Подонки Ромула. Роман. Книга первая. Глава 20

                ГЛАВА XX.

   Перевернув очередную створку длинного, в пять дощечек, письма,прочел на, потемневшем от времени, воске:
   «Мне пишут, что из-за кровавых побоищ, учиненных на форуме Красавчиком1 и Милоном, выборы отложены. Все бежали из Города от невыносимой жары. Но, что мешает твоему мужу навести в Риме порядок? Это настораживает. Кандидатуры консулов мы с ним согласовали. Зачем же эти побоища? Не может справиться? Извини, не поверю. Всеми правами наделен, а возможностей у него - более, чем достаточно. Так ему и написал, хотя и не жду прямого ответа - ты уж, меня прости.
   Радует, что ты не задыхаешься в каменном нашем аду, а проводишь дни в тиши и покое, на берегу альбанского озера2 или в чудном парке вашем в Путеолах3! В твоем положении4 это важно. Уже шевелится внутри, дергает ножками? Надеюсь, это мальчик. Сын Помпея и мой внук! Какое великое поприще откроется перед ним в Риме!.. Только береги себя! Тем более, муж рядом и причин для волнений у тебя нет. Столько людей вас охраняет! А головорез немой?.. Любого злодея порвет, уж в этом, ты мне поверь - в  рабах толк знаю.               
    Кстати, в прошлом году, когда собирались в Луке5, там и Аппий Клавдий* присутствовал. Не только, как пропретор Сардинии6, но и как прорицатель будущего. Не халдей7, конечно, но некромант8 известный. При подписании соглашений даже спиритический опыт9 провел. Дух самого Ромула вызвал. Я позволил себе высказать сомнение, не как понтифик, исходя из простого здравого смысла. Но Красс, чью возбудимость ты знаешь, взмолился, чтобы я не мешал. Не терпелось ему о предстоящем проконсульстве10 вызнать, о том, чем поход его в Персию11 обернется.
   Что поразило - явился Отец Основатель немедленно. Блюдце так и завертелось!.. Аппий едва успевал буквы записывать. Я заглянул под стол - не толкает ли мошенник его коленом? Но, сама посуди, можно ли так грамотно толкать ближайшую опору, чтобы буквы в слова и связные, почти, фразы складывались? В чудеса не верю. Но он, уже вторично, при мне, фокус этот проделывал, и никаких оснований не было, чтобы его уличить. До сих пор поражаюсь!.. Но в Луке скепсис был неуместен. Клавдий этим блюдцем весьма продвинул дело. Последние сомнения коллег моих рассеял. Ведь Ромул, одобрив все действия нашего триумвирата, велел держаться вместе и впредь. А, кроме того, предрек Крассу, Гнею твоему и мне спокойную кончину в глубокой старости, в почете всеобщем и славе.»
      Опустив письмо, Меценат потер, утомленные чтением, глаза. Лектика чуть покачивалась, ноги носильщиков размеренно хлюпали по лужам, посапывал, дремлющий в кресле, Вергилий. А на ложе стоял сундучок, набитый галльскими посланиями Диктатора. Меценат устало качнул головой…
   «Надо же! Даже киликийца моего помянул! Ну, Раритет! Внимания Божественного Юлия удостоился! А насчет тех пророчеств… Надо будет Агриппе показать! Прохиндей, все-таки, был наш Аппий, как и братец его! Помпею в утлой лодчонке у берегов Египта голову отрезали на глазах у всего флота. И не варвар какой-то - служивший под его орлами центурион… Красса, в диких степях за Евфратом, парфяне прикончили. Да еше золото расплавленное в глотку влили! А самого автора этих строк зарезали в курии лучшие его друзья! Вот, вам, и спокойная старость - врагам смерти такой не пожелаешь!»
   Достал из сундучка новую табличку. Прочел, щурясь подслеповато, несколько фраз, вздохнул с сожалением и положил на место.
    «Живая  история! Но, когда все это читать? Сейчас - сил нет. Слишком много впечатлений… А завтра, с самого утра начнется!.. Где пожар, где водопровод прорвало… Дебаты с хлеботорговцами обнаглевшими насчет предельной цены… Да мало ли?!
     Взглянув на дремлющего Вергилия, тихонько окликнул:
   - Публий!
   - А? Что? - встрепенулся, протирая глаза, поэт. - Ты вернулся? А я тут, это самое… Задремал.
   - Просьба у меня к тебе!
   - Слушаю! - с готовностью отозвался Вергилий.
     Меценат похлопал ладонью по сундучку:
   - Тут у меня письма покойного Цезаря к Юлии, дочери его…
   - Жене Помпея Магна? - почтительно уточнил поэт.
     Префект кивнул:
   - Хочу попросить тебя прочесть их как можно скорее! Думаю, тебя это заинтересует.
   - Конечно! - обрадовался Вергилий. - Почту за честь!
   - Но - строго между нами! - предупредил префект.
   - Само собой! - прижав руку к груди и радостно присматриваясь к сундучку, пообещал поэт.
   - И вот что! .. - добавил Меценат, как бы между прочим, складывая таблички, разбросанные на ложе, в сундучок, закрывая его и похлопывая ладонью по крышке. Если наткнешься на упоминания о том, что он кого-то разыскивал - выпиши их для меня, вместе с датами писем.
   - Конечно, Гай! Непременно! - торопливо закивал Вергилий, опасаясь одного - как бы тот не передумал.   
   - Вот и прекрасно! -  потер ладони Меценат, угадывая его опасения - сам, только что, у Октавии того же опасался.
     Лектика чуть завалилась назад, возносимая по ступеням, выровнялась, плавно опустилась и застыла, мягко коснувшись мрамора. А сквозь пурпурную завесу уже проглядывали факелы, освещавшие черную колоннаду.
     Меценат взял с ложа, подаренный поэтом свиток, бережно вставил его в футляр:
   - А за это!.. Еще раз, душевно тебя благодарю! - и вдруг вспомнил - Но конец!.. Ты его так и не прочел!
   Завеса отодвинулась, и в лектику заглянул златокудрый, радостный Главк. Увидел Вергилия и мгновенно скрылся.
   - Поздно уже, Гай… - устало поморщился поэт. - Приехали. Главк твой… - и неожиданно рассердился. - Не видишь, что ли? Заждался!
   - Но ты говорил, там совсем немного осталось. Будь так добр, прочти! - тронул его за плечо Меценат, как бы и не расслышав резкости поэта, относительно Главка.
   - Ну, слушай. - вынужден был согласился Вергилий. И тихо, отчаявшись, как бы, во всех своих надеждах, но очень выразительно прочел:

       «С кривдою правда смешалась!.. Все войны по свету…
       Как же обличья злодейств разнородны? Нет почести плугу,
       Потом политому. Сохнут поля с молчаливым уходом хозяев.
       Серп наш кривой безвозвратно, похоже, на меч перекован!
       Там затевает Евфрат, там германцы кровавые брани;
       Здесь, договоры порвав, города-побратимы враждуют
       Непримиримо. И всюду злобный свирепствует Марс.
       Так происходит, когда, из темниц вырываясь, квадриги
       Бега не в силах сдержать и натянуты тщетно поводья.
       Кони возницу несут, узды уж не чувствуя в беге…»


                *        *
                *
   
      Войдя в таблин, Аттик невольно улыбнулся, увидев Тиранниона - любимого своего библиотекаря, дремавшего по-стариковски в кресле с развернутым свитком в руке. Шагнул к нему и чуть не споткнулся, ощутив на себе невозмутимый, каменный взгляд Сократа*.
      Пусть и несомненный оригинал Скопаса*, но не зря приказал он развернуть эту глыбу, возвышающуюся на порфировом постаменте над его столом, лицом к выходу, чтобы на психику не давила. Ведь, несмотря на многочисленные выбоины в мраморе, темневшие глубокими оспинами на скулах и лбу мудреца; на то, что кончик носа его был отбит в незапамятные времена, а вывернутые наружу ноздри
могли навести на мысль о дурной болезни - подсвеченные снизу неяркой матовой лампой, глаза Сократа были совершенно зрячими. Не приветствовали и не осуждали, вообще не оценивали окружающее. Но видели все насквозь! И еще нечто - не таящееся, но открывающееся в них притягивало неудержимо. Дух захватывало, а сердце ныло! Ибо в глазах этих был абсолютный внутренний покой. Та самая невозмутимость, высшее благо, к которому мудрецы стремились во все времена - вечность разума в отсутствии смерти.
    Аттик мог рассуждать об этих предметах без конца… И не только в философских кругах Афин, но и среди родосских академиков13, поговаривали, что он, как никто, близок к истине. Но сам он старался никогда об этом не думать. Потому что и звезды в небе казались ближе, доступней той безмятежности…
   Опустив голову, чтобы не встречаться взглядом с Сократом, устало шагнул к Тиранниону. Но старик спал так благостно, да еще улыбался чему-то во сне… Не стал будить. Глянул на полки с бесчисленными книгами, на аккуратные ярлычки и амфалы слоновой кости, золотые обрезы на краях свитков, пурпурные футляры с белыми наклейками - и на душе стало светлей.
   «Вот кого ни проверять, ни подталкивать никогда не надо!.. Сердится, когда спать гонишь. Тут - вся его жизнь. Но ведь не только книги!.. Год ворчал, после того как я послал его помочь Тирону навести порядок в тускульской их библиотеке. Не понравилось ему у оратора, все возмущался: «Какой же это порядок? Хозяин одно велит, а придет хозяйка, и все по-своему переиначивает.»
   Это он еще плохо Теренцию знал, да и консуляра доблестного, победителя Катилины!.. Потерпел бы с мое - взвыл бы от склок их  и капризов. Зато здесь он - в родном доме. Хотел дать ему свободу - отказался. Куда, мол, идти на склоне лет рабу собственной немощи? Если не выгонишь, господин, я и отпущенником у тебя останусь. А чем не жизнь? Никто пальцем никогда не тронул. Ну, посидел, разок, месяц на хлебе и воде… Тоже, кстати, не без участия Цицерона - на список «Республики» его драгоценной пузырек чернил пролил! С автором чуть удар не случился! Пришлось и мне ужас смертельный изобразив, покарать виновного. Иначе друг любезный никогда бы надругательства такого над творением бессмертным своим не простил!..»
    Аттик не кривил душой. Преимущество хозяйственного его уклада было как раз в том, что порки нерадивых рабов в его владениях не поощрялись. Лишь в крайних, самых вопиющих случаях, грозивших оглаской и суровым общественным разбирательством, как нынешнее злодейство у  колодца Ютурны, когда хозяина могут не просто спросить, но и призвать к ответу, потребовав публичного отчета. При таком повороте лучше всего отвечать: «высек» - незамысловато, но внушительно.
  Сам же он крови не любил. Еще в Эпире, поставляя на продажу коней из буфротского своего имения14, подметил, что кнут - вовсе не лучшее средство воздействия на норовистых. Куда эффективней голод. Тем более, жажда. А уж, сочетание их… Просто чудеса творит!
   Первый же опыт по перенесению коневодческой методики на двуногих строптивцев оказался настолько успешным, что телесные наказания утратили всякий смысл. Преимущества голодной диеты были неоспоримы, поскольку тут срабатывал еще один, решающий фактор - мыслящий разум, каковым лошади, как бы мы ими не восхищались, ни в малейшей степени не наделены.
   Вот летят они, закусив удила, покрытые пеной, почти уже бездыханные, и никакого представления о том, что следующего прыжка не будет, а через минуту не будет и их самих. Падет на землю еще один остывающий сгусток материи - конгломерат15 неспособных к движению, а, следовательно, бесполезных мышц и костей. Лошади такой перспективы, вообще, не рассматривают. Может быть, поэтому они так прекрасны, отважны и стремительны.
    Иное дело - человек. Отличие жизни от смерти он воспринимает как первостепеннейшее, а вопрос о том, быть ему в дальнейшем или же не быть вовсе - самый для человека насущный. Причем, все нежелательные последствия смерти люди обмозговывают в деталях задолго до ее прихода, и всеми силами стараются от нее ускользнуть или, хотя бы, отсрочить неизбежную встречу. Вот почему мы так  изворотливы. И, при этом, столь нерешительны и осторожны. Но именно эти слабости людские сказались так обнадеживающе на первых же этапах применения новых методов управления его буфротской фамилией16.
     Лошади на чужих ошибках не учатся, прогнозами не обмениваются, логически не мыслят. Если лошадь изолировать и не кормить, в жизни конюшни ничего не изменится. Но, даже самый тупой раб, постоянно озирается по сторонам, прислушиваясь ко всем сплетням. А, главное, быстро усваивает простой силлогизм17 - «Если меня не кормить, я умру; если я огорчу хозяина, кормить меня не будут, следовательно, если хозяин огорчится, я непременно умру».
     Как только это знание внедрится в душу раба, плети уже не потребуются. Незримая логическая цепочка удерживает от ошибок надежнее любых оков. Ибо знание - великая сила!
   Открытие это Аттик сделал давным-давно, вскоре после ухода из Греции победоносного Луция Корнелия Суллы, который напоследок позволил своему воинству собрать и прихватить в дальнюю дорогу весь местный урожай. А так как шли они через Эпир, по всей округе не осталось ни зернышка, словно после нашествия неисчислимых полчищ мышей - легионы вымолотили все подчистую. И начался голод.
     Но на полях Аттика ни один колосок не пострадал. В память об их поэтических пиршествах, Сулла поклялся казнить всякого кто причинит малейший ущерб собственности его просвещенного друга. И войска прошли, оставив владения Аттика благодатным оазисом в выжженной, голой пустыне, по которой, теряя последние силы, в бесплодных поисках хоть чего-то съестного брели, обтянутые кожей, живые скелеты. Тут трое дерзких, обуреваемых алчностью, конюхов и вознамерились обогатиться. Похитив, под покровом ночи, хозяйских лошадей и целую подводу зерна, они бежали в сторону Македонии, рассчитывая сбыть хлеб голодающим втридорога. Тогда как из закромов Аттика приобрести его можно было только в виде готовой муки, что позволяло окупить себестоимость урожая, по меньшей  мере, пятикратно.
     Их взяли на другой день, на рынке в Фенике, городской совет которой, как, впрочем, и Эпир и вся Македония, да и Греция, в целом, если на то пошло, был у Аттика в неоплатном долгу. А тут - его клейма на крупах!.. Да и зерну, откуда же взяться, при общей такой бескормице, как не из ломящихся буфротских его сусеков?
    По справедливости, следовало засечь негодяев насмерть. Или на зловещем дереве распять - по заветам предков. Но и, опечаленный черной неблагодарностью их и коварством, Аттик не жаждал скорой расправы, допрашивая воров, не впадал в гнев. Мыслил здраво и обстоятельно, взвешивая не только сиюминутные, но и отдаленные последствия их проступка. Был озабочен лишь тем, как уберечь прочих рабов от подобных гнусных соблазнов? Внятно и доходчиво, внушить, всем слишком смекалистым и морально нестойким, что путь греха не ведет к благосостоянию и свободе. А, вставшим на этот путь, не позавидуешь!..
     «Но бежит, между тем, бежит невозвратное время…» Да, Публий, хоть ты и деревенщина неотесанная, а лучше не скажешь!..
      Даже не верится! Полвека пронеслось, да с каким грохотом - никого, считай, в живых не осталось! Один  ты, Тит! И, может быть, только для того, чтобы всех их помнить. Ясно и отчетливо. Как тот тихий, солнечный день в Буфроте!..»
      Как же кстати попалась тогда ему на глаза железная клетка, попусту ржавевшая на задворках, с тех пор, как содержавшиеся в ней, пантеры так приглянулись Сулле!..
      Сразу после его отъезда Аттик отослал их в Италию. Морем, чтобы опередить войско, идущее по суше, и неожиданным подарком напомнить о себе - скромно и ненавязчиво. Ибо покровительство, оказанное ему диктатором в Греции, вовсе не гарантировало неприкосновенность имуществу его в Риме. У властителей - короткая память не только на лица, но и на добро. И надо постоянно ее освежать, поскольку острейшие нужды великих граждан никогда не покрываются их казной. Словом, с черными кошками  пришлось расстаться, а клетка их, в которой беглые воры метались теперь и выли, отчаянней иных зверюг, была выставлена для всеобщего обозрения на небольшой каменистой возвышенности посреди усадьбы.
   - Видишь, Алексий? В хорошем хозяйстве ничего даром пропадать не должно. - добродушно пояснял он, указывая на клетку. - Но, лишь в том случае, когда хозяин изначально руководствуется верными принципами управления. А в чем они состоят?
   Прикрывая глаза от слепящего солнца ладонью, украдкой бросил проницательный взгляд на молодого фессалийца, которому, на днях, доверил управление местной банковской конторой.
     - Не берусь судить, господин! Жизненного опыта маловато, а читать о том не доводилось. - признался новоиспеченный банкир. И ничего настораживающего не было в бесхитростном его ответе -. лишь почтительное внимание и жажда знаний.
     - Да уж!.. - усмехнулся Аттик. - У Платона с Аристотелем этого не прочтешь. А в жизни необходимо.
       Налетевший со стороны залива ветерок шевелил сухую, пожелтевшую до срока, листву, вьющегося по склону виноградника. И вопли преступников, моливших о пощаде с перечислением всех мыслимых и немыслимых добродетелей милостивого их господина, а также всех олимпийских богов, стали еще невыносимей, словно дуновение прохлады прибавило им сил. Или надежды?
       Аттик окинул их взглядом:
     «И ведь не для пропитания - из низкой корысти хлеб мой украли. С клеткой, конечно, повезло. Свободы захотели? Вот я вас свободы передвижения и лишил. Но... Они в клетке отдыхать будут, а я - их кормить? То есть, собственными руками, опустошать, вслед за ними, свои же амбары? Причем, без всякой пользы и хозяйственной надобности? Ибо исправлению не подлежат - это ясно. Так почему хлеб мой должен попусту пропадать в их брюхе? Тут уж, не текущий расход - прямое расточительство!. Да  и нравственного воздействия никакого!
      Жестом подозвал жену управляющего - коренастую, разбитную бабенку в подоткнутой юбке, с босыми, словно окровавленными от давки черного винограда, ногами. И, указывая на клетку повелел:
     - Этих не кормить!
      Та уставилась на него мутными, бессмысленными глазами:
     - До самого ужина, господин? Или как?
    - Вовсе не кормить! И воды не давать. Ни капли. И пусть все развивается естественно. - терпеливо пояснил Аттик.
     Он и предвидеть не мог всех замечательных последствий простого этого распоряжения. Ведь многие великие открытия совершаются неожиданно. Надо только стремиться, никогда не останавливаясь на достигнутом, не идти на поводу у обыденного, но постоянно искать свой, никем еще не изведанный, кратчайший путь к цели. Ведь это так по-римски: не найду дороги - так проложу ее сам!
     Разумеется, и преступники не подозревали, чем обернется этот короткий хозяйский жест в их сторону. И по, свойственной многим, странной привычке надеяться на лучшее, предположили, что им удалось разжалобить господина и он велел получше их накормить. Но человек ненасытен, малым не довольствуется. Вот и злодеи в клетке, решили не останавливаться на достигнутом и заголосили хором еще пронзительней, требуя уже не жалкой какой-то стряпни, а свободы.
     Алексий поморщился, даже рукой к уху потянулся, словно хотел зажать его, чтобы воплей этих не слышать.
    «Не беда. -  думал, не спускавший с него глаз Аттик. - Это он власти еще не прочувствовал. Практикой вырабатывается мастер.»
   Но и его раздражали бессмысленные причитания преступников - то затихавшие в запоздалом раскаянии, то вновь обрушивающиеся шквалом с пригорка, мешая сосредоточиться на напутствии, которое, облеченный его доверием в столь ответственной сфере как финансы, должен усвоить раз и навсегда.
    - Пройдемся? - предложил, касаясь его плеча и двинулся, не спеша, вдоль вытянутой стрелой просеки, вырубленной недавно посреди вековой вязовой рощи - такой раскидистой и тенистой, что она вполне могла бы служить приютом любви нимф20 и сатиров, а то и бессмертных богов. Но поскольку Аттик не допускал мысли о том, что разум и могущество их правят вселенной - лишь мелкие пичуги порхали в листве, в погоне друг за дружкой, с веселым щебетом вились над просекой.
   Крики в клетке прекратились, так как с удалением господина не о чем и некого стало молить… И в наступившей тишине разносилось только пение птиц, шелест листвы да журчание, струившегося под вязами, почти пересохшего от зноя, ручья.
   - Секрет прост. - нарушил тишину Аттик - Добиваться наилучших результатов при наименьших усилиях и минимальных затратах средств. Однако, и средств, и усилий должно быть достаточно, чтобы они не оказались затраченными впустую. Это и есть экономия - никаких готовых рецептов. Вложил больше, чем следовало - ничего не заработал. Вложил недостаточно - потерял все. А за это шкуру спускают…
   - Да, господин. - озабоченно кивнул Алексий. - Но ты говорил о клетке, пригодившейся, чтобы заточить в ней воров. Это - понятно. Вещи как правило, надежнее людей.
   - Ты полагаешь? - Аттик глянул с интересом. - А почему?
   - Каждая вещь предназначение имеет. В клетку можно кого-то запереть. В том и состоит идея клетки. Все клетки в мире действуют  одинаково - в соответствии с этой идеей. Или возьмем плуг… Идея плуга в том, чтобы вспахивать землю. Каким бы он ни был - железным, деревянным, с бронзовым лемехом - он ее вспахивает! -Здесь, в Италии, в Парфии - неважно! - разволновавшись, Алексий взмахивал в воздухе руками. - И все остальные вещи действуют согласно своему предназначении. Нож режет, заступ вскапывает, стрела убивает. Поэтому сразу ясно как к ним подойти… - он приостановился, помолчал в задумчивости, глянул пытливо -  Но мне ведь не только с деньгами и кассой… С заемщиками и вкладчиками  дело иметь! С людьми! А как их понять, господин, если все действуют по-разному? Какое у них предназначение? В чем идея человека?!
      Аттик щурился на солнце, обдумывая ответ. Конечно, с точки зрения истины, нет никаких целей для человека, которые бы находились вне его самого. Более того, единственное благо, коим он обладает по отношению к миру, - это возможность уйти от забот  и печалей, сделавшись независимым от всего внешнего, совершенно свободным. И нет иного пути к внутреннему покою, к блаженной безмятежности, в которой и состоит подлинное счастье - высший, конечный смысл бытия!.. Но ведь не скажешь этого рабу, даже самому доверенному. Зачем искушать судьбу?
      Он загадочно улыбнулся.
   - Видишь ли, Алексий… Если признать, что все клетки в мире строятся, исходя из некоего единого высшего принципа, на основе наших представлений об идеальной клетке, с чем я безусловно согласен, то невольно приходишь к выводу о том, что высшим принципом, метафизическим эйдосом21, как сказал бы Платон, то есть, идеей человека является Бог. И, значит, все мы, в той или иной степени, несем в себе его образ, предстаем в мире подобиями божьими. Лестно, конечно. Но как быть с противоречиями? Если боги сотворили мир, вправе ли мы ожидать чего-то подобного от людей? В том ли их предназначение? Не похоже.
    Взять тех же воров в клетке… Тоже ведь люди, как ни крути. А что в них божественного? Ты можешь возразить, сославшись на то, что только  идеальный человек приближается к состоянию бога. Что ж… Рассмотрим, к примеру, Геракла22. Герой! К сонму бессмертных причислен. Чем не идеальный случай? Но, по мне, он более на быка смахивает, чем на человека. Достоин ли он неба и божественности? Если божественность дана ему за храбрость, так как он все время убивал разных зверей - что в этом удивительного? Не убивают ли зверей, притом, куда более свирепых, в одиночку сражаясь со многими, преступники, брошенные на арену, цена коим ничтожна? Если он достиг божественности за странствия по свету, то скольких богачей отправила в странствия приятная свобода и скольких - жестокая нужда? Как тут не вспомнить киника Асклепиада*, объехавшего весь свет на корове, которая и на спине его возила и питала своим выменем? Если Геракл сходил даже в ад, то разве не известно, что путь туда открыт всем? Если его обоготворили за множество убийств и сражений, то Марий и друг мой, Сулла совершили гораздо больше убийств! А Сципион в Карфагене23? Насколько же он достойней божественности?!
   Что есть Геракл? Зверская сила и похоть. От одних только Теспиад24 -пятьдесят отпрысков! Не считая двойни, которой старшенькая их, Прокрида, разродилась…
   Увлекшись, Аттик расхаживал из стороны в сторону, поглядывал на ошеломленного его красноречием раба и очень себе нравился:
     - А потомство прочих его сожительниц?.. За сотню переваливает! Так в чем же тут эйдос? Его принцип действия, так сказать… Девственниц на каждом шагу распечатывать? Пользовать безутешных вдов? Как только ему на прочие подвиги времени хватало? Ума не приложу… Да и сами боги. Скажешь, они идеальны?
      Алексий, глядя на хозяина изумленно, только плечами пожал. Но тот и не ждал ответа. Бросил взгляд в безоблачное, молчаливо внимающее ему небо и продолжал:
   - Отнюдь! Стоит только  Гомера открыть или мифы ваши древние послушать - волосы дыбом встают! Просто притон разбойный в небесах!.. Склоки, подлости взаимные и разврат! А почему? Да потому что сами мы их по собственному образу и подобию на свет произвели и всеми прелестями своими наделили.
   - Но это же домыслы, господин, мифы! - попытался возразить Алексий, смущенный огульным таким атеизмом. На самом деле, боги..
   - На самом деле никаких следов их присутствия ни в прошлом, ни в настоящем не обнаруживается! - насмешливо оборвал его Аттик. И принялся внимательно озираться по сторонам. Приложив ладонь ко лбу, окинул взглядом небосвод, нагнулся и, словно в поисках следов божественного присутствия, заглянул под какой-то камень, под лист, только что слетевший с дерева, снова растерянно огляделся:
     - Где вы, о боги?
      Так ничего и не обнаружив, внимательно осмотрел свои ладони и, разводя их в стороны с видом горького разочарования, пожаловался:
   -  Не нашел!..
      Алексий рассмеялся.
   - Тише! - прошептал Аттик, прижав палец к губам, словно в смертельном испуге. - Сейчас они меня молнией поражать будут!
   Но единственное, прозрачное почти, облачко парило невесомо в бездонной синеве и никакой кары небесной не предвещало.
   - Не поражают! - он снова развел руками. - Нет им до нас дела, Алексий. Да и мы в небожители, по стопам Геракла, не рвемся. Так, что выкинь бредовые мысли эти из головы и спустись-ка на землю! Хотя бы в Рим… Вот уж где никаких сомнений в предназначении человека, которого угораздило там родиться, не возникает. Каждый римлянин создан, чтобы служить Риму. Только для того и являемся мы на свет, не будь я Помпонием!
     Еще раз огляделся зачем-то по сторонам и заговорил потише:
   - Но Рим - это стены. А кто в них правит? Вчера - Марий, сегодня - Сулла, завтра - опять Марий или какой-нибудь Лепид. И каждый убежден, что лишь он один служит Риму верно и праведно. И лишь  ему предначертано судьбой народ римский облагодетельствовать и от всех напастей уберечь. А кто с тем не согласен или иному благодетелю привержен, подлежит осуждению. И не только моральному, но как изменник и враг отеческих алтарей.
      Помолчал, пытаясь понять - что в смышленом этом гречонке располагает его к такой откровенности? Не то ли, что он всего-навсего раб жалкий и никаких последствий для хозяина подобные высказывания не возымеют? Дожили! А то ли еще предстоит…
      Усмехнулся горестным этим мыслям:
    - Конечно, дым отечества притягательней огня чужбины. Но когда он становится слишком уж едким и густым, так что и разглядеть ничего нельзя - тянет на свежий воздух… Словом, решил я уехать. Может, и навсегда… Сулла назад звал. Перспективы сказочные! Дружба с Диктатором немалого стоит… А я не поехал. Почему?
   - Не знаю. - тихо откликнулся Алексий, озадаченный столь неожиданной доверительностью беседы. Не мог же он предположить нехватку знаменитой римской доблести25 в достойнейшем своем господине.
      Аттик глянул ему в глаза
    - Но ты ведь не думаешь, что власть или богатство могут сделать человека счастливым, в то время как они являются источником величайших страданий и душевных тревог? А, с другой стороны… Разве ты не чувствуешь довольства, когда не голоден, не испытываешь жажды и не зябнешь? Сам Эпикур назвал простое, доступное всем, ощущение тепла и сытости «альфой и омегой» счастливой жизни? Разве не так?  Мы познали это удовольствие, как первое благо еще в младенчестве. С него начинаем мы всякий наш выбор или избегание, к нему возвращаемся, судя внутренним своим чувством, как мерилом о всяком нашем деянии.
   - Так тебе в Риме есть нечего было, господин? - спросил Алексий, искренне ему сочувствуя.
   - Мне? Всаднику римскому?! - Аттик даже отпрянул, изумленный то ли наивностью детской, то ли скрытым коварством - Такое только варвару в голову может прийти! Я философски обосновываю, а ты…
      Но долг добросовестного рабовладельца взывал к терпению. Ведь всякая собственность нуждается в правильном подходе, ибо даже недвижимость может приносить разные плоды: кому - доход, а кому - лишь тяжкие хлопоты. Тем более шустрые эти греки… Что украсть могут - еще цветочки. А вспомнить, хотя бы, троянского их коня26! Вот и этот… Задатки блестящие. Но как ими распорядиться?
     Улыбнулся доброжелательно:
   - Впрочем, тут и философия не нужна. Сама жизнь подсказывает, что богатство, требуемое природой, ограничено и легко достижимо. А богатство, вздорными мечтами порождаемое, простирается в бесконечность, то есть в муки адовы. Ибо ничего не достаточно тому,кому достаточного мало! Отсюда - все пороки и несправедливости, ведущие к страданию. Но мы не хотим страдать! Вот я и уехал из Рима - от богатства и власти. Отнюдь, не от голода! Потому что всякий свой выбор следует направлять к здоровью тела и безмятежности души. Ибо это  есть цель - как счастливой жизни, так и всей финансовой нашей деятельности.
   - Но как же его направлять, господин, когда последствия многих поступков наших непредвиденны. - взволнованно спросил юноша.
   Аттик положил руку ему на плечо:
  - Запомни, Алексий! Само различие между удовольствием и страданием, свойственное всему живому на уровне простых ощущений, указывает нам, к чему стремиться, а чего избегать.
       Раб задумался. Аттик поглядывал на него с чувством хорошо исполненного долга, ему нравилась склонность юноши к углубленному анализу. За то и ценил. Раб почесал затылок, глянул как-то уклончиво.
    - Спрашивай, не стесняйся! - весело поощрил его Аттик.
    - Прости, господин. - решился, наконец,раб. - Ты говоришь,свойственное всему живому… Это я понимаю. Но чем мы тогда от животных отличаемся?
       От изумления Аттик даже рот раскрыл. Вот уж, чего не ожидал, так это подобной тупости. Попусту извел масло и труд? Мелькнула даже мысль о клетке, где недоумок этот сразу в себя придет. Но тут же ее отбросил: нет смысла дергать овощи из земли, пока не созрели. Истина - дитя времени.
       Поэтому, снова заставил себя улыбнуться и пояснил:
     - Разумом! Разумом мы от них отличаемся, Алексий! И чувством меры, о чем я тебе и толкую…

     - Ты звал меня, господин?
  На пороге таблина стоял худой, сутулый старик, управляющий всеми банками Аттика - от Евфрата до Геркулесовых столпов, от сфинксов и пирамид царственного Мемфиса27 до глухой галльской Лютеции28. Они постоянно ветвились, множились, прорастая, словно из под земли, на дворцовых площадях Азии и среди британских лачуг, действуя обычно через подставных лиц местных разливов, и число  их уже не поддавалось учету. Что же касается обращавшихся там синграфов29 и звонкой монеты, то потоки их были сравнимы, разве что, с полноводными реками, уносившимися к неведомому, безбрежному океану так стремительно, что течение их невозможно было проследить. И только от взгляда немощного этого старика не ускользал ни один трансфер30, ни малейший всплеск в глубинах немыслимого круговорота займов, многомиллионных откупов и тайных спекуляций, учетных ставок, скользивших удавками в руках ловких агентов; ипотечных ссуд, заманчивых как сыр в мышеловке; бесчисленных исков, изъятий, тройных поручительств и псевдо банкротств.
    Что поделаешь, кто избегает мельницы - избегает хлеба. Но вся эта круговерть бесконечно умножающая обороты, перемолола, выжав до капли, и его жизнь - ничего не осталось от того светловолосого, стройного юноши с голубыми наивными глазами, который когда-то, доверчиво так внимал поучениям хозяина, стеснялся богохульных его шуток. Лишь Аттик, один на свете, мог засвидетельствовать что это и есть тот самый Алексий, только изрядно постаревший. Но как же это было печально!
      Заканчивалась жизнь… И не то, что безмятежности - ни минуты покоя в душе! Страх и томление. А на что силы растрачены? На несметные эти капиталы? Но ведь «не ищет приношений и не просит смерть» Так, кажется, у Эсхилла*?..
     «Тираннион проснется, надо бы уточнить…» - вспомнив о втором,верном своем жизненном спутнике, приложил палец к губам и кивнув на спящего, поманил Алексия к себе.
    Тот осторожно приблизился, протягивая хозяину открытую табличку, шепнул на ухо:
    Сирийский отчет. Оборот в два раза вырос. Сальдо устойчиво положительное!
   - Потом взгляну. - отмахнулся Аттик, замечая, что Алексий как-то слишком внимательно к нему присматривается. - Что так смотришь?
    - Вид у тебя усталый. - сочувственно шепнул Алексий. - Плохо выглядишь, господин. Шел бы ты, право, отдыхать. Утро скоро…
      Аттик поморщился, как от зубной боли - только сочувствия этого не хватало, чтобы, вконец, испортить ему настроение. Даже глаза прикрыл, а кулаки сами собой сжались.
   - Отдыхать на том свете будем - недолго осталось… А утром письма во все филиалы должны уйти!
    - Какие письма? - встревожился Алексий.
    - Сейчас вместе составим, размножим и разошлем! - шепнул Аттик, оглянулся на дремлющего секретаря и заинтересовался. – Что же он тут читал?..
      Стараясь не потревожить старика, наклонился, скосив глаза, заглянул в свиток, развернутый у того на коленях и на мгновение застыл. Еще раз, словно глазам не веря, что-то перечитал, осторожно вытащил книгу из рук спящего, и шагнул к Алексию:
   - Как же увалень этот косноязычный такие слова находит? - уже не мог шептать, едва сдерживался, чтобы не закричать - от восторга ли? Зависти? А может, от стиснувшей сердце, тоски. - Ты послушай!..
     Перехватило дыханье… Чтобы успокоиться, вздохнул всей грудью, мгновенье выждал и тихо, волнуясь душой, прочел:
          «Солнца багряный закат с высокой скалы наблюдая,
          Тщетно выводит сова безнадежную позднюю песню…»