-нибудь к селу и освободим свои руки, пойдём дальше налегке, свет теперь настал чёрный, Чубенко, поляки гонятся и ищут, а у нас раненные на руках и, скажу тебе по секрету, заболело несколько тифом».

Но Чубенко махнул рукой на фельдшера и облизал пересохшие губы, «Пить мне хочется всё время, что оно за знак, что хочется пить, в голове целый мартен гудит, ты ко мне, фершал, не лезь, бойцы Донбасс хотят увидеть, бойцы на траву донбасскую хотят лечь, и я их веду на соединение с дивизией, за полтысячи километров дымит наш Донбасс, он ждёт нас домой, и мы придём домой, мы кликнем по шахтам и заводам, мы встанем ещё крепче полком, фершал, терять людей нам не выпадает, а тифозных изолируй от отряда».

Чубенко взялся за голову и снял косматую шапку, голова горела, сердце под кожанкой ускоренно билось, фельдшер взял Чубенко за руку, проехал несколько шагов молча, «Да и у тебя, Чубенко, тиф, передавай кому-нибудь командование и ложись, вот и добегался на свою голову».

Чубенко глянул на фельдшера, и тот замолк, сосны скрипели, как снасть, «Я тебе приказываю молчать, с коня я не сойду, и моя хлопушка найдёт тебя сквозь какую угодно сосну».

Рыжий фельдшер стал огненным от злости, он рванул каламарь с йодом, разбил его о дорогу и захлебнулся руганью. Чубенко на него не оглянулся, он ехал дальше и глядел на карту, лесная дорога исчезала за соснами, осень и лесная гниль.

И лес стоял ровно вокруг, подпирая небо, покачивался и скрипел, как корабельная снасть. Отряд продвигался сквозь эту торжественность и хмурость, на небе свершалось трагедийное зрелище, на небе сползали с гор ледники и укрывали целые континенты, айсберги плавали среди морей, на небе материки разъединялись и отплывали в океан.

Свершались миллионолетние катаклизмы, а отряд всё шёл и шёл, шёл и шёл, и не было края лесу, и слабо стонали раненные, просили не мучить и добить, тяжела была людская мука, ноги опухали, руки немели, хотелось спать — бесконечно, без просыпа, едва маячила цель, легко было потерять донбасскую славу и сделаться стадом, заблудиться в лесах, не выйти никогда на соединение с Красной Армией. Только обвешанный патронами авангард был будто из железа.

Чубенко глядел на карту и вёл дальше.

Будто по дну моря продвигался отряд донбасских партизан, и казалось, что над соснами и над тучами стелется синяя морская вода, и лодочки качаются под солнцем. А отряду выйти надо на берег и оглянуться назад на перейдённое море. На берегу будет дымить Донбасс, и заводы на нём, домны, шахты и плавильни, и вся краса ровного куска, зелёной поверхности. Легко там дышать, словно на предгорье стоит Донбасс, и сотрясается целый горный кряж от его трудового трепета.

Чубенко глядел на карту, вскоре должна быть лесниковая хата, без неё нельзя ориентироваться. И таково напряжённое желание, что Чубенко увидел хату и пришпорил коня.

Сквозь жёлтые стволы белела стена, блестело окно на стене, дым колебался и закручивался, и плыл вверх, хата исчезала и вновь выныривала, и вскоре видно стало, что то не хата, а кучка белых берёз. За берёзами озерцо лесное, глухое и чёрное, сосновая хвоя падала в него тысячу лет, и вода стала чёрной, словно в сказке или на химическом заводе.

Целый отряд остановился около этого озера, кто-то промывал раны, кто-то хотел напиться, кони тихонько ржали у воды, верховья вековых сосен покачивались, «Трогай, — крикнул Чубенко, — трогай, донбасская республика!», и покачнулся в седле, словно в шутку. Он почувствовал, что тиф ломит его во все стороны, дышать тяжело, в голове стучат молотки, «За мной, пролетария!» — крикнул Чубенко, борясь с болезнью. Не шевельнулся никто, и он понял, что начался бунт.

«Митинг, митинг, — закричали партизаны, — куда ты нас завёл, Чубенко?»

Выходили старые кузнецы, показывали язвы и раны, выходили доменщики, кидали оземь оружие. «Хватит нам блуждать, польскому пану продался, так лесом к Пилсудскому заведёт, заблудился сталевар, у него тиф, чтобы вы знали, его надо связать, фершала командиром». Увешанный патронами авангард стоял молча.

На небе свершались миллионолетние катаклизмы, над чёрным озером лес поскрипывал, как снасть, Чубенко молчал, сидя на коне, сердце его закипало кровью, перед глазами стояла белая пелена, он раздвинул её ладонью, и за этим настала тишина, так как все поняли, что Чубенко хочет говорить. А Чубенко даром рта не раскроет, заклятый и горластый, он сейчас будет кричать о Донбассе, о цели, о революции, он заглянет каждому в глаза, и будто каждый тогда заглянет сам себе в глаза. Чубенко тебе и сталь сварит, и Чубенко за своего и головы не пожалеет, но зато и доймёт, ведь въедливый и упорный, такого мать в кипятке купала, отец крапивой пестовал.

Чубенко молчал, глядя каждому в глаза, и внезапно кинул поводья, соскочил на землю, — «Надо вперёд», — сказал деловито и пошёл пешком по дороге. За ним пошёл его конь, сосны скрипели, и молча тронулся за Чубенко отряд, кто на коне, кто на двуколке, кто пешком.

И когда движение окончательно оформилось, когда ясно стало, что движения не остановить, когда раненные обмотали увечья и поплелись следом за авангардом, тогда с обоза прозвучал выстрел. Чубенко пошатнулся у всех на глазах и повернулся лицом к отряду. Он стоял спокойный и решительный, хотя казалось, что он прощается глазами с отрядом и с белым светом, что он сейчас упадёт перед своими донбассцами, упадёт, как флаг, беззвучно и нельзя будет его поднять, и ничем не поправить такого сталевара.

Но Чубенко стоял и стоял, не говоря ни слова, не делая ни движения, сосны в его глазах поворачивались вверх корневищами, сквозь туманные круги он видел мартеновский свой цех, и обрубщики что было сил оббивали детали пневматическими зубилами. Чубенко стоял и стоял, а отряду казалось, что он весь железный и в какой угодно невзгоде выстоит, и тогда стрелявшего схватило несколько рук. Сразу же ему выбили глаз и изувечили рот, его толкали свозь весь отряд к Чубенко, все узнавали рыжего фельдшера, подлого прихвостня, каждый не жалел тумаков.

Фельдшер выкатился из рядов на глаза Чубенко, упал, потом встал на четвереньки, словно хотел завыть на солнце, и наконец поднялся и выпрямился, держась за выбитый глаз, окровавленный, ревя от боли. Чубенко помалу расстегнул кобуру, вытащил оружие и, не целясь, уложил фельдшера наповал, взобрался на коня и продолжал путь, ведя отряд, изнемогая от тифа, бья себя по голове, чтобы прогнать боль.

На западе солнце поравнялось с лесом и катилось ниже, по всему лесу перепутались косые лучи, они слегка вибрировали и качались вместе с ветвями, они опутали деревья и потянулись через дорогу, словно сказочная завеса, словно река с волшебной водой. В неё попал Чубенко и поехал в нимбе, сияние от Чубенко ослепило отряд. За командиром прошли по тому месту донбассцы, не узнавая один другого, облекаясь красой и мощью, молодея и забывая раны. Двуколка с тифозными задержалась под солнцем, и больные начали бредить: один — мартеном, а второй — плавильней.

Чубенко исчез в темноте леса и прислонился на секунду к шее коня, отдёрнулся назад, стал с отчаяньем выкарабкиваться из-под того ливня бреда, что нахлынул на его мозг. Он кричал на канавщиков и ругал формовщиков, он звал к печи мастера, ссорился с шихтовым двором, перекуривал с инженером. Инженер становился следователем из французской контрразведки, тёплый одесский ветер задувал в ухо, голова гудела от рёва морских волн, на берегу стояла лесниковая хата. Чубенко шёл к ней и не мог дойти, дерево за деревом вырастало перед его глазами, наполняя Чубенко отчаянием. Без лесниковой хаты нельзя выпустить из мартена плавку, и на секунду Чубенко очнулся и понял, что тиф берёт не на шутку, надо отогнать его и вести на Донбасс отряд.

Чубенко бил себя по голове, старался не стонать, к нему подъехал адъютант и предложил встать на ночлег. Солнце тем временем зашло, малиновые и розовые дрожали на западе облака, закат солнца предвещал ненастье. Высоко над лесом показалась ущербная луна, она была слабой и еле поблёскивала, а понемногу выжелтела, набралась жару и стала светить насколько могла, ведь уже зашла ночь, и Чубенков отряд стал на ночёвку.

Среди высокого леса расположились остатки Донбасского полка. Полк делал свои нехитрые и несложные дела под ущербной луной: на нужном растоянии был поставлен вокруг караул, пулемётчики перечистили пулемёты, а стрелки — винтовки, врач помазал йодом раны, умершего тифозного положили на землю в сторонке, он ожидал двух раненных, уже как раз доходивших. С ними прощались товарищи, обещали донести их слова до Донбасса, сказать на их заводе и их семьям.

Хорошо умирали раненные, и всегда по тому, как умирает человек, можно сказать, как он жил. Раненные достойно оставили этот мир, возбудив ещё большее желание победить. В глазах умерших навсегда отразилось зрелище ночного леса и ущербной иномирной луны. Живые похоронили мёртвых и встали в задумчивости над могилой.

Сосны поскрипывали, как снасть, заместитель покойного комиссара произнёс речь, и её слушали молча — без салютов и музыки. Вдруг запели тихими голосами старое шахтёрское «Страдание», усталые бойцы пели с нечеловеческой силой над мёртвыми товарищами. Чубенко не слезал с коня, он боролся с тифом и боялся потерять на земле равновесие, подпевал будто сквозь сон, будто невольно и, когда песня окончилась, заместитель комиссара вёл дальше речь.

«Научный социализм, — говорил заместитель комиссара, а также мир хижинам и война дворцам требуют такой доктрины, чтобы бить врага без пощады, и наши товарищи перевернутся в земле, если мы забудем эти слова. Петлюровское войско вступило в контакт с польскими панами и маршалом Пилсудским, оно хочет отвоевать себе Украину и наш непобедимый Донбасс, это войско буржуазии и богатого крестьянства вымахивает жёлто-голубыми флагами и делает контрреволюцию, наши товарищи пали в могилу, и мы знаем, кто их сразил, — одного петлюровская сабля, а другого польская пуля, и социализм требует…»

Но Чубенко уже ехал по лесу прочь, миновав заставу, приказав ей быть начеку. Он ехал на разведку и имел надежду найти лесниковую хату или вообще какое-то приметное место, чтобы ориентироваться на карте. Конь осторожно ступал по лесной дороге, наставляя вперёд уши, он чувствовал ответственность поездки, и чёрные стволы, чёрные тени вызывали в его конском воображении какие-то атавистические образы. Конь тихонько делал попытки заржать своим воспоминаниям, километра с три лес тянулся густой и девственный, а там прорезалась под луной широкая просека, и дальше видно было, что лес кончался.

Справа пошла низина, будто к реке, лесной молодняк разбежался от просеки. Сначала были кучи и ватаги, и это было так называемое предлесье, а дальше пошли кучки и кущи, и, наконец, отдельные деревья разбрелись по равнине, вялой соломой и влажной землёй пахло с полей.

Чубенков конь вдруг остановился. Чубенко машинально прижал его шпорами. Тревожность передалась ему от коня, за просекой дорога снова шла по лесу, и конь ни за что не хотел туда идти, но хозяин пришпорил, и вот заехали под деревья.

Чубенко держал в руке наган, пахло лесом и чем-то людским. Чубенко хотел повернуть назад, и в это время что-то волосатое упало на него сверху, словно кошмар. Теряя сознание, Чубенко проклинал все тифы на свете и схватился руками за гриву, надеясь, что конь довезёт до отряда.

***

«Дорогой товарищ Чубенко». На столе стояла керосиновая лампа, возле неё лежала куча документов и Чубенкова планшетка с картой, толстая дубовая балка перерезала потолок, на балке сажей от свечи сделан крест, чисточетверговый или с крещения, и на печи что-то тяжело и долго кашляло всеми лёгкими. Чубенко привстал с лавки и сел, в голове всё плыло кругом, голова разрывалась от боли, но Чубенко уже овладел собой. Он молча оглядел присутствовавших, опёрся руками о колени и сжал их что было сил, успокаивая себя, остужая кровь и готовясь к смерти во вражеских руках. Наган его лежал на столе, людей было трое, и у печи хозяйничала женщина.

Хата была стародавней красы, обставленная лавками и сундуком, на полках полно расписных тарелок, и снова с печи тягостно кто-то кашлял, будто помирая, большие и опустошённые видно было в сумерках глаза.

«Дорогой товарищ Чубенко, — снова сказал плотный, широкоплечий крепыш и осклабился ослепительно-белыми зубами, — от имени красного партизанства приветствую тебя в наших краях. Мы себе думали, что то за рыба попалась нам в сеть, а это же командир Донбасского полка, да ещё и один, и интересуемся знать, где же целый твой полк донбасских партизан?»

Чубенко молчал, сидя на лавке, больное тело его содрогалось от озноба и от жара, а надо было напрячь всё внимание, собрать все силы, слушать, прислушиваться и решать… Тогда заговорил другой — с детским лицом, учитель или семинарист, — ты нам поверь, товарищ Чубенко, что мы бы тебя так не напугали, когда бы знали, что это едет наш человек, а не проклятый поляк или петлюровская разведка. Мы с ними бьёмся, не на жизнь, а на смерть, товарищ Чубенко». Третий, молчаливый, внезапно улыбнулся Чубенко, улыбнулся ласково и доброжелательно, и улыбка, как неживая, повисла на его устах.

«Скажи нам, чего тебе не достаёт и какая нехватка в твоём полку, а мы тебе поможем, или больных твоих перепрячем, или одёжей, или скотиной и прежде всего едой вас поддержим. А потом пойдёте на свой далёкий Донбасс, и, может, и наши партизаны с вами пойдут, чтобы вместе биться за революцию».

Чубенко помалу взял со стола свои бумаги и планшетку, засунул в кобуру револьвер и словно бы не заметил, что его наган без патронов.

«Вот ты и при форме, Чубенко, — белозубый достал из-под стола бутылку, — может, чарочку выпьешь на дорогу или так поедешь, как хочешь — так и сделай. Наш отряд на хатном положении, мы вчера вернулись из похода и делаем передышку, а поляков порубили немало. На утро мы тебя приглашаем в гости в наше село, мы встретим вас на выгоне и поприветствуем, а дальше там видно будет, с чего начать — с еды и подвод или там ещё с чего-нибудь нужного».

На печи так кто-то закашлялся, что казалось, будто он поотрывает лёгкие.

Чубенко глянул через головы говорящих, «Это наш калека, был в солдатах и на войне, а пришёл вот недавно, кто знает и откуда — с Кавказа ли, из Сибири ли, хоть умрёт себе дома, и уже ему жизни один смех».

Бывший солдат слез с печи и пошаркал к дверям, держась за грудь. Это был квёлый недобиток империалистической войны, живой укор и жертва прошлого, и у Чубенко защемило почему-то сердце, он вспомнил миллионы таких калек, и тысячи таких сёл, ещё долго надо бороться, трудно идти, много надо усилий.

А бывший солдат, выплюнув за двери кровь, плёлся назад к печи, и он посмотрел на Чубенко, глянул прямо в глаза, будто из дали лет донёсся этот взгляд, глубокий и скорбный, у Чубенко осталось впечатление, что это взгляд из-за решёток.

Солдат взобрался на печь и затих, припав грудью к кирпичам.

«Так как ты скажешь, товарищ Чубенко, на нашу речь, или у вас на Донбассе речи нашей не понимают? Вот мы к тебе с открытым сердцем и партизанской красной помощью, и скажи хоть слово нам в ответ».

Чубенко встал и прошёлся по хате, с радостью убедившись, что может ходить, за окном заметил скопище людей и коней, в двери влетел партизан с обмотанной головой, «Подмогу давайте, не удерживаем!» К нему подскочил белозубый, схватил и кинулся с ним на двор, «Голову поляк повредил, — сказал тот, что с детским лицом, — бросается и бредит, горемычный».

Белозубый вернулся в хату, «Голову поляк повредил», — повторило детское лицо, и Чубенко не спросил, почему больной смахивает на связного. «Какое это село?» — наконец заговорил Чубенко. «Каменный Брод^27, товарищ Чубенко, а мы — каменнобродские партизаны». Чубенко снова погрузился в молчание, в хате спокойно и укачивающе сверчал сверчок, третий, молчаливый, партизан улыбался, и улыбка, как неживая, висела на его устах. «Ладно, земляки, — сказал дальше Чубенко, — завтра мы зайдём к вам в гости и завтра днём поговорим и посоветуемся, а силы у меня хватит, и делаю я обходной марш на врага, люди — в боевом напряжении, и патронов у нас много. Донбасский полк знает, за что он бьётся, это — надежда революции, опора пролетариев. Чудна ваша природа, земляки, леса без счёта, народ простой и доверчивый, и ждите нас завтра у села — шахтёров и металлистов, красу донбасского края».

На печи бывший солдат не мог унять кашель, и Чубенко ещё раз углядел его непомерно взволнованные глаза. На этом Чубенко двинулся из хаты, и за ним партизаны, во дворе стоял Чубенков конь и ещё один. Было совсем пусто. Чубенко сел на коня, молчаливый партизан — на другого, они поехали из села и молча доехали до просеки. «Тот солдат на печи скоро умрёт», — сказал Чубенко. «Счастливо», — ответил партизан и сразу пустил коня галопом.

Лесная тишь расступилась перед Чубенко, и он въехал в тишь. Вокруг него лес поскрипывал, как снасть, луна уже зашла, была предутренняя пора, и вдруг усталый Чубенков конь заржал что было сил, будто в тёмной пещере пошло блуждать его ржание, еле слышным эхом стало возвращаться назад. Чубенко ехал по тиши, как по городу, дома тиши тянулись в высокую неоглядность. Чубенко ехал год и десять лет, а то были минуты, и снова заржал его конь. «Стой!» — сразу же крикнули грубые голоса донбассцев, Чубенко произнёс пароль и поехал дальше.

«Чубенко, Чубенко!» — неслось по его полку, появились адъютант и заместитель комиссара, у обоих револьверы, заткнутые прямо за пояса, подошёл Чубенков помощник. «Ну, не думали уже видеть тебя живого, вон он ехал за тобой и видел, как тебя схватили, и не мог оказать помощь, а прибежал назад, и мы сразу же организовали ударную сотню и послали по твоему следу, и тут на нас напали со всех сторон, есть убитые, есть и раненные, но не так легко было нас взять. Мы их принимали на штыки, ведь патронов в обрез, а к тому же лес и ночь, при луне особо не прицелишься, и не знаем, кто они, ведь одёжа солдатская, а больше признаков никаких».

Чубенко окружили бойцы с винтовками в руках, и тут едва заметный рассвет стал парить над лесом. Это было время страшной бесцветности, время жуткой серости, когда появляется день после ночной тиши. Серые тени приобрели голубые и розовые оттенки, по лесу принялись щебетать, стрекотать, чирикать разные птицы, и всё это таинственное время рождения света Чубенко разговаривал с бойцами, и над лесом поднимался понемногу ветер.

Чубенко рассказал суть предстоящей операции, чтобы каждый боец знал своё место в деле, чтобы сознательно и самоотверженно бился. Один путь у Донбасского полка — через Каменный Брод и далее на восток. Обойти село не было возможности, на карте текла река, окружали болота, непроходимые леса. Надо идти на Каменный Брод и встретиться с партизанами, а встреча будет такая, как следует.

До восхода солнца полк готовился к встрече с каменнобродскими партизанами. Наконец двинулся по лесу, шли все молчаливые и сосредоточенные, проходили под дубами и топтали дубовый лист, проходили под клёном и топтали кленовый, сосны заливало чернолесье, Чубенко ехал впереди, чувствовал дурноту и слабость, он клевал носом, и это было показателем его неповреждённых нервов.

Наконец знакомая просека, полк развернулся для наступления и так дошёл до нужного места, не встретив никого, и остановился в густых кустах перелеска, за которым было ровное поле и первые хаты села.

И Чубенко вышел с красой полка — его первой авангардной сотней — наперёд, вышел пеший с винтовкой в руке, ветер развевал красное знамя, некоторые бойцы порасстёгивали рубашки, и на грудях виднелись татуированные пятиконечные звёзды.

Это вышла сотня смертников, в плен не сдававшихся, тишина была в селе, ни души на улице, сотня стояла смирно, как и надлежит регулярной части.

Так прошло полчаса, и никто не появлялся, из перелеска подъехал верхом Чубенков помощник — «Всё сделано, команда пошла к реке, связь устанавливаем», и помощник поехал назад к перелеску.

Чубенко стоял с сотней, расставив бойцов фронтом к селу. Издалека казалось, что их больше сотни, утро было беззвучно, сельская улица пуста, и наконец она ожила и наполнилась массой народа, словно вода, хлынул он изо всех дворов.

Красные флаги колыхались, будто хоругви, шли одни женщины и девушки, мужчин было чуть-чуть, впереди несли на двух шестах огромное красное знамя. Шествие вышло из села и растеклось по сторонам, стало идти широкой, густой полосой бабья. Чубенко поглядел в бинокль и перешёл на фланг. За шествием из села вышла группа партизан — человек с полста, партизаны старались идти в ногу и пощеголять перед регулярным войском.

Чубенко ещё раз внимательно поглядел в бинокль, шествие приближалось, сияя красными знамёнами, лица у Чубенковых бойцов были сосредоточены и внимательны, им будто не по сердцу эта торжественность встречи, они деловито ощупывали и расстёгивали патронташи.

Шествие подошло ближе, Чубенко произнёс команду, донбассцы расступились и легли, «Огонь!» — крикнул обычным голосом Чубенко. Пулемёты стали методично строчить, разбивая шествие пулями, стрелки безостановочно щёлкали затворами, выбрасывали пустые гильзы, знамёна попадали на землю, бабьё выхватило сабли и пошло врассыпную в лобовую атаку, переступая через трупы и раненных.

«На этот фокус сами брали», — сказал себе Чубенко, стреляя из винтовки, как рядовой боец. «Слава! Слава! Сдавайсь, коммунисты!» — шествие вдруг стало военной единицей и ринулось в атаку так остервенело и решительно, что могло бы деморализовать кого угодно, но донбассцы не сдвинулись ни на шаг, а пулемёты не остановились ни на секунду.

Замаскированный враг стал утрачивать единство, напрасно вымахивала впереди саблей женщина, в ней Чубенко узнал вчерашнего молчаливого, «Бей коммуну! Бей коммуну!» Донбассцам было это не впервой, они выдержали тот психологический момент, когда обычно обороняющиеся теряются перед неотступным нашествием, и они расстреливали маскарад так спокойно, будто сидели за стальной завесой. Волна остановилась, укрывая землю трупами, и стала панически разбегаться.

Чубенко остановил стрельбу, экономя патроны, давая пулемётам остыть, поскольку в это время появилась новая опасность, из-за крайних хат выскочил отряд конницы и развернулся для атаки. Он стоял там на тот случай, чтобы до единого изрубить чубенковцев, когда те побежат под натиском замаскированной пехоты, и конница вылетела сдуру, чтобы сорвать на донбассцах свою злость. Сотня лежала редкой цепью, выставив штыки, не испугалась конского галопа и свиста сабель. Под жёлто-голубым петлюровским флагом Чубенко узнал своего собеседника с детским лицом.

Конница промчалась прямиком через донбассцев и не могла их согнать с земли под сабельный взмах, донбассцы стали вдогонку стрелять, ссаживая с коней всадников. В это время пехота петлюровская готовилась к нападению и строилась возле командиров. Чубенко поднесли из перелеска патронов.

Из-за сельских плетней посыпались на петлюровцев неожиданные выстрелы — редкие, но досаждающие, после каждого выстрела кто-то падал, петлюровцы метнулись назад, стали выбивать стрелков из засады. Выстрелы редели, из-за плетней выбежали тринадцатеро и редкой цепью двинулись к чубенковцам. Они двигались, как старые фронтовики, пригнувшись, петляя, отстреливаясь, ползком, это были профессионалы военного дела, и они не потеряли ни единого человека за время своего отступления. Чубенко, поглядев в бинокль, приказал поддержать беглецов стрельбой.

Наконец они добежали к донбассцам. Чубенко узнал среди них чахоточного солдата, глаза его горели фанатичным огнём, он бежал к Чубенко, прикрывая рот, и упал на землю. Изо рта его хлынул целый поток крови, он стал жёлтый, как воск, и прозрачный, он тяжело дышал, дыхание клокотало в его глотке.

«Надо держаться, — через силу заговорил он, — я послал ещё ночью за подмогой, но до неё вёрст с двадцать, и, кроме наших партизан, может быть регулярная красная часть, там главный путь. Надо держаться, товарищ Чубенко», — а Чубенко душила жалость и злость, — «За смертью ты сюда пришёл, или что, без тебя тут освятимся, ты своё отвоевал, человече».

Солдат повернул смертельно белое лицо к Чубенко, — «Не смей, Чубенко, унижать, я здесь работаю в подполье, такая смерть мне еженощно снилась». — «Молчи и глотай воздух, — сказал ему Чубенко, — я как раз переправляю через реку раненных и полковое добро, а вечером и я тронусь следом, и подмога мне без нужды».

Но солдат его не слышал. В агонии поднялся он на ноги, выпрямился в эту последнюю минуту своей жизни, словно принимая парад потомков, «Такая смерть мне еженощно снилась», — сказал беззвучно и упал, сражённый пулей. Чубенко приказал его накрыть флагом и сам почувствовал непреодолимую усталость. Над ним снова загудел мартеновский цех, и солнце стало несколькими слепящими засыпными окнами мартена, и земля начала раскачиваться, как качель, прицепленная к небу».

«Огонь! — скомандовал Чубенко, перекатываясь по земле. — В атаку, донбасская республика!» По улицам села мчала подмога, сея панику во вражеских рядах. Чубенковцы пошли в атаку и соединились с подмогой. Чубенко делал тщетные попытки подняться на ноги и всякий раз падал, через несколько минут к нему подъехал Иван Половец.

Чубенко стоял на ногах, качаясь, как стебель на ветру, «Спасибо, брат, и клади меня, куда хочешь», и это был конец героического превозмогания Чубенко, командира полка.


Примечания:

^26. Каламарь (лат. calamarium) — походная чернильница.
^27. Каменный Брод — здесь: одно из одноимённых сёл в нынешней Житомирской области.