Благовещенский погост. Глава 8

                ГЛАВА   8.  ОТЕЦ   ИОАНН.

                Так что нам делать, как нам петь, как не ради пустой руки?
                А если нам не петь, то сгореть в пустоте.
                А петь и не допеть – то за мной придут орлики
                С белыми глазами, да по мутной воде.

                Б. Г., внесён Минюстом РФ в реестр иностранных агентов

        Один Господь ведает, как удалось пережить протоиерею Иоанну Бодрикову страшные богоборческие годы. Советская власть добиралась до деревни Тимошкино долго и как бы нехотя. То ли просто лень ей было тащиться в этот медвежий угол через дремучие леса, то ли были у неё дела поважнее. По всей округе закрывалась одна церковь за другой, настоятель Введенского храма во Флорищах за простое «Верую!» закончил свои дни на Бутовском полигоне, а в церкви на Благовещенском погосте всё продолжались службы.
        Отец Иоанн был прекрасно образован и не мог не осознать глубокую закономерность всех страшных метаморфоз, происходящих на родной земле. Пришедшая с возрастом мудрость позволила ему оценить всю глубину простой заповеди «Богу – богово, кесарю – кесарево». А, может быть, сыграла свою роль репутация настоятеля Благовещенского прихода. И в Афанасово, и в Савельево, и во Флорищах, да и в Кольчугино все знали отца Иоанна, как мудрого советчика, истинного человеколюбца и великого утешителя в горестях житейских. Ни у одной твари рука не поднималась написать донос на доброго старика-священника.
        Неладное стало твориться с отцом Иоанном в первые месяцы войны. Аккурат на Яблочный Спас всех мужиков призывного возраста построили в колонну и повели по дороге через Петрищево и Кожино в Кольчугино. А уже через месяц пришла в Тимошкино первая похоронка, а потом ещё, ещё и ещё… И скорбный этот поток с каждым месяцем становился всё полноводней. Заголосили матери и вдовы. И потянулись бабы в Благовещенскую церковь за утешением. Приходили за утешением, а возвращались домой взволнованные и обозлённые. Через некоторое время поползли слухи: «Поп-то наш с ума сошёл!» Да и было немудрено. Никто не ожидал от отца Иоанна такого. Вместо проникновенных слов сочувствия получали они:
        - Поделом вам! Это кара Господня, великая кара! За ваше богоотступничество! За то, что попустили прийти на эту землю власти Дьявола! За то, что предали Сатане свою веру и Отечество! За то, что поклоняетесь бесам и идолам! И то ли ещё будет. Ни один из мужей и сыновей ваших не вернётся.   
        Долго так продолжаться не могло, и уже к концу января 42-го на столе у начальника районного отделения НКВД лежали два доноса на попа с Благовещенского погоста. Пять лет назад разговор был бы короткий, да уж больно многое изменилось с начала войны.
        Иосиф Виссарионович Сталин, действительно, был величайшим гением всех времён и народов. То, что победоносная война, которую он замышлял и планировал, не состоялась и уже никогда не состоится, он понял сразу и без всякой интеллигентской рефлексии. В той несостоявшейся войне Советский Союз должен был победить быстро и сокрушительно, малой кровью, могучим ударом. И образовалась бы Всемирная Земшарная Республика Советов. А в Москве, на родине Советского государства, на том самом месте, где когда-то стоял собор Христа Спасителя, возвышался бы немыслимый и колоссальный Дворец Советов. Грандиозный  храм победившей Мировой Революции с гигантским вращающимся Лениным-флюгером наверху.
        А в оборонительной войне Советский Союз победить не мог. В оборонительной войне нужно защищать свою землю, добровольно и зачастую ценой своей жизни. В первые семь месяцев войны было выбито огромное количество тех, кто хотел защищать Советский Союз. Уже в середине октября стало понятно, что Дворец Советов никогда не будет возведён. И десятки тысяч самых разных мастеров, согнанных со всей страны на его строительство, составили костяк плохо вооружённых и необученных дивизий народного ополчения. Все они полегли в белоснежных полях под Москвой.
        Не мог Советский Союз победить в оборонительной войне, потому что она Отечественная. А у большевиков Отечества нет. Это Иосиф Виссарионович тоже прекрасно понимал. В Отечественной войне могла победить только Россия, которую двадцать четыре года уничтожали и, вроде бы, добили до конца. А Россия – это, прежде всего, вера. И это товарищ Сталин, бывший семинарист, понимал. Вот и поехал он лично 3-го ноября к Матронушке Московской. А перед началом контрнаступления под Москвой шла не только артподготовка. Всю линию фронта облетел самолёт с Казанской иконой Божией Матери на борту.   
        В середине декабря, когда исход битвы за Москву ещё не был предрешён, Иосиф Виссарионович вызвал к себе Берию и кратко сказал ему:
        - Лаврентий, объясни товарищам в НКВД, что попов трогать не надо.
        Михаилу Ивановичу Калинину, всесоюзному старосте, было дано более конкретное указание: в случае поступления обращений об открытии упразднённых церковных приходов, не препятствовать воле трудящихся.
        Уже в начале 42-го Иосиф Виссарионович подумывал о замене системы знаков различия РККА на знаки различия Российской Императорской армии. Что, впрочем, не мешало ему подумывать об издании приказа «Ни шагу назад».
        Вот в такой сложной политической обстановке на столе у начальника Кольчугинского отделения НКВД появились доносы на отца Иоанна Бодрикова. Капитан госбезопасности снял трубку и вызвал к себе следователя Иванова. Старший лейтенант госбезопасности Иванов характеризовался по службе положительно и в сложной оперативной обстановке ориентировался правильно. От начальника он получил напутствие:
        - Ты, Иванов, горячку не пори, помни о декабрьском циркуляре из Москвы, дело сходу белыми нитками не шей.
        - А как насчёт моего рапорта о переводе в особый отдел в действующие войска? – Иванов знал себе цену и не боялся задавать руководству вопросы.
        - Не будет тебе перевода. Главный враг – он всегда внутри.

                ……………………

        В начале февраля по крепкому зимнику добралась до Благовещенского погоста полуторка, высыпали из неё орлики-НКВДшники и закинули девяностолетнего отца Иоанна в кузов. Уже через три часа он сидел в кабинете старшего лейтенанта госбезопасности Иванова.
        Следователь в 30-х на всяких попов насмотрелся, и на тихоновцев, и на обновленцев. И знал, что нет у Советской власти врага злее. Иванов славился своей флегматичностью. Поэтому начал он бесцветно и беззлобно:
        - Гражданин Бодриков, органы НКВД осведомлены, что Вы, будучи настоятелем церкви Благовещения близ деревни Тимошкино занимаетесь антисоветской пропагандой, объясняете прихожанам, что Советская власть – антинародная и сатанинская. Вероломное нападение гитлеровской Германии преподносите, как божью кару за богоотступничество и за поддержку нашей народной власти и социалистического строя.
        Иванов закурил беломорину и посмотрел на сидящего перед ним попа. «Надо же, девяносто лет, а выглядит, как огурчик»,- подумал Иванов. – «Ему и семидесяти-то не дашь. Странно. Взгляд какой гордый. Будто не он у меня на допросе, а я у него».
        - Не правильно органы НКВД информированы, - ответил после некоторого раздумья отец Иоанн. – Не правильно информированы и введены в заблуждение.
        Старший лейтенант госбезопасности удивился. «Не так себя ведут попы на допросах, не так. Ничего не отрицают, не оправдываются. Обвинение принимают, как мученический венец. Да и правы они во всём. И власть эта - поганая, сатанинская. И народ весь под корень… Война эта проклятая. Хотел Гитлеру нож в спину воткнуть, а Гитлер исхитрился и дубинкой по мордам. Так что, скоро конец этой власти, и нам всем заодно», - подумал Иванов, а вслух сказал:
        - Раз так, Вы уж выведите нас из этого заблуждения.
        - Эх, мила-а-й!- по-стариковски замямлил протопоп. – Не враг я тебе никакой, оболгали меня.
        - Это как же Вас оболгали, гражданин Бодриков? – спросил следователь, а про себя подумал: «А такое хорошее впечатление сначала произвёл. Видать, среди них тоже гнид хватает».
        - А вот так! Приходят ко мне в церковь бабы, у которых мужей на фронте убили. Мол, давай утешай их. А какое сейчас может быть утешение? В тот момент, когда страна напрягает все свои силы, чтобы отстоять народные завоевания и отразить фашиста проклятого. Я им и говорю: «Нечего, мол, в такое время в церковь шастать. Работайте за мужиков ваших. Победа-то в тылу куётся! И Бог у нас всех сейчас один – товарищ Сталин!»
        «Ёрш те двадцать! - такого Иванов ещё не видывал.- Как складно брешет! Прям секретарь парткома на партсобрании».
        - Ну, а если я Вам завтра очную ставку устрою с той бабой, что на Вас донос писала?
        - А и устройте, гражданин старший лейтенант госбезопасности, и устройте! Я ей мозги прочищу. Я ей покажу, как в церковь шляться, когда дело социализма в опасности!
        Тут уж следователя Иванова прорвало:
        - Слышь, поп, ты ври, ври, да знай меру!
        - А ты мне, мил человек, рот не затыкай. Я такой же, как ты, советский гражданин. Что хочу, то и говорю.
        Иванов с раздражением раздавил беломорину в пепельнице, вызвал конвойного, отца Иоанна увели. В кабинет явился младший следователь, сержант госбезопасности.
        - Завтра рано утром поедешь в Тимошкино, привезёшь мне оттуда Катерину Чарусову, которая донос на местного попа писала. Вопросы есть?

                ……………

        Когда в прокуренный «Беломором» кабинет ввели писавшую донос бабу, следователь Иванов поморщился от кислого и тошнотворного запаха давно немытого тела. «Доносчица вонючая, проветривать потом», - подумал про себя НКВДшник, а вслух сказал, бесцветно и без брезгливости:
        - Гражданка Чарусова, подтверждаете ли Вы свои показания о том, что гражданин Бодриков Иван Филиппович, будучи настоятелем церкви Благовещения Пресвятой Богородицы, регулярно ведёт среди прихожан храма антисоветскую пропаганду?
        Катерина стояла посреди кабинета с открытым ртом, как загнанная в угол лиса, тяжело дышала и смотрела то на следователя, то на отца Иоанна. Иванов за свою восьмилетнюю службу в органах НКВД насмотрелся такого, что удивить его чем-либо было уже невозможно. Но, посмотрев на попа из Тимошкино, даже этот равнодушный ко всему и жестокий человек почувствовал внутренний холод. Вроде бы, ничего в благообразном лике старца не изменилось, но не дай Бог заглянуть в эти глаза. Старший лейтенант госбезопасности почувствовал что-то сродни предсмертному ужасу и нервно чиркнул спичкой, прикуривая очередную папиросу. На бабу взгляд отца Иоанна произвёл ещё большее воздействие – она жалобно заскулила и повалилась старику в ноги.
        - Прости, батюшка Иоанн, оклеветала я тебя! Прости меня, дуру окаянную, и помолись за меня, чтоб Господь меня простил!
        Священник оттолкнул её так, что она упала навзничь.
        - Не простит тебя Бог, и нет тебе моего прощения. Будь ты проклята навеки! Иудин грех на тебе!
        Иванов прервал эту сцену. Он схватил Чарусову за воротник зипуна, поднял её на ноги и встряхнул, как нашкодившего кота.
        - Так что, Катерина Дмитриевна, вёл гражданин Бодриков антисоветскую пропаганду или не вёл?
        - Не было, ничего не было, - ответила баба, подвывая и всхлипывая. – Оговорила я его. Горе мне разум помутило. Васеньку-то моего под Волоколамском убили. Вот я с горя-то…У-у-у!
        Эта песня могла затянуться надолго. Поэтому следователь слегка шлёпнул её по щеке.
        - В таком случае, заявляю Вам официально. Если Вы ещё раз будете клеветать на честных советских граждан, получите пять лет лагерей, - он подошёл к столу и черкнул бумажку. – На тебе пропуск и пошла вон отсюда, падла вонючая.
        Он вытолкал Чарусову в коридор, вернулся к себе за стол и посмотрел на отца Иоанна. «Эк смотрит-то на меня! Морда, как у блаженненького, а глаза – волчьи.  Не загрыз бы!» А вслух сказал:
        - Гражданин Бодриков, обвинение с Вас снимается за недоказанностью. Я же, от лица органов НКВД, приношу Вам свои извинения и хочу отметить следующее. Несмотря на то, что Вы являетесь служителем культа, Ваша позиция в отношении Советской власти и оценка политического положения в стране верны и заслуживают одобрения.
        Отец Иоанн масляно улыбнулся:
        - Эх, мила-а-й! А ведь говорил я тебе – никакой я вам не враг.
        Следователя Иванова от брезгливости передёрнуло. Он скрежетнул зубами и закурил новую папиросу.
        - А позволь-ка я тебе, отец, пару слов не от Советской власти, а от себя скажу?
        - Сделай милость.
        - Вот ты бабёнку-то Иудиным грехом попрекнул. А как там у вас говориться? Увидел сучок в чужом глазу, а в своём и бревна не зришь? Так что ли? Смотрю я на тебя, отец Иоанн, и вот что думаю: не тебе бы про Иудин грех говорить!
        - А ты, поди, гражданин следователь, про Иуду-то Искариота много знаешь!
        - А что мне знать про него?! Падла он и предатель. Хорошо, что сам удавился.
        - Не всё так просто, гражданин старший лейтенант госбезопасности, не всё так просто. Давай, я тебе расскажу. Начнём с того, что был этот Иуда Искариот самым первым и самым любимым учеником Христа. И знакомы они были ещё с детства, в одном селении в Галилее росли. Доверял ему Иисус больше всех других апостолов. Христос, придя в Иерусалим на Пасху, затерялся там, среди сотен лжепророков и лжеучителей. Единственным способом для него выделиться и привлечь к своему Учению людей, была мученическая смерть. Вот Он и доверил любимому ученику предать его в руки первосвященников иудейских. А знаешь ты, что написано в Евангелии от Варнавы?
        - В каком это Евангелии от Варнавы, старик? Евангелия ведь только Матфей, Марк, Лука и Иоанн писали.
        - Эх, мила-а-й! Не тебе со мной спорить. Я ещё задолго до твоего рождения, в 1888 году, учёную степень по богословию получил. Этих Евангелий много. Четыре Церковью признаны, а остальные апокрифическими называются. Так вот, в этом Евангелии от Варнавы чёрным по белому написано, что когда пришла стража первосвященников иудейских Иисуса арестовывать, Господь изменил облик Иуды Искариота, и арестовали его. И казнили предателя вместо Христа. А потом уж остальные апостолы распустили слух о чудесном воскрешении Спасителя.
        «Как ничтожен человек! Как убого он цепляется за свою никчёмную жизнь, а потом всеми способами выгораживает свою душонку перед самим собой!» - подумал Иванов. Он сплюнул в пепельницу от досады и посмотрел на отца Иоанна взглядом, не менее страшным, чем тот смотрел на Катерину Чарусову.
        - Всего этого, поп, я не знаю и знать не хочу. Вот тебе пропуск. Свободен. Иди и живи со своим Иудиным грехом.
        - Эх, мила-а-й! Я-то со своим грехом Иудиным буду жить вечно. А тебе чуть больше годика и осталось. Ну, прощай!
        Как в воду смотрел отец Иоанн. Капитан госбезопасности Иванов геройски погиб во время Второй Харьковской катастрофы 19-го марта 1943 года. Он командовал заградотрядом 17-й бригады войск НКВД. Когда части 2-го танкового корпуса ваффен-СС прорвали под Харьковом оборону 62-й гвардейской стрелковой дивизии, деморализованные гвардейцы, бежавшие со своих рубежей, наткнулись на заградотряд Иванова, на самых стойких и верных защитников Советской власти. Всех оставшихся в живых бойцов 62-й дивизии покосили пулемёты НКВДшников. Но перед этим одному красноармейцу, не бросившему винтовку, удалось хорошо прицелиться. Так закончил свой жизненный путь следователь Иванов.

                …………………

        Богословы-понерологи и экзорцисты написали сотни научных трудов о том, как инфернальные сущности проникают внутрь и завладевают душой человека. Но ни в одной из этих книг ни слова не говорится о первых двадцати пяти годах Советской власти, когда бесы правили Россией безраздельно. Что случилось с отцом Иоанном и, главное, когда именно это произошло, - неизвестно. Когда НКВДшники в тот проклятый февральский день закинули старика в кузов полуторки? Или в ту ночь, когда в промёрзшей камере предварительного заключения ждал Иван Филиппович очной ставки? А может быть происходило это постепенно долгие двадцать пять лет, наполненных страхом смерти? Страхом за то, что вот завтра тебя заберут, состряпают приговор и всё – Бутовский полигон. Нет ничего страшнее долгого, десятилетиями, ожидания неминуемой смерти. Какая вера нужна, чтобы этот ужас превозмочь? Далеко не все люди сильны духом, и горы мы двигать не умеем. А беспощадный страх, всепронизывающий и всепоглощающий, так легко открывает двери ада.
        Вернулся отец Иоанн Бодриков в Тимошкино совершенно неожиданно для своих прихожанок. Как ни темны были деревенские бабы, но и они знали – оттуда, куда его забрали, обратной дороги нет. За утешением к нему больше не шли. Всем было достаточно того, что он уже наговорил. Да и сам поп изменился. Проповедей он больше не произносил, а службы проводил всё реже и реже, только по большим церковным праздникам. И на каждой литургии возносил молитвы за победу православного воинства, за здравие товарища Сталина, его маршалов и генералов.
        Церковная староста, Татьяна Ивановна Борисова, пользовалась в Тимошкино большим уважением. Она знала всю Библию наизусть, и уж её-то тёмной и необразованной назвать никак было нельзя. Тем большим был удар по авторитету отца Иоанна, когда она сказала своим ближайшим товаркам:
        - Да, сломали нашего батюшку. Что это за православное воинство, о котором он всё говорит? Православное воинство под красной звездой? Вот что я скажу вам, девки: красная пятиконечная звезда – символ-то Сатаны. Так что, нелепо у него получается…   
        А война всё катилась и катилась паровым катком по русским сёлам. Каждый год в армию призывали восемнадцатилетних парней, а меньше чем через год на них приходили извещения. На кого о том, что сын ваш пал смертью храбрых, на кого, что без вести пропал. Именно в те годы появилось выражение «мои безвестно павшие, твои безвинно севшие». Весной 1944 года вместе с другими ровесниками загребли внучатого племянника отца Иоанна, Федьку Проклина, внука его родной сестры, Марии. Сестра перебралась в Тимошкино с семьёй поближе к брату в незапамятном 1885-м году. Вот уже двадцать лет лежала она на кладбище у Благовещенской церкви. Стал  Фёдор Проклин первым мужиком, вернувшимся в село с войны. 31-го июля оторвало ему ногу при форсировании Вислы, а в самом конце октября доковылял он кое-как на костылях и деревяшке до родной деревни.
        Но в своём пророчестве о том, что никто не вернётся, ошибся протоиерей Бодриков не на много. Федька был одним из трёх возвратившихся.
        В конце июня 45-го после госпиталя демобилизовали Савелия Крякшина. Этому досталась удивительная судьба. Забрали его в первой партии в августе 41-го, и было тогда Саве уже тридцать лет. Он ухитрился целым и невредимым выйти из мясорубки битвы под Москвой. Потом подо Ржевом, где до сих пор кости наших солдат лежат полутораметровым слоем, отделался двумя лёгкими ранениями. После госпиталя оказался на южном фасе Курской дуги. Там уж и тяжёлое ранение в грудь было за счастье. Больше всего не повезло ему в марте 45-го, когда до конца войны было рукой подать. Воевал он тогда в 26-й армии 3-го Украинского фронта. Пришлось ему между озёрами Веленце и Балатон отражать последнюю отчаянную атаку танкистов Зеппа Дитриха. Правую руку в госпитале ампутировали, а развороченный живот еле заштопали.  Как ни радовалась жена Савелия, Лизавета, встретив вернувшегося с войны живым мужа, радость её была недолгой. Болел он страшно и первую послевоенную зиму не пережил.
        Антипка Макаров и в отрочестве большим умом не блистал, а вернулся с войны дурачок-дурачком. Родился он в январе 27-го. Это был последний год рождения, выкошенный войной. Судьба не пощадила Антипку. Попал он на 1-й Белорусский фронт, которым командовал маршал Победы. Человеческие жизни никогда особо не волновали Георгия Константиновича, для него они были всего лишь статистикой. Настоящие солдаты-фронтовики Жукова ненавидели и называли «маршал Смерть», знали – там, где он наступает, остаться без рук, без ног – невероятное счастье. Антипка участвовал в штурме Зееловских высот. Истинное величие полководческого таланта Жукова постижимо на примере этого штурма. У него было солдат в 5 раз больше, чем в группе армий «Висла», танков в 5 раз больше, орудий в 6 раз больше. Но он ухитрился в этой бездарной лобовой атаке хорошо укреплённых позиций, возвышавшихся на 48 метров над Одером, положить около 60 тысяч человек. В то время как немцы потеряли 12.322 человека. Вы спросите: «А почему немецкие потери  посчитаны так точно, а наши – около 60 тысяч?» Отвечу. Потому что никто особо не считал. Такова была для Жукова цена солдатских жизней. Приблизительно 60 тысяч – столько лежат там в братских могилах. Когда наши ГДРовские друзья в 72-м году организовывали рядом с Зееловским мемориалом музей, высоты были перекопаны. Нашли ещё 30 тысяч незахороненных советских воинов.
        Молодые немецкие солдаты (а там тоже в расход шли мальчишки 25-го, 26-го и 27-го годов рождения), воевавшие в 9-й полевой армии и 56-м танковом корпусе, сходили с ума, наблюдая, как на их позиции накатываются волны русских, и волна за волной ложатся под пулемётным огнём. Точно такая же судьба постигла и многих наших ребят, которым посчастливилось остаться в живых. Одним из них был Антипка Макаров. Разум у него отшибло не совсем. Непостижимым образом он после госпиталя сумел добраться до родного Тимошкино. А может быть, добрые люди помогли. Но был это уже не мужик и не работник. Намучилась с ним мать. Летом, когда пригревало солнышко, сидел он на берегу Шорны на травке и пускал слюни.

                …………………

        О первых послевоенных годах в Тимошкино писать и тяжело, и страшно, и не хочется. Ну как писать о том, что с голодухи весной жрали кору с деревьев и первую траву, а обычная картошка была немыслимым деликатесом? Как писать о том, как пахали, когда бабы помоложе и девки впрягались в хомут вместо лошадей, а те, что постарше, налегали на плуг? Как писать о том, что самого завалящего и некудышнего мужика, случайно оказавшегося в деревне, не отпускали по три дня, забыв стыд и Божий страх в попытках хоть как-то продлить род? Годы эти были страшней годов военных, потому что тогда была надежда: «Победим и заживём тогда…» И вот эта жизнь настала, такая непохожая на картину «Кубанские казаки», которую крутили во всех кинотеатрах и домах культуры страны.
        Но самые страшные события случились в Тимошкино ранней весной 1950-го. Пасха в тот год пришлась на 9-е апреля. Зима выдалась голодная и о посте никто и не думал. Но принято у православных на Страстной неделе исповедоваться в Великую Среду и причащаться в Чистый Четверг. Эту традицию жительницы Тимошкино свято блюли.
        После войны отец Иоанн совсем отдалился от мира. Жил он в избе, стоявшей аккурат напротив Святых врат ограды Благовещенского погоста. До ближайшего деревенского домика оттуда было полверсты. Шёл священнику уже сотый год, что вызывало в Тимошкино бесконечные пересуды. Все дивились его долгожительству, но резче всех высказывалась церковная староста.
        - А ну-ка, вспомните-ка, бабоньки, сколько ему было, когда его в НКВД забирали? Девяносто второй год ему шёл. А выглядел он на сколько? На семьдесят. Не живут в наших краях столько, не живут! Вона, дед Игнат, на что уж крепок был. А и он до девяноста не дотянул. А сейчас, получается, ему уже сотый год пошёл?
        Все бабы охали и крестились. А Татьяна продолжала:
        - Видели его на Вербное? Может человек в сто лет так выглядеть? Да он с 42-го года-то лет на десять помолодел! Нечисто тут дело, бабоньки, вот что я вам скажу, ох, нечисто!
        Права была Ивановна, вряд ли теперь на вид отцу Иоанну можно было дать больше шестидесяти пяти. И в Тимошкино он не появлялся вовсе не от немощи. Совсем забросил он общение с паствой своей. Все недоумевали, чем он там, на Благовещенском погосте своём, питается, особого подсобного хозяйства у него не имелось. Заходил к нему иногда родственник его, инвалид Федька Проклин, бывало, что-нибудь приносил. Да разве этим прокормишься?
        К церковным службам протоиерей совсем охладел. Стал иногда пропускать и Двунадесятые праздники. А всё же лучше хоть какой поп, чем совсем никакого. И в Великую Среду церковь переполнилась бабами и девками, пришедшими исповедоваться. Отец Иоанн уже седьмой час стоял перед аналоем, на котором лежали Крест и Евангелие. Он уже отпустил грехи сорока старухам и взрослым бабам. Бабы помоложе и девки ждали своей очереди. Тут протоиерей взмолился:
        - Возлюбленные сёстры! Помилуйте! Устал я, старый. Имейте уважение к возрасту моему. Дайте пару часов передохнуть. В восемь вечера приходите.
        - Да ты что, батюшка! – возразила ему Татьяна Борисова. – Тебе ещё пятьдесят девок и молодух исповедовать. Где это видано, чтобы исповедь происходила ночью?
        - Ты пощади меня, Танечка. Не по силам мне уже. Обещаю, что в восемь снова начну, а к полуночи закончу.
        Недовольные прихожанки, ворча, разошлись. Молодёжь вернулась через два часа, и протоиерей добросовестно совершал таинство до трёх часов ночи.
        А Чистый Четверг обернулся для жителей Тимошкино кошмаром. Девять девок, вернувшихся с исповеди, легли спать и не проснулись. Ещё пятеро умерли днём. Все смерти произошли ни с того, ни с сего. Зима, конечно, выдалась голодная, но в 46-м и 47-м было гораздо тяжелее. Никто до этого особо не болел. В деревне воцарились скорбь и ужас. Ещё трое девок лежали при смерти без сознания. Семидесятилетний дед Илья, которого односельчане считали большаком, обошёл все дома, в которые пришла смерть, и постучал в дверь дома Борисовых. Татьяна Ивановна открыла ему вся заплаканная. Её дочь, Наталья, лежала на постели без сознания и хрипло дышала, как в агонии.
        - Сколько уже умерло, дедушка? – спросила Татьяна, всхлипывая.
        - Уж четырнадцать девчонок, матушка, представилось. Да три ещё на подходе.   
        - И что ты об этом скажешь?
        - А что тут говорить, дочка? И так всё ясно. Порча это, колдовство злое.
        - А кто мог эту порчу навести?
        - Тут, Танька, и рассуждать неча. Поп и навёл. Всё после исповеди случилось.
        Татьяна Ивановна посмотрела на деда Илью с негодованием.
        - Да ты что, дед, из ума выжил? Как служитель Божий мог такое сделать?
        - А не ты ли бабам говорила, что с ним дело нечисто, что люди столько не живут, сколько он?
        - Чего в сердцах баба глупая не скажет? Всё забыть ему не могу, как он нас костерил в начале войны. Да и церковь-то он в последнее время совсем забросил. Но ты до войны его вспомни. Не было же во всей округе попа такого доброго и мудрого. Его ещё наши матери и бабки любили и чтили. Ну, дожил он до ста лет, и что с того? Чай не крестьянин, которого жизнь к сорока так вымочит, да высушит, что помирать пора. У него и отец и дед иереями были. Но чтоб он злым колдуном стал, это ты, дед Илья, брось.
        В эту минуту пришла в себя и открыла глаза Наталья. Ивановна бросилась к ней.
        - Дочка, милая, очнулась? Что с тобой, что приключилось?
        - Умираю я, мама.
        - Как умираешь?! Ты же не болела ничем!
        - Это всё батюшка Иоанн.
        - Что?! А ну, говори, что он с тобой сделал?!
        - Да вроде и не сделал ничего. Только, когда накрыл он меня епитрахилью, почувствовала я, что жизнь из меня выходит. Не знаю, как до дома дошла… И пропала я…
        Наташа снова закрыла глаза и задышала ещё тяжелей. Ни Ивановна, ни дед Илья уже не сомневались, что это агония. Минут через семь Наташа последний раз хрипло вздохнула и страдальчески вытянулась. Слёз у Татьяны больше не было. Она сложила ей руки на груди, поцеловала умершую дочь и сказала деду Илье:
        - Собирай, дед, народ к моему дому, да расскажи всем, что от Наташи слышал.
        Через час собралась, почитай, вся деревня. Бабы и старики вооружились кто вилами, кто косами, кто топорами и толпой двинулись к Благовещенскому погосту.
        В доме отца Иоанна было пусто. Сельчане обшарили весь лес вокруг, прочесали берег Шорны. Не найдя виновника своих несчастий, вломились в церкви, сначала в зимнюю, потом в Благовещенскую, перевернули всё вверх дном. Залезли  даже в древний подклет, где стояли белокаменные саркофаги Нагих. Поп как сквозь землю провалился, словно его никогда и не было.
        Какого было удивление председателя Флорищенского сельсовета, одного из немногих мужиков, вернувшихся с войны целыми и невредимыми, когда рано утром на следующий день он увидел у своего дома почти всё население деревни Тимошкино. Гвалт стоял такой, что разбудил всех в округе. Председатель вышел на крыльцо. Шум стих. Из толпы вышла Татьяна Борисова и, не сгущая красок, рассказала ему, какие страсти творились у них в Великую Среду и Чистый Четверг. Панкрат Тихонович прекрасно знал Ивановну, понимал, что она – душа тимошкинского общества, баба умная и сведущая в Священном Писании, слов на ветер не бросает. Но поверить в её рассказ не мог, всё это просто не укладывалось в голове.
        - Татьяна Ивановна, я тебя уважаю, но сдаётся мне, что вы там у себя разговелись до Пасхи и слегка перебрали.
        - Ты, Панкрат Тихонович, думай себе, что хочешь. Только дай нам мужиков, чтобы семнадцать ям копали. Отца Виктора, настоятеля Введенского, предупреди, что ему завтра у нас семнадцать человек отпевать. А сам езжай в Кольчугино, заяви в милицию, тут расследование требуется.
        Сказала это всё Татьяна таким спокойным и безжизненным тоном, что окончательно перепугала Панкрата. Он, действительно, кинулся собирать мужиков копать в Тимошкино могилы, зашёл к флорищенскому попу, а потом запряг телегу и поехал в Кольчугино.
        Начальник кольчугинской милиции, воробей стрелянный, хоть и открыл рот широко, выслушав рассказ Панкрата Тихоновича, однако, допытывать его ни о чём не стал – не свидетель он и не очевидец. Уяснил для себя Васильич одно: в Тимошкино целых семнадцать трупов. А это – не шутки.  Взял он с собой трёх участковых, залезли они в полуторку и поехали во Флорищи. Оттуда до Тимошкино пришлось топать пешком. Проехать на машине по апрельской грязи даже мысли не было. В деревне Васильич обошёл все семнадцать домов, где лежали покойницы, и стал чернее тучи. Закурил папироску и отправил одного из участковых обратно в Кольчугино, чтобы тот от его имени созванивался с Управлением во Владимире и заказывал двух судмедэкспертов – одному не управиться. Эксперты добрались только под вечер. Выделили им заброшенную избу, натащили туда керосиновых ламп. Возле этой же избы сколачивали гробы. Закончили судмедэксперты только под утро.
        Васильич, прикуривая незнамо какую уже папиросу, подошёл к старшему из них, который от усталости хлебал спирт из горлышка.
        - Ну что?
        - Я такого в жизни своей не видел. У всех скоротечная приобретённая дистрофия. Причём токсичный промежуточный метаболит, вызывающий смерть, накопился в течение суток. Такого в природе быть не может.
        - Что значит «не может»?
        - Этот процесс развивается годами. Понимаешь, годами! А тут за одни сутки.
        - Ты мне голову не морочь. Скажи по-человечески. Есть признаки насильственной смерти? То, что ты говоришь, на отравление похоже.
        Эксперт психанул и ещё раз, как следует, приложился к бутылке.
        - Ты дурак, что ли? Какое отравление? Метаболиты вырабатываются в результате дефицита фермента. Это то, что годами происходит внутри организма. А отравление тут не причём. Нет никаких следов насильственной смерти.
        Тут уж психанул начальник кольчугинской милиции.
        - А чего же ты спиртягу жрёшь, как будто приведение увидел.
        - Попробуй понять. Это научный феномен. Так вообще никогда не бывает, чтобы за один день.
        Раз нет следов насильственной смерти, нет и уголовного дела.  Девок отпели и похоронили в Великую Субботу. Отца Иоанна так и не нашли. Но уж больно Васильичу запало в душу с ним пообщаться. Так запало, что целый месяц, отрывая людей от насущных дел, которых было по горло, держал он в доме священника засаду. Безрезультатно.

                …………………

        В самом конце мая к деду Илье припрыгал на своих костылях и деревяшке Федька Проклин. Вид у него был такой, точно сам дьявол за ним гнался.
        - Дед! Он там лежит на полу! Мёртвый!
        - Кто лежит мёртвый? Горячку не пори, толком рассказывай.
        Долго пришлось выуживать из Федьки, что произошло. Решил он прибраться в доме священника, приглядываясь к наследству. Глянь, а на полу посреди комнаты лежит отец Иоанн, в обычной чёрной рясе и скуфье. На шее – наперстный крест, руки сложены на груди. Нагнулся инвалид кое-как, пощупал его, а он холодный, как лёд, и весь одеревенел.
        - Пойдём, покажешь, - дед Илья начал собираться.
        - Не пойду!
        - А что так?
        - Боюсь его хуже ССманов!
        Ну, делать нечего, зашёл старик к Татьяне Борисовой, вдвоём пошли. Федька не соврал, лежал ирод посреди комнаты.
        - Ты, дед, народ собирай, - сказала Татьяна, когда они выскочили с крыльца, - а я во Флорищи побегу. Закапывать его будем только при отце Викторе.
        Молодой Введенский настоятель прихватил с собой двух флорищенских мужиков, чтобы копать могилу. Из любопытства увязался с ними и Панкрат Тихонович. Наскоро из старых досок сколотили гроб, переложили в него, как полено, тело отца Иоанна, и поставили в Благовещенской церкви.
        На отпевание пришли все жители Тимошкино, но не было у них ни скорби, ни сострадания. Хотели жители деревни удостовериться, что поп-чародей мёртв.
        Флорищенский отец Виктор мужчина был не великого ума и очень дорожил своим пастырским авторитетом. Службу он начал так.
        - Злые и неразумные! Сколько грязи вылили вы на настоятеля своего, в каких смертных грехах его обвинили! А посмотрите, лежит он в гробу, как живой, не тлен его не берёт, не тлетворного запаха не чувствуется. Прозреваю я, что се – великий святой и ждут нас чудеса на могиле его.
        И только начал поп отпевать отца Иоанна, как стоявшая ближе всех к гробу Татьяна Ивановна вскрикнула:
        - Глядите бабоньки, что деется! Он же не умер, он смеётся над нами!
        Толпа придвинулась к гробу, и люди стали в ужасе выбегать из церкви. Черты покойника изменились, было явно видно, что он улыбается. Отец Виктор отпрянул и выронил паникадило от страха. Панкрат Тихонович подошёл к гробу и притронулся к руке усопшего. Рука была холодна и безжизненна.
        - Заколачивайте гроб и закапывайте, нечего его отпевать, - приказал председатель флорищенским мужикам.
        В июне 1950-го в Кольчугинский райисполком поступило заявление от приходского совета деревни Тимошкино с просьбой церковь Благовещения Пресвятой Богородицы закрыть, а приход ликвидировать. Сотрудники райисполкома сильно удивились – в те годы многие приходы вновь открывались. А тут – приход закрыть, да ещё по просьбе верующих. Ещё больше смутило ответственных советских работников обоснование: «в связи с тем, что церковь проклята». Но раз уж поступила такая просьба от трудящихся, нельзя было её не удовлетворить. 
 
                …………………

        Проснувшись, матушка Елена увидела отца Александра сидящим за столом. Он уже дочитал тетрадь и теперь пытался прийти в себя.
        - Ты что, Сашка, спать не ложился?
        - Уснёшь тут! Я к Стёпке побежал, а ты потом прочти вот это. Полюбуйся, куда мы попали. Я вернусь не скоро, часов через пять.
        Стёпка ещё зевал спросонья, когда к нему ворвался отец-настоятель.
        - Ты трактор водить умеешь? – кинул Сашка, не здороваясь.
        - А как же? А куда это вы, Ваше Святейшество, с утра пораньше на тракторе намылились?
        - В Тимошкино надо смотаться.
        Степан Иванович перестал блаженно потягиваться.
        - Ты чего, Сань, сбрендил – в конце ноября в Тимошкино собрался?
        - Не поможешь? Ну, как знаешь! Я тогда пешком пойду.
        - Совсем дурак! Так я тебя туда одного и отпустил. Тамар! Если ты сегодня вдовой останешься, то всё благодаря вот этому подозрительному типу духовной наружности.
        И пошли они выпрашивать у дяди Егора трактор. Старик покорячился, покорячился, но трактор им дал. Только поинтересовался, что они зимой решили вспахать. Услышав о Тимошкино, он только перекрестился.
        По свежему снегу трудно было проехать и на тракторе. Хорошо ещё Стёпка мастерски с ним управлялся. Долго ехали молча. Наконец, подъезжая к Шорне, Степан Иванович продемонстрировал свои недюжинные детективные способности.
        - Ты, отец Александр, никак удосужился с тетрадкой своего предшественника познакомиться?
        - Я только, Стёп, одного не могу понять. Ты же читал эту тетрадь. Почему ты сразу мне обо всём не рассказал?
        - О чём?
        - Да об этом отце Иоанне.
        - А что я тебе должен был о нём рассказать? Для меня записи отца Андрея – не новость. Я всё это ещё от бабки своей слышал. Здесь знаешь, какой шухер был в 50-м году? После этого люди ещё лет тридцать шумели.
        - И что ты об этом думаешь?
        - Известно, что. Бабкины сказки. Только боязно очень.
        Как назло, яркое солнце, светившее с утра, наглухо спряталось за тучами. Повалил снег. Когда они проезжали по единственной улице Тимошкино, тянущейся вдоль реки, деревня выглядела так, словно её давно забросили. Только из некоторых труб стелился по ветру дым. Вот, наконец, и Благовещенский погост. Выглядел он точно так, как описал его отец Андрей. В этих местах можно было снимать фильм ужасов без всяких декораций. Древняя церковь поразила Сашку. Все северо-восточные древнерусские храмы от XIV до середины XVI века непохожи друг на друга, каждая индивидуальна. Редко когда прослеживается определённая архитектурная школа, как в новгородском или псковском зодчестве. А эта уж совсем была ни на что не похожа. Отец Александр понятия не имел, как выглядят церкви средневековой Молдавии, но этот храм был определённо нездешним. Напротив Святых врат ограды стоял домик священника. Выглядел он обжитым, к крыльцу вела протоптанная тропка.
        - Кто это здесь живёт? – удивлённо спросил Сашка.
        - А помнишь, в тетрадке написано о родственнике упыря, Фёдоре Проклине, которому на Висле ногу оторвало? Совсем он сбрендил на старости лет – перебрался жить сюда. Я бы ни за какие коврижки не согласился.
        - Это уж точно! Ты знаешь, где его могила находится?
        - А как же! Пойдём, покажу.
        Уминая снег, они зашли за странную гранёную апсиду церкви. Вместо типичных для древнерусского зодчества колонн здесь использовались пилястры. Стёпка нашёл старый и уже ветхий железный крест, размёл снег, и стало видно табличку и маленькую выцветшую овальную фотографию. На табличке значилось: «Протоиерей Иоанн Филиппович Бодриков. 1850 – 1950». Сашка долго рассматривал изображение отца Иоанна. Умное и немного желчное народное лицо. Изрезанный морщинами лоб. Большие залысины и венчик волос, аккуратно постриженная борода. Добрые и пронзительно глядящие глаза. Внешность священника была самая, что ни на есть, благообразная и располагающая.   
        Обе церкви окружало древнее кладбище, на котором то там, то там виднелись недавние захоронения. Снега нападало столько, что могилы можно было различить только по торчащим крестам. Ребята попытались обойти церковь с юга, чтобы увидеть вход в древний подклет, но им это не удалось, они проваливались в снег по пояс. Проходя обратно мимо могилы отца Иоанна, Сашка застыл, как вкопанный.
        - Стёпа, глянь, я с ума схожу или это как?
        Степан Иванович посмотрел на фотографию на могиле, и вся бравость слетела с нашего храброго старшины. Отец Иоанн на фотографии улыбался, благостно так и масляно.
        - С нами Крестная Сила! – только и сумел выдавить из себя Стёпка, лихорадочно крестясь. – Бежим, Сань!
        Они не помнили, как завели трактор и уехали из этого страшного места. Ребята немного опомнились только когда переехали ручей Палаксу и начали забираться в гору к Введенскому храму.