Ведьма

       Моя работа в травматологии, я повидала многих людей и выслушала много разных историй жизни. Люди приезжают к нам в отделение с разной болью как в душе, так с разными переломами они рассказывали о себе, о своих недугах как пережитый ужас. И я их понимаю.  Переломанные руки, ноги тазы, ключицы — все едут к нам со всего района и все наши.
     Еще бы. 
     Я общаюсь с многими людьми, меня все больше и больше удивляет человеческий фактор. Все ничего, но каждый думает что у него случай уникален и таких страданий трагедий до гроба некому не снести как ему одному. К сожалению, это у всех и у каждого. Для себя я отметила, что привыкать  не к кому нельзя, особенно когда пациентов человек пятьдесят или больше и тратить на них свои силы не решение проблемы. И как бы это не выглядело, а скажу так: мы не волшебники, вот тебе раз и выздоровела,  а та сила, которая может помочь и помогаем. Тем не менее, бывает такой случай, когда выздоравливать совсем не хочется. Идешь к  таким людям с улыбкой, а они наотрез — все делают наперекор.   В общем я попала на то самое не паханное поле, где для меня открылся горизонт персонажей от идеального антагониста до главного персонажа чуть ли не космической оперы. Людей море! И все они живые. Бери да пиши с них образ.  За что и я взялась.
   Это были самые супротивные люди — из разных сословий, городов и судеб, но каждый с фантастическим, почти демоническим обаянием. Такое мог подметить только писатель или… уставший до безумия врач. Их обаяние — не в чертах лица, а в том, как они умудряются, даже с переломанными костями, сохранять в глазах либо вызов, либо безумие, либо странное благородство.

Про меня, как автора, один наглец выразился кратко: «Непосредственная». Этот тип вскоре станет главным антигероем всех моих будущих книг. Он задел за живое, а потом ещё и добил — будто его «коронная планка» не просто ковырялась в носу, а методично рыла там окопы, чтобы ударить точнее. Съехидничал, гад. Но, к слову, теперь он — в моём сборнике.
Люди часто говорят то, чего не видят, и не задумываются, куда их слова падают. Хотя многим бы хотя бы до туалета дойти — не до изнанки мироздания.
В одну из ночных смен к нам поступила женщина с раздробленным тазобедренным суставом. По логике вещей, её должны были везти на каталке, стонать и плакать. Но нет — её подкатили на сидячей коляске, и она пребывала в… необъяснимо добродушном настроении.
В ту ночь дежурство тянулось сонно и уныло, пока в приёмное отделение не вкатили её. Женщина. Таз раздроблен так, что любой нормальный человек уже давно бы кричал нечеловеческим голосом. Но она сидела в инвалидной коляске — странно прямая, будто не тело её было изломано, а сама реальность вокруг слегка перекосилась. И улыбалась. Улыбалась так, словно ей только что сообщили потрясающую новость, которую она никак не может дождаться момента нам рассказать.
Мы замерли у поста, ожидая привычной симфонии стонов. Вместо этого — тишина. Потом — звон. Тонкий, ледяной, будто кто-то трясёт крошечные колокольчики в пустом коридоре.
— Вы... слышите? — медсестра Яна схватила меня за рукав.
И тогда оно началось... Голос. Не просто хриплый — будто ржавые ножницы режут старую кожу. Не просто громкий — будто кто-то кричит прямо изнутри твоего черепа. Она пела. Нет, это не была песня. Это было напевное бормотание — то ли молитва, то ли проклятие, то ли то, что произносят вслух, когда разговаривают с кем-то, кого больше нет.
— Боже... — прошептала санитарка Галя, и я почувствовала, как по спине у меня побежали мурашки.
Потому что я вдруг осознала страшную вещь, перед нами сидела не просто пациентка. Перед нами был сюжет и он только начинался.
Мы вышли из-за поста и увидели её.
Приёмная везла странную женщину — в руках она сжимала огромные, потемневшие от времени иконы, а её губы шептали молитвы на каком-то диковинном наречии. То ли старославянском, то ли на языке, которого больше нет.
— Вы кто? — спросила я, чувствуя, как по спине пробежал холодок.
Она медленно подняла голову.
Её глаза — голодные, хищные — впились в нас.
— Я езжу только по святым местам, — прошипела она, и голос её скрипел, будто несмазанная дверь в пустом доме. — Потому что живу на освященной земле!
Мы переглянулись.Да, раз в неделю к нам приходит батюшка, окропляет святой водой стены, благословляет «родную травму». Но эта женщина явно играла по своим правилам. Ладно.Слово пациента — почти закон.
Оформили, поселили в отдельный бокс. Надеялись, что на этом всё и закончится.Как же мы ошибались.
    Я, человек с воспалённой фантазией, сразу поняла, что происходит нечто из ряда вон. Но Яна...Яна — человек действия. От мозга до костей — реалист и прагматик. Вся эта сверхъестественная чепуха для неё — бред воспалённого ума.
До этого момента.
Мы застыли, уставившись на эту проклятую дверь, которая то открывалась, то закрывалась сама по себе.
— Как, блин, эта бабка вообще встала? — прошептала я. — У неё же таз раздроблен! Да ещё и защёлка на двери…
Яна молчала. Но терпение у неё не резиновое. Вдруг она взвилась, как юла, вылетела в коридор и метеором ворвалась в палату, я едва успела за ней, но то, что мы увидели, не укладывалось ни в одну логику.
Бабка лежала на кровати. Неподвижно, а вокруг неё был разложен целый алтарь:
     Яна, с её двадцатилетним стажем в травматологии, вошла в палату с видом человека, который уже всё видел. Она задавала бабке обычные вопросы — где живёт, есть ли родственники, — а та отвечала удивительно мило, даже ласково называла её «дочей». Но когда Яна вышла, её лицо было серым. Она едва переставляла ноги, будто кто-то высосал из неё всю кровь. За те пять минут, что она пробыла в палате, она осунулась на глазах.
— Там воняет, — прошептала она, опираясь о стену. Её рациональный ум отчаянно цеплялся за объяснения.— И сквозняк. Оттого дверь и хлопала.
На посту Янка потихоньку приходила в себя, а бабка, тем временем, решила действовать.
Мы услышали скрип колёс. Подняли головы — и увидели её. Пациентка выехала из палаты на своей старой советской инвалидной коляске. Та самая допотопная рухлядь, которую нужно толкать руками… Ехала сама! Без посторонней помощи! Без чьих-либо рук!Колёса скрипели, будто смеялись!
— «Дочка…» — позвала бабка сиплым голосом, озираясь по сторонам.
 Инстинкты сработали быстрее мысли. Я нырнула под стол, и через секунду рядом со мной уже сидела Яна — двадцатилетний ветеран травматологии, которая сейчас тряслась, как первокурсница на первом вызове. Мы затаили дыхание, слушая, как скрип колёс медленно приближается по коридору.
— А вдруг ей правда что-то нужно? — прошептала Яна, и я не поверила своим ушам. Это говорила та самая ярая скептичка, которая ещё пять минут назад объясняла всё сквозняками и воображением. — Катя, ты же смелая. Сходи к ней.
Мне тут же вспомнился "Вий" — эти страшные веки, которые поднимали мертвыми пальцами.
— Выйти?! Сейчас?! — я прижалась к ножке стола. — Ты же сама говорила, что это всё бред!
Яна сжала мою руку — крепко, до боли.
— Ты же медсестра. Может, ей укол нужен. Голос её дрожал, но взгляд был стальным. — Кто его ставить будет? Я что ли?
И тут... — Доча, закрой окно в палате! Дует сильно!
Яна хитро посмотрела на меня — взглядом победителя, который только что подставил тебя под удар.
И беспощадно вытолкнула из-под стола.
— Я же говорила — иди.
  Ладно. Уход за особо тяжелыми пациентами — моя прерогатива.
Я встала, пытаясь не думать о том, как дрожат колени, и вышла из-под стола. Тихими шагами — будто в замедленной съемке — направилась к палате. А там...Там творилось нечто невозможное. Пациентка, у которой ещё час назад был раздроблен таз, теперь резво прыгала с коляски на кровать — ловко, почти по-кошачьи. Я замедлила шаг, но было поздно. Она уже видела меня.Пришлось играть по правилам.Молча подошла к окну, крепко закрыла его на защёлку — чтобы наверняка — и обернулась.
— Вот так лучше? — спросила я вежливым медсестринским тоном, будто передо мной не потенциальный демон, а обычная бабушка с гипертонией.
Она прищурилась, изучая меня.
— Ты хорошо закрыла?
— Вроде.
— А то ночью я могу выпрыгнуть.
Тишина.
Я медленно перевела взгляд на окно — на третьем этаже — потом обратно на неё.
— ...Выпрыгнуть?
Она улыбнулась — слишком широко, слишком много зубов.
— Ну да. А что, разве нельзя? Я во сне хожу. Вот и поломала кость.
Она произнесла это шёпотом, будто признавалась в чём-то постыдном.
Лунатик!
Этого ещё не хватало.
Я молнией выскользнула из палаты, притворив за собой дверь, и перевела дух в коридоре. Ну конечно. Лунатизм. Самое логичное объяснение.
Почему бы и нет? Янка будет очень довольна.
    С тех пор, как эта женщина появилась у нас в отделении, всё пошло наперекосяк. Воздух стал густым, пропитанным чем-то едким и сладковатым — не просто камфорой, а чем-то хуже. Пациенты жаловались, кашляли, а мы, медсёстры, только отмахивались: «Это дезинфекция, терпите». Но сегодня я их понимала. Новенькая явно переборщила.
Час ночи
Я медленно шла по коридору, проводя обход. Тусклый свет мигал, будто отделение дышало. Где-то лампочки трещали, где-то вообще не горели, оставляя чёрные провалы тьмы. тУсталость валила с ног. Глаза слипались, и тут... Из темноты выкатилась коляска. Пустая. Советская, скрипучая, та самая. Меня будто окатили кипятком.Первая мысль: «Коляска новенькой… А где сама бабка?» Шестьдесят шестая палата, как назло. Я замерла, ноги будто приросли к полу. Мороз прошёлся по коже — не просто холод, а ледяной ужас, от которого вся шерсть встала дыбом (хотя какая шерсть? У меня же халат!).
Это был кошмар.
Кошмар наяву.
Надо бежать.
Но ноги не слушались.
А коляска...
А ведь в кино это выглядело так смешно — когда жертва в ужасе падает и начинает ползти, будто забыла, как работают ноги. Я бы сейчас даже этому обрадовалась.
Но я не падала.
Я не ползла.
Я просто стояла, впившись взглядом в эту проклятую коляску, и не могла пошевелиться. Боялась поднять глаза. А вдруг...Над моей головой, словно гигантский таракан по стене, уже проползает она? Отощалая, как доска. Сухие пальцы с ногтями в заусенцах цепляются за потолок.
Шея вывернута неестественным образом. Глаза — две мутные щели — уже смотрят в мой затылок.
Я прислушивалась к тишине, и в голове вспыхнула новая картина:
А вдруг оно уже сзади?
Стоит.
Хищно улыбается.
Вот-вот схватит меня за волосы и потащит по полу, как ребёнка, который слишком громко плачет.
   Это, конечно же, была галлюцинация.Иллюзия, навеянная ночными сменами, пересмотренными «Астралами» и тем самым проклятым «Оно». Чем дольше я стояла, тем ярче разыгрывалось воображение, подбрасывая всё новые сюжеты: вот она ползёт по потолку, вот её пальцы уже касаются моей спины, вот сейчас раздастся этот сиплый шёпот...
Но всё это оказалось цветочками, потому что в проёме двери появилась она.
"Новенькая"
Я рухнула на пол, ещё держась за сознание, но уже на грани. Передо мной стояла наша пациентка с переломанным тазом и вывернутой в сторону ногой. И с глазами, выпученными, как у жабы. Её длинные седые волосы торчали в разные стороны, будто её только что било током. На ней были грязные бежевые трусы и майка — точно под цвет её кожи, так что на первый взгляд казалось, будто она голая. И она стояла на сломанных костях. Шаталась из стороны в сторону, словно что-то не пускало её дальше — какая-то невидимая преграда. Её губы шевелились, но звуков не было. Только тихий хруст — то ли кости, то ли сухожилия — каждый раз, когда она пыталась сделать шаг.
"Граница"
Я не дышала, а она смотрела прямо на меня. Вытянула руку — пальцы скрючены, как когти, но не могла выйти. Что-то держало её. И тогда я поняла -- дверной проём. Порог!
Она не могла переступить его без приглашения.
Она стояла передо мной — маленькая, сгорбленная, с острым горбом, торчащим из-под майки, будто скелет крылья не до конца сложил. Её лицо — высохшая курага, морщины, впалые щёки, глаза слишком большие для таких крошечных глазниц. Тощие ножки, ручки-прутики — настоящая метла, воткнутая в пол посреди коридора.
   Я не могла пошевелиться. Ком в горле — ни сглотнуть, ни выплюнуть. Минуты текли, а она не двигалась, только смотрела. Я закрыла глаза, пытаясь вспомнить "Отче наш", но слова путались, перескакивали, обрастали бредом:
«Отче наш, иже еси на небеси... нет, не так... да святится имя Твое... или да приидет Царствие Твое... а может, да будет воля Твоя... как дальше-то?»
Сердце колотилось, в груди жгло, будто кто-то засунул туда раскалённый уголёк. Ещё немного — и мне прямая дорога в реанимацию. Или в тот самый "другой конец".
  Так нельзя. Стоять и ждать — значит сдаться у меня же дети. Они не могут остаться без мамы. Сквозь оцепенение пробивается холодная мысль: «Двигайся. Хотя бы отползи». Ноги — тяжелые, ватные, чужие — с трудом подчиняются. Я отступаю назад, пятками нащупывая каждый сантиметр пола, а она стоит. Восковая кукла с выпученными глазами. Шатается, но не падает. Полтора метра... Всего полтора метра до поста! Я доползаю, хватаюсь за телефон, пальцы дергаются, как в лихорадке. В глазах — мутная пелена, цифры на кнопках плывут.
«Дежурный... Где номер дежурного...»
И вдруг — запах... Камфора. Густая, удушающая волна и теплое дыхание на затылке. Я не оборачиваюсь. Не надо оборачиваться!
Но знаю — она уже здесь.
Стоит за спиной и тяжело дышит.
    Как? Когда успела? 
   Последнее, что я помню — удушливый запах камфоры, ледяное дыхание на шее и один-единственный крик в голове: «Господи, спаси моих детей!»
А потом — тьма.
"Ангелы в белых халатах"
Я очнулась от лёгких шлепков по щекам. Надо мной склонились две фигуры — дежурный врач и Яна. В полумраке поста, с жёлтым светом лампы за их спинами, они казались ангелами — вот только нимбы оказались всего лишь отражением света на потрёпанных медицинских шапочках.
— Кать, ну хватит валяться! — Янка трясла меня за плечо, но голос её доносился будто из-под воды.
Врач щупал пульс, светил фонариком в глаза, бормотал что-то про «вазовагальный обморок» и «адреналин».
Я не могла говорить. Тело дрожало, будто пропускало через себя ток.
— Где... она? — наконец выдавила я.
Яна переглянулась с врачом.
— Кто?
— Бабка... с переломом...
— Какая ещё бабка? — врач нахмурился. — Сегодня ночью поступила только молодая девушка с аппендицитом.
Я не поверила.
Но когда меня подняли и уложили на каталку, я увидела —
Палата №66.
Дверь распахнута, внутри — пусто. Ни коляски, ни костей, ни воска на полу. Только запах — слабый, едва уловимый — камфоры и мокрой шерсти. Меня прокапали, укутали в одеяло и оставили отходить от шока. Яна сидела рядом, курила в ординаторской (хотя это строго запрещено) и смотрела на меня исподлобья.
— Ну и напугала ты меня, «доча».
Я не ответила, потому что знала — это была не галлюцинация.
Она была здесь и где-то ещё есть.