1812 год

глава из рассказа "ФАРМАЗОН".


....Над желтеющими полями потянулись тягучие дни и ночи, заполненные тревогой и ожиданием. Иван Авдеевич пару раз съездил в губернию, но ему там было скучно. Не хотелось участвовать в бесконечных рассуждениях знакомых дворян о причинах возникшей войны и о непременной победе русского оружия. Мы-мы-мы!   Люди, слабое осознавая понимание войны, не имеющие прямого отношения к ней, возомнили себя патриотами только потому, что живут в России. И они рассуждают от имени тех, кто воюет: мы сражаемся,   мы отступаем… Нам не хватает сил на необходимый маневр, и со знанием дела городили полную ерунду. А после, шли в столовую, где им подавали вкусный обед. Там поднимались бокалы с хорошим вином в честь государя и войска. Не отставали от дворянства и попы. Тысячи колоколов гудели над просторами России, благославляя через духовенство воинство на победу, нисколько не думая, что на другой от нас стороне, также, просят от бога победы над русскими, только для своих.

Война разделила не только людей, но и самого Господа. Отсюда, возвышенная патетика, которой Иван Евсеич и сам не чурался всего лишь несколько месяцев назад, вдруг стала ему оскорбительной, прежде всего к тем, кто выносил на себе тяготы ужасного действия, на котором люди, отроду не знавшие друг о дружке, яростно сражались и убивали себя только потому, что так надо. Им велели это делать, и они пошли убивать, в надежде не быть убитыми самим.

Но зачем? К чему такие жертвы?  Только из-за того, что в Европе не смогли договориться несколько человек, из которых часть страстно желала этой войны, а другие, напротив, всеми силами пытались избежать ее, но ничего не смогли изменить. Злые намерения победили здравый разум, и горстка честолюбивых людей столкнула меж собой огромные массы народа. И бог это дозволил, чтобы в который раз испытать людей на прочность веры в него. Но добрейший Иван Авдеич не понимал, зачем нужно столько жесточи, чтобы увериться в и без того известном. Почему так любимый им государь Александр не смог отвести беду от своей Отчизны, отдав ее на поругание врагу? Вот уже и Москву оставили. Что дальше?


…Варвара Андреевна сильно скучала по сыну, и постоянно молилась о его спасении. Иван Авдеич поддерживал ее как мог, но и сам, понемногу падал духом. Он похудел. Халат висел на нем непривычно широкими складками, и трубка дымилась в кабинете все чаще и чаще. И так же часто стал меняться в шкапчике заветный графинчик с анисовой: пустой на полный.

Иван Авдеич сам отдал в рекруты трех здоровых парней из крепостных. Пожертвовал на нужды армии двух лошадей, воз овса и триста рублей наличными. Но и это не принесло покоя его смятенным мыслям. Все чаще он ловил себя на том, что негодует на государя, не справившегося с корсиканским выскочкой миром. И это ужасало его, ведь, восставая против императора, он кощунствовал на бога!

Ивану Авдеичу хотелось и плакать, и молиться, но ни то ни другое не шло в его измученную душу. Когда привозили «Губернские ведомости» он первым делом пробегал глазами списки убитых и раненых офицеров и облегченно вздыхал, не находя в них знакомых имен. Затем просматривал имена отличившихся, и тоже не находил. Но это его не огорчало. Важнее наград было знать, что его дети были живы. Дети? Пожалуй, что так. Он уже привык думать об Уварове, как о своем сыне.

Жатва давно миновала. Озабоченный думами и домашними хлопотами, помещик совсем пропустил Покров день. Вспомнил о нем, когда староста передал недоумение отца игумена о пропущенной монастырской жертве. Но Иван Авдеич внезапно нахмурился и велел отправить обоз с провиантом на сборный губернский пункт, куда сердобольные доброхоты свозили всякую всячину на нужды армии.

«Коль бог любит Россию, то и без сала ей поможет. Сейчас важнее сытый и крепкий солдат, чем монашеская молитва!» — сказал он жене в ответ на повторную жалобу монастырского эконома. И тут же пожалел о сказанном: Варвара Андреевна залилась слезами, упрекая мужа в отступничестве от бога: «не забывай: у нас сын под ним ходит!» — слезно молила жена. Иван Авдеич скрепя сердцем уступил ее настойчивости, отправил кой чего монасям, но без прежнего былого воодушевления.

Что-то в нем надломилось. Он это понимал и сердился. Ведь, согласившись с тяжкими выводами, придется признать правоту фармазона корнета. А это уже было сложнее, чем плохо думать о государе.

…Выпал ранний снег. Оголившиеся березовые рощи заметало, кружило в белых поземках, изредка просветляя их свежесть в чистых морозных днях. Имение жило своей жизнью, не особенно думая о далекой войне. Насущные заботы всегда важнее чего-то происходящего в стороне. Это даже обижало Ивана Авдеича. Но чего он мог требовать от крепостных? Не читать же им «Губернские ведомости»! Подлый народ! Все равно ничего не поймут, разве что до поры, когда нужда не подожмет под горло. Иван Авдеич негодовал на мужиков, позабыв о том, что именно они большей частью хладнокровно выполняют свою работу на полях великих сражений, цена победы в которых не только их жизнь, но и жизнь всей России.

Вечером Иван Авдеич с упоением прочел радостную весть. «6 октября после сражения на реке Чернишне (при селе Тарутино) был разбит авангард французов под командованием маршала Мюрата. Бонапарт оставил Москву и направил свои войска в сторону Калуги, направляясь в южные российские губернии, богатые продовольственными ресурсами. После ухода французов в столицу вошли передовые отряды русской армии».

— Боже правый! – со слезой крестился Иван Авдеич, забыв о своих сомнениях: — Наконец то…Сподобил на подвиг! Погнали таки супостата!

Хотел бежать из кабинета вниз, к жене, но остановился. Взгляд уперся в отброшенную на стол газету. Она развернулась на списках. Иван Авдеич ухватил листы, мельком проглядел столбцы имен и обессилено упал в кресло.

— Как же так? Как же так? – шептал он, снова разворачивая жесткую бумагу.

Но сомнений не было. Прочитав в пятый или шестой раз, Иван Авдеич, трясущийся и ужасно осунувшийся за эти минуты, со свечей в руках спускался по лестнице в залу, где у теплой печи всегда коротал зимние вечера с Варварой Петровной.

— Бог с тобой, Иван Авдеич! Здоров ли ты? На тебе лица нет! – воскликнула жена, переглянувшись с сидевшей напротив горничной.

— Неприятель оставил Москву! – вяло ответил Иван Авдеич, зачем то пряча принесенную газету за спину.

— Слава богу! – воскликнула барыня и сердито нагнулась за оброненным девкой клубком ниток, которые они перематывали на досуге: — Экая ты неловкая! Гляди, щас котенок подхватит, будет беды. И куда же он пошел?

— Кто? Котенок?

— Бонапарт…

— Домой, должно быть. К себе. В Париж…

— И пусть уходит. Стало быть, войне конец? Боже, боже! Как я измучилась за Митеньку!

— Кстати…Вот…

Иван Авдеич замялся, не зная, как рассказать о корнете Уварове. Собрался с духом и выпалил, протягивая испуганной его нерешительностью женщине газету.

— Корнет…Уваров… Товарищ  Митеньки. Помнишь его?

— И что?

— Вот так вот…Вот…Пишут: погиб в сражении с неприятелем.

— А Митенька? – ахнула Варвара Петровна, снова роняя с подола платья синий клубок, который немедленно подхватил лапкой серый котенок с белой грудкой.

Горничная взвизгнула и кинулась отнимать у него нитки. Поднялась возня.

— Жив! Жив наш Митенька! А, Петр Андреич…Вот так-с! – повысил голос хозяин, растерянно отступая назад от возившихся на вощеном полу девки и котенка.

— Господи, спаси их души! – радостно крестилась мать со слезами на глазах и вздохнула: — А Петра Андреича сам Господь наказал. Зачем он такие крамольные речи вел? Я, говорит, бога не люблю. Ишь ты, каков фармазон!  Вот он и услышал, бог то…

— Что ты говоришь, голуба моя? О чем? – внезапно возопил Иван Авдеич, потрясенный простым суждением жены: — Как может быть такая, слышите — такая! – он  яростно замахал кулаком с зажатой в нем газетой, нажимая голосом на последнее слово, — такая смерть наказанием? Ты умом тронулась, матушка?

— Что ты, Ванечка! – отшатнулась Варвара Петровна: — Бог с тобой. Иди водички попей. Фрося…Фроська…Где вы! Не видите, барину плохо! – звала она кухарку и сильно сердилась на нее, напрочь позабыв об Уварове.

А Ивану Авдеевичу действительно было очень плохо. Безнадежно махнув рукой, он, ссутулившись, ушел к себе в кабинет.

Горели свечи, освещая стол с бумагами, лукошко с табаком и большой каменный прибор для письма: стакан для перьев и чернильница. А у нее Голиаф, а может, и Самсон, черт их разберет этих греков, ломал пасть вздыбившемуся льву.

Иван Авдеич прижался горячим лбом к морозному стеклу окна, так ему было легче. Тяжко оперся руками на широкий подоконник, глядел через оттаявшую от дыхания проталину в черноту ночи и думал…думал…думал…

Ранним утром он засобирался в монастырь. Приехав, без лишних слов заказал монахам моление за всех убиенных на этой войне. За всех правых и неправых. За любящих и нелюбящих государя и бога. Стоял с братией и бил земные поклоны памяти людей, положивших голову свою на алтарь Отечества. Отдельно помянул корнета Уварова. И, странно, уже нисколько не смущался его прельстительным речам, которые тот вел, будучи летом в отпуске в усадьбе. И совсем не хотелось называть его фармазоном.

Иван Авдеич понял важное для себя: этот человек был честен перед тем, кого любил, и теми, кого не смог полюбить. Он доказал свою правоту ценою жизни. И разве может быть доказательство более убедительное, чем это? Никогда! Ни за что! И нигде! Именно поэтому Иисус взошел на Голгофу с тяжким крестом людских грехов на изорванной бичами спине. Что с того, что Уваров принимал этот подвиг за легенду? Он ведь не отрицал того, что если это легенда, то она великолепнейшая из легенд, призывающая к самопожертвованию за тех, кого даже и не знаешь поименно. А сам он честно служил тому, что никогда не может быть легендой, а было, есть и будет реальностью, своей Отчизне. И при этом Уваров, отрицая то, чего не признавал, не предал родную землю.

— Благороднейший человек! Именно так, благороднейший! — умиленно шептал вместо молитвы Иван Авдеич, забывая в своих мыслях класть поклоны вслед монахам. Что значит ритуал, когда сердце уже вырвалось к тому, чему служишь?