8. Адаменко

И во-вторых, — я не мастер мартена, а такой себе сталевар, мастером у нас Фёдор Иванович и, во-первых, это мастер на вес золота, мастер-голова, такого мастера я год искал, такие мастера не часто родятся. Это мастер старой выучки, он, возможно, ещё Сименса на ус мотал, а по Сименсовым чертежам сам Мартен первую печь делал.

Мой Фёдор Иванович — мастер нежный, и человек он такой же нежный, вы видите, как он около печи ходит, со стороны вам сдаётся, что он лекарь, такой себе маленький беленький лекарь в железных очках, до печи ему и дела будто нет, он идёт из больницы к больнице, с одной деликатной операции на другую нежную операцию. Остановился около мартеновской печи, жара его обдала, из засыпных окон, полторы тысячи градусов жара, остановился старенький лекарь у окон, в которых рдеет само пекло. И словно и странно ему, зачем люди так жарко живут, словно и боязно ему, зачем вокруг него такой грохот, подвозят вагонетки с мульдами^39, завальная машина вращается, гудит под ногами железный помост, рабочий, надвинув специальные очки на глаза, заглядывает в печь.

Словно и не хочет смотреть Фёдор Иванович на всю ту мелодию, однако такого мастера стали вы, наверняка, не видели, я сам ещё к нему не привык, я, сталевар Чубенко, ещё иногда боюсь — таких мастеров надо на руках носить, а я — сталевар не со вчера, я видел мастеров и сам какую угодно сталь сварю, сталь всех марок, всех сортов. Варил и хромовольфрамовую, эту быстрорежущую и капризную сталь, но около такого Фёдора Ивановича я стою и завидую, хоть и не к лицу члену партии такая программа.

Это я хочу сказать, товарищи, на нашем митинге вот здесь, в мартеновском цеху, когда вы увидели первую выплавку стали чуть ли не в целой нашей республике, а что первую на Донбассе, так я ручаюсь. Вы увидели, как мы разлили эту сталь по изложницам^40, она была в меру горяча и легко лилась, качество её такое, какого требует заказчик, а заказчик у нас один — Революция.

Сталь для железных конструкций и мостов, десять сотых процента углерода и не больше пятнадцати сотых, от трёх до шести десятых процента марганца, ну там серы и фосфора поменьше, значит, всё как положено. Заказчик мостов настроит, по всей республике сейчас мостов нехватка, а надо соединить село и город, завод и землю, все нации и все народы, царский режим мостов страшился, интервенты мосты наши уничтожали, а мы построим, вот и разлили первую плавку стали.

Фёдор Иванович готовит печь для другой плавки, печь осматривают, может, где выбоина на поду, так её надо наварить, может, порог подгорел или шлак задержался, надо печь подогреть, мульды с известняком, чугуном да стальным скрапом^41 подкатить, одним словом — нужно ничего не задерживать, чтобы через несколько часов снова можно было вылить в изложницы сорок тонн прекрасной, горячей революционной стали.

И так помаленьку, смена за сменой, плавка за плавкой, кампания печи за кампанией, запустим все мартены в республике, вари, республика, сталь, вари всех сортов, и на плуг, и на оружие, и на машину, и на рельсы, запустим все мартены, настроим новых мартенов, наш Ленин — болен, товарищи, нужно мартенов, нужно электрики, нужно индустрию на полный ход.

А дам я вам услышать по этому случаю — первой плавки стали после фронтовых боёв — дам я услышать немного моих воспоминаний о том, как в числе авангарда рабочего класса добывал это право — лить сталь не в капиталистический ковш, а в свой — рабочий, трудовой и завоёванный. И времени вашего я заберу немного, вечеров воспоминаний я не люблю, вот здесь в цеху скажем для начала друг другу несколько тёплых слов, нескладных и неладных, однако добрых и крепких, а потом сцепим зубы и пойдём трудиться, аж земля загудит, и год, и два, и, может, десять, аж пока выйдем наверх из темноты и других выведем, а жизнь наша одна, и будь она неладна, как она сладка и горюча!

Варю я сталь сызмала, товарищи, варю да и варю, был чернорабочим да обжигальщиком, был канавщиком и газовщиком, дослужился у хозяев-капиталистов до сталевара, обещали меня и мастером назначить. Природа кругом безлесная и степная, без края степь и шахты, а в ставке больше мазута, чем воды, да вы сами знаете нашу донбасскую природу южноукраинской степи.

Стукнул мне тогда тридцатый год, время это было предвоенное, за год до мировой войны, десять лет уже пробежало над нашими головами, и полковник Чубенко вернулся снова к печи — варить сталь. Стукнуло мне, значит, тридцать лет и пошёл тридцать первый, сталеварю себе около печи, аж больно мне сейчас, какую я тогда капиталисту чудную сталь варил, природа, говорю, кругом безлесная, Донбас наш дымный да раздольный, солнце печёт без удержу, из засыпных окон жаром меня пронимает.

Парень я был крепкий и занозистый, думаю — почему это одна жизнь так себе катится, а другая на мягких перинах блох трясёт? Революцией я тогда не занимался, однако совсем тёмный не был, читал разные книжки — и Чернышевского, и Коммунистический манифест, и Толстого, грешным делом, Бакунина, о Народной Воле и декабристов, любил я Шевченко, Гришку Основьяненко — «Делай хорошо и будет хорошо» или «Козырь-девка», или ещё «Перекати-поле», говорю вам — совсем тёмный не был. Ходил на маёвки, удирал от казаков, пробовал нагайки, любил читать подпольные прокламации и другим давать, а до тюрьмы не дошёл, значит и не был настоящим революционером, ведь какой ты революционер, раз ты в тюрьме не сидел?

Такова была моя молодая жизнь, отца и матери я не знал сызмала, отца чугун обварил, умер за два дня, у матери чахотка ещё с химического завода, сиротой я сталеварил, по воскресеньям голубей гонял, каких у меня только не было — тех голубей. Но один раз у ставка — этот ставок недаром я упоминаю вторично — встретил я товарища и почувствовал, как закипело во мне во весь голос революционное сознание, закипел я красным пузырём, как говорят мартенщики, когда из чугуна выходит углерод. Такое во мне зажглось сознание, что я пошёл бы на какую угодно экспроприацию или стрелял бы в министра, а то и в самого царя Николку Кровавого.

Вы скажете, что революционеры не так делаются, но позвольте мне на этот раз сказать, что встретил я у ставка мою дорогую жену и товарища — в образе темноволосой девушки со стройным станом, дочери конторщика завода, высланной к отцу в глушь Донбасса после годичной отсидки в тюряге по подозрению в принадлежности к какой-то организации.

Варить сталь — деликатное дело, тяжёлое и заковыристое, чтобы сталь вышла нужной марки, на язык её не попробуешь, пальцем не потрогаешь, а она может быть кислая и хрупкая, может рассыпаться от удара, а может лопнуть от растяжки.

Чтобы углерода была норма, а кислую сталь требуется раскислить — ферромарганцем ли, кремянкой, а то и самим алюминием, говорю — дело со сталью очень деликатное дело, но с девушками, признаюсь я вам, надо быть ещё лучшим сталеваром и металлургом.

Надо на глаз знать, сколько в девушке серы, дающей красноломкость, сколько оксида железа, и девушку надо раскислить, либо каких специальных примесей надо добавить, чтобы она не ржавела в жизненной воде и не покрывалась окалиной, когда её раскалить до тысячи градусов. Чтобы сама была магнитом, а к другим магнитам не притягивалась. И потом вылить сваренный металл в изложницу и чтобы вышла такая красота, такая нежность, такая мощь и роскошь, которую надлежит иметь супруге каждого сталевара пролетарского класса.

Люблю я таких людей решительных, чтобы душа в них была не былинкой, чтобы осматривали жизнь с высокой конструкции, по душе мне такие люди, они меня на свете держат, я их искал и любовался, они горели долгим и прозрачным пламенем, нагревая всех вокруг себя до белого каления, хороший газовщик присматривает за их пламенем, там газ горит и сгорает без сажи.

Таким людям я всегда завидовал, и мало их у нас есть, а надо больше, была у меня жена, да и нет её, был у нас Адаменко, да и нет его. Сжимаются наши кулаки и хочется нам петь и кричать на весь свет: рождайтесь, люди прекрасные и решительные, становитесь в ряды сражаться и побеждать, сражаться и строить невыразимые красоты социализма!

Вот недавно, будучи заведующим коммунальным хозяйством (а партия направила меня оттуда сюда директором, специальность у меня сталеварная, разыскал я себе Фёдора Ивановича, и вот варим помаленьку), недавно, говорю, велел я вытесать из скалы памятник. Был у меня итальянец — специалист по ажурной работе, он мне такое благородство из камня вытесал, вы и сами можете увидеть на городском кладбище героев революции.

Памятник Адаменко стоит над водой на его славной могиле, каменный орёл долбит каменные кандалы, золотыми буквами выбита биография, донбасская степь кругом, зной и грохот, ставок, пятнистый от нефти, у которого встретил я мою девушку, стала она мне женой, и прожили мы несколько лет без размолвок.

Обзавелись себе дочкой, пережили империалистическую войну, встретили революцию, и пришли немцы к нам в Донбасс, объявили мы тогда забастовку, остановили завод, и начал я сколачивать шахтёрский революционный отряд. Со временем стал он полком, а потом даже бригадой, но давайте задержимся на этом факте, оглянёмся немного в прошлое, недалёкое и славное прошлое, и послушайте мою простую речь сталевара Чубенко.

Партий было много, что улица — то и буржуазная партия, жизнь — наша донбасская жизнь тысяча девятьсот восемнадцатого года. Стали мы тогда поддаными новой державы, ясновельможного пана гетмана украинцами…

Донбасская природа невесёлая, гетманская держава дыбом вставала, уже мечтали мы о своей угольной республике донбасского края. Гетман деньги на машинке печатал, а нам было платить, вот на это время связался я с одним луганским слесарем, выпили, закурили, и взялся я формировать партизанский отряд — вся власть Советам. Вид у меня был тогда пострашней, этих золотых зубов ещё не было, на голове чёрная косматая шапка, как у черкеса старорежимного, взгляд суровый и голос зычный.

Принимал я большевиков и беспартийных, чтобы были шахтёрской крепкой крови или заслуженные доменщики, чтобы въедливые, решительные, чтобы кипели и не переливались через край, чтобы углерода было не больше одного процента, словом, чтобы проба показывала упругую сталь. Брал в отряд и таких, как алюминий, — вязать в металле газы, чтобы не кипела сталь в ковше. Брал со всех цехов завода, ваньку к ваньке складывал — отчаянных, занозистых, шероховатых, неотступных пролетариев всевеликого Донбасса, сколачивал партизанский против немцев отряд. Человек с двадцать набрал, и потом все были большевиками, все были партийцами высшей марки, знали Ленина и Маркса и хотели социализма, а иные теории были им ни к чему.

Когда надо было делать чистку наших партийных рядов согласно постановлению, мы определили свои нормы, свои минимумы, коли ты на пулемёт в одиночку пойдёшь, либо на пять исправных винтовок пойдёшь в одиночку напролом, либо гранатой штаб разгонишь — значит ты полный большевик и тебе честь и пролетарская благодарность и партийный билет со всеми печатями.

Сильно приходилось драться, а потом разбегаться на все четыре стороны, когда к немцам подмога поспевает, оббегали мы целый вам Донбасс, забегали на север, переходили советскую границу, получали немного оружия, немного советов, сознательной ненависти да и возвращались назад в свои края партизанским ходом, чёртовыми тропками.

Вылёживались по укрытиям до нового дела, вот тут и получил я директиву подпольной тройки обстрелять военный поезд и сделать им небольшую заварушку, а также набрать оружия. Будет помогать тебе, товарищ Чубенко, атаман Адаменко с беднейшим крестьянством, такая и такая диспозиция, пленных не стрелять, а офицеров пускай в расход, и душу из них вон, об исполнении уведомить.

Стал я ждать того дня и думать себе, каков там есть Адаменко, ладно ли будет с ним рядом биться, и не пойдёт ли его крестьянство по барахольной стёжке. Взвесив всё и поразмыслив, решил я директиву тройки исполнить, но часы свои перевёл вёрст на пять вперёд, исполнил дело сам с моей донбасской ротой и лёг, горячий, после боя на траве отдохнуть да подождать Адаменко. Сами знаете — пять минут бьёшься, а целый день бегаешь, утомился, душа не держится, на небе облака одно за другим гоняются, аромат природы, кони траву щиплют, и лишь позднее я узнал, что получил воспаление лёгких.

Адаменко не запоздал ни крошечки, он появился с братишками в полной боевой готовности, кони его были сыты, а люди вымуштрованы, кобыла под ним аж горела золотой мастью, где он её прятал, такую красавицу, от людского глаза? Я его спросил об этом, он ответил, что красит в защитный цвет, и мы все смеялись, смеха был полон луг, я встал с травы, чтобы посмеяться и ощутил, что меня колет колотьё, лёгкие будто скрипят под рёбрами, и смеха у меня не вышло.

Адаменко слез с кобылы, он был высокий, как вагранка^42, и как хватило одёжи на такого детину, подошёл ко мне, стал прислушиваться к моему кашлю, положил меня на землю и взялся делать массаж. Не знаю, что то был за массаж, но рёбра у меня трещали, как спички, от Адаменковых рук, он меня едва не задушил массажем и потом признался, что его специальность — медицина, а в армии состоял ветеринарным фельдшером.

Он мне сразу полюбился, этот Адаменко, был из него партизанский герой, я ему передал командование над моими шахтёрами, а сам начал мучиться с воспалением лёгких. Давали мне разные порошки и пилюли, меня ничего не брало, болезнь крепко прицепилась к груди, а надо было к тому же и прятаться, да с такими лёгкими ездить верхом. Адаменко говорил, что не каждый такое выдержит, и решили мы с ним взяться за радикальные средства, а для этого нашли глухое село, куда никакой немец не добегал, положили меня, раба божьего, на ворох сена на горячую печь и целую неделю печь грели, и сено поливали водой.

Такая там была температура, так меня паром пронимало, столько крови из меня вышло, что я почувствовал себя здоровее и решил не умирать, а Адаменко подарить мою хлопушку. Мы начали размышлять об объединении обоих наших отрядов, только не знали, как решить партийные дела, поскольку мой отряд партийный, а Адаменков не совсем.

Не знали они, чем внешне отличается партиец, и признался мне Адаменко, что они хотели себе на лбах понакалывать звёзды, чтобы не шутки были, а настоящая борьба за свободу, и чтобы каждый мог их издалека узнать. Но потом адаменковцы понакалывали себе груди, и у каждого на груди звезда, и это был их партийный билет собственного образца. Мы постановили парней всех перечистить и считать полноправными партийцами.

Вы только представьте такую панораму, что Чубенко лежит на печи, вертится на все стороны и плюётся сгустками чёрной крови, под ним мокрое сено аж шипит на горячем кирпиче, пар густой по всей хате, и не передохнёшь, Адаменко закручинился около стола, по хате проходят его бойцы, у всех звёзды на груди, все они фанатики социализма, среди них перебежчиков не будет, ведь их партийный билет не спрячешь и в землю с ним ляжешь.

Голова кругом идёт, стону я на печи, как бык, борюсь за жизнь со слепой природой, в оконце крохотное вижу улицу, деревья и далёкие степи, пылит в моих глазах бесконечная дорога. Хочется увидеть тот социализм, хочется дожить хоть до начала его, и я стону ещё сильнее и раздираю грудь.

Адаменко кладёт меня навзничь и держит, меня трясёт в бреду, в оконце видно день и людей, потом оконце темнеет, и на дворе ночь, планета везёт меня на себе сквозь дни и ночи, целая хата дрожит от этого.

Вот меня несут на носилках, в оконце я вижу, как полыхает деревянная сельская церквушка, как с обгоревшей колокольни падают помалу колокола, падает большой колокол, ухает и гудит, падает меньший за ним, дребезжит, осыпаются малые колокола.

Я просыпаюсь и слушаю, в хате хохочет Адаменко, и я узнаю, что это его антирелигиозная работа. Он убедил прихожан на сходе, что надо разобрать по домам всё церковное добро, ведь, чего доброго, и немцы могут его реквизировать, а то и разные банды на церковь налетят, всё святое золото вытрясут, молись потом на поповы ворота! Ну и разобрали по домам всё, что попало, не церковь стала, а цирк религии, забрали прихожане даже хоругви, да потом и начались на селе разговоры, каждому хотелось иметь золотую чашу или там другую золотую посуду, словом, дело кончилось тем, что церковь сожгли, чтобы покрыть общий грех, чтобы покрыть целое село.

Адаменко хохотал себе на всю хату, и только я очухался, как мы уже имели работу адаменковской выдумки, у него словно бес сидел в голове, отчаянный и язвительный бес.

Я варю вот сталь, а у меня на уме Адаменко, и вы мне скажете, что это мелкие случаи партизанской жизни, но ведь вокруг были немцы, гетманцы, были враги нашего класса, и мы стояли против них, мы партизанили до последнего патрона. Нашу жизнь мы несли, подняв высоко на руках, и это очень тяжело — ходить по такой стезе, мало нас вернулось живых.

Мы бились всякими способами, и об одном я вам поведаю, о бабском налёте адаменковской выдумки.

Так вот, в степном селе была ярмарка, на четыре стороны пылило, пылили степные раздольные дороги и всякое такое, тарахтели тачанки, тарахтели немецкие колонистские фургоны, дребезжали стальными втулками телеги степного края. Разные тона, разные звуки, каждый хозяин свою телегу среди тысяч по голосу узнает, так мы с вами узнаём гудки наших заводов, так паровозные машинисты узнают свои гудки среди всех гудков; была степная тишина на ровном, как доска, таврическом раздолье.

На все голоса звенели стальные втулки на осях, перекликался скот со всех концов ярмарки, человеческий гул и всякое такое. Немцы там ходят среди телег с переводчиками, покупают скот на гетманские гривны, что их гетман на машинке печатал. Играет немецкий оркестр их военные марши и песни, на выгоне немецкий батальон проходит муштру в железных шапках, в полной выкладке, майор их на коне пузо трясёт, небо, как Чёрное море, над головой.

На горизонте появляются запоздавшие фургоны, они катятся с четырёх путей, на фургонах дородные бабы и девушки, красные молдавские платки горят на солнце, фургоны скучиваются на ярмарке, соскакивают бабы и кутаются в платки. Адаменко такой высокий, а на нём юбки совсем по норме, и вышитая рубашка свободно налезла на широченные плечи, с девушки ему под стать была одёжа!

Бабская команда слоняется меж народом, крестьяне хохочут над эдакими бабищами, а мы, установив пулемёты в надлежащих точках, поставили лучших стрелков по садикам и так ударили со всех сторон, что через какое-то время немцы сдались на нашу милость.

Биться приходилось крепко, это вам не гетманцы, которые от выстрела могли побежать. Немцы бились по полной программе, им поначалу и неловко было бежать от бабских юбок, а мы косили пулемётами, и это была партизанская тактика, замаскировавшись бабами, подойти на близкое расстояние, действовать внезапно и не дать развернуться для боя. Кто-то и юбки потерял, а Адаменко в девичьем убранстве весь бой провёл, монист, кораллов, дукатов было полно на его шее, и он не скинул ни одной низки мониста, не потерял ни одного дуката. То было добро его девушки, отдавшей всё праздничное убранство милому на победу, а может, и на смерть.

И о другом бое я вам расскажу — адаменковской стратегии, когда мы вдвоём с Адаменко объявили гетманцам красный террор. Тогда мы остались сиротами, за нас погибли наши близкие — Адаменкова девушка и моя покойная жена. Нашёлся таки среди нас такой, что выдал их гетманцам, и я летел к нашим местам Донбасса с отрядом, забыв об опасности, я спешил спасать, была жуткая ночь степной бури, на небе месяц летал из тучи в тучу, сухие молнии секлись в воздухе.

Мне хотелось соскочить с коня и побежать ещё быстрее, но примчал я поздно, около ставка, пятнистого от нефти, я нашёл расстрелянную жену, а в хате — разгром и опустошение. Девочка моя забежала куда-то в степь, и степь поглотила её. Сел я в хате на пол и просидел до утра, и понял, что пощады никому не будет, проклял я гетманскую Украину моим горем, забрался на коня и не вылезал из седла, пока не уничтожили мы эту державу с её охранниками-немцами.

А предатель, выдавший наших женщин, прекрасно почувствовал, как помалу приближается к нему неотвратимая смерть. Он ждал её как избавления. Мы дали ему испытать все человеческие страдания, и на его тело этой боли достаточно, а потом и случился тот второй бой адаменковской выдумки, когда мы хорошо подрались и отблагодарили, вернули долги, и в одних процентах от той крови можно было утопить гетмана с целой его кодлой, старого российского генерала.

Может, кому из вас приходилось партизанить — либо кто в Красной гвардии был или вообще кто брал в свои руки власть на местах, тот, без сомнения, знает, какие были в то время настроения. Мы думали, что именно в нашем городе крутится центр революции, что на нас смотрит целый мир и ждёт от нас такого, что и в сказках неслыхано, всемирного геройства, революционного упорства. А по нашему примеру пойдёт вся пролетария, и мы не жалели ничего в мире, перед нами восходила красная планета социализма, на нас падали её прожекторы, мы шли, наступая нашей цели на пятки.

Ни у кого из нас не было больше одних штанов и рваной шинели. Где мы проходили — там вставала Республика Советов, и нас было совсем мало, и патроны временами не стреляли, и донбасская республика стояла, как дитя невинной красы. Тяжёлые годы прошли над нами, и приятно теперь варить чудесную сталь и вспоминать наших бойцов, а то некогда было и умыться, и мы решили с Адаменко выкосить до единого целую сотню гетманской стражи в донбасском низинном селе, поквитаться с паном гетманом белогвардейского государства за наше невыплаканное горе, на белый террор ответить как следует и так далее.

И мы их застигли, сотню гайдамацкого полка имени его светлости гетмана Скоропадского. Мы долго шли за ними, и не шелестела трава под нашими шагами, мало было нас для боя или для засады, днём мы шли, а ночью смотрели на звёзды и захлёбывались ненавистью. Адаменко выжидал подходящего случая, ведь для боя не каждый час годится.

Возьмите металл, и вы скажете, что его не в любую минуту выпустишь из мартена, и ковш должен быть на месте, и изложницы готовы, а самое главное — должна свариться сталь. Пустить же людей в бой — ответственное очень дело, и когда, бывало, подашь знак к бою, то аж горишь весь, и мысли тысячами пролетят в голове.

Мы своего дождались в одном молдавском селе, там была большая школа, гетманцы стали в ней на ночлег, а нам того и надо было. Мы ночью устроили им развлечения, и ни один не вышел оттуда живым, мы поснимали караулы, подпёрли двери и начали кидать в окна зажжённые пучки соломы, и нам со двора видно было, как срывались с пола вояки, и мы их крестили из винтовок. На полу не улежишь, когда на голову летит зажжённый пучок, и мы бы не морочились так долго, когда б имели какие-то гранаты.

Таков был второй бой адаменковской выдумки, а обычных боёв случалось очень много, и третья адаменковская выдумка была и последней, и до неё прошёл целый год. Германия за это время начала революцию, и в её тёмной голове стало проясняться. Вся Европа горела в революционных бурях, я оставил Адаменко в отряде за командира, отряд встал в ряды Красной Армии, а сам я поехал в чудесный город Одессу, куда звали меня товарищи-подпольщики — бороться с иноземными оккупантами да империалистическими акулами.

Шёл тысяча девятьсот девятнадцатый год, полон порт стоял военных кораблей, вся Одесса поделена на зоны, здесь вам была иностранная, белогвардейская Гришина-Алмазова, а дальше нажимали петлюровские части, и польские легионы строили из себя французов. Офицерские белые части бились с украинскими, в каждой зоне была контрразведка, все контрразведки не забывали нас даже спросонья, жизнь была революционной и возвышенной, мы ходили все по ниточке над смертью. Ещё забыл я сказать, что была в городе и бандитская армия Мишки Япончика, надцать тысяч вооружённых налётчиков, им было выгодно строить из себя революционеров, и они устраивали шальные эксы на улицах Одессы, а рассчитывались за эксы мы, большевики, и всё, случавшееся в городе, возлагалось на наш счёт.

Контрразведки разрывались, ища нас, и в таком переплёте текла наша партийная жизнь тогдашней Одессы, но мы не бросали дела, у нас сложилась иностранная коллегия, работала подпольная типография у одного рыбака, отца моего товарища Половца. Мы нашли дорогу на военные французские корабли, вы слыхали из газет о бунте на крейсере, одним словом, был сделан кусочек работы, не мне этим хвалиться и не вам об этом слушать. Погибло немало подпольных товарищей, а мне повезло выкрутиться, хоть и не скрывался я и не зарывался с храбростью, в подполье главное — дисциплина и выдержка, там твоя жизнь всем принадлежит, и ты должен рисковать ровно настолько, насколько позволит комитет.

Остался я жив и пошёл вновь в свой отряд, поскольку горизонты внезапно потемнели, и чёрные тучи надвинулись на наш советский берег, а проще говоря — началось наступление деникинских армий на Москву. Наши отряды Красной Армии отступали на север, буржуазия в городах едва колокола не поразбивала от радости и молебнов, час был подходящий, и мы знали, что помилования не будет, всю Россию обратят генералы в царскую темницу.

Я нашёл моего Адаменко на фронте, он командовал красивым полком, и в его полку не было двух одинаково одетых бойцов. Встреча наша была невесёлая, и долго мы думали, что нам делать, а потом посоветовались где следовало, забрали из полка нужных донбасских людей да и пошли с Адаменко к деникинцам в тыл, на наш дымный и милый Донбасс, на его ложбины и степи, и мы славно там походили!

Сколько угля мы не дали деникинским паровозам, заводам не дали чинить машины и оружие, мы партизанили целым Донбассом, и каждое селение нас кормило, каждый завод нас укрывал, каждая шахта нас знала. Солнце донбасское грело, боёв было немало, и нам ставили разные ловушки, ловили по всем углам, и наконец пришлось им снять с фронта дроздовский офицерский полк и бросить на нас, и тут случился третий бой адаменковской выдумки.

Когда находится у некоторых парней неустоявшаяся кровь, и им хочется писать разные рассказы о нашей гражданской войне, и они пишут перьями и карандашами, как одержимые, — они видят, как мы, голые и босые, гоним вооружённые армии врагов, как офицерские полки бросают оружие и просят пардона только из-за того, что так хочется молодому писаке. А у нас, отведавших той водички, щемит сердце, хочется ругаться, нам досадно, ведь таких врагов не слава и побороть, нам же не с неба счастье летело, мы его тяжко и трудно добывали, и офицерские полки от отчаяния дрались кроваво и как положено. И тем большая честь нашим бойцам, что они били такого упорного врага, что они одолели такую прорву врагов.

Офицерский дроздовский полк был в полной форме, там полковники были за взводных, а капитаны и поручики бились, как простые солдаты, и командовал ими донской хорунжий, за год сделавшийся генералом. Раз прислали на нас тот полк, значит, мы хорошо им насолили, и, опасаясь такого врага, мы утешались, что способности наши отмечены, на нас вышла лучшая вражеская часть.

Мы с Адаменко две ночи сидели в соляной шахте, советовались, спорили и высчитывали, у Адаменко был острый ум, план того боя целиком созрел в его голове, я лишь корректировал и переводил на практические рельсы. Дроздовский полк тем временем щупал местность, к ним ходила разная тамошняя сволочь, со всех углов собирались сведения, и наши люди ходили к ним доносить и путать карты.

В их штабе кипела работа, они попробовали даже заигрывать с рабочими, это были не те офицеры, пьянствовавшие по тылам, да спекулировавшие, да подрывавшие свой фронт, это был боевой полк фанатиков монархизма, остервенелые защитники капитализма. Они пьянствовали так, чтобы этого не видело население, они уничтожали наших товарищей тайно и без шума, они строили из себя овец, но были волками, и по-своему умели служить своему чёрному классу. Нам довелось с ним стать лицом к лицу, с этим дроздовским офицерским полком, и дело выпало нам, признаться по правде, очень ответственное.

Вы знаете донбасские степи и степные овраги, временами речушка протекает в низких берегах, в камышах, в осоке, и стоят великаны металлургии, дымят домны и коксовые печи, возле шахт терриконы, как памятники количеству человеческого труда под землёй. Надо было выискать среди этой тесноты нужную долинку, по которой бы протекала речка, да были бы камыши и другая высокая трава, к такому месту надо было подводить разными хитростями деникинцев и там столкнуть их с тем, с чем мы их столкнули.

Это было высшее партизанское умение, регулярная часть с этим, наверное, не справится, мы разбили наш отряд на две половины, разъехались на назначенные места и начали поднимать шум. Дроздовцы тоже разбились надвое, и начался трёхдневный бой партизанской тактики. Правильно говорит наука, что легко начертить план, но тяжело исполнить его, и говорит, что переход ледяного потока по шею в воде и по острым камням немного напоминает трудности, возникающие у командира во время исполнения плана.

Мы с Адаменко были возле наших отдельных отрядов, мы условились встретиться в определённое время и на определённом месте, мы три дня отступали с боем и следили, чтобы отступать туда, куда нам надо, а не туда, куда враг погонит. План у нас был очень нахальный, и он провалился бы при других обстоятельствах.

Мы с Адаменко понемногу сближались и сближались, дроздовцы шли за каждым из нас, наши отряды всё время таяли, мы распускали своих бойцов — вы потом увидите, для чего. Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается, и одним прекрасным предвечерьем мы с Адаменко и считанные люди из наших отрядов встретились в одном месте, и то было не то место, о котором мы уговаривались, однако и его можно было использовать. Была долинка, речка и камыши, и вы понимаете, что с обеих сторон наступали дроздовцы, а нас была горсточка между ними. Мы оставили нескольких охотников на верную смерть, сами же подались по камышам в сторону и вовремя выскочили из мешка, нашли километра через два наших парней и подмогу с ближайших шахт, стали ждать последствий.

Дроздовские части наступали друг на друга, и каждая думала, что наткнулась на нашу большую ватагу, а мои пулемётчики поддавали жара на обе стороны. Смеркалось, с обеих сторон началась серьёзная стрельба, стрелки они были хорошие, клали друг друга наповал, была вечерняя пора, солнце зашло за пыльную пелену, и пока они смекнули, что сами с собой бьются, мы подошли с фланга и пособили их горю. А там настала ночь, и третий бой адаменковской выдумки окончился, сам Адаменко получил пулю в рот, она пробила язык и вышла где-то возле затылка. Я отвёл его к знакомому врачу в больницу, а сам, глубоко взволнованный, стал ходить вокруг больницы и ждать утра да оббивать плетью листву на деревьях.

И на утро я пробрался к Адаменко, он был один в фельдшерской комнате и в кровати не лежал. Я увидел, что он ходит по комнате из угла в угол, это был великан грядущих дней и не мелкой породы, голова вся в белом, видно лишь нос да глаза, и я вздрогнул — какие они были красные и страшные. На кровати лежала девичья сорочка и юбка, кораллы и монисто его покойницы, он увидел меня и вроде хотел заговорить простреленным языком, но махнул рукой, что-то, как слеза, завертелось и заблестело в его глазу. «Ничего, ещё наговоришься, — сказал ему я, — мы тебе телячий язык пришьём», а у самого аж крутит в сердце, не очень весёлые выходят мои шутки.

Он подошёл к стене и стал писать на ней пальцем ужасные слова о неминуемой суке-смерти, которая его хочет задушить в кровати, но он на кровать не ляжет, пусть она придёт к нему стоящему, и разные проклятия. Я отвечал ему тоже пальцем по стене и вслух проговаривал свои написанные слова, и о чём мы говорили — вам не интересно. Потом мы пожали друг другу руки, и я вышел переговорить с врачом, а когда возвращался назад, услышал выстрел из моей хлопушки, и Адаменко стоял среди комнаты, из груди, как из чопа, била кровь, в глазах у него было пусто, и он упал на пол.

И дальше продолжайте митинг без меня, Фёдор Иванович заглянул сюда раз и другой, иду уже, Фёдор Иванович, иду к мартену, и пусть это будет последний раз, когда я во время работы речь произносил. Пять лет стоит наше государство, будем варить сталь всех сортов, будем любить нашего Ленина, да здравствует решительный неотступный путь к социализму, слава нашему Донбассу и вечная память погибшим бойцам!


Примечания:

^39. Мульда — стальная коробка для механизированной загрузки сырья в сталеплавильные печи.
^40. Изложница — форма для заливки расплавленного металла.
^41. Стальной скрап — вторичное сырье из переработанных отходов металлургического производства: обломков, обрезков и обрывков изделий.
^42. Вагранка — вертикальная угольная печь для переплавки чугуна.