Подонки Ромула. Роман. Книга первая. Глава 9

                ГЛАВА IX.

     Не успел выбраться из лектики, как к нему подкатился, заюлил,защебетал по-гречески шустрый, несмотря на чрезмерную полноту, упругий как мяч, почти карлик в зеленном халате, в туфлях с загнутыми кверху носами, с массивной, свисающей на живот, золотой цепью - свидетельству принадлежности к неведомому торговому сообществу далекой и славной Александрии. Он словно протаптывал гостю дорогу и выстилал ее размашистыми, плавными жестами, светился восторгом, заглядывая в глаза и пел, пел сладкой скороговоркой бесконечный греческий дифирамб.
    - Товар прибыл? - не замечая всего этого радушия, хмуро осведомился Атттик.
    - А как же, блистательный господин! - расплылся в улыбке грек, готовый, казалось, расплакаться  от счастья, кивая подобострастно огромным белым тюрбаном. - Чтобы у Александра не нашлось товара для почтившего его присутствием своим, достойнейшего Тита Цецилия Помпониана? Всенепременно! Сегодня из Остии доставили. Свежайшие! Прямо с корабля…
     Аттик окинул взглядом благоухающий рай нарциссов, ирисов, лилий и, конечно же, роз - всевозможных, немыслимых даже оттенков - темно-красных, лиловых, почти до черноты, ярко-синих, еще каких-то трехцветных, радужных по всему бутону. Две смуглые рабыни - старуха и девочка - плели в сторонке пиршественные венки для завтрашней торговли. Но все это не привлекало, а того, что ему нужно было, Аттик в лавке не углядел.
   - А где же?..
   - Как можно?! - грек словно испугался чего-то. – Такой товар я в продажу не выставляю. Только для избранных! К тому же… - он быстро огляделся по сторонам, и хотя, кроме них, и вяжущих венки рабынь в лавке никого не было, торопливо зашептал. - Сиятельная царица наша, да продлятся дни счастья ее вечно, строжайшим своим указом запретила вывоз их из Египта. Но для тебя достойнейший! - и прикрыл глаза в изъявлении величайшего почтения, обеими руками указывая на заднюю дверь лавки. - Следуй за мной.
   В полутемном помещении, заваленном чуть не до потолка, связками цветов, обернутых во влажный папирус, поблескивал в углу большой медный чан. Грек поднес к нему лампу, поманил к себе гостя. Аттик заглянул в чан и застыл, пораженный…
   На темной поверхности воды, распластав глянцевые листья, как царственные короны, лежали египетские голубые лотосы. Их было всего пять. Но большего нельзя было и представить в столь жалкой конуре. Это было бы унижением сказочной этой красоты, рожденной посреди первозданного простора, на залитых солнцем, плесах дремлющей сладко реки, зеленых берегов, припавших к подножью скал-исполинов, на фоне бездонного синего неба.
   Отвязав от пояса кошель и, звякнув им в воздухе, Аттик, не оборачиваясь, протянул его греку. Но тот попятился от него вместе с лампой и чудесное видение исчезло. А грек, выставив руки, словно защищаясь ими от какого-то кошмара, бормотал с округлившимися глазами:
  - Ни за что, господин! В прошлый раз ты дал столько!.. Я честный купец! - и, как бы в доказательство своей честности, потряс перед Атиком звеньями своей цепи. - Ни асса не возьму… Это я - должник твой!
   - Что ж, Александр… Благородно! - направляясь к выходу, Аттик позволил себе поощрительно похлопать грека по плечу. Не бог весть какая, но неожиданная экономия эта его порадовала:
   «Сперва змейка, теперь лотосы… Да, почет и уважение - дороже денег!»
   А грек совсем расчувствовался, тряс тюрбаном чуть не до пола, всхлипывая, почти рыдая:
   - Вечный, вечный должник, блистательнейший! Но умоляю, не думай, что даю, чтобы ты дал мне… Нет! От чистого сердца! - Последние слова, от избытка чувств, он произнес на латыни и тут же вновь перешел на слащавый греческий лепет. - Сейчас, только водичку отряхнем, упакуем, как следует, ни один лепесток не пострадает! - и крикнул что-то рабыням по-коптски.
   Бросив свои венки, те кинулись в подсобное помещение - упаковывать лотосы. А грек, украдкой метнув в Аттика пристальный, вовсе не такой уж восторженный, взгляд, льстиво поинтересовался:
     - А благороднейший зять твой, доблестный Марк Випсаний… В добром, надеюсь здравии?
     Рассматривая только что сплетенные гирлянды свежайших, не совсем еще распустившихся, кремовых роз. Аттик покосился на грека, в легком недоумении, ответом не удостоил.
    - Я почему спрашиваю… - снова заюлил грек. - Бывало, чуть не каждый день наведывался, чтобы блистательную супругу свою,госпожу Помпонию, порадовать. Она, особенно, ирисы и центифолию огненную любит. Иной раз целыми охапками брал! А теперь… И не заглядывает. Может, опять в походе? Да хранят боги бесценную его жизнь!
   Аттик невольно смягчился, слушал благосклонно, ведь речь шла о дочери - единственной и горячо любимой!.. Но постепенно мрачнел, а, под конец, даже вздохнул протяжно.
   - В Риме он. Только что расстались…
   - Понимаю.  - кивнул грек, цокнув языком печально, сочувственно.
     Старуха протянула хозяину большой папирусный сверток, перевязанный шелковой пурпурной лентой с золотистыми нитями.
    - Внизу чуть влажно, чтобы не подсохли, а верх - здесь! - пояснил грек, осторожно передавая нарядный сверток Аттику.
    Тот хмуро кивнул:
   - Благодарю. - и пошел к лектике.
    Но грек кинулся следом, догнал, забежал вперед.
   - Прости недостойного, позволь еще минутку единую отнять!
     Аттик приостановился, нетерпеливо поглядывая на него поверх свертка с лотосами.
   - Я что хотел спросить!.. Волнуюсь очень. Жду не дождусь, когда же, наконец, даруют боги победу Цезарю нашему? Нет ли вестей каких радостных? Не разгромил ли еще горцев тех диких, далматов? Может, уже возвращается?
     Брови Аттика взвились надменно:
   - Что-то не пойму я тебя, милейший! Никак с бездельниками под рострами столковался? Стратегию государства обсуждаете? Уж очень ты, в последнее время, политикой озабочен.
   - Какие ростры, достойнейший господин, светоч премудрости негасимый?! - взмолился грек, прижимая пухлые ладошки к груди. - В поте лица тружусь - не до безделья! Но отчего же торговлишка моя зависит, как не от стратегии? Вот победит Цезарь заклятых тех врагов - триумф будет справлять! А где больше всего цветов как не в триумфе требуется,? От Субуры до Капитолия!.. Вся Священная дорога и форум в венках да гирляндах! За год столько не продашь! Но все это наперед надо готовить! Договора поставки заключить, фрахт оформить. С эдилами городскими… Условиться. Тоже - не простой вопрос. Больших капиталовложений требует! И, если все это вовремя не связать… - он печально кивнул в сторону пустой, темной улицы. - Вон сколько конкурентов!
   Заметив, что дождь уже промочил верх свертка, Аттик заботливо прикрыл его ладонью, да и наскучил ему назойливый этот грек - всему есть предел. Отвернулся и, молча, понес цветы к лектике. Но  грек все семенил следом неотступно, скулил жалобно:
   - Прости, господин, непотребного раба твоего, но в неведении пребывая, не то, что разбогатеть, вконец разориться можно. Ты уж поверь… Исидой и Сераписом клянусь! Понимаю, как я заботами жалкими своими тебе надоел. Но!.. Если не я, то кто же?.. Кто о прибыли моей позаботится? А мне ведь и пошлину, и налоги платить! И корабли, иной раз, вместе со всем товаром, в морях тонут!
   Аттик уже уложил сверток в лектику, присел и подскочивший раб снимал с него забрызганные грязью кальцеи2. Закинув ноги на ложе и устраиваясь поудобнее, снова ощутив себя в привычном, домашнем почти уюте, смягчился, поманил грека пальцем и удерживая завесу рукой, произнес вполголоса:
   - Я не оракул. Но посоветую. Погоди торговлю свою расширять. Может так обернуться, что скоро ни венки твои, ни гирлянды никому не понадобятся. Разве что на похоронах… - опустил завесу и, уже невидимый, хлопнул слегка в ладоши.
   Лектика приподнялась и двинулась сквозь пелену дождя под уклон Священной дороги, к форуму…

                *         *
                *
   Опорожнив третий кубок, трибун позволил себе закусить ломтиком сыра, утер пальцы салфеткой, предусмотрительно оставленной на столе Ювентием, кивнул на свиток:
   - Толково излагает. Прямо перед глазами сборище пауков этих в тогах… Еще бы им не радоваться! Такого хитреца как Гай Юлий за руку схватить!.. - он совсем развеселился - от прочитанного, от хорошего вина. - Слушаешь? - и поднес свиток к глазам.
   «Но особых причин для радости не было. Таблички Цезаревы и карту Веттий мне, как квестору, для расследования передал. И, судя не по тексту даже, местами иносказательному, а по тону и деловитости этих посланий можно было не сомневаться  не Катилина заговор тот возглавлял.
    Но куда ступал Цезарь, туда шел и Красс. Как Фобос и Деймос3 - сыновья Бога Войны. А если и Красс Катилину поддерживал - кто же тогда не в заговоре? Не весь ли Рим тайно в нем состоял? Кроме, увязшего в Палестинской войне Помпея и консула Цицерона. Как меня это двуличие и подлость всеобщая потрясла!.. Надо было еще пару дней выждать, дополнительные улики собрать… Не сдержался! Выпустил Веттия на арену и… Сразу в тюрьму угодил. На основании закона, согласно которому никто не вправе выдвигать обвинение против магистрата, тем более, младший по должности, если речь не идет о злоупотреблениях на выборах. Иммунитет! Этим щитом он тогда и прикрылся. А после первого своего консульства десять лет империй из рук не выпускал, до самого Рубикона! А там… В чем обвинишь Диктатора?
   Вышел я тогда из тюрьмы, изрядно поумнев. К тому времени, и срок квестуры моей истек - все рассчитали. Месяц документы перекладывал, как частное уже лицо, дела сдавая. Но ни табличек, ни карты той так и не нашел. Испарились! Из кованого, запертого всегда сундука… Даже замок не повредили - такие чудеса!
   Веттия, как клеветника, перед рострами чуть не разорвали. Дом его разгромили, мебель на улицу вышвырнули, ценные вещи разграбили - стихия, народный праведный гнев… Понятно, улики искали. Может, еще что припрятал? За неявку в суд для подтверждения обвинений, Веттия приговорили к такому штрафу, что все уцелевшее от погрома пришлось конфисковать. А его - снова в тюрьму, вплоть до погашения задолженности казне. Что тут скажешь?.. А вторая история с тем же Веттием…»
   Свет в таблине дрогнул, взметнулся от пола к потолку и чуть не погас. Трибун глянул на солдата с фонарем. А того снова качнуло - засыпал от усталости.
    - Эй, пехота! - окликнул его трибун. - На марше спим?
    - Никак нет! - солдат вскинулся испуганно, пытаясь вытянуть руки по швам. Но фонарь не способствовал.
    - Ничего уже не соображаешь!.. - проворчал трибун, безо всякого впрочем, ожесточения. - Скажи, чтоб сменили. И светильник поярче пусть раздобудут!
      Солдат вышел и таблин погрузился во мрак.
    - Темноты не боишься? - поинтересовался невидимый гвардеец.
     Тирон не ответил, лишь, молча, шевельнул цепью.
    - Ни о каких глупостях даже не думай! - предупредил трибун.
    «Боюсь ли я темноты? Да это единственное, что спасает! Только в темноте исчезает невыносимое чувство стыда, что преследует повсюду. Стыдно с людьми разговаривать, в глаза им смотреть. Даже наедине с собой стыдно, хотя, клянусь Юпитером, ничего позорного не совершал. Хозяина не уберег? Но не было меня рядом. Да и в моих ли силах было его спасти? Разве что, умереть рядом… Но тогда бы письма пропали. А я, все же, сохранил! И до нынешнего дня был уверен, что опубликую, несмотря на все происки. Теперь уж, едва ли.Аттик победил. И нет в том моей вины. Сделал все, что мог. Но Тит оказался сильнее… То есть, еще бессовестнее, чем я думал. Ради покоя собственного - на любое злодейство готов.
   Но почему так стыдно? Выхожу из дома, и хочется закрыть глаза - стыдно смотреть в небо. Особенно, когда деревья шелестят, совсем как живые… Я и деревьев стыжусь. Как будто один в мире, который скользит, срывается в пропасть, а я пальцем шевельнуть не в силах, чтобы хоть что-то спасти. Оттого и стыд. Будто один я во всем виноват! Но как? Как ему, вояке этому помочь? Почему сам не остановится? Как к бриттам, на берег Тамесиса, мальчишкой еще, попал, так и тянет кровавую свою лямку. Людей в цепи заковывает, убивает, если велят. Или других заставляет. Стыдно не только видеть, но и знать, сидя вот так, в темноте, о том, что вокруг творится. Закроешь глаза, а стыд не проходит. И никуда, от позора этого не укрыться - свободные люди стали вдруг пресмыкающимися! Что их так подмяло? Страх? Но ведь бесстрашно умирают в бою. Спокойно глядят в глаза смерти, глотая в таблинах яд, вскрывая вены в теплых своих бассейнах… Значит, что-то страшнее смерти? Пытка? Но Сцевола* - мальчик! - руку в костре держал, пока не обуглилась! А каких пыток мог ожидать Регул*, возвращаясь - по своей воле! - в плен карфагенский?
    Не потеря ли достоинства, значимости своей в чужих глазах ужасает?.. И, ради оптического этого обмана, люди готовы на все? Но разве не теряют они честь, как и достоинство, каждый день лишь бы сохранить право казаться значимыми на форуме, в курии, на Марсовом поле, угодничая, льстя, пресмыкаясь… Но тайно, не у всех на глазах! О, боги! Гордыня превращает в рабов! Какой позор! Их толпы, тысячи, а виновен я один! Действительно, виновен! Но в чем?!.
   Ветер… Ласковый, едва ощутимый. Обвевает теплом и голубой, мягкий свет рассеивает мрак! Это от него тепло и ветер. А свет - все ярче! И серебристым…Нет, золотом сияет! Таблин куда-то исчез!.. Водопад   струится… Розоватый травертиновый5 грот в зарослях вечнозеленого мирта. Она!.. Улыбается беззвучно:
   «Не расстраивайся, милый! И не задавай себе вопросов, ответов на которые и в небесах нет - иные тайны и нам непостижимы. Кто-то просто изображает всеведение. Церера6 та же… Великая богиня! А дочку так и не нашла. Юпитер сыновей от беды уберечь не может, А смертные? Кем рождаются, как умирают? Не верь шутам - астрологам всяким, да и гаруспикам вашим… Ничего, бедняги, не ведают. Кем - не знаю, но так уж устроен мир… Не для скуки. Ищешь одно, а находишь другое. Что-то, быть может, еще драгоценней! Все, что, действительно, важно - неожиданно...»
   На груди накидка полупрозрачная неведомого цвета - то волны морские, то светила, во мраке бесконечном сияющие, то травы в росе, то облака проплывают. Волосы на затылке изумрудным жгутом стянуты но как их удержишь? Выбились над высоким, опечаленным чем-то челом, над стрельчатой, как след падающей звезды, бровью, развеваются, невесомые, костром на ветру. И запах гиацинта, запах вечной весны… И ни цепей на мне, ни оков! Да и тела, которое могли бы сковать, нет - только синяя беспредельность неба и прибой ласково шуршит о песок. А от улыбки ее - такая радость в душе!.. Петь хочется! И стыдится нечего - Милостивая!..»
  В темноте, оттуда, где сидел арестант, послышались странные звуки. Торопливое, прерывистое постукивание металла о пол, звон цепей - будто ими трясли,растягивая в стороны.
   - Эй! - тревожно окликнул преторианец. - Ты что удумал?
     Но лишь оковы дробно стучали о камень и цепи позвякивали…
     Отбросив свиток на стол, трибун вскочил и, выхватив меч, кинулся на странные звуки. Арестант распростерся на полу и не только ноги и руки, все тело его содрогалось мелкой, лихорадочной дрожью и, выгибаясь, в диком напряжении вверх, застывало чудовищной дугой - только голова забинтованная, упираясь в пол, тряслась, билась о камни безжалостно. Вогнав меч в ножны, трибун схватил арестанта за плечо, другой рукой пытаясь удержать над полом его затылок.
    - Очнись!
    Но Тирон не слышал, ничего не ощущал, только тело его в руках трибуна извивалось в конвульсиях
   - Эй, кто-нибудь!.. Дайте же свет! - отчаянный крик отозвался в темноте гулким эхом - Лигурий!!!
   Центурион ворвался в таблин с лампой. Вскинув ее вверх, осветил трибуна, склонившегося над бьющимся о пол телом, растерянно всматриваясь в закатившиеся, незрячие зрачки пленника, который то оскаливался страшно, то сжимал зубы так, что от скрипа их, даже Лигурия дрожь пробивала. Лицо бедняги было искажено жуткой гримасой, а на губах пузырилась, сползая по подбородку, густая розоватая пена.
    Двое солдат бегом втащили тяжелый канделябр на треножнике с бронзовыми литыми амурами, плеснули в ониксовый плафон масла, подожли фитиль факелом, и в таблине стало светло.
   - И Ювентия нет! - сокрушался трибун. - Проклятие!
   - Держи его крепче! - крикнул с порога Воконий. - К полу, к полу прижмите, чтоб голову не разбил!
   Следуя его совету, Лигурий навалился всем телом на ноги, бьющиеся о пол. Трибун, удерживая ладонями голову, а локтями - плечи несчастного, обернулся с надеждой, что старый Жаворонок, прошагавший со своим легионом пол мира, знает что делать.
   Заметив поблескивающий в углу стиль, Воконий, метнувшись,  схватил его, отодвинул трибуна, ладонью смахнул с губ больного пену и стал разжимать стальным лезвием стиснутые зубы, поясняя тихо:
     - Язык чтобы не откусил!..
    Удерживаемый тремя парами рук, пленник уже не выгибался, затих на полу.
   - Как убивать знаю. - вздохнул трибун. - А спасать, не научился. - он уже понял, что удерживать больного не нужно, отнял руки от его головы, приподнялся.
   - Каждому свое. - кивнул Воконий, трогая пальцем, вывалившийся изо рта кровоточащий, синий язык арестанта.
   Трибун покосился на него и медленно встал.
   - Ты же не лекарь. - пожал плечами Воконий и, глядя ему в глаза, добавил вполголоса. – А вот с чудом… Похоже, прав.
   - Ты о чем? - не понял его преторианец.
   - Не привиделось нам! - прошептал Воконий, всматриваясь в застывшее лицо Тирона. - Объяснить не берусь. Но император наш славный… Вечная ему память! Тоже падучей страдал7.
   Трибун глянул на, вытянувшегося на полу, неподвижного пленника. И выпрямился. Одернул тунику, поправил, съехавший на живот меч, тронул свои фалеры, весь как-то подобрался и обернувшись в сторону атрия, хрипло, как на плацу выкрикнул:
   - Постум! Неси инструмент!
   Тучный, страдающий одышкой Постум прогрохотал по таблину, остановился перед начальником, с готовностью распахнул, висевшую на боку, тяжелую холщовую суму, не глядя запустил в нее руку, звякнул чем-то железным и застыл, слегка отдуваясь, в ожидании дальнейших распоряжений.
    - Снимай с него свои побрякушки! - устало повелел трибун.