Подонки Ромула. Роман. Книга первая. Глава 7

                ГЛАВА VII.

   Наглухо задернутые, уже подмокшие снизу пурпурные завесы; матовые, ониксовые лампы в канделябрах на двух золоченых стойках; плавное, едва заметное покачивание; размеренное хлюпанье по воде многочисленных ног, доносившее снаружи…
   Чтобы не измять тогу, белоснежной, тонкой тарентской шерсти, Меценат сидел на самом краешке ложа. Поэт, расположился в кресле. Тоже на краешке, хотя поношенную его серую тунику не стоило и беречь. Просто он не умещался в кресле - рослый, широкий в кости, мускулистый, как цирковой борец. Лицом же походил скорее на поселянина – смуглого, с непокорными, короткими вихрами. И речь его была незамысловатой:
     - С утра, понимаешь, животом маялся, а пойдешь, это самое, в латрин1… Тужишься, так и эдак - все без толку. Анисового настоя, значит… Ну, словом, выпил я его - хоть бы что! А брюхо вот-вот, понимаешь, лопнет. Слив сушеных, как ты советуешь, пожевал. Чуть не с пол корзины. Лучше не стало. Ну, думаю, тут тебе, Публий, и каюк! А поэму, значит!.. Самое главное, то есть, так и не дописал. Кликнул, понимаешь,  своего эфиопа. Хоть надиктовать, что успею - либо завещание, либо начало четвертой книги. Друзья, конечно, так и так осерчают. То ли за то, что долг перед музами не выполнил… То ли за то, что о них, перед смертью, значит, не вспомнил…
   - Но ведь прошло? Слава Всевышнему! – сочувственно улыбнулся префект.
   - Юпитер тут ни при чем! - отмахнулся гость. - Багу моего благодарить надо!
   - Клистир поставил?
   - Ни клистир, понимаешь, ни рвотное! Ничего, дорогой ты мой, не помогало… - горько пожаловался гость. - Говорю тебе, думал – конец! Диктую, значит, Баге как Орфей2 Эвридику3 свою из Эреба4 ведет и себя самого уже среди манов5, в царстве подземном вижу!
    Лектику тряхнуло так, что хозяин, повалившись набок, ткнулся головой в пуховые подушки, а гость, вцепившись обеими руками в резные подлокотники, едва удержался в кресле - не так-то легко было его сокрушить!.. Впрочем, пол тут же опустился и с глухим, неощутимым почти, ударом, застыл - рабы поставили свою ношу на землю.
   - Что там такое?! - закричал Меценат, вскакивая и оправляя тогу. Шагнул к завесе, резко откинул ее и выглянул…
   Встали у Эсквилинских ворот6. В арке с облупившейся штукатуркой пылал костер и силуэты стражников, поблескивая амуницией, жались к огню, прячась от непогоды. Ликторы Мецената с намокшими фасциями, изумленно переглядывались, всем своим видом показывая, что они ни при чем. Рабы, переругиваясь по иллирийски, поднимали кого-то из лужи, оправляли, соскочившие с плеч, кожаные, золоченые петли. А неподалеку журчал мраморный фонтан Орфея7.
    - Что? - грозно повторил Меценат, заглядывая вперед, где вся эта суматоха рабская и происходила.
    - Скользко, господин! Он и упал, а те об него споткнулись. Ну, и… - волнуясь, мокрый, взъерошенный великан - старшина иллирийцев, говорил с еще большим акцентом.
    - Кто? - глухо спросил Меценат.
    - Мардион. - потупился старшина носильщиков.
    - На мельницы! - повелел хозяин. - Не может людей возить,зерно таскать будет!..
    - Слушаюсь, господин! - покорно кивнул старшина, бросая полный сострадания взгляд на приговоренного.
    А Вергилий, которому нечего было опасаться за свою одежду, вышел, тем временем, под дождь, направляясь к фонтану, шумно и высоко струящемуся, несмотря на ливень.
    - Гай! - оглянулся он на, распекавшего рабов, друга. - Сами воду не бережете, а потом, значит, показательные суды против частных лиц! Мол, всю воду общественную, понимаешь, украли! Боги источников, оно - конечно! Нельзя течение их жизни, это самое, прерывать8. Но в такую, понимаешь, грозу!.. Можно, значит, хотя бы напор снизить!
   - Учтем непременно! Это ты верно, по-граждански заметил. - пообещал префект и невольно обеспокоился. - Но… Куда же ты?
    Не слушая, поэт шагнул к фонтану, разглядывая мраморных птиц и зверей, собравшихся в каком-то немыслимом мирном соседстве вокруг Орфея, поющего им под кифару что-то очень печальное.
   - Простудишься, чего доброго! - напрасно взывал префект.
   А поэт, словно не замечая ненастья, слякоти под ногами, холодных струек, затекавших за ворот туники, любовался, укрощенными силой искусства, хищниками. И лицо его просветлялось улыбкой:
   - В точности, значит, как у меня! - обернулся он к Меценату, чуть повышая голос, чтобы тот мог расслышать. - Только птиц, это самое, не упомянул! В размер, понимаешь, никак не попадали. Но дальше, там сразу про ласточку Филомелу9, так что… Вот, послушай:

  « Что было делать, как быть, коль похищена дважды супруга?*
     Плачем, как манов смягчить, как пением тронуть бессмертных?»

    Голос его окреп, слоги, звонко чеканясь, разносились далеко, перекрывая шум дождя и плеск фонтана. Даже стражники в арке застыли от неожиданности - такая боль и страдание души обрушились на них внезапно этими стихами.

    «А Эвридика, меж тем, в стигийской ладье10 холодела.
      И, как преданье гласит, семь месяцев долгих…
      Он под высокой скалой, на пустынном прибрежье Стримона11
      Плакал, под сводами хладных пещер о том повествуя.
      Песнями тигров смирял, сдвигая дубы вековые.
      Так Филомела, одна в тени тополиной тоскуя,
      Стонет, утратив птенцов, из гнезда селянином жестоким
      Вынутых вдруг, бесперых еще, несмышленых;
      Плачет в ночи, меж ветвей свою несчастливую песню…»

   Вергилий умолк и медленно направился к лектике, но стихи словно звенели еще в журчании фонтана, в шорохе дождя…
    - Божественно! По глубине образов - Гомер! Но… Сопереживаешь тебе сильнее! - восторгался Меценат, откидывая перед поэтом завесу. Всмотрелся в его лицо и грустно добавил. - Завидую твоему гению12!
    - Захвалил! - расплылся в простодушной улыбке, смущенный его словами, Публий, усаживаясь в кресло, опять в нем не умещаясь и слегка на это досадуя. - На Гомера не покушался… Но образы, это самое, и вправду… Выписывал.
   - А слог! - не мог успокоиться Меценат. - Какая она, оказывается, звонкая - наша латынь! Как коринфская бронза!
   - Нет. - качнул головой поэт, ерзая в тесном кресле. - Она, понимаешь… Как ручей в Кампании. Когда солнце, значит, только-только взошло. А птицы еще не распелись.
   - Да… - представил себе эту картину Меценат. - Чудо!..
   - Но я же тебе главного не досказал! – вспомнил Вергилий. Диктую я, значит, эфиопу эти самые стихи. Из последних, можно сказать, сил. Боль превозмогаю нечеловеческую. В кишках жернова зубчатые перекатываются! Смотрю, а он, злодей, не записывает. Уставился, понимаешь, круглыми своими моргалами и смотрит. Я ему, на последнем уж издыхании, из самого почти Тартара13: «Ты - что?». А он: «Сейчас, хозяин!». И убежал. Катаюсь я, значит, по полу, за брюхо обеими руками держусь - сейчас лопнет! Всю Африку, понимаешь, вплоть до пустыни Ливийской крою. Тут он вбегает. Несет, это самое, теплое козье молоко с какой-то африканской, значит, их травкой… Не успел выпить - так, понимаешь ли, пронесло!.. – поэт улыбнулся мечтательно, глянул на префекта и добавил, чтобы не обидеть. - Может и сливы твои, это самое, роль свою целительную, значит, сыграли. Но… - порылся в плаще, свисавшем со спинки кресла, достал изящную коробочку, скифского малахита и пергаментный, окрашенный в пурпур, футляр с белой наклейкой, протянул коробочку Меценату. - На всякий случай, травку ту эфиопскую и для тебя прихватил. Мало ли? Может, когда сгодится.
   - Спасибо, Публий! - душевно поблагодарил Меценат, заглядывая внутрь коробочки, нюхая ее содержимое и невольно морщась. - А это что? – не сдержав любопытства, кивнул на футляр.
   - Тоже, понимаешь, подарок. - поэт достал из фуляра свиток папируса, тщательно отшлифованный снаружи, с желтым обрезом и резными амфалами. - «Георгики»14 мои. Первая книга. - он вручил свиток Меценату. - Закончил, можно сказать, и нарочно, это самое,набело велел переписать. Тебе посвящается!
    - Что? - захлопнув коробочку и отбросив ее на подушку, Меценат торопливо развернул свиток, пробежал текст глазами, вскинул просветлевший взгляд на поэта, снова уткнулся в свиток и, словно глазам своим не веря, растерянно прочел:

      «Как урожай счастливый собрать, под какою звездою
       Землю пахать, Меценат, и к вязам подвязывать лозы…»

    - Публий! Как мне тебя благодарить?!
    - Да за что? Чего уж, это самое? - смущенно отозвался Вергилий, не ожидавший такого восторга. - Ну, вставил, значит, имя твое в стих. Ничего, понимаешь, не стоило. Только слоги сосчитал, чтобы из размера, значит, не выпасть. Это я у тебя в вечном долгу!
    - Ты? – сморщив лоб, Меценат порылся в памяти. - За то, что я тебе участок на Эсквилине отдал? На свалке, тогда еще, среди трупов прогнивших и нечистот? Забыл, какие там в консульство Поллиона* сады расцветали. К тому же… Я, признаться, из чистого эгоизма так поступил. Чтобы ты был ко мне поближе!
    - При чем тут,это самое?.. Хотя и участок, конечно…- вынужден был признать Вергилий. - За него теперь миллион сестерциев, понимаешь, дают!
    - А ты продать хочешь? - искренне огорчился Меценат.
    - Зачем? - пожал плечами поэт. - Просто ходят, это самое… Предлагают…
    Меценат несколько успокоился, снова заглянул в свиток, перечитал, беззвучно шевеля губами, первый стих и снова не смог сдержать счастливой улыбки. Как хотелось поделиться, хоть с кем-то, переполнявшей его радостью. Но, кроме самого поэта, никого поблизости не было. Только шаркали в налаженном ритме, похлюпывали по лужам ноги носильщиков, шелестел  за мокрыми занавесками дождь и лектика плавно покачивалась, убаюкивая душу, погружая ее, усталую, изверившуюся и в богов, и в звезды, в сладкую безмятежность.
  «Да! - думал префект, глядя на поэта с сердечной признательностью - прав Эпикур! На то и дружба, чтобы пробуждать нас, хоть изредка, к восторгу и прославлению счастья этой жизни… Но, Агриппа, при всей душевной тонкости его, этот дар поэтический никак бы не оценил. Потому, что Публия, из верности отеческим нашим нравам в грош не ставит. Из простого солдатского  принципа - мораль выше красоты А, Тит, великий эстет без принципов? Тот бы, конечно, проникся. Но дружеской ли радостью за меня или завистью черной? Вот в чем вопрос…»
     - А насчет долга!.. - оборвал ход непростых его мыслей, Вергилий. - Я ведь, это самое, не боров бесчувственный… Мы и знакомы, можно сказать, не были, когда ты защитил меня от припадочного того героя Тапса, понимаешь, и Филипп… Который поле мое кровное за Падом15, в надел, значит, себе решил записать. Не в шутку мечом размахивал. Никогда не забуду!.. Ты мне тогда жизнь спас!
    - Забыл. Начисто! - вздохнул префект, погружаясь в те славные юношеские воспоминания. - А ведь мне Агриппу пришлось тогда просить, чтобы он соратничка своего… Построил, как положено. Боги! Как давно это было!
    - Давно. - задумчиво кивнул Вергилий. - Я еще и к «Буколикам» 16, это самое, не приступал. Только еще обдумывал, понимаешь.
    Глядя на друга, Меценат словно прикидывал в уме, нынешнюю уже, степень будущего его бессмертия. Но тут же устыдившись явной своей, хотя и весьма своеобразной, корысти, опустил взгляд и, снова уткнувшись в развернутый на коленях свиток, не смог, сдержать нового прилива чувств:
    - Но это! - он приподнял свиток перед Вергилием. - То, что ты для меня сделал!.. - слов не хватало, чтобы выразить благодарность.
    - Ты о чем? - искренне удивился поэт. - Ну, проследил, чтобы переписали аккуратно… - глянул на свиток и вдруг сообразил. - Ты насчет того… Мол, я имя  твое, это самое… Увековечил?
   - Конечно! – радостно кивнул Меценат.
   - Нет, Гай. - Вергилий качнул головой убежденно. - Лестно, само собой, что ты о стихах моих так высоко судишь. Но во все, понимаешь, анналы17 ты сам поступками доблестными себя внес. А стихи… - он указал на свиток. - Канут, со временем. Забудутся, значит. Пропадут. Мало ли, это самое, на свете поэтов?.. - и притих от печальной этой неизбежности.
   - Может, еще что-нибудь прочтешь? - попросил префект.
   Поэт очнулся от задумчивости. Глянул, на протянутый ему, свиток.
   - Да!.. Ты ведь не знаешь. Я тут концовку заменил! А то!.. Где они все у меня - пашут, понимаешь, и сеют? В какие времена? Ну, я и дописал…
    Торопливо развернул свиток почти до конца, нашел нужное
место, глянув на Мецената, убедился в том, что тот готов слушать и, громко, выделяя голосом то, что казалось ему важным, прочел:

      «Вот, что еще: лишь солнце начнет опускаться с Олимпа,
       Небесполезно следить, тем более, что видим мы часто,
       Как по нему самому разливаются разные краски;
       Дождь предвещает лазоревый  цвет, а огненный – ветры.
       Если же пятна мешаться начнут с огнем золотистым
       Все закипит одновременно ветром и хлябью.
       Пусть же никто в ослепленьи своем не предложит
       В море отправиться мне, отвязав от причала веревку.
       Если же день возвращая иль день уходящий скрывая…»

    И вдруг умолк, задумался, глядя куда-то поверх головы Мецената. И раздраженно щелкнул языком:
    - Как чувствовал! Почему сразу не заменил?
    - Что?
    - Да слово! Никчемное оно, значит…
    - Какое слово? - удивился Меценат. - По-моему, все замечательно!
    - А вот здесь? – Вергилий сердито ткнул пальцем в свиток. - День понимаешь, уходящий! - и повторил насмешливо. – Уходящий, видите ли! Да никуда он, это самое, не уходит! Стоит себе на месте и стоит. Нет у него ног, понимаешь, чтобы уходить, значит, куда-то!
   - И в самом деле… - задумавшись, Меценат даже лоб сморщил.
   - Точно, понимаешь, надо излагать! - сердился на самого себя поэт.    – - Не день это самое, - солнце уходит! Согласно небесной механике Гиппарха*. Это оно! - он все сильней раздражался. – Солнце,значит, уносит день в прошлое, Скрывает его от нас на закате. А на рассвете, это самое, возвращает. Вот это правильно! Так и нужно! - вскочил, сделал шаг в тесном пространстве лектики, но из-за роста  приходилось нагибать голову. И он вернулся в кресло. Глянул радостно на Мецената и пообещал. - Завтра к тебе зайду, сам в свитке подчищу, перепишу и верну.
     - И как же ты напишешь? - присматривался к нему Меценат.
     - Если же день возвращая иль день возвращенный скрывая! - не произнес, пропел почти, поэт, радуясь удачной своей находке.
    - А какая разница? - Меценат был поражен несоответствию столь незначительной правки восторгу автора.
     - Разница? - Вергилий глянул на него и даже радоваться перестал,хотел сказать что-то резкое, но сдержался. - Это самое… Так лучше!
     - Как медведица, стихи рожаешь. - усмехнулся Меценат. – Облизываешь каждую строчку, пока она безукоризненной тебе не покажется.
    - А что делать? – вздохнул поэт. – Кто еще о них позаботится? Труд, он, это самое, все побеждает… Вот, слушай!
     Меценат подтянул подушку под локоть, устроился поудобней. Вергилий опустил руку со свитком. Прочел наизусть:
   
      «Если же день возвращая или день возвращенный скрывая,
      Будет сияющим круг - облаков опасаться не надо:
      Лишь Аквилон18 удалой, как увидишь, леса закачает.
      И, наконец, что нам Веспер19 сулит и откуда нагонит
      Ветер пустых облаков, что в мыслях у влажного австра20, -
      Солнце тебя обо всем известит. Кто под солнцем посмеет
      Лживым светило назвать? Я не знаю. Ведь о глухих мятежах
      И о кознях незримых предупреждает оно,
      О кровавых, тайком набухающих войнах…
 
Меценат слушал все внимательней, даже от подушек оторвался…
 
      … В час, когда Цезарь угас, пожалело и солнце о Риме,
        Лик лучезарный оно темнотой багровеющей скрыло.
        И ужаснулось людей нечестивое племя,  вопли
        Всюду средь них раздавались: «Великая ночь настает!»
        Нет, не напрасно,  недаром земля и пучина морская,
        И зловещатели псы и некстати вспорхнувшие птицы
        Знаки давали. И горны разбив, и кипя, пламенея,
        Злобно бросалась на нивы, Тифоном21 ревущая, Этна22,
        Клубы катила огня и, размякшие в пламени, камни.
        Гулкий оружия звон и Германия слышала в небе…»

   Голос поэта звенел, вздрагивая от волнения. И, казалось, само пространство лектики, только что такое уютное, неотвратимо сгущается, багровеет и, напрягаясь, натянутой до предела струной, вот-вот лопнет, разлетаясь во все стороны, обрушивая мир в катастрофу. А голос Вергилия лишь набирал силу, как взывающий во мраке, тревожный набат:
   
        «…К землетрясениям дотоль непривычные, вдруг содрогнулися
         Альпы. Грозный в безмолвьи лесов раздавался откуда-то голос.
        Призраки в темную ночь являться таинственно-бледные стали,
        А бессловесные твари домашние возговорили!
        Страшно помыслить - земля  поразверзлась, а реки недвижны!
        В храмах слоновая кость прослезилась и бронза вспотела.
        Залил леса и понес их на гребне своем сумасшедшем
        Царственный наш Эридан23. И стада, и отары с хлевами
        Он по полям за собой потащил. Постоянно в то время
        На требухе не к добру проступали зловещие жилы,
        Алая кровь из фонтанов текла, застывая. Волчий же
        Вой, по ночам, долетал до стен городских на высотах…»

   « Так ведь и было! - с ужасом подумал Меценат. - Как же мы все это  вынесли? И не свихнулись. Разве в состоянии человек пережить такое наяву и остаться самим собой, каким был прежде, пока ничего подобного не видел? Не осознавал еще, что кошмар этот и есть его жизнь!»
 
           « Столько вовек не свергалось с небес безоблачных
             Молний, столько комет никогда не пылало зловещих.
             Как друг на друга идут и сражаются равным оружием
             Воинов римских ряды, узрели вторично Филиппы…»

    Голос поэта ослабел, звучал уже не тревожным призывом, а горестным упреком. Как будто все самое худшее с человеком уже случилось, а впереди ничего нет - лишь жгучее, рвущее душу осознание  того, что уже никогда, ничего с этим не поделать…

            « Не устыдились всевышние боги нашею кровью.
             Дважды - и Гема24 поля и Эматия25 долы удобрить.
             Истинно, время придет, когда в этих дальних пределах
             Согнутым плугом своим борозду прорезающий пахарь
             Дротики в почве найдет, изъязвленные ржавью шершавой.
             Тяжкой мотыгой своею наткнется на шлемы пустые
             И богатырским костям подивится в могиле разрытой…»
   
       - Это - все? - сдавленным шепотом спросил Меценат.
   - Есть там еще, понимаешь, немного. - чуть слышно отозвался поэт. Но…- махнул устало, не рукой даже, одними пальцами…
     А покачивающаяся на ходу лектика опустилась, коснулась мягко земли и застыла. И снова слышно стало как шуршит дождь и переговариваются вполголоса иллирийцы.
     Меценат приподнялся с трудом. Давно не чувствовал себя таким обессилевшим и разбитым. Откинул завесу, выглянул…
    В нескольких шагах, мокла под дождем огромная железная пальма. Ствол ее, отлитый с необычайным искусством, заржавел, лишь кое-где слабо поблескивал. А перед травертиновым, желтоватым фасадом вздымались на гранитных плитах, высеченных наподобие гигантских морских волн, старые корабельные тараны - те самые ростры, которыми, как и железной пальмой Востока, украсил некогда родовое свое гнездо Диктатор морей, гроза пиратов, покоритель Митридата*, великий Помпей.
    «Дом под Рострами!.. Сколько мне было лет, когда я впервые ео увидел? Семь? Восемь? - задумался Меценат. Да!.. Это же был третий день его триумфа. И я представил себя на купеческом корабле, плывущем за серским шелком и пряностями куда-то далеко на Восток…»
    Оглянулся на Вергилия, неподвижного на краешке кресла, шагнул к нему. Тот вскинул на него взгляд, приподнялся…
  - Нет Публий! - Меценат придержал его за плечо, тихо шепнул. - Понадобишься, я тебя кликну. Отдохни пока…   
   - Как скажешь. - устало отозвался поэт, оседая в кресло и прикрывая глаза ладонью.
   Префект оправил складки на тоге и вышел под дождь. Проходя мимо ликторов, чуть приостановился, подозвал пальцем старшего и, когда тот подъехал, старательно сдерживая коня,  кивнул на лектику и  тихонько приказал:
   - Лампы погасите. И тихо чтоб было! Без шуток ваших ослиных. Пусть человек отдохнет…