Слет ветеранов

В 70-х годах мой отец купил книгу с мемуарами генерала, командовавшего дивизией, в которой отец воевал. Отец нашел некоторые неточности в описании боев, в которых он лично принимал участие, и написал автору письмо. Завязалась переписка. Следующее издание вышло подкорректированным, там упоминался отец, до того безымянный комбат 2. Генерал, будучи в нашем городе с лекциями, зашел к нам в гости, и предавался с моим отцом воспоминаниям за накрытым столом.

Я, выпив с ними пару рюмок, ушел в другую комнату, но слышал все через открытую дверь. Честно говоря, все оно мне было неинтересно. Я уже окончательно определил для себя, что существовавший тогда порядок мне глубоко антипатичен и исторически обречен, а мой отец с генералом, были его охранителями, причем не из последних. Стало быть, я с ними был в разных лагерях.

Теперь я снова в одном лагере с отцом - в лагере стариков. Разница между нами стерлась, и я жалею, что помню только малую часть того, что он рассказывал. От генерала отец узнал о существовании совета ветеранов дивизии, и вскоре получил оттуда приглашение на слет. Он поехал туда в приподнятом настроении, а вернулся разочарованным.

Как я мог понять, он рассчитывал там встретить однополчан, с которыми сидел в одних окопах и ходил в одни атаки, а увидел тыловиков, особистов, штабных. Да еще артиллеристов. Словом, дивизионную номенклатуру. С передовой образца зимы 42-го года там был он один. Было еще несколько пехотинцев, призванных в конце войны, когда дивизия шагала по Германии от победы к победе.

Он смирился с реальностью. Кажется, стал членом совета ветеранов. Из тех же мемуаров он с удивлением узнал, что дивизия, оказывается, была эстонской. Эстонцев на фронте он не встречал.

Очередной слет был намечен в Тарту. Как инвалиду войны первой группы, отцу был положен бесплатный железнодорожный проезд с сопровождающим лицом. Возникла идея взять таковым меня, а я бы еще с собой прихватил и сына. Сыну тогда было одиннадцать лет. Так мы и сделали. Что-то доплатили, и покатили в Тарту через Москву на СВ.

В Тарту мы приехали за пару дней до открытия слета. Члены совета были уже на месте. Что-то организовывалось, готовилось. Совет собрался в актовом зале на совещание. Заправлял всем ветеран в полковничьей военной форме – бывший начальник артиллерии дивизии, воевавший в ней с самого ее формирования до конца войны. Его воспоминания, вместе с другими буклетами лежали стопкой у входа.

Я заметил нескольких мужчин, явно местных, сидящих в последних рядах пустого зала. Они как бы имели отношение к слету, но какое? Рабочие сцены, подумал я, тем более, что и одеты они были буднично, в отличии от ветеранов. Те – сверкали наградами на парадных пиджаках. Кто-то был в военной форме, устаревшего образца. А эти, может быть, сидят в ожидании поручений или из любопытства?

В гостинице вечером ветераны собрались в номере начальника артиллерии. Они там что-то выпивали. Мой отец тогда уже не пил. Он посидел немного, и вскоре ушел к нам в номер. То ли он сторонился их, то ли они были ему неинтересны, не знаю. Но он держал дистанцию с ним, так мне казалось. Двери в наши номера почему-то были открыты, и нам были хорошо слышны голоса. Начальник артиллерии рассказывал о самом начале войны, часто повторялось название Выру.

Дивизия на самом деле была сформирована из частей эстонской армии, и артиллерия в ней была английских систем. Первоначальный личный состав был эстонским, к нему добавили только политруков и часть офицеров. Дивизия отступала с боями, пополняясь на ходу мобилизованными. В окружение она не попадала, и свою боеспособность сохранила, дойдя до крайнего рубежа обороны на реке Ловать. Мой отец попал в эту дивизию зимой 42 года, когда эстонцев в ней уже не осталось.

Назавтра я пошел с сыном по местным достопримечательностям. Я знал Тарту как Юрьев или Дерпт, знал про события Ливонской войны и про Дерптский университет. Почти ничего от этого я не нашел на местности. Война и невежество той системы стерли большинство исторических построек. Где-то сохранились развалины городской стены, еще какие-то руины, и, между прочим, любопытный монумент.

Он был посвящен боевому братству русского и эстонского народов давних времен. Тогда я принял его за памятник героям Ливонской войны. Он стоял на низком постаменте, почти плите. Бронзовый русский воин в шишаке и кольчуге, со щитом, припал на одну ногу, вглядываясь в неведомые нам следы. Рядом, чуть сзади, на одном колене, стоял такой же паренек, держа наготове арбалет, явно из местных.

Впрочем, я не исключаю другой версии событий, которым посвящен этот монумент.

Мой сын залез на шею русскому воину, и так я его и сфотографировал. Интересно, не демонтировали ли сейчас тот монумент?.

Я снова зашел в актовый зал и снова увидел тех же пятерых-шестерых местных мужчин жмущихся поодаль от сцены. Я спросил кого-то: кто они такие? Мне ответили, что они тоже ветераны дивизии.

Назавтра состоялся слет. Там те же странные мужички так же держались наособицу в задних рядах, и я не видел, чтобы с ними кто-нибудь рвался общаться.

Мы с сыном съездили в Таллин (так он писался тогда). Среди прочего в парке Кадриорга я увидел туристов из Литвы, которых я опознал по значкам «Саюдиса». Они стояли группой, ведя какую-то дискуссию с такой же группой эстонцев помеченных сине-черными шейными платками. Дискуссия велась на дружеских тонах. Или это был организованный совместный пикет "Саюдиса" с Народным фронтом - я не разобрался.

Сам слет я помню плохо, потому что мы только провожали туда отца, не оставаясь там потом. У меня осталось убеждение, что бывших рядовых там не было, или почти не было. Оно и понятно. Хоть офицер и рядовой под огнем или в атаке одинаково смертны, офицер под огонь попадает гораздо реже, а в атаки большинство из них не ходит. Поэтому шансов выжить даже у пехотного офицера было больше, чем у рядовых.  Что уже говорить об офицерах-артиллеристах, связистах, штабных, снабженцах... Им вполне реально было провоевать долгое время, оставаясь живым, а вот рядовому - нет. На передке жизнь рядового исчислялась, в основном, днями. 

Второе - большая часть рядовых была колхозниками, которые тогда в стране составляли большинство. В городах была система брони, оттуда брали далеко не всех, в то время как в колхозах гребли подчистую. К тому же городское население было пограмотнее сельского, и многие призывники попадали в училища, а оттуда - в офицеры, или в такие войска, которые в атаку не ходят.

Как бывший рядовой, а ныне сельский житель узнает о существовании ветеранских организаций? Это если он еще доживет до той поры, когда они появились. А где он возьмет денег на проезд и проживание в том же Тарту, или в других городах?

Большинство тех, которых я видел на слете, бывшие офицеры, городские жители, были вполне прилично устроены и могли позволить себе такие расходы. Также, было немало отставников в мундирах и без.

Впрочем, по крайней мере, одного рядового я видел. Он был одет в красноармейскую форму и обут в сапоги. Форма его была пошита из хорошей добротной ткани по заказу, потому что фигура ветерана была далеко уже не солдатской. Тогда такое было в диковинку, но потом стало обычным явлением.   

Потом был прощальный банкет ветеранов, в котором я не участвовал. Банкет был безалкогольный. Не знаю, как выкручивались ветераны, потому что спиртное тогда было трудно достать, чтобы принести с собой. Мой отец, как я ранее говорил, уже не пил, и полностью одобрял политику партии и государства по этой части. Я не заметил, чтобы он с кем-нибудь особенно предавался воспоминаниям. На этом слете он казался мне одиноким.

Слет закончился, и мы поехали в Москву. В одном купе с нами оказался литовец моих лет, с сыном. Он вез сына к родителям русской жены. У него на груди желтел кругляшок «Саюдиса». Отец, узнав, что это значит, стал корить литовца:

- Страна вам столько всего дала, а вы все недовольны. Ну чего вам не хватает, чего вы хотите?

Литовец с готовностью ответил:

- Я хочу, чтобы мы сами решали как нам жить, на каком языке говорить и учиться, и чтобы наша страна была открыта миру.

- Никто же не против. У вас все для этого есть.

- Как это есть? Напротив, ничего нет. Кстати, сами-то вы откуда?

- Из Казахстана, - ответил отец.

- А вы говорите по казахски?

- Да. – ответил отец. Он на самом деле говорил по казахски, знал казахские обычаи, но был в этом исключением из общего правила.

Литовец этого не ожидал, но быстро нашелся, как продолжить.

- А ты? – и показал на меня, - а твой сын?

- Нет, - сказал я, - я не говорю, и сын мой не говорит. У нас на казахском вообще никто не говорит. Во всем городе только одна казахская школа. В русских школах казахскому не учат.

- Вот! – воскликнул литовец, - они не знают казахского языка! Но как же вы тогда читаете государственные документы, как пишете заявления?

- У нас делопроизводство, в основном, на русском языке, - ответил отец.

- Но почему? Разве большинство населения не казахи?

- Таково решение правительства, - авторитетно сказал отец, - впрочем в некоторых местах допускается исполнение документов на казахском языке.

- А сколько таких мест? Какова их доля в общем количестве?

Отец знал ответ на этот вопрос, и честно сказал:

- Два района, - и назвал их. Он это точно знал.

- Два района? – воскликнул удивленный литовец, - а сколько же у вас областей, а в них районов?

- Но это решение правительства, - веско повторил отец, чего мол, здесь непонятно,- там знают, что лучше для республики.

- Но это же неправильно! В вашей республике, для большинства населения, русский язык неродной, и они могут его не знать.

- А его надо знать, - ответил отец, - от этого им одна только польза.

- То есть, вы опять решаете за людей. Вот именно этого мы и не хотим.

Я видел, что отец проигрывает спор по всем позициям, и даже не подозревает об этом. Несмотря на то, что я уже много лет был несогласен с ним во всем, я любил его. Признавая правоту литовца, я в то же время переживал за то, как отец простодушно попадается во все ловушки.

Я вышел, чтобы ничего больше не слышать.

Я стал думать о тех странных эстонцах на слете ветеранов. Если они были из первоначального состава дивизии, и выжили, то вероятнее всего, на том этапе войны они попали в плен. Это объясняет то, почему ни у кого из них не было наград на груди. В плену им долго сидеть наверняка не пришлось, потому что немцы отпускали всех тех, кто призывался с недавно присоединенных территорий, кроме евреев, конечно. Отпущенные из плена, они благополучно жили дома, может быть, даже ходили в кафе. Понятно, что этом случае у них было мало точек соприкосновения с остальными ветеранами. Вот отчего все взаимно сторонились друг друга.

Если же они были призваны после освобождения Эстонии, и успели повоевать, то тогда непонятно, почему у них нет наград, хотя бы юбилейных, и почему их не тянет пообщаться с однополчанами. Хотя все может быть. Ни мы для них, ни они для нас не стали своими. Может быть, это райком приказал им явиться на слет, а сами они не собирались.

Мы ехали через территорию Советского Союза, который уже умирал. Он был обречен на смерть в ту самую минуту, когда запреты на мысль, слово и выезд были отменены. Свидетельство о его смерти было выписано через три года.

Никто из нас тогда этого не подозревал.