Подонки Ромула. Роман. Книга первая. Глава 14

                ГЛАВА XIV. 
      
    Агриппа вошел в таблин и, следовавший за ним раб, принялся зажигать лампы на искусно отлитых бронзовых ветвях, как бы прорастающих из капителей коринфских колонн1. Ламп было 12 - по четыре на каждой из трех колонн, возвышавшихся над скромными домашними жертвенниками. Глядя, как они загораются, рассеивая мрак в таблине теплым, золотистым светом, Агриппа задумался:
    «А, если бы, и жертвенников было двенадцать и я, не пропуская ни дня, совершал бы приношения всем старшим богам, воскурял бы фимиам, молился, по всем правилам, каждому - изменилась бы что-то в моей жизни? 
   Аттик сказал бы - пустая трата времени. Гай бы, конечно, одобрил, полагая, что часть небесной благосклонности, в силу близости нашей душевной, коснется и его. Ведь боги любят тех, кто воздает им должное, а кого любят боги, тому все удается. Но Меценат решил бы, что я, попросту, бездельничаю, уклоняясь от исполнения прямых своих обязанностей. И, разумеется, не сказал бы ни слова.
     А что было бы со мной? Стал бы я внимательнее к жене? Снисходительней к чужим слабостям? Заботливее к солдатам?.. В то время как закон велит казнить каждого из них за малейшее сомнение относительно того, стоит ли ему умирать за отечество? А может быть за то, чего хочется лично мне, Марку Випсанию, Кассию какому-нибудь, Сексту или нашему Гаю? А прежде Помпею или Цезарю… Да самому отцу-Ромулу, в конце-концов! Но причем тут солдаты? Разве стоял когда-то, хоть перед кем-то из них, вопрос - умереть или властвовать? Им совсем другого хочется! Счастья и достатка в семье, верности женщины, здоровья детей… Жизнь за это кладут! А обрести не могут. То Ганнибал у ворот*, то засуха, то наводнение -
то Марий, то Сулла! Теперь - Антоний и новоявленный этот Тирон!..
  «Цари беснуются, а платят ахеяне». Так, кажется, новый Меценатов   писарь, тайный республиканец, довольно откровенно, высказался. У Вергилия, правда, хоть и мужеложец, еще откровенней:«Вами, но не вам». И ведь не поспоришь! Ну, кто рядовому сочувствует? Небеса? Земные боги - вожди, монопольные держатели истины? Великие умельцы объяснять невнятное еще более неясным! И, при этом наделенные «законным» правом решать, правом над жизнью его и смертью…
   Но что мы решаем? Да и решаем ли что-нибудь вообще? Я, к примеру. Наваливаются заботы. Вот и реагирую. Не по собственному сердечному убеждению, в силу текущей необходимости, отвечаю на враждебные вызовы со всех сторон. Как можно быстрее, оперативнее, чтобы не опоздать, из множества зол выбираю меньшее.  Печальное преимущество!.. Непрерывная какая-то смерть души! Уже и не пытаюсь подчинить обстоятельства себе, а не себя - обстоятельствам… Стараюсь, конечно, без скидок, как можно разумнее поступить. Но что значит - «разумнее»? То, что кажется целесообразным в данный момент? А завтра чем обернется? Не ведаем. Вот  и вся власть…
  Выходит, не ты - она тобой управляет. Водит, как куклу на ниточках. Куда?.. Обзор ограничен, как личным своим опытом и чужой премудростью книжной его ни расширяй! Катится колесо фортуны, а пути неведомы… Говорят, желающего судьба ведет, а нежелающего тащит. Но она и тем и другим помыкает. Вот желаю я всей душой Городу и народу римскому мира и добра. А - в итоге? Обрушиваются беды, гнут к земле, волокут брюхом по ней, на манер плуга! Орудия, как известно, неодушевленного. А пахарь - кто? Всеблагой Юпитер или Злой Рок?..»
   Усмехнулся горестно, глянул на раба, зажигавшего очередной светильник:
   - Хватит, масло жечь! Ехать скоро. Скажи, чтобы с ванной поторопились!
   - Слушаюсь, господин! - кивнул раб и вышел.
   Агриппа шагнул к стопке чертежей на подрамниках, стоявших у книжных полок, стал их просматривать, переставляя в новую  стопку к стене, планы подземного Юлиева водопровода2, и акведука Девы3, который он сейчас прокладывал; первые наброски еще только задуманного им, грандиозного храма Всех Богов4; подробный план, возводимых за его счет общественных терм5 на Марсовом поле, в двух проекциях, с расчетами максимальных нагрузок на несущие опоры… Эскизы портика Нептуна6 и новых септ7 для всенародного голосования, слегка подпорченных, правда, портретом любимой бамболы, старательно выписанным неугомонной Агриппинкой, поверх надежнейшим образом, огражденных, по его замыслу, от любых злоупотреблений, узких, но очень прочных, электоральных мостков.
   - С камнями проще, чем с близкими… - подумал он, ласково усмехнувшись несовершенству наивного ее творчества. - Подвоха не ждешь! Обрушиться могут? Но это уж… Твой просчет.
   Взял чертеж будущего храма, отнес к своему столу, достал из ящика каламус8, градуированный угольник, линейку с делениями  и циркуль. Замерил пролет на чертеже, отложил циркулем на линейке, прикинул что-то в уме, и сделав отметку над пролетом, задумался, всматриваясь в стыки колонн и перекрытий…
   «Свод - небо. Он должен быть шире, необъятней для глаз. И, в то же время, легче, воздушнее. Если высота купола в центре, будет равна диаметру основания, получится, по идее, вписанный куб. Что может быть устойчивей? Кроме египетских пирамид, конечно. Там, заведомо, ни один камень не выпадет - каждый нижний, более широкий слой, служит опорой для последующего, который давит сверху, удерживая конструкцию от колебаний. А на вершине все сводится к единственному - краеугольному камню. Это же - монархия!..  Снизу доверху все - рабы. Угнетающие тех, кто внизу и сами угнетаемые  сверху. Постоянно. На этом Марк и свихнулся! Зрит себя на самом верху бесконечной людской пирамиды. Доблестный Антоний - новый Геркулес, Властелин мира! Глупец. Звезды светят всем одинаково! И если не хватает рассудка, чтобы обуздать себя в счастье, выпавшем на твою долю, кто поверит, что ты сможешь достойно встретить превратности судьбы?..
      Так что, здесь… - он наклонил голову набок, всматриваясь в купол Пантеона9. - Никаких камней в стыке - только свободное пространство. Ведь сюда придут граждане, не рабы! И, взывая к богам, будут глядеть вверх, не в землю. Значит, нужен просвет! Диаметром в пятую… Нет, молящихся будет много - в четверть основания храма! Чтобы в фокусе света, на вершине конуса, льющихся внутрь солнечных лучей, этой воздушной пирамиды, имеющей основанием не всеобщее рабство, а общее небо, был человек - каждый молящийся! Ведь римляне всегда понимали, что беды и благо государства касаются всех. И, не желая, чтобы с кем- либо из граждан случилось несчастье, вместе молились о том, чтобы всем выпало на долю только самое лучшее.
      И, в самом деле, разве несправедливо, чтобы все, кроме жен и детей, - тут, конечно, Платон дал маху! - было общим у мужей, которые имеют общую природу и происхождение, выросли в одних и тех же нравах, воспитаны одними законами и отдают на алтарь отечества все силы души и тела! Но как к этому прийти? У Гракхов* не вышло. Как и у прочих… Сносило как щепки в смертельный водоворот! Даже тех, кто только прикидывался народным защитником, как Клодий. Да и Цезарь!.. Лишь теперь надежда блеснула! Если бы не одолевали государство все эти нежданные беды!.. Может быть, нам с Гаем удастся!.. Кто, если не мы?!
      Склонившись к чертежу, стер губкой вершины дуг, очерчивавших свод храма, провел несколько линий, обозначив новое отверстие в центре свода. Отложив каламус, задумчиво вздохнул:
   - Но… Непростая задача для строителя.
     В таблин заглянул молодой раб, увидел хозяина, втянулся перед ним  и громко оповестил:
   - Четвертая стража, господин!
   Оглянувшись на шкаф, где стояли водяные часы - стеклянный полый шар, с припаянными сверху и снизу тонкими трубочками, укрепленный над бронзовой плоской чашей, Агриппа помрачнел:
   - Почему за клепсидрой10 не смотришь?!
   - Прости, господин! Только позавчера заливали! - отозвался раб.
   - Позавчера?!! - возмутился хозяин.- Значит, когда меня нет, время в этом доме останавливается?!
   - Прости, господин, согрешил! - потупился раб.
   - Чтоб больше этого не было! - предупредил Агриппа. - Здесь я или нет - время течет постоянно! А некий поэт недавно еще яснее сказал:«Летит безвозвратное время…» Запомни это, Дионисий!
   « Да. Летит!... - думал он, стоя перед большим бронзовым зеркалом в кальдарии11, уже раздевшись, и трогая глубокую складку, пересекавшую его лоб от виска к виску. - Глазницы запавшие, низко нависшие брови… Не лицо - туча грозовая. Ну, может ли мрачная эта личность, быть ей приятной? Такой светлой, в самом деле, блистательной12!.. И вовсе не потому, что отец ее - римский всадник!.
       А бородка эта никогда ей не нравилась:
     - «Щекочешь и колешься в самый… Именно в самый!.. Вот-вот подходящий момент. И опять… Ничего не получается…»
     - Вот и не стало у нас этих… Моментов.
     Резко обернулся к, стоявшему позади, Марципору.
     - Брадобрей здесь?
     - Здесь, господин. Ожидает.
     Кивнув удовлетворенно, шагнул к круглой ванне, край которой достигал его плеч. Пренебрегая приставными ступенями, ухватился за мраморный край обеими руками и, резко оттолкнувшись от пола, одним рывком перебросил мускулистое тело внутрь.
   Серебристые брызги плеснулись во все стороны, а он прошелся по дну, поднялся из воды по внутренним ступенькам и присел на полукруглую мраморную скамью, внутри ванны, так, что над водой оставалась только его голова.
   «Отяжелел, целую бурю поднял…»
     И вдруг вспомнил ненастную ночь на Адриатике, когда трирема, застигнутая штормом, носилась по волнам, как ореховая скорлупа. Вырвавшийся из ливийских песков, нот13 выл бешеным зверем, мокрая палуба ходила ходуном, весла ломались, и Сальвидиен, срывая голос, кричал что-то рулевому. А потом сам ухватился за руль и, надрываясь, потащил его к корме.
      «Загубили человека!» - Агриппа тяжело вздохнул и тут же кто-то  в нем внятно напомнил:
      «Ты же и загубил».
      «Нет!» - так же беззвучно, но всем своим существом вскрикнул Агриппа.
       И, словно наяву, увидел курию - бесчисленные эти, никому в Риме неведомые рожи цезаревых замогильников, которых Антоний, за взятки, тащил в «отцы»14, чуть ли не центуриями, по поддельным «посмертным запискам» Божественного… Но не мог не видеть перед ними и самого себя, бормочущего жалкий, состряпанный наспех, бред, из коего вытекало, что, чуть ли не все, офицеры Рыжего, втянуты в заговор и флот, не сегодня-завтра уйдет из Тарента, взяв курс на Сицилию, под знамена Секста Помпея.
     «Измена неслыханная»! - тоном продажного оратора, взвыл в нем тот, другой голос. И, уже явно издеваясь, поинтересовался. - «А что ж не казнили?»
      И Агриппа вынужден был признать:
     «Так ведь прямых доказательств не было… Только донос Антония и несколько сомнительных писем, которые Квинт, из гордости, и опровергать не стал».
      «Что же ты за друга не вступился? - похоже забравшийся внутрь безжалостный голос решил его добить. - Думал, он первым Секста сокрушит и не видать тебе тогда ни венца морского, ни знамени лазоревого, как своих ушей?»
      «Нет!» - стиснул зубы Агриппа. - И в голову мерзость такая не приходила, Юпитером клянусь! Но… Обстоятельства сложились! Вся Италия, как вулкан. Вот-вот полыхнет! И если даже один шанс из тысячи был, что Рыжий к Сексту переметнется… Нельзя было рисковать»!
       «Кто же тогда, получается, дурень, а кто - стратег? Ты или Антоний? - ядовито поинтересовался, засевший в нем, мучитель. И добавил разочарованно. - Но печальней всего то, что ты, Марк Випсаний, не очень-то от него отличаешься. Такой же… Ищущий. Только не добра и справедливости, а… Кого бы сожрать! Живешь в   сумерках между Собакой и Волком15. И ни в какую дружбу не веришь»..
     В отчаянии глянул вверх, в купол кальдария где крылатые Грации16 парили в синеве, закусил губу до боли:
     «Как возразить? Чего мы по-настоящему хотим, тому и верим. Выходит, не дружбы и верности я от Рыжего ждал, а измены? А как травили его постановлениями сенатскими! Из сословия вышвырнули, имение конфисковали, гражданства хотели лишить. А я слова не сказал. И Гай… Соблюдал декорум. Будто, ни причем. Вот Квинт и не вынес!»
   Поднял левую руку из воды, стиснул запястье пальцами правой так, что под кожей проступили синеватые извилистые ручейки сосудов. Представил, как кровь сочится из них, пульсирующей темной струйкой,  падает тяжелыми каплями в воду, расползается в ней красными облачками и капает, капает без конца…
    «Как страшно было умирать, ни в чем не повинному, отвергнутому всеми, в одиночестве, без малейшей надежды!» - крепко сжал веки, но так и не смог заглушить тихий, звучащий помимо его воли, голос:
    «А на что же надеяться в этой жизни, если предают лучшие друзья, с которыми ты побеждал и умирал вместе?! Захлебывался и коченел в соленых волнах, когда вы вдвоем за жалкий обломок весла цеплялись…»
   - Покороче, как обычно? И височки подправить? - пропел над ним брадобрей, поднявшийся к краю ванны по ступеням.
   Открыв глаза, Агриппа глянул на него в полном недоумении, но коснувшись рукой левой своей щеки, качнул головой раздраженно:
   - Бороду сбрей!
   - Как?  - брадобрей даже отпрянул.
   - Полностью! А как - не мне тебя учить, Евстафий!
   - Слушаюсь, господин! - кивнул брадобрей, ничего не понимая, но покорно, хотя и с непривычной хозяину осторожностью, защелкал бронзовыми ножницами у его подбородка.
    Агриппа откинулся затылком на край ванны, прикрыл глаза. Чтобы отогнать тягостные мысли о Рыжем, которому ничем уже не помочь, и этот непрошенно вторгшийся, поправший его честь и достоинство, голос, попытался сосредоточиться на более насущном, требовавшем скорейшего разрешения. Но, если не Антоний, в отношении которого предусмотреть что-либо, в принципе невозможно, что же теперь безотлагательней, внезапно обрушившегося на его голову, да и на все римское государство, ничтожного, казалось бы, отпущенника, Марка Туллия Тирона?
   «Решать Гаю, конечно! Хоть и нежданный, но, как-никак, кровный родственник. А это - святое! То, чем он и сам никогда не шутит и другим ни дерзости, ни ошибок не простит. Но стоит ли будоражить преждевременно? Тем более, судя по письмам, не пляшет у него с далматами. Пустит конницу, а те - в лес, с ямами да ловушками. Кони только ноги ломают… Запрет  их, по всем канонам, в ущелье, с двух концов легионы двинет, а те - по одному, ползком, врассыпную и… Как сквозь землю! Группируются совсем в другом месте, уже у него в тылу, и на обоз нападают. Пока он когорты разворачивает, их уж и след простыл. Вместе с нашим провиантом … И неудивительно. Ведь каждому - свое. Ну, не полководец он! И сам это знает. Но не зовет. Стыдится. Особенно, после Сицилии, где он в разгар боя в каюте своей уснул. Таким геройским сном, что ликторы едва добудились, когда от Секстовых либурн только щепки летели!..
   Ему в другом - счастье. Тут уж никто не поспорит. Своими глазами наблюдал. Когда в Аполлонии, шутки ради, на башню астролога с ним взобрались, и тот напророчил мне великое будущее. Гай так смутился, что никак не хотел открыть час своего рождения. Насилу уговорили. И как он его назвал, Феоген, старик весьма умудренный, даже вычислять ничего не стал, вскочил, как ужаленный, и грохнулся ему в ноги.… А когда,  после убийства Цезаря, из той же Аполлонии в Рим вернулись? День был тихий, безоблачный. К форуму, как раз, подъезжали… И вдруг, вокруг солнца явилось радужное кольцо. Как корона. Я первый увидел и Гаю показал. И тут, прямо в гробницу Юлии, дочки Божественного нашего, посреди ясного неба молния ударила. И без всякого грома!.. А в первое его консульство, когда он жертвы на Капитолии возносил и у всех животных печень оказалось
раздвоенной книзу17? Не только гаруспики наши, но и самые старые этрусские затоки сразу сказали, что это возвещает огромное счастье. О двенадцати коршунах во время его ауспиций и не говорю. Такое, кроме него, лишь с Ромулом однажды случилось… Он и исход всех войн заранее предвидит. Может, и далматинцев побьет - не мытьем, как говорится, так катаньем!.. Иначе, зачем было нарываться? Не так-то он прост. Когда наши, Антониевы и Лепида, ничтожества этого, легионы у Бононии18 сошлись, и они на том островке, посреди реки о триумвирате сговаривались… Все тогда видели как на палатку его орленок молодой сел. И тут же, два ворона напали на того орла с обеих сторон. Но Гай отразил их мечом и поверг на землю. Так что, все войско заранее знало про будущий их раздор и догадывались, чем все обернется. И при Филиппах, когда фессалиец дикий какой-то,  гнал коз своих по заброшенной дороге и тень покойного Цезаря встретил. За день до битвы! Вот мы с Гаем и прикидывали потом - не из палатки ли Брута призрак Божественного Юлия тогда объявился. А Сицилию вспомнить? Я, в канун сражения, корабли к битве готовил, а Гай решил просто по берегу пройтись… И тут из воды выбросилась огромная рыба и пала прямо к его ногам, в точности как астролог тот, Феоген. Словом, пусть пока спокойно, без паники, с далматами воюет…»
   Брадобрей смочил остатки его бороды жидким галлским мылом, взбил пену серебряной кисточкой и, рискованно нагибаясь над краем ванны, коснулся лезвием хозяйского горла:
    - Не беспокоит?
    - Делай свое дело. И не болтай! - повелел Агриппа, не открывая глаз.
     «Какой же ты, все-таки, негодяй! Причем, трусливый! - искренне поразился умолкший было, назойливый, внутренний голос. - Чудесами от позора своего заслониться хочешь? А пламя ноздрями пускать не пробовал? Мечи глотать?.. Кинжалами перед Большим цирком жонглировать?.. Иным помогает - полностью мозги затуманивает!..  Как же ты опустился! Чернь праздную тоже хлебом не корми, побольше бы зрелищ, опрокидывающихся на полном скаку квадриг19, гладиаторских битв мистерий египетских и прочих чудес, чтобы от реалий жизни отвлечься и собственного дерьма не замечать. Но никакие фокусы не спасут, все равно, по уши в него окунешься! Не сегодня, так завтра придется тебе, достойнейший, решать как кончать его будете - ядом, удавкой или по горлу ножом? Сына великого Цезаря!..»
   Агриппу тряхнуло в воде всем телом:
   - Бред!!!
   Брадобрей, в ужасе, отдернул бритву от его горла так резко, что чуть сам в ванну не опрокинулся. Чудом удержавшись на ступеньке, зажмурившись, не смея взглянуть даже на хозяйский кадык, едва выговорил:
   - Не потревожил?...
   - Брей, говорю! - мгновенно нашелся Агриппа, не допуская и мысли о вторжении слуг в потаенные глубины душевных его терзаний. 
   Но глаза раба, приоткрывшись, только моргали испуганно в поисках возможной царапины на хозяйской шее. Нет, не могли они заглянуть глубже, узреть незаживающие, жестокие раны, пронзавшие такой болью душу хозяина. Впрочем, и не хозяина вовсе. У хозяев души нет, как нет ее, ни у императоров, ни у полководцев, ни у зодчих, ни у брадобреев. Душа случается только у человека, ему одному принадлежит. И никому в нее не заглянуть, не понять, что с ней происходит. Разве что, богу?
   «Но заглядывает ли туда бог? Хоть какой-нибудь!.. - усомнился Агриппа. - Если нет - скверно! Тогда и свидетеля не найдется в том, что никогда я зла в душе не замышлял, не то что убийства!»
   « А есть ли иное средство, отечество от беды уберечь? Заодно и у власти удержаться. - глумливо поинтересовался тот же беззвучный, засевший внутри враг.
  - Думаешь, ты первый? Цезарь тоже пути искал. На богов особо не надеясь, сам о душе своей решил позаботиться - врагам милосердие являл. Если и не всем, то,  согражданам - неукоснительно Жестокость Корнелия Суллы претила. Отвращала омерзительная смерть самозваного этого «Любимца Афродиты». Он ведь, еще в молодости, Суллу возненавидел, когда, проскрипции20 подвергшись, едва ноги от него унес и сана священного лишился. Хотя… Как знать? В душу к нему, действительно, никто не заглядывал».
    «Вот ты и попался! - поймал его Агриппа. - Это я про себя думал! Чужие мысли крадешь?»
    « Чужие? - удивился невидимый оппонент. - А ты сейчас разве еще с кем-то? Кроме себя самого… Общаешься?
    «Так ты - это?.. - догадался Агриппа, наткнувшись вдруг на абсолютную какую-то душевную пустоту, в которой рассеялся, бесследно исчез злостный его мучитель. Не было и быть не могло никакого противостояния! Разве что - против самого себя!..
      «Ты хотел сказать «это - я?» - беззвучный голос снова прорезался  из небытия. - Само собой! Но стоит взглянуть и с другой стороны… Усомниться не в том, что иногда говорит в тебе помимо твоей воли, а в том, всегда ли ты вправе сказать себе, что ты - это ты?
      Легионы вести, что требуется? Империй, панцирь с эгидой, пурпурная перевязь, знаменосец с твоим значком. В море, неплохо еще поднять на корме лазоревый стяг. И все. По сути, и голос твой зычный не нужен - империем молча можно взмахнуть. Даже внушительней. Куда он укажет, туда войска и пойдут, и корабли устремятся. Но тебе ли они повинуются или воплощению Рима, личине, что ты на себя натянул. Ты ли командуешь, Марк, сын старого Випсания из Пицена21, муж Помпонии, с которой у тебя нелюбовь, отец ласковой малышки Агриппинки? А может,  другой кто, кем ты хотел бы казаться? Народ осчастливить решил? А мнение его спрашивал? Плебисцит провел, голоса в трибах подсчитывал? Нет? Так по какому праву? Благодеяний не навязывают!
      Вот и Цезарь… Мечтал покончить с вечной войной нобилей и черни, роскоши и нищеты. О том, что будет, наконец, в Риме один, а не два враждебных народа. Насилия, как мог, избегал. Милосердие во всех направлениях опробовал. И - что? Если бы не милосердие это к чуждым, не пришлось бы сейчас родному сыну его насильственно, без малейшей вины умирать».
      Бритва в руках раба касалась его почти неощутимо, но он вдруг представил как острое лезвие вонзается глубоко в горло, рассекает артерии, вспарывает с хрустом кадык. И почувствовал, что воздуха не хватает, а в самом низу живота плеснулась ледяная волна ужаса, отбросившая его, в бушующее ночное море, где Рыжий Сальвидиен и сам, захлестываемый с головой, захлебывался, вцепившись намертво в его онемевшие от холода пальцы, не позволял им разжаться, удерживал друга на обломке весла из последних сил…
     «Но, хвала Юпитеру, есть еще и горячая ванна, и руки умелого раба, которым и горло свое вполне можно доверить…» - подумал Агриппа, внутренне расслабляясь и чувствуя как все тело его, словно растворяется в блаженном ощущении тепла. - А Тирона и в мыслях не было убивать. Но надо же разобраться! Главное, Гая не напрягать преждевременно. И Мецената предостеречь! Не то вдруг придет приказ из Иллирика… И ничего уже не изменишь! Но, как бы там ни было, речь о безопасности государства - немедленная изоляция необходима. Но не в Мамертинской же тюрьме! Он, пока что, ничего противозаконного не совершил. Если даже и болтал где, что Цезарю сыном приходится… А я, к примеру, скажу, что сыном отца своего являюсь?.. Правда - не преступление. Не повезло ему, конечно. В такую передрягу судьба вогнала!.. Но и о справедливости, о правах римского гражданина нельзя забывать. Тем более, сам он, насколько я понимаю, реальной угрозы не представляет. Боевого опыта никакого. Тылы, надо полагать, не обеспечены. Готовых структур политических нет. Обыкновенный червь книжный… Если, конечно, не окажется рядом, готовых на все сочувствующих, советчиков слишком ретивых.. Может, в преторий22, на первое время поместить? Нет, уж очень… Многолюдно. И все на виду. Ко мне?.. Опасно. Все-таки - Палатин. Ливия рядом. К Меценату? Но я тогда всякий контроль теряю. А что, если к Вергилию? Не женат. Живая изгородь вокруг дома. Меценат рядом, но и я людей смогу разместить. Ту же центурию морской пехоты с «Крокодила». Эти не подведут А поэт?.. У Мецената пока погостит, стишки свои ему почитает…»
     - Позволь, господин! - вкрадчиво пропел брадобрей, опрыскаивая гладко выбритый его подбородок душистым каким-то бальзамом…
      Помассировал осторожно, вытер полотенцем насухо и вытянул вперед руку с  круглым серебряным зеркалом, представляя хозяину новое его лицо.
       Двигал в зеркале, непривычно обнажившимся подбородком и чувствовал себя помолодевшим. Даже морщина на лбу не так в глаза бросалась. Сомнения, все же, шевельнулись.
    - Непривычно…
    - Так лучше, гораздо лучше, мой господин! - восторженно уверял брадобрей.
       Отстранив зеркало, встал из воды, опершись рукой о мраморный край, выпрыгнул из ванны.
     - Одеваться, Марципор!
     - А не перекусишь, господин? У меня все готово! - с надеждой предложил старый управитель, накидывая на плечи хозяина заботливо подогретую, махровую простыню.
     - Нет. Ехать  надо.
   - Темно, сыро, господин! - обеспокоился раб. - Хоть человек пять с с тобой отрядить? С фонарями…
   - Обойдусь! - беспечно отмахнулся Агриппа. - Я свой Рим знаю.