Подонки Ромула. Роман. Книга первая. Глава 10

                ГЛАВА X.
   
   «Соблазн для Сабины… - усмехнулся Аттик, глядя на сверток с лотосами. - Прекрасное с экзотическим! Что может быть гибельней для такой возвышенной, утонченной души? И без малейших затрат! Что значит правильно выстроить жизнь!.. - и вдруг помрачнел. - Помпониола... Радость моя ненаглядная! Но ведь не жаловалась! Только и слышишь: «Все хорошо, папа, да все замечательно!» Наивная, восторженная такая!.. Который год замужем, а… Сущее дитя!
   « Я тут кое-что прочла и тоже эклогу1 решила сочинить. Уже заканчиваю! И знаешь, Эпироту понравилось! За столом вчера так хвалил! Очень, говорит, натурально! Будто я сама в пастушках побывала… Так и сказал! И стих, говорит, безукоризненный! Сам вслух прочитал, а в конце… Даже прослезился, Юноной клянусь!»
     Тоже мне, эстет, кормилица новорожденных поэтов! Нет, чтобы отцу показать!.. Будто я меньше Эпирота в поэзии смыслю! Катулл* покойный - и тот, бывало, советовался. Насчет размера и ассонансов2… О Вергилии уж, молчу! Так в рот и смотрит. Только и ждет, чтобы я, по поводу писаний его, в присутствии Гая высказался. А тут… Эпирот! Как же ему наглецу зарвавшемуся, не быть Эпиротом, если в эпирском имении моем вылупился. Из подпасков,из дерьма овечьего на свет его извлек. Уж он-то… Не понаслышке знает, как свиней пасти! «Элегии» эти на собственной шкуре прочувствовал... И до такой степени обнаглеть?!.. Госпожа! Дочь моя единственная - пастушка ему! Да ей бы, хоть издали, на ноги тех пастушек взглянуть! Хотя… Этого, как раз, допускать и не следует,чтобы зайку милую мою не стошнило».
    Чуть оттянул завесу, выглянул, цокнул языком досадливо - дождь не прекращался. Закинув руки за голову, прилег на подушки, задумчиво уставившись в потолок лектики.
   « Но и она хороша! Раба бывшего за стол сажать!.. Посади свинью за стол - дальнейшее общеизвестно. И все уши прощебетала:
    «Эпирот, Эпирот!» Ну, приставил его к ней, чтобы грамматике греческой обучил… Но детство-то кончилось! Матрона! Хозяйка дома! Мать! Давно уж, не ученица! И все - Эпирот! А о муже-императоре - ни звука! И тот в последнее время отмалчивается. О жене его спрашиваю, а он… Дочкой восторгается! Я тоже - любящий отец. Но ведь и о жене, далеко не последней красавице в Риме, вздохнуть лишний раз - совсем бы не повредило!
     Рвут, конечно, на части… То принцепс, то враги, то союзники, провинции, алчные легионы!.. А водопроводы? Даже Большая Клоака2 на нем! Устал человек, замотался. Понимаю. Но и в трудах… Возможно ли о жене не думать? Да и не получится - в одной постели, что ни ночь, телами соприкасаясь. И ни цветочка не принести! Может, на стороне кого завел, чарам прелестницы какой поддался? На него не похоже. Да и времени нет, но… Плющ сам по себе не вьется. Страсть, Сцилла эта шестиглавая, о двенадцати ногах, всюду, пока молод, подстерегает! А в моем положении… Под дамокловым мечом проклятых тех писем и потуг книгоиздательских зануды-Тирона… Только развода их не достает! Что же мне тогда - вены резать? Яду напиться? К Ливии на коленях ползти? Так ведь… Не помилует. Заподозренный для нее заведомо уже - мертвый.»
   Плюнув на палец, тронул себя за ухом, чтобы тревоги, душу охватившие, никогда не сбылись.
  Лектика мягко коснулась земли. Аттик откинул завесу. В обширном дворе - атрии Весты3, лишь в трех окнах первого этажа двухъярусной галереи, за дальним бассейном, горел свет. Бережно придерживая сверток, он выбрался из лектики. Укрываясь от дождя, нырнул в портик и быстро зашагал мимо, выстроившихся вдоль всей галереи, непорочных хранительниц небесного Огня, прославившихся некогда
выдающимися добродетелями, навеки запечатленными в памяти не забывающего ни доброго, ни дурного и, может быть, поэтому такого могучего и непобедимого - вечного Рима.
   Мраморные красавицы безмолвно взирали с пьедесталов, где нравственные, да и прямые физические их усилия, во благо отечества, были, подробнейшим образом, освещены. Но Аттика они не привлекали. Шагал торопливо, подстегиваемый недобрым предчувствием относительно злополучных писем своих к Цицерону, непредсказуемых действий Марка Антония, неведомых еще, но неминуемо опаснейших для него осложнений в отношениях дочери его с зятем. И все так сплеталось, запутывалось, цеплялось одно за другое столь нежелательным образом, что во мраке этом сплошном ни одной спасительной мысли не возникало - словно на грозовом небосводе, когда ни одной звезде сквозь тучи не просветлиться! А надо быть любезным, обаятельным, остроумным на каждом шагу. И крайне осмотрительным, разумеется, как всегда. О, боги! Почему же вас, все-таки, нет?!
   Постучал в освещенное окно. В галерею выглянула белоснежная красавица, улыбнулась чуть свысока, запрокидывая очаровательную головку так, как всех их здесь учат, и прощебетала:
   - Амата Сабина ожидает в Пританеуме4!
   Улыбка на лице Аттика сделалась растерянной.
   - Ты ведь понтифик, хоть и мужчина5. - бойко пояснила девушка, от которой растерянность его не укрылась. - Тебе дозволено. Могу проводить!
    - Не смею утруждать тебя, амата Клавдия. Это ведь рядом!
    Еще бы… Лишнего врага на ровном месте нажить! Знал ее почти с пеленок и помнил, что больше всего на свете любила помечтать в одиночестве, в укромном каком-нибудь уголке. И очень всегда огорчалась, когда ее от сладких этих грез отрывали.
   Вот и сейчас. Кивнула благосклонно, улыбнулась еще приветливей.И, при этом, успела изучить сверток в его руках, а пожалуй, и угадать его содержимое с погрешностью минимальной.
  Простившись, Аттик снова прошел сквозь строй столь же изящных и доброжелательных, но совершенно окаменевших уже красавиц и, дойдя до конца колоннады, снова вышел под дождь…
   Одним движением руки успокоил, заволновавшийся было, конвой и, мчавшихся к нему со всех ног иллирийцев. Вторым мановением, повелел следовать за собой. И, аккуратно обходя лужи, направился к небольшому круглому, желто-розовому храму из туфа и травертина, с купольной ячеистой кровлей, красной сиракузской меди. В отверстии ее пробивался и тут же таял в дождевых струях, легкий голубоватый дымок. А сквозь узорчатую бронзовую решетку, тянувшуюся за колоннами, вдоль всей стены ротонды, вкруговую, можно было разглядеть, что внутри храма светло и движутся неясные тени…
  Взошел стертыми за века, словно прогнувшимися посередине, каменными ступенями, заглянул в храм… Две весталки – стройная, черноглазая красавица лет тридцати и вторая - худенькая, совсем еще ребенок, молча любовались огнем, пылавшим над треножником, украшенным лавровым венком Марса6. Никаких изображений не было на голых, чисто выбеленных стенах. Желтели лишь связки колосьев, развешанных для просушки между выступавшими по всему внутреннему периметру,простыми этрусскими полуколоннами.
   - Приветствую вас, сиятельные амата Сабина и амата Эмилия! – произнес торжественно. И глянул себе под ноги, чтобы, во избежание несчастий, не вступить в храм с левой ноги.
   -Здравствуй! - склонив голову набок, старшая весталка глянула укоризненно. - Ради всевышних и надзирающих не будь же таким рассеянным, Тит, прикрой голову! Тут Веста римского народа, а не бродяга-Сатурн, чья лысина неподвластна ни ветрам, ни гневу его потомков.
   - Согрешил, сиятельная! Прости! - опомнился Аттик, накидывая умбус7 тоги на голову.
   - Я, конечно, прощу. А что юная дева подумает? - Сабина кивнула на скромно потупившуюся Эмилию. - Ты ведь теперь - понтифик!
   - Кооптировали, а правил не знаю? - оборачиваясь к младшей весталке, весело подхватил Аттик. - Изучал. Усерднейше и благоговейно! Но, что поделаешь - старость! - на ходу песок сыплется, а ум улетучивается!.. Как у Лукреция*:

                «Все постепенно дряхлеет. И все
                Путь свой вершит к тихой и мрачной могиле…»

   - Это у тебя дряхлеет и улетучивается? - насмешливо перебила его старшая весталка. - Иди-ка лучше отдыхать, амата Эмилия. И никогда обманывать не учись. Я сама за очагом присмотрю. Нечего тебе слушать, как иные, ради красного словца и богов прогневить не страшатся. Да еще авторов кощунственных и сочинения их безбожные в храме святом оглашают.
   Поклонившись с чувством достоинства, больше походившем на надменность, и застегивая на ходу покрывало, прикрывавшее плечики ее, золотой фибулой под подбородком, малышка вышла из храма.
   - Позволь, сиятельная, скромный мой дар тебе поднести! - Аттик протянул сверток весталке. - От чистого и, уже почти четверть века, безнадежно сохнущего по тебе сердца!
   - За такой срок, что угодно усохнуть может! - усмехнулась польщенная, тем не менее, весталка, принимая у него сверток. - Странно, как ты еще жив? К тому же… Четверть века? Мне тогда всего семь лет было!
   - Зато мне - пятьдесят один! Самый расцвет чувств! - воскликнул Аттик, как бы в порыве откровения.
   - Какие дивные цветы! - прошептала изумленная весталка, развязывая сверток, из которого уже видны были, чуть сомкнувшиеся голубые венчики. - Тит, какой же ты милый! - глянула восторженно и в глазах ее блеснули невольные слезы.
    
                *         *
                *
 
     Дождь поутих и по всей Субуре журчали потоки воды, смывая остатки выплеснутых из окон нечистот и прочей, скопившейся на мостовых дряни, среди которой, как большой корабль, скользила, стоптанной подошвой кверху, старая сандалия. Запоздалый прохожий в длинном плаще, с надвинутым на лицо капюшоном, огибая грязные потоки, перепрыгивая мелкие лужицы, шел вниз по улице в сторону Священной дороги. Видно, куда-то спешил.
     Он почти поравнялся с путанами, которые, шумно обмениваясь впечатлениями, помогали пострадавшей от плети подруге добраться до стены и прислониться к ней с жалобными стонами, коими изредка прерывался, извергаемый ею ураган жутких проклятий тварям, шатающимся по ночам в паскудных своих лектиках. А также всем предкам их и потомкам до седьмого колена.
   Вокруг ахали, ужасались, разглядывая рану на ее плече, пытались унять кровь платочками. Но вот, самая глазастая из них, заметила одинокого путника и - что поделаешь? - дружба-дружбой, а работа есть работа… Покосилась на подруг, как бы не опередили, и одним плавным и - нельзя было этого не увидеть! - полным юной грации и очарования порывом, отделилась от стайки сочувствующих.
   И уже стояла на пути прохожего - огненно рыжая, выставив вперед, обнаженную почти, нежную грудь и стройную ножку на каблучке, также обнаженную длинным боковым разрезом. Хотя ярко-зеленая с золотыми нитями, косского8 шелка, туника, которая так шла к цвету ее волос, была и без того, полупрозрачной и скорее не одевала, а раздевала ее с ног до головы, так что и тайн, по сути, никаких не оставалось. Но как томно, обворожительно звучал ее голос:
   - Боги всевышние! Да ты насквозь промок! Где же ты ходишь? Я прямо заждалась!.. Не хочешь обсушиться, красавчик? Вина выпьем, в теплой ванне погреемся! Вдвоем! Всего за три асса!
   Сострадательные вздохи у стены мгновенно оборвались. Но прохожий продолжал свой путь, даже не взглянув на распахнутые перед ним, полные соблазна, да и по цене, доступные вполне прелести. Однако путана, несмотря на юный возраст, не растерялась. Не давая жертве ускользнуть из поля ее притяжения, нежно подхватила путника под руку:
   - Что же ты, милый? Одну, под дождем меня бросаешь? А я тебя  так ждала!
   Но тот, не задерживаясь, отбросил ее руку и, ловко перескочив очередную лужу, продолжал удаляться.
   Тут уж она обиделась не на шутку. Сложив большой и указательный палец в кольцо, сунула их в рот и свистнула ему вслед так пронзительно, что даже пострадавшая от плети, прервав свои проклятия и стоны, притихла, словно воды в рот набрав. И почти выздоровела.
   А от небольшой часовенки Ларов на скрещении Субуры и Аргилета отделились две тени и, постукивая по плитам мостовой толстыми, сучковатыми палками, двинулись навстречу одинокому путнику, который на жуткий свист позади и не обернулся. Но коренастые, широкоплечие тени, в темных плащах с надвинутыми капюшонами, встали у него на пути неумолимо. И одна из них хрипло, угрожающе взревела:
   - Сестру мою оскорблять?!
   - Да что - сестру? - взвизгнула гнусаво вторая тень. – Ты на жену, на Постумию свою глянь! Вон у стены кончается. Он и ее уделал!
   Путник, все так же молчаливо, попытался их обойти, но не вышло. Его уже прихватили за плащ.
  - Давай кошелек, тварь! А не то!.. К претору потащим - рычала тень.
  - Точно! Вот, прямо сейчас!.. К претору! - визгливо насмехалась вторая, замахиваясь увесистой дубиной.
  Но тут случилось совершенно для них непредвиденное. Вскинув обе руки вверх и сводя, скрещивая их над головой, путник, каким-то молниеносным движением, ударил вниз, разводя руки в стороны. Освободившись от чужой хватки, шагнул в пространство между тенями и, согнув руки в локтях, резко, отрывисто ткнув обоих под ребра, юркнул вперед и побежал в сторону Аргилета.
      - Ты куда смотрел пес? - зарычала первая тень и, охнув, схватилась за ребра.
      - А ты?! - корчась от боли, сдавленно прошипела вторая.
      - Уйдет, мразь! - прохрипела первая тень, бросаясь вдогонку.
      - Куда он, сука денется? - топая по лужам, сипло шипела вторая.
     Беглец бросился вправо к сапожной лавке, и они метнулись следом. А он ждал, прижавшись к стене за углом, потому что бежать было некуда - мрачная восьмиэтажная инсула, нависая, тянулась глухой каменной преградой на целый квартал.
   - Вот ты где, паскуда?! - зарычал подоспевший грабитель, обеими руками занося дубинку повыше, чтобы размозжить голову обидчика наверняка. А второй, уже подбегал, размахивая палкой, как загонщик, чтобы предотвратить малейшую возможность побега.
   Но беглец присел, уворачиваясь от сокрушительного удара и, на корточках, метнулся к нападавшему, выбросил вперед руку и, сверкнувший в ней кривой нож вонзился в пах грабителя. А беглец, не прерывая движения ножа вверх, выпрямился, вспарывая живот своей жертвы до самой грудины, так что слышно было, как лезвие глухо ткнулось в кость. А он выхватил нож, отбрасывая, оседавшее перед ним тело, ударом колена, тем же, непрерывным движением занес руку вправо и, размахнувшись, полоснул по горлу второго нападавшего так, что тот сразу забулькал, захлебнулся кровью и упал под ноги немого раба.
    Ибо это был он - старый пират-киликиец. Откинув капюшон, утер взмокшее лицо ладонью, набрав полную грудь воздуха, замер, резко выдохнул. Нагнувшись, поднял с земли пилей9 одного из зарезанных, тщательно обтер кровь с ножа и сунув его под плащ, отбросил окровавленный колпак подальше. Надвинув капюшон на лицо, осторожно выглянул из-за угла… Убедившись, что путь свободен, быстро пересек перекресток и, прижимаясь к стенам домов, кинулся вниз по Священной дороге...
   А дождь снова усилился и аквилон, налетая со стороны форума, хлестал холодными брызгами ему в лицо, раздувал полы плаща… Но он только придерживал капюшон рукой, шагал размашисто, словно не замечая бешеного сопротивления ветра, и тихонько мычал что-то себе под нос. Не песню, конечно. О песнях, никогда в жизни его не звучавших, он и понятия не имел. Просто, время от времени, слегка менял тональность однообразного своего мычания. Как большая, хищная, не очень певчая птица.
   Свет в лавке Александра был виден издалека. Немой перешел на противоположную сторону улицы и ускорил шаги. Потом он долго стоял в темноте, затаившись в какой-то, кстати подвернувшейся, нише, присматриваясь к происходящему в лавке. Дождался, наконец, момента, когда старуха и девочка скрылись в задней комнате. И, уверившись в том, что кроме хозяина в лавке никого не осталось, быстро огляделся по сторонам, перебежал улицу и нырнул в благоухание цветочного рая.
   При виде его, грек побледнел и попятился, а взгляд его, меланхолично скользивший от оранжевых лилий к лиловым ирисам, испуганно заметался по сторонам. Немой замычал, указывая куда-то вправо. Грек сделал загадочный жест пальцами, судя по всему, спрашивая о чем-то. Немой быстро задвигал пальцами обеих рук, отвечая целой серией, не менее загадочных, жестов. Цветочник крутнул пальцами, спрашивая настойчивее. Но киликиец только мотнул головой, замычал сердито и ткнул его пальцем в грудь. Подчиняясь, как видно, неизбежному, грек, нехотя, кивнул. Немой выскользнул из лавки, метнулся через улицу и исчез, затаившись в своей нише.
    Заглянув в подсобную клетушку, грек крикнул что-то рабыням и тоже вышел на улицу. Поежился, запахнул халат поплотнее и, пройдя несколько шагов, постучал в дверь, рядом с лавкой. Ему сразу же отворили. Грек шагнул внутрь и дверь со скрипом захлопнулась.
    Облизывая пересохшие губы, киликиец сложил ладони ковшиком, подставил их дождю, поглядывая нетерпеливо, много ли натекло. Наконец поднес ладони ко рту, стараясь ни капли не пролить, выпил жадно, облизал мокрые пальцы.
    Дверь напротив слегка приоткрылась и, выскользнувший наружу, цветочник огляделся в поисках немого. Теперь на нем был такой же длинный узкий плащ с капюшоном и стоптанные бесформенные сандалии. Вместо белоснежного тюрбана - войлочный серый колпак.Так что узнать его, особенно издали, было невозможно. Немой выглянул из своего укрытия, взмахнул рукой, показывая, чтобы грек шел самостоятельно. И тот вынужден был подчиниться.
   Через некоторое время и киликец последовал за ним, по другой стороне Священной дороги, стараясь держаться поближе к стенам домов, зорко всматриваясь вперед, чтобы цветочнику не пришлось столкнуться с неприятной какой нежданностью…
   Но он заблуждался. Опасность подкрадывалась сзади, преследовала его по пятам, и все шептала, жалобно всхлипывая:
   - Погоди! И до тебя доберутся! Еще и за греком нашим охотишься? За все ответишь!
   В длинном темном плаще, снятом с одного из убитых, с надвинутым на лицо капюшоном – тоненькую, гибкую, сливавшуюся со стенами ее было не разглядеть во мраке,за пеленой дождя. Бежала босиком, а красные туфельки, отделанные бронзой и фальшивыми изумрудами, несла в руках, утирая слезы, отбрасывая, нависавшую на глаза, рыжую прядь. Всхлипывая тихо, безутешно и очень мстительно:
  - Клеанфа пришил - ладно! То еще негодяй был, извращенец проклятый! Но ты же и Макробия моего зарезал! За что? Он ведь жениться на мне обещал! И денег всегда оставлял! Почти половину!..
     При воспоминании об этом, она разрыдалась так горько и неудержимо, что туфелька выпала из рук, стукнувшись каблучком о мостовую. Путана испуганно влипла в темную нишу ювелирной лавки и замерла… Немой ничего не услышал. Просто оглянулся, на всякий случай, назад и, крадучись двинулся дальше. Но далеко идти не пришлось. Грек впереди остановился, предостерегающе вскинув ладонь кверху.
     Они уже приблизились к форуму. Справа вонзалось острым углом в развилок улиц старинное здание Региума10, где с незапамятных времен жили римские цари, а потом, на целых пятьсот лет обосновались главные городские жрецы - понтифики. Слева, длинным прямоугольником тянулась наружная галерея Атриума весталок, а впереди поблескивал медью двойной, круглый купол Пританеума…
    Осторожно приблизившись, немой тронул грека за плечо. Приложив палец к губам, тот кивнул в сторону храма Весты, где расположился в ожидании хозяина, спешившийся, конный конвой. Трое гладиаторов, впрочем, отошли и, пользуясь безлюдьем, поили коней  в маленькой часовенке, прямо из источника Ютурны11, не обращая ни малейшего внимания на рвущуюся растоптать их за небывалое это кощунство, конную статую славного победителя самнитов12 и герников13, консула Квинта Марция Тремула*.
     Иллирийцы с лектикой, тем временем, не менее кощунственно прятались от дождя на подиуме, под гранитным портиком соседнего храма Диоскуров.
   - Вон куда, он лотосы носит! - прошептал грек. - А я думал жене…
   Обернувшись, повертел пальцами перед глазами немого, махнул в сторону Региума и добавил, скорее для собственной ясности:
   - В обход придется идти. Чтобы не напороться…
   Повернув назад, они стали обходить Региум справа. А рыжая, выглядывая осторожно из-за дальнего угла Атриума весталок, шептала сквозь слезы:
   - Куда же он грека бедного тащит? И его зарезать решил?