Подонки Ромула. Роман. Книга первая. Глава 11

                ГЛАВА XI.

   Меценат терпеливо расхаживал по просторному коринфскому атрию1 с шестнадцатью колоннами, стройно возносившимися к крыше вокруг бассейна, в котором журчал фонтан того же узорчатого порфира с Геркулесом2, раздирающим пасть Немейского льва3… Потрескивал, ярко пылал огонь в очаге. Багровые его отблески вздрагивали на фресках, покрывавших стены атрия панорамами яростных баталий - молниеносной Египетский; упорной и затяжной - под Диррахием; братоубийственной Фарсальской… А напротив очага, во всю ширь стены, простирались болота под Филиппами  с гибнущим в толпе врагов сыном Катона; бросающимся на меч Кассием; с Луцилием*, пытавшимся самоотверженно выдать себя за Брута; и с самим Брутом, бегущим по камням пересохшей речушки к крутому лесистому берегу…
  И всюду, в развевающемся по ветру пурпурном плаще, с разящим мечом и воздетым империем, скакал, взывая к воинам, направляя атаки на врагов, вездесущий, бесстрашный полководец, очень схожий с Геркулесом, терзающим льва в фонтане, который не просто присутствовал - царил в атрии.
   Но не пропал из этого дома бесследно и другой, не менее славный
герой. Теперь, правда, ютившийся лишь на полу и не персонально, а в образе одной из великих своих побед - взятии Иерусалима, с редкой художественностью переданного многоцветной, покрывавшей все пространство пола, мозаикой. Даже имплювий4 не выпадал из этого захватывающего действа. Потому что, взятый когортами Нижний город5 и укрепленная могучими стенами Храмовая гора6, и вставшие вровень с ней гигантские осадные башни, и даже Соломонов храм7 были скомпонованы таким образом, что бассейн вписывался как раз в том месте, где, предположительно, помещалась Святая Святых8 праведных иудеев, детализировать которую в мозаике не следовало ибо сие - великая тайна…
   Из тех же, примерно соображений и Помпей Магн не участвовал лично в этом, поражающем тонкостью и правдоподобием деталей, победоносном штурме. Ведь не могло быть и мысли о том, что ноги рабов - да хоть и сенаторов! - попирали бы, походя, мужественный образ героя, который был столь беззаветно любим, не только женами своими и детьми, а также многочисленными гетерами, но и подавляющим большинством римского народа. Мог, даже не присутствуя, лишь звуком славного имени своего, так увлечь массы, что от их восторженных криков падали замертво, пролетающие над форумом, птицы…
   Вот она, слава мирская, во всей ее тщете!.. Лишь мозаичный пол остался верен старому хозяину, поскольку новый владелец дома, будучи личностью импульсивной и непоследовательной, просто поленился заново перекладывать дорогостоящее покрытие. Однако, в остальном, ничего постарался не упустить.
   В застекленной нише, в левом крыле атрия, где стоял сейчас гость, виднелись посмертные маски предков Антония, а не Помпея - суровый дед, некогда знаменитый оратор9, казненный Марием* за чрезмерную приверженность к политическому аристократизму… Антоний Критский*, отец героя, судя по слухам, да и по маске, сохранившей благородные его черты, не в пример сыну, человек добрый, покладистый, хотя и не столь удачливый на военной стезе. Ибо даже прозвище свое приобрел после того, как флот его был затоплен пиратами у берегов Крита. Попросту говоря, в насмешку.
   Меценат шагнул к очагу, взглянул на алтарь ларов с остатками яблочного пирога и благодарственных возлияний, протянул ладони к огню, согрел, потер одна о другую…
   - Гай! - словно колокольчик серебряный прозвенел за его спиной, тихим, мелодичным отзвуком разнесся среди колонн. - Прости, что ждать заставила.
   - Здравствуй, Октавия! - улыбнулся, оборачиваясь, и пошел к ней навстречу.
   - У Юла* жар, - запросто, как близкому, жаловалась она на ходу. - Девочки никак не укладывались. Как будто чувствуют. Все им про папу расскажи!..
  - Ты - как? - присматриваясь к ней, сочувственно спросил Меценат и подумал:
  «Музы10 и Аполлон11! Своих пятеро от Марцелла* и Антония, Юл - пасынок, от Фульвии в наследство... Сколько же забот! А страданий? Особенно, в последние годы с этим полоумным. И так сохраниться! Диана! А как на Гая похожа, просто в глаза бросается! Хотя… Совсем другое лицо. Женственное, конечно. Мягче, утонченней. Нос с той же горбинкой. Но у Гая острый, мгновенно во все вникающий. А у нее тоньше, но не длинный не заостренный даже, а… Остренький - иначе не скажешь! Глаза такие же, светлые, только ярче, притягательней. Как небеса голубые!.. И  на шесть лет моложе ведьмы той крючконосой, Клеопатры…»
   - Я!.. – словно угадав его мысли, растерялась Октавия, поправляя накинутую на левое плечо, обернутую вокруг талии, спадавшую мягкими складками шелковую паллу12, такую же бледно-голубую, как и, присобранный старинной серебряной фибулой на правом плече, край туники, чуть выступающий из-под лиловой, с темной каймой, столы. - Как видишь, жива… - и слабо улыбнулась.
   «А зубы!.. У Гая - неровные, мелкие, а у нее - жемчуг! И никакого высокомерия в улыбке. Только доброта и тепло… Даже сейчас греет. Чего же пьянчуге тому?.. - поразился Меценат. И сам себе ответил. – Да грязи! Грязи ему не достает! Первой встречной лужи! Для удовлетворения звериного своего естества… Каждому - свое!»
     А она вдруг припала к его груди:
    - Что же теперь будет, Гай?! Куда мне с детьми?..
    - Ну-ну, успокойся! - растерялся префект, осторожно касаясь ее рыжеватых, чуть вьющихся, как и у брата, волос. И чуть отстраняясь. - Что-нибудь придумаем, милая!.. Гай вот-вот вернется.
     - Этого я и боюсь! - подняла на него, блеснувший слезой взгляд. - Знаешь, как он честью семьи дорожит? И все до конца доводит…
     - Но когда же он первым на кого-то нападал? - вступился за друга, Меценат.
     - Ни перед чем не останавливался! И ничего не забывает! - всхлипнула Октавия. - Никогда, никогда он Марку этого не простит!
     - Извини, дорогая. Все могу понять. - пожал плечами Меценат. И уже не мог сдерживаться. - Но!.. Тот ведь совсем совесть потерял. О тебе, о дочерях он подумал? А сколько ты для него сделала? Как ты их в Таренте мирила, когда легионы Агриппы могли его в порошок стереть? Вместе со всем флотом! И… Такое оскорбление! Ты бы на месте Гая снесла?!
     Чуть отступив, Октавия провела рукой по волосам, стянутым без всяких причуд в тугой узел на затылке, достала платок, промокнула глаза, коснулась кончика носа, стараясь изо всех сил, оставаться спокойной.
   - Не удержалась… Прости! Но… Не могу я на его месте оказаться.
Я - женщина, жена…
     Меценат смотрел на нее в молчаливом недоумении.
     - Да. - грустно согласилась Октавия. - Бывшая, конечно… Но!.. Как детям так и ему не хочу зла. Он ведь тоже - дитя! Такой же искренний, несдержанный и… Наивный! И какую бы боль он мне не причинил… - она сжала руку Мецената, словно в мольбе. - Не хочу его гибели! А брат?.. Хоть и младший, но всегда заботился обо мне, защищал… Ему и трех лет не было, когда отец умер… И Гай уже считался главой семьи. А когда мама вышла за Марция Филиппа*, я всегда бежала к брату, а не к нему. Я очень его люблю. Но только представлю, каково не сестрой, не другом его быть… Даже не врагом! Просто задеть по-настоящему, вывести из себя… Веришь? Мороз по коже!..
     Огромный, черный привратник, сверкая круглыми белками, кинулся к ней из вестибула.
    - Там человек, госпожа! Говорит, прямо от господина!
      В глазах Октавии мелькнула робкая надежда.
    - Ну, так… - едва выговорила. – Зови! - и голос ее дрогнул.
      Больше ничего не могла сказать. Затаив дыхание, ждала, глядя вслед скрывшемуся за колоннами рабу, даже о госте забыла... Тот тоже разволновался - забрасывал руки за спину, крепко сжимая пальцы, тут же складывал их на животе и снова прятал, поглядывая то на Октавию, то в сторону вестибула.
      Раб подвел к ним гонца - неопределенного возраста, стертой какой-то наружности, явно не италийца. Совсем недавнего, похоже, отпущенника. Но в дорогой белой пенуле, с откинутым на спину остроконечным шлыком. Причем, пушистая ее ткань была совершенно сухой, свидетельствуя о том, что гонец тоже добирался сюда в крытой лектике.
     «Интересно!..» - молча присматривался к нему Меценат.
     - Родон из Лаодикеи13. С поручением от императора и триумвира Марка Антония к Октавии, бывшей его жене. - объявил гость, и по его поставленному голосу и манерным, размашистым жестам, префект сразу угадал с кем имеет дело.
   «Лицедей провинциальный, из собутыльников, ближайших соучастников его бесчинств». - определил для себя и поскольку, представившись, гонец надолго умолк, переводя взгляд с него на Октавию, отозвался с готовностью:
   - Это и есть госпожа Октавия, а я - префект Города, Цильний Меценат. - выделив, при этом, слово «госпожа, давая понять, что только так и следует  к ней обращаться. А свое звание, как нечто незначащее лишь вскользь помянул.
   Но гость ничего не упустил. На «госпожу» откликнулся кривоватой улыбкой. А вот, по поводу «префекта» насторожился, поглядывая теперь только на Мецената.
   - Ну, Родон Лаодикейский, что у тебя за эпистола14? - пытался расшевелить его Меценат.
   - А никакой эпистолы нет… - расстегнув ворот пенулы, Родон, сунул руку за пазуху и извлек на свет табличку в золотой, с крохотными дамасскими розами, рамке и пластинами, выточенными из горного хрусталя, сквозь который просвечивал, не красный, как в Риме, а золотисто-оранжевый, египетский воск.
    - Только табличка чистая. - объявил гонец, предъявляя это чудо Востока не Октавии, а по начальству.
    - Как - чистая? Без письма, что ли? - изумился Меценат
    - Марк велел мне самому написать, от его имени все, что найду нужным. - охотно пояснил Родон.
     Краска бросилась в лицо Мецената. Сжал губы, едва сдерживаясь, чтоб сморчка этого не удушить. Глянул на побледневшую Октавию, даже качнулся к ней невольно, словно хотел грудью своей ее заслонить. А Родон, заинтересовавшись батальными фресками на стенах, ничего этого не замечая, переложил табличку в левую руку, а правой снова полез за пазуху, достал железный перстень с большим черно-белым агатом, дохнул не него, потер о свою пенулу и показал Меценату:
   - А печать его, если понадобится, я снизу поставлю.
   - Что? - хрипло зарычал Меценат. - Ну-ка, дай!
   Искусно вырезанная гемма - черная голова Геркулеса, с оскаленной львиной мордой на лбу, выпукло выделялась на белом фоне шлифованного агата. Меценат передал перстень Октавии.
   - Вот уж, верно сказано - по ноге узнаем Геркулеса! - и кивнул в сторону, журчавшего под дождем, фонтана. - А ты, говоришь – дитя!
   И обернулся к Родону так резко, что тот отшатнулся, а  Меценат, сверля его гневным взглядом, нетерпеливо, грозно допрашивал:
   - И какой меморандум ты должен от его имени изложить? В чем поручение? Ты скажешь, в конце-концов?!
    Не ожидавший такого натиска, Родон, утратив всю спесь, чуть не заикался:
   - Велел передать Октавии… Госпоже Октавии, то есть, чтобы она собрала все, что сочтет своим и, не медля, покинула его дом.
   - Пошел вон, негодяй! - Меценат взревел так, что, казалось, и колонны порфировые содрогнулись.
   Обомлевший Родон, совал табличку себе за шиворот… И все промахивался. Вспомнив о печати шагнул в сторону Октавии с дрожащей, но требовательно вытянутой рукой.
   - Пошел вон, говорю! - гневно повторил Меценат и, уже хватаясь за ворот душившей его туники, выдохнул хрипло. - Пока я… Ликторов не кликнул!
    Испугавшись, то ли надвигавшегося на него префекта, то ли неведомых, но еще более грозных его ликторов, Родон попятился и бросился бежать к вестибулу. И уже через минуту слышно было, как скрипнула и захлопнулась за ним тяжелая дверь.
   - Зачем ты так, Гай? Он ведь ни в чем не виноват… - грустно упрекнула его Октавия.
   - Не виноват? - Меценат взял у нее перстень и чтобы куда-то его деть, ткнул себе на палец. - Из-за таких паразитов и прихлебателей!.. Гречат, азиатов сладких, которыми он себя окружил… А они и сами слетаются отовсюду, как мухи на мед!.. Вот, он и свихнулся.
   Октавии нечего было возразить. Только качнула безнадежно головой и, кутаясь в паллу, устало произнесла:
   - Какая погода скверная. Даже очаг не греет… Если не торопишься, пойдем, я тебе кое-что покажу. Посидим, напоследок, в бывшем моем таблине. Пока под дождь не выгнали.
   - Ну, что ты говоришь? - взмолился Меценат. - Слушать больно!
   - А что? - обернулась к нему, уже выходя из атрия, - К утру, надеюсь, ливень пройдет. Соберу детей, вещи… И поедем мы с ними в Тускул или уж, прямо в Велитры15. Давно там не была… А может, в Городе квартиру найти?..
   - Квартиру? В инсуле? - Меценат даже приостановился.
   - Есть, говорят вполне приличные. С внутренним двориком даже, если в первом этаже. Некоторые и с баней!.. - пояснила Октавия.
     - С баней? - у префекта даже голос сел. - Да Гай меня распнет!
   
                *         *
                *
   Приглядевшись к мокрой крыше Региума, цветочник заметил, что черепица на правом скате потрескалась, а кое-где, и вовсе,обвалилась. Древнейший в Риме, возведенный еще Нумой*, дворец выглядел заброшенным. Даже греку грустно было на это смотреть. Особенно, в дождь, ночью…
   Вспомнились не такие уж давние времена, когда, еще до Лепида, вечного прихвостня, в Региуме жил, принимал донесения своих легатов и дары иностранных послов, плел тайные интриги и задавал шумные пиры, проще говоря, царствовал пожизненный Диктатор и Цензор нравов, Отец отечества, Верховный понтифик римского народа Гай Юлий Цезарь.
    Какие страсти кипели вокруг темного, облупившегося этого дома! Как яростно схлестывались непримиримые интересы людей, партий, целых сословий! Как суетились бесчисленные рабы и отпущенники, заведовавшие не только доходами государства и чеканкой монеты, но целыми царствами! А какие планы обсуждались! Поворот Тибра от Остии на Таррацину16, осушение Понтинских болот17, судоходный канал в центре коринфского перешейка, завоевание Парфии!.. И все заглохло. Страсти улеглись, мечты не осуществились, дом пуст. А бывший хозяин, точнее бессмертный его дух, витает ныне, как принято считать, по соседству, в недавно освященном Октавианом храме Божественного Юлия… К которому, как раз, и подошли грек с киликийцем.
   Храм был раза в три выше дряхлого Региума, сложенного из выветрившегося от времени травертина, и даже в ненастной ночи светился каррарским мрамором, золоченой двускатной крышей. Огромный крылатый Гений парил над фронтоном18.
  А перед входом, у ног гигантского Цезаря - нового бога в бронзовой триумфальной тоге, увенчанного золотой звездой, под роскошным коринфским портиком, освещенным изнутри факелами, тянулась  дополнительным, вторым подиумом, широкая мраморная платформа для ораторов, оснащенная спереди изящной резной балюстрадой и,торчавшими, в соответствии с древней традицией, в сторону форума, носами «пиратских» Секстовых кораблей - Новые ростры.
   « Только кто теперь будет тут ораторствовать и о чем? А, главное!.. Посещает ли вообще дух покойного Цезаря это великолепие? Если даже Верховный его жрец, доблестный Марк Антоний, никогда не заглядывает, уж очень царицей нашей увлечен!» - язвительно думал уроженец далекой Александрии, от которого, впрочем, и странно было бы ожидать пламенного римского патриотизма.
   Осторожно выглянув из-за этого, бессмысленного, по его мнению, сооружения, цветочник удовлетворенно кивнул, убедившись, что воинство Аттика осталось в стороне, а впереди путь свободен. Но предстояло обойти еще одну платформу, расположенную над рострами,  с возвышавшимися над ней мраморными жертвенниками. Для кровавых жертвоприношений - на самом виду, и отдельно, чуть позади - для бескровных…
   Наблюдая за ними из-за Региума, рыжая уже не рыдала так безутешно, свыкшись с мыслью о глубокой, но, увы, непоправимой личной трагедии. И это придало ей сил, укрепило в намерении жестоко, очень жестоко - кроваво и безжалостно! - отомстить виновнику безвременной кончины возлюбленного ее Макробия.
   «Кругами грека несчастного водит! Втерся в доверие, злодей! Но куда заманивает? - лихорадочно соображала путана, зорко прищурив глаз, от которого растекалась по щеке черная гусеница. - Через форум не тащит. А тогда?.»   
    И вдруг догадалась, уловив женским своим чутьем весь этот роковой, гибельный для цветочника, маршрут:
   «Неужто на Велабр? А куда еще? Там ему, висельнику,  и место!»
    И тут, несмотря на постигшее горе, лицо ее озарилось улыбкой - радостной, как, у не научившегося еще скрывать свои чувства,ребенка. Но, вот, доброй улыбку эту никак нельзя было назвать.
   «Ну, на Велабре мы тебя встретим! - и, не в силах сдержать, охватившего ее охотничьего азарта, уже ни от кого не скрываясь, бросилась не вдогонку, совсем в другую сторону - на перехват.
     В мокром, развевающемся плаще, с откинутым капюшоном, босая, прижав к груди туфельки, вылетела на площадь, пронеслась мимо храма и Атриума Весты… И дальше, вдоль колоннады храма Кастора, мимо, застывшего в бронзовом  величии, Марция Тремула - гибкая, стремительная, в ярком ночном пожаре, вьющихся живым щлейфом, рыжих волос.
    И это - ну, никак! - не могло укрыться от зорких и бдительных Аттиковых гладиаторов, шедших с конями в поводу, от источника Ютурны. Тут они ее и перехватили.
   - Ты куда, малышка, в такой дождь? Не нас ли разыскиваешь?
    Рыжая попыталась вырваться:
   - Пустите, я тороплюсь!
   Но они и не думали расставаться с такой сладкой добычей, уже передали уздечки товарищу. А, поскольку, руки освободились, тот что постарше, уже поглаживал, ощупывал ее пониже спины, тихонько нашептывая:
    - А что у тебя тут? Никак, оружие припрятано? Ну-покажи!
    - А кто это ей в глаз дал? - поинтересовался, державший коней, тот что помоложе, сочувственно касаясь ее щеки.
    - Краска с ресниц течет. От дождя, должно быть. - пояснил более опытный, успевший уже собрать в огромный кулак подол мокрого платья, вместе с невесомым хитоном, заголяя спину ее до талии, заглядывая туда и искренне изумляясь:
   - Оружие смертельное! Децим, оцени! Когда-нибудь такую попку видел?
    Пытаясь вырваться, путана извивалась всем телом. Но, при этом,больше всего боялась выронить, убегая, и потерять драгоценные свои туфельки. К тому же, сил у нее было недостаточно, чтобы тягаться с двумя здоровенными гладиаторами, всей жизнью заточенными на победу во всякой борьбе. Словом, жалкие ее усилия только забавляли их и раззадоривали.
    - Ты глянь, как она ею вертит! С ума сойти! - восхищался старший насильник. - Децим, что ты там возишься? Весь цирк пропустишь!
      Децим, тот самый, отличившийся в пути, ведя одной рукой всех трех коней и огибая, вместе с ними, эту живописную группу, начал было заходить за спину путане, но один из коней попятился, встал на дыбы, заржал заливисто, вскидывая гривой.
    - О! - обрадовался заводила. - Тоже чует! Может, и его, стервеца застоявшегося, ублажим? Ты как, красотка, не возражаешь?
   Дециму, между тем, было не до шуток… Пришлось изловчиться, чтобы, удерживая коней одной рукой, щелкнуть взбрыкнувшего жеребца плетью поперек морды. Это, конечно, задерживало.
    - Отпустите меня, пожалуйста! - слезно взмолилась путана.
    - Как же тебя отпустить? А заблудишься? - ухмыльнулся заводила. - Марк, малыш! Пользуйся, пока я добрый, а хозяина нет. Приласкай ее для начала!
    Удерживая рыжую левой рукой, юный Марк потянулся правой к ней за спину, коснулся нежных округлостей и отдернул руку, словно обжегся.
    Заводила расхохотался:
   - Рыжая, объясни дурню, что к чему! Он у нас необстрелянный. Живой, этой самой… Еще не видел!
   Устыдившись своего смущения, начинающий насильник ткнулся дрожащей, растопыренной пятерней в нежные ее бедра. А она, пытаясь вырваться, все так же извивалась и, при этом, зад ее соблазнительно колыхался из стороны в сторону, приводя заводилу в полнейший восторг.
      Сдержав коней, Децим привел в чувство самого непокорного, глянул, наконец, на этот, вздрагивающий у него перед глазами, девически упругий, невыносимо трогательный полной своей беззащитностью, зад. И остолбенел.
    - То-то! Неправ ты, брат! Зря спорил. Теперь признаешь? Римлянки это  - во! - заводила с размаха, звонко шлепнул по нежной, трепетно вздрагивающей  ягодице. - Не то, что сирийские твои плясуньи, суки черножопые!
     Но Децим его не слышал, не мог оторвать глаз от двух  симметричных впадинок на крестце, от тоненькой ее талии, которую он мог, чуть ли не двумя пальцами, обхватить.
      - Убедился? - хохотнул заводила.- А что я говорил?
      Децим, молча, извлек из-за пояса, подаренный Аттиком денарий, глянул помутневшим глазом на серебряную квадригу, нахлестываемую возницей на реверсе, вздохнул…
     - Да опустите же меня, козлы! - жалобно, без всякой уже надежды, всхлипнула путана.
   Децим, за ее спиной, показал заводиле денарий, тот одобрительно кивнул, не разжимая кулака, задиравшего ее одежды, высвободил правую руку, взял у Децима денарий и повертел им в воздухе прямо перед ее носом:
       - Козлы, говоришь? А это?.. Не заинтересует?
      Отблеск серебра и профиль Ромула в боевом шлеме на аверсе, ее заворожил. Притихла, выпрямилась, подалась грудью вперед… И, поскольку левая ее рука была теперь свободна, перехватила обе туфельки в правую, кисть которой все еще сжимал незадачливый Марк, а левой пригладила огненные свои пряди, поглядывая то на Марка, то на заводилу, как бы пытаясь понять - кто из них привлекательней. Улыбнулась сквозь слезы, кокетливо повела плечиком и тихо, даже чуть капризно, попросила:
     - Отпусти!.. У меня же там все замерзнет, не понимаешь? Нет, чтоб согреть!..
    - Вот это разговор! - обрадовался заводила. Тут же разжал кулак у нее за спиной и слегка щекотнул ее рыжий затылок.
   А Децим уже наглаживал ее сзади, вдоль и  поперек, и даже пытался запустить руку поглубже…
   - Какой ласковый! - пропела она томным, чуть севшим голосом.
     И, чтобы не препятствовать его порыву, чуть присела, слегка раздвигая ножки, закусив краешек губы, вслушиваясь в ощущения,ожившие в ее теле от прикосновений  крепкой мужской руки. Похоже эти ощущения были приятны, и она задышала все глубже, прерывистей, даже застонала. Это не понравилось заводиле. Может, приревновал? И тут же нашел виноватого:
    - Марк, ты чего  в нее вцепился? Отпусти девушку! Децим платит, он - первый на очереди. Я - второй! А ты коней держишь!
     Марк, с явным сожалением отпустил руку путаны. Почувствовав свободу, та сразу очнулась от сладостного забытья и перешла к существу дела:
   - Хорошо, мальчики! Я согласна. Только - по разу. И никаких шуток дурацких! Без всяких там коней. Я этого не признаю. Договорились?
   - Как не договориться, красавица! - осклабился заводила, засовывая денарий себе под плащ.
     Она перехватила его руку - ласково, но решительно:
    - Нет, мой хороший! Плата - вперед!
   - Как скажешь… - вздохнул заводила, неохотно расставаясь с денарием. И подозрительно прищурился. - А болезней дурных у тебя нет? Смотри! Из под земли отроем!
   - Все-таки, ты - козел! - презрительно хмыкнула путана, зажимая денарий в кулачке. - Учись у Децима! Он и деньги платит, и подлых вопросов не задает!
   Обернулась и привстав на цыпочки, слегка взъерошила волосы на затылке Децима, даже чмокнула пухлыми губками, посылая ему воздушный поцелуй:
   - Красавчик! А ты - болезни! - и скорчила ему рожицу. - Сам-то ты здоров?
   Похоже, она, и впрямь, обиделась, огляделась по сторонам, бросив тревожный взгляд куда-то вдаль, за храм Кастора и обернулась к Дециму, уже избрав его главным:
   - Давайте! Только по-быстрому!
   - А куда ты спешишь? - хмуро вскинулся заводила.
   - К ребенку! - солгала, не моргнув глазом. - Ребенок мой заболел,
   - Скажи еще - муж ждет! - ухмыльнулся умудренный жизнью заводила и предложил. - Слушай, а меня в ребенки себе не возьмешь? Не смотри, что я такой крупный!. Я слушаться буду!
    Рыжая глянула внимательно и тихо пообещала:
    - Я тебя в другое место к себе возьму. Посмотрим, какой ты крупный.
    - Двинули! - прохрипел Децим, не выдерживая уже пустых разговоров.
   И они двинулись в сторону источника Ютурны, в котором купали когда-то своих запаленных скачкой коней братья-полубоги, покровители странников Кастор и Поллукс. Молодой Марк, ведя коней за уздечки, замыкал шествие.
   Вступили под своды часовенки. Путана развязала пояс, привычным движением закинула одежды себе на плечи и ее обнаженное, словно светящееся во мраке, тело заставило даже мрамор поросский потускнеть.
   Склонившись над колодцем, она облокотилась на его край, прогнулась в талии, приподнимая попку повыше, для удобства Децима, который тут же шагнул к ней сзади и перекрыл все нежные ее прелести плечистой, грузной своей статью.
   А Марк с конями, подступил вплотную, чтобы получше все видеть. И, за конскими крупами, шеями, вскидывающимися гривами даже Децим пропал. Только слышно было, как стонет, дышит то протяжно, то прерывисто, жалобно, томно вскрикивает путана.