Подонки Ромула. Роман. Книга первая. Глава 12

                ГЛАВА XII.

  Откинув завесу, Октавия толкнула раздвижную дверь,черепаховые створки беззвучно сложились, и они вошли в таблин.
  - Лепид хоть и числится Понтификом, в Рим теперь не сунется. Региум пустует. Что, если мы его обновим? - предложил Меценат. - Сенат постановление примет и…  Живи там спокойно со всеми детьми.
   - Не надо никаких постановлений. У Гая и без меня забот хватает. Чтобы сестру его царицей прозвали?..
   - А хочешь, ко мне переезжай? Или на Палатин, к Марку?..
   - Я, конечно признательна. - Октавия обернулась с искренней благодарностью в глазах. – Но… К тебе не подобает, ты не женат. А к Агриппе?.. В моем положении, трудно будет восторженность Помпонии разделять…
    Чтобы заглушить шум дождя, она стала задергивать кремовую завесу на широком, выходившем в перистиль, окне.
    - Восторженность? - удивился гость, разглядывая ее обнаженные, вытянутые вверх, руки… Открытый высокой прической затылок, тонкую линию шеи.
    - Она ведь теперь эклоги про пастухов и пастушек пишет. Может, и неплохо. Но… - грустно улыбнулась Октавия. - Только и слышишь: «Эпирот сказал, Эпирот оценил!» Как ребенок!.. А тут я, со своими печалями…
     Меценат брезгливо поморщился:
     - Какой еще Эпирот?
     - Учитель ее. Ритор. Вольноотпущенник.
      Меценат качнул головой в недоумении, но дочь Аттика нисколько его не интересовала.
   В таблине было уютнее, светлее, чем в огромном, влажном от дождя атрии. Сбросив паллу на спинку кресла, Октавия вытянулась вперед, поправляя серебряными щипчиками фитиль в лампе. И он не смог отвести взгляд - так изящны и притягательны были изгибы ее тела, угадывавшиеся под складками столы, высоко, под самой грудью, перехваченной шелковым витым шнурком. А когда она села, указав ему кресло напротив, не оторваться стало от ее коленок, с которых так мягко и обтекаемо, почти невесомо, струилась к полу тонкая аналийская шерсть. Чтобы не пялиться на хозяйку столь откровенно, пришлось сосредоточиться на бюсте Перикла*, стоявшем в углу на кованом фамильном сундуке.
   Казалось, забрало аттического шлема, откинуто надо лбом вовсе не для того, чтобы скрыть врожденное уродство, узкой, несоразмерно большой головы, но лишь потому что Фидий*, старался полнее приоткрыть для потомков, светившийся благородством и спокойной уверенностью в исторической своей правоте облик славного вождя демократии.
   «Перикл, гражданин афинский» - значилось под бюстом по-гречески.
    - Не знал, что Антоний Периклом увлекается. – хмыкнул Меценат.
    Октавия отмахнулась:
    - От Помпея осталось… - 
    - А сундук, я полагаю, пуст?
    - Поступают какие-то крохи. - она подавила вздох. - Я складываю..
    - Как же ты дом содержишь? - удивился Меценат.
    - Я ведь не под рукой мужа1!- она горько усмехнулась. - А Гай разрешил мне распоряжаться долей, что от отца нашего осталась…
    - Основной капитал свой тратишь? - не одобрил префект. - А помнишь как ты из Афин вернулась? С детьми. Когда муж твой и встретиться с вами не пожелал? Гай ведь тогда предлагал. Как он тебя уговаривал уйти из этого дома!..
    - В дом Ливии? - печально кивнула  Октавия. - Она тоже звала. И так настойчиво! Но… Едва ли мы бы ужились рядом. У Ливии - свои сыновья. А Марцелл* мой, после того как Гай усыновить его решил, единственным камнем преткновения в счастливом их браке оказался.               
    - Ох, не единственным!.. - тяжело вздохнул Меценат.
    - Тем более!.. И еще  - Я… Я ведь тогда не думала, что у Марка в Египте… Так серьезно. - она едва сдерживалась, комкая в руке платок. – Конечно, мы и знакомы не были, когда Гай нас поженил, но потом… Никто не знает, как Марк ко мне относился! Даже не пил почти… Целых полгода! А как он девочкам нашим радовался! – и, как бы невзначай отвернувшись, смахнула, блеснувшие в глазах, слезы.
   Гость растерянно молчал, поглядывая - то на сундук с Периклом, то на коленки ее, то в пол.
   - Я как чувствовала, что дом этот принесет несчастье. - призналась Октавия. - С тех пор как дядя, в консульство моего Марцелла решил меня с ним развести и за Помпея выдать…
   - За Секста? - удивился гость. - Я и не знал!
   - За Магна, отца их!.. - почти прошептала Октавия.
   - Позволь! Но ему… В консульство Марцелла твоего и Эмилия Павла… Ему же за пятьдесят было!
   - Пятьдесят шесть. - уточнила Октавия. - А мне - шестнадцать. И я беременна от мужа была. К тому же… Консул! Пурпурная тога, ликторы! Девчонке наивной, что мне еще нужно было?.. «Где ты, Гай,там и я, Гайя!» Но дядя, Гай Юлий, считал, что этот развод и брак мой с  Магном необходимы для мира в государстве. С матерью и отчимом обо всем уже сговорился…
   - А Марцелл? - Меценат даже о коленках ее острых забыл. - Неужели ему все равно было?!
   - Крушил посуду и мебель, кричал, что своими руками развратного негодяя и сводника… Цезаря, то есть, удушит. - Октавия чуть усмехнулась вслед давним этим воспоминаниям. - Только, что он мог сделать? Мы и года не прожили, дядя - Верховный понтифик, я - под опекой отчима. Обратились бы от  его имени с просьбой расторгнуть наш брак - все по закону. Но, хвала Юноне!.. Помпей отказался.               
    -Ты ему не приглянулась?! - Меценат не поверил. - Не может быть!
   - Не знаю. - она пожала плечами. – Никогда с ним не говорила. Да меня и не интересовало!.. С Марцелом хотела остаться. А Помпей, как и Цезарь, политической целесообразностью руководствовался. И тогда, и прежде, когда еще на Юлии* дочке его женился. Но когда она умерла, дядя ему уже был не нужен. К врагам его, к Бибулу с Катоном… Присоединился. А когда Милон Клодия убил, решил, что ему, никто уже не страшен. Вот и отказал. Не мне - Цезарю.
  -  Погорячился. - усмехнулся префект.- Недооценил предложение. Да  и Божественного нашего…
   Глянул на ее, обтянутые столой, коленки, на изгиб тонкой еще талии, на высокую грудь… И с искренним сожалением вздохнул:
    - И тебя, конечно.- заглянул в синие ее глаза и так вдруг разволновался, что даже привстал. - Но, если бы он тогда не тебе женился, мы бы сейчас совсем в другом Риме жили! Не было бы ни Фарсала, ни Тапса, ни Филипп! Цезарь, возможно был бы еще жив! И Брут! И Катон с Цицероном! А ты!.. Была бы законной нашей римской царицей! Региной Октавией!..
   - Что гадать? - эта перспектива никак ее не затронула. - Вещи собирать надо. Все что должно случится, обычно случается. Этого не изменить. Но и в кратком нашем существовании есть нечто более значительное, чем все обстоятельства жизни. Даже, чем смерть.
    Открыв небольшой сундучок, стоявший у стола, достала стопку табличек в простых кленовых рамках, стала открывать их поочередно и, быстро взглянув на потемневший от времени воск, откладывать в сторону, словно позабыв о госте…
   Плавные движения рук… Груди всколыхнувшиеся глубоким вздохом… Краешек обнаженной ступни, выглянувший из-под лиловых складок - нежно-розоватый на фоне сине-голубой мозаики.
   «Еще бы! В объятиях такой красавицы трепетных - кто же о смерти вспомнит?!» - думал префект, стоя рядом со своим креслом и не зная следует ли ему снова присесть или пора откланяться.
   Отложив очередную табличку, Октавия глянула на него с некоторым сомнением, не сразу решилась заговорить:
   - Знаешь… Есть что-то глубоко внутреннее… - она с  трудом подбирала слова. – Независимое от состояния тела. Не изменяющееся во времени… То, чем, по сути, и является каждый из нас. Кем он сам себя ощущает. И сущность эта никак не затрагивается тем, чего человек достиг на поверхности внешней своей жизни. Слава, богатство, власть… К этому внутреннему ощущению самого себя ничего не прибавляют. И не могут отнять…
      Упиваясь тихими, волнующими переливами ее голоса, Меценат опустил глаза и снова наткнулся на изящную ступню, приоткрытую краешком столы - даже дыхание перехватило!. А она, ничего этого не подозревая, продолжала:
     - Взять, брата! Я ведь вижу… Марк далеко, здесь, в Риме никто первенства его не оспаривает. Но разве он счастлив? Всего, кажется, достиг, а радости никакой. Только еще печальней, озабоченней  стал.
      Она слегка шевельнулась, обнажив не только всю маленькую ступню, но и тонкую щиколотку, обтянутую золочеными ремешками. Сердце префекта забилось так гулко, что он почти перестал ее слышать.
     От Октавии это не ускользнуло. Глянула сочувственно:
     - Прости! У тебя и без меня… Столько забот в Городе. А я… С ерундой своей женской…
     - Что ты, милая? - И я, признаться, об этом думал! О Гае, о победах наших… - О собственных, порой не столь уж, и радостных ощущениях… - поспешил оправдаться резко опомнившийся префект, осторожно присаживаясь на край кресла. - Пережитого.
     Изящная ее ножка исчезла в складках столы. Вскинув глаза, он встретился с ее внимательным, доверчиво устремленным к нему взглядом, в яркой синеве которого такие тонкости и глубины чувств проглядывали, что хотелось только одного -  забыв обо всем на свете, просто утонуть в них навсегда. Но к несчастью, не было у него такой возможности.
   «Во всяком случае, не сейчас. Я - не Антоний!» - подумал он с грустью, а вслух неторопливо и глубокомысленно произнес:
   - И вот, что я скажу. Похоже, жизнь, словно в насмешку, так устроена, что мы всегда получаем не совсем то, чего нам хотелось. А каждая достигнутая цель, становится очередной проблемой. Вот  радость и улетучивается!.. Бывает ли она у кого-то, вообще, - полная победа? Разве что, на арене. Да и то, с точки зрения трибун. А на деле… Стремишься, все силы вкладываешь! А осуществишь - смотришь и думаешь: этого ли ты настойчиво так добивался, жертвуя собой и окружающими?..
   - Цезарь,под конец, тоже… - кивнула Октавия. - Никакой радости не испытывал. Я тогда часто с ним виделась. Как он тосковал!.. Он и в Парфию рвался, чтобы из этого состояния выйти. Или умереть. Никакого царства ему уже не хотелось… А как на Марка моего накинулся, когда тот в Луперкалии2, спьяну, царский венец пытался на голову ему надеть. Я тогда, случайно, в таблин заглянула, книгу хотела взять. А он… Такое проклятие страшное выкрикнул и, изо всех сил, метнул в Марка стиль. У виска просвистев, в дверной косяк вонзился. Честно говоря, я тогда впервые на Марка загляделась… Не дрогнул, не уклонился ничуть, когда стиль прямо в лицо ему летел. И я поняла, что такое настоящая, отчаянная смелость… Ужас этот никак забыть не могла! И дядя таким же отчаянным был. Он ведь о заговоре все знал, маме и отчиму во всех подробностях рассказывал. А заговорщиков, начиная с Кассия, как по списку перечислял. И ничего в защиту свою не делал. Наоборот, даже испанцев-телохранителей распустил. Видно, сам умереть хотел, потому что… Внутреннее его «я», то, что он считал самим собой… Настоящий Гай Юлий, которого никто из нас так никогда и не увидел, перестал ему нравиться. А какой он, на самом деле, в душе, добрый был! Как Юлию свою любил! Вот, послушай!
     Раскрыла одну из отложенных табличек - довольно объемистую, в пять створок, и прочла вслух:
    «Скверный отец, беспутный бродяга, император разбойников римских Гай Юлий Цезарь приветствует воробышка своего, Юлию - Здравствуй, дочь! И, если ты, действительно, здравствуешь, то я, даже посреди унылых галльских болот, счастлив безмерно. И готов сорвать и отправить тебе в Карины все цветы, плоды и прочие скупые дары местной Цереры, а также все светила с небес.
    Что, отчасти и делаю, попутно с письмом. Звезд пока не достиг. Подбираюсь. Вместо них, посылаю «касивенькие», как ты называла их в детстве зеленые, красные и синие камешки. Очень чистой воды,кстати. Помнишь, как ты играла ими, несмотря на мамины страхи, что «ребенок может проглотить». Боги! Вернуть бы то время, хоть на миг! Но странствуем мы, к сожалению, только в один конец.
   В последнем твоем письме много теплых слов о Гнее. Если ты с ним счастлива - что может быть радостней для отца? Поистине, изумления достойно, что, будучи консулом, он находит возможным, отдохнуть с тобой в Байях. Надеюсь, ты загорела и наплавалась вволю. Однако, иной раз, не просто уловить связь меж тем, что наш Гней говорит и тем, что он замышляет. Полагаю, с тобой он более искренен. Но будь, все же, осмотрительней. Ты ведь у меня - мудрец!   
    Душевно признателен, что ты нашла время встретиться с Луцием Новием и убедила его внять моей просьбе. У нас бывали размолвки, но в деле, не сомневаюсь, он - лучший. Получил первый его отчет. Оказывается, убитый в Ариции жрец Леса был гладиатором в Кумах и бежал, проигравшись в кости товарищам. Через осведомителей в среде профессиональных игроков, выяснилось, что эфиоп этот выиграл пару золотых вещиц, снятых с подкидыша на Бычьем рынке. Новий ищет того, кто ему тогда проиграл. И, возможно, мы скоро выйдем, наконец, на след несчастного мальчика, отыскать которого необходимо, пока Аурелия, бабушка твоя, жива…»
     Опустив табличку, Октавия взглянула на, застывшего над ней коршуном, Мецената.   
     - В детстве мама рассказывала нам с Гаем о каких-то злодеях, убивших ни в чем неповинного черного жреца у озера Дианы. Я думала это  сказка, а выходит!.. Но какого «несчастного мальчика» он искал?    
   Меценат молча пожал плечами, стараясь не выдать, охватившего его волнения. 
   - Может, незаконного своего сына? - она призадумалась. - Анналы о том умалчивают... Но у дядюшки моего и здесь, и в Галлии немалое потомство остаться могло. От разных матерей. Непонятно только, как он мог3 так свободно с дочерью об этом говорить? Да еще мать свою достойнейшую упоминает? Будто это не тайный его грех, а общее их, семейное дело! Все забываю Луция об этом спросить…
   - Какого Луция? - тревожно качнулся к ней Меценат. 
   Она кивнула на табличку.
   - Новия Нигера, ты же слышал… Думаю, он знал кого ищет.
   - Возможно. -  ничуть, как бы, не заинтересовавшись, кивнул Меценат, отходя к своему креслу и присаживаясь с видом праздного слушателя. - А что еще пишет?
       Октавия, поднесла табличку поближе к свету и отыскав взглядом место, на котором остановилась, прочла:
  «Скучаю очень. Но ситуация в провинции такова, что, раньше зимы, никак не выбраться поближе к Риму, чтобы тебя повидать.Беда в том, что недовольство, все возмущения и вылазки врагов порождает мир,который я здесь устанавливаю. Тот справедливый римский мир, что не позволяет грабить и посягать на чужую власть. Тогда как стычки, резня между племенами и кланами стали здесь привычным образом жизни. Поколения кормились войнами, черпая в них славу и выгоду. Война и смерть сделались смыслом их жизни. Вот мне и приходится, погасив очаг в одном захолустье, шагать через всю Галлию в другое, в направлении новых бесчинств - от гельветов к паризиям, от белгов к атребатам3. Устаю. Но чувствую себя превосходно. С  тех пор, как я здесь, даже Прародительница  ни разу не являлась. Ты, конечно, порадуешься. А мне каково? Почти четыре года - ни утешения, ни добрых советов!»
     Опустив табличку, Октавия улыбнулась:
   - Прародительница Юлиев - это, конечно, Венера. Но что значит «не являлась»? И почему Юлия должна радоваться, а он  - нет?
   - И я не понимаю. - откликнулся префект, поглощенный совсем другими мыслями. - А откуда у тебя эти письма?
   - Марцелл с Юлом на чердак забрались, а лестница упала. Пришлось их оттуда снимать. Вот  и наткнулись на этот сундук, полный писем к Юлии, которые дядя из Галлии посылал. Ткнули, видно, наверх, когда Марк дом перестраивал, и забыли. Я их с собой заберу, для Гая. Тут они, все равно никому не нужны.
   - А нельзя ли?.. - нерешительно начал Меценат. - Ты не против?.. Если я сам Гаю их покажу?
    - Хоть сейчас забирай. Я все прочла. Так даже удобнее. Меньше перевозить. Я только спросить хотела…- и она снова приоткрыла табличку. - Вот, послушай!
    «Недавно решил переправиться через Рейн. Но, так как, переправа на судах казалась опасной и не соответствовала личной моей чести и достоинству римского народа, велел строить мост. Работы оказались чрезвычайно трудными, вследствие ширины и глубины реки, а также скорости течения. Сколько леса пришлось вырубить, чтобы вбить в дно сотни бревен, а потом укрепить все продольными и поперечными балками! Но Жаворонки  мои в десять дней уложились. Просто орлы!
   Тут явились послы с того берега. На  просьбу их о дружбе и мире, я дал вполне благосклонный ответ, велев привести заложников. Но сугамбры4, еще во время постройки моста, приготовились к бегству, выселились из своей страны со всем движимым имуществом, и укрылись вместе с женами и детьми в лесах. Пришлось сжечь все их селения и дворы, и выкосить хлеб. Затем двинулся в область убиев, пообещав им помощь, в случае нападения других племен. Нагнав, таким образом, страху на германцев, покарав сугамбров, расположив к себе убиев, я счел, что для славы и пользы римского народа сделано достаточно, и после восемнадцатидневного пребывания за Рейном, вернулся в Галлию и снес за собой мост.»
   - Так просто! Вернулся и снес мост. - растерянно глянула Октавия. - А как сугамбрам этим детей кормить? Зачем он это сделал? Я не понимаю!..
   - Он же написал: для славы и пользы римского народа! Что же тут непонятного?
     Меценат шагнул к сундучку, взвесил его в руке, проверил, удобно ли будет нести подмышкой, поставил добычу свою на стол и, приблизившись к Октавии осторожно погладил ее плечо:
   - Мне, пожалуй, пора, дорогая! А ты не торопись укладываться! «Немедленно»!.. - он хмыкнул презрительно. - Мало ли что спьяну ему взбредет?  Из Египта никак сюда не дотянется, руки коротки! Родон этот скользкий больше не сунется! А завтра, прямо с утра, все меры приму, чтобы жилище поприличнее тебе подыскать!...