Застреха

                З А С Т Р Е Х А

      Рыбалка в то тихое и безмятежное утро, можно сказать, не удалась вовсе: ни карась, ни сазан не брали ни на червя, ни на горох, ни на макуху. Поплавок моей удочки "отдыхал", в глубокой дрёме покоилась и снасть соседа. "Наверно электрики поработали; вот гады! -- ворчал он. -- Теперь клёв наладится не скоро..." Электриками у нас называют браконьеров, убивающих рыбу электротоком. И вправду: то там то сям валялась разнокалиберная рыбья мелочь. Ко всем невзгодам-неладам прибавилась ещё одна: трое подростков на мотоциклетках. Прикатили и давай носиться вдоль берега... Какая уж тут рыбалка! Особенно усердствовала девица -- такие финты отчебучивала, глядеть страшно! "Во, змея!" -- восхищённо обронил сосед. "Ведьма в ступе!" -- поддакнул я. Бушевала молодь недолго; уехали вскоре, а мы разговор о "женщинах в русских селеньях" продолжили. И вот что услышал я от моего собрата-рыбака:
                *   *   *
      "Случилось это в начале девяностых, века прошлого аккурат в середине лета. -- начал "собрат".
      Никогда не думал, что занесёт меня в тот забытый богом хуторок. От автобусной остановки я шёл полевой, хорошо накатанной, ещё не очень пыльной дорогой. Моим попутчиком оказался словоохотливый, примерно моих лет мужчина -- "этих мест абориген", как он выразился. Абориген назвался Сергеем.
      Шли неспеша, калякали о том, о сём; за берёзовым перелеском, откуда доносился собачий лай, угадывалось наличие человеческого жилья.
      До хутора оставалось не более полуверсты, как позади нас послышался нарастающий топот. Обернувшись, я увидел всадника, лихо скачущего на рыжей широкогрудой лошади. "Абориген" потянул меня за рукав: "Посторонимся!" Сошли на обочинку. Пригнувшись к лошадиной шее, всадник галопом промчался мимо нас, безлошадных, крикнул что-то и в мгновенье ока исчез в барезнячке; только лёгкая пыльца за ним воскурилась...
      -- Вот шальная! -- беззлобно, даже с восхищением молвил мой новый знакомый, -- никак ее угомонится.
      Честно говоря, я и не разглядел, кто лошадью "рулит" и, скорее всего потому, что "амазонка" была облачена в мужской костюм.
      -- Это была женщина?! -- изумился я.
      -- Ну да, -- отвечал Сергей, -- женщина... Фёкла Ивановна -- медичка наша... Застреха, в общем. На вызов поскакала.
      -- Застреха?! Почему застреха? Может быть "стреха"?
      -- Нет-нет, именно застреха... прозвище такое у неё... сызмальства, говорят, дадено; а почему -- кто ведает, -- говорил хуторянин, а потом взял и озадачил: -- Как вы думаете, сколько ей годов?
      -- Ну, годов сорок, -- отвечал я, -- может моложе...
      -- "Моложе", -- усмехнулся мой попутчик, -- а семьдесят не хотите... а то и с гаком!
      -- Шутите, небось, -- усомнился я.
      -- Какой мне резон шутить -- правду говорю!
Несколько отклонясь от предмета нашего разговора, спрашиваю:
      -- А что, разве вашим медикам машины не выделяют?
      -- Как же -- выделяют; да только какая машина без бензина поедет?.. А-а, вот то-то и оно! А на коняге ей сподручней даже, да и привычней: овсеца на ночь сыпнула, да сенца в кормушку кинула -- тут тебе и весь бензин-керосин, тута тебе и смазка; главное ж -- не забуксует нигде, а то у нас по весне... да и по осени тож, такой асфальт -- на танке не пролезть! Ага... Вот Ивановна и того -- на Мальчике верьхом... Не-е, и повозка есть и сани; не хочет валандаться -- без амуниции, говорит, швыдче: села и поехала... Без седла чего? А хто ж её ведает; может ей удобней так, ага.
      -- Небось, тоже на хутор -- как и мы?
      -- Ага -- почту повезла...
      -- Почту?! -- удивился я. -- Она же медик...
      -- И почтариха тоже, -- был мне ответ.
      -- На две ставки, что-ли?
      -- А вот этого не знаю... Говорят, за "спасибо", мол, баба трудится, а там кто их ведает.. можа и так... Оно б ей и вовсе без надобности: пензия хорошая, еды вдосталь; одних курей аж тридцать штук -- знай, посиживай у телевизора да чаёк с малиной пей-попивай опосля яиченки, так нет же -- её на воздух тянет, проветриться ей дай! И ничто ей не помеха: ни дождь, ни снег, ни камни с неба. Да, вот такая она, ага. Другие в её лета... да и где они, другие те: всё больше на погостах... Ладно, кажись, пришли... Ну, давай! Удачи! Погоди, а назад когда?.. Ну да, токо вечером, к девятнадцати нуль-нуль к остановке, а иначе никак; и то, ежель автобус не сломается... Ладно, пока, добрый человек! Можа свидимся ишо...
                *   *   *
      Сразу за ракитовыми купами ничинался хутор. Мой словоохотливый попутчик остановился у первой же, крытой ослепительно сияющей на солнце оцинкованной жестью избы; мне же, "доброму человеку", следовало пройти чуть дальше... совсем немного -- до огромного куста сирени у обочины. Собственно, вояж мой не являлся слишком уж таинственным да секретным: мне было поручено доставить старинное веретено для поселкового музея, а таковое, по оперативным разведданным, как раз на этом хуторе и сохранялось; у бабушки Л. на чердаке её курятника; про него проныры-мальчишки прознали: лазали с городским бабушкиным внучеком и "надыбали", и давай по улке с тем древнем струментом "гасать"; еле отняла старая.
      Я съездил впустую, а всё потому, что не далее как позавчера, когда тем же проказникам вздумалось печь картошку, та штуковина была ими выкрадена вновь, разбита и сожжена в костре... Словом, мне ничего не оставалось, как несолоно хлебавши воротиться. Вот незадача-то! Я глянул на часы: до автобуса ещё уйма времени... Что же делать-то? Решил: на попутку пойду -- будь, что будет; транспорт тут редок, но оказия может и случится. И, уже попрощавшись с хозяйкой, я было отправился в путь обратный, как из невесть откуда нагрянувшей тучи вдруг обрушился ливень; да такой сильный, да с громом-молнией, да с градом... Минута -- и на дороге образовались пенные лужи, побежали мутные ручьи... Ох, во что же теперь превратится большак!..  Дождь прекратился так же неожиданно, как и начался... Попрощавшись, я ступил за калитку и едва не поплатился; если не собственной жизнью, то здоровьем точно: прямо на меня, вздымая фонтаны брызг, нёслась огромная рыжая лошадь... Пытаясь увернуться, я поскользнулся и, падая, взмахнул руками, отчего животина резко прянула вбок... Послышалось отчаянное женское "Тпр-р-ру!"
      Подняв голову, я увидел перед собой облачённую в мужской костюм, с банданой на голове, небольшого роста, сухонькую, годов пятидесяти женщину. Застреха, -- а это была она , -- ругать меня не стала, головой только покачала:
      -- Сильно ушибся, любый?
      -- Не очень... совсем чуть-чуть, -- отвечаю, а сам на правую ногу встать не могу.
      -- Вижу, как не очень... А ну-к, погоди!
      Спрыгнула наземь, подвела лошадь к сиреневому кусту, приторочила... Ко мне подошла. Пощупала ногу: "Здесь болит?" Я подтвердил. Покачала головой, поцокала, молвила: "В больничку тебя надо, парень... На Лизку влезть можешь?" Сама же и ответила: "Сможешь! Тёть Маш, подмогнёшь?" "Моя" старушка согласно кивнула:
"Подмогну -- чаво ж не подмочь!" Я ей: "Да вы что! Во мне ж почти центнер весу... Да и в вас, уважаемая амазонка, небось, пятьдесят..." "Сорок три." -- поправила меня моя благодетельница. "Ну вот -- почти полтора центнера... Животина разве выдержит?" -- говорю. "Лизка выдержит; больше держала...-- слышу в ответ. -- Полезай!  Пособи, тёть Маш... Ох, и вправду тяжелехонек!"
                *   *   *
      И вот я верхом на Лизке. Сижу первым, чуть ли не на кобыльем загривке восседаю, поводья у меня -- рулю! Фёкла Ивановна позади. Едем, разговариваем. Я ей -- про мой неудачный вояж, она... Она пока только слушает.
      -- Стариной интересуешься? -- по-свойски, не манерничая, сразу на "ты", спрашивает.
      -- Да вот, попросили... -- отвечаю уклончиво. -- Для музея.
      -- Нельзя забывать старинушку, никак нельзя! Так, говоришь, спалили ценный экспонат; вот сорванцы! Не убивайся сильно; я вот поспрашиваю у людей, авось у кого и завалялся... Ты погоняй, милок, погоняй, а то таким темпом мы и к полуночи не доедем... Болит?
      -- Побаливает...
      Стараемся ехать обочинкой, по травке; глинистая почва большака раскисла после ливня, под лошажьими ступнями чавкает смачно, жирно... Пять километров от   хутора до асфальта, целых пять километров! А каких-то пару часов назад было всего пять... Эх, дороги! Но едем, однако. Впереди поворот; сосна-выскочка перед ним. Поворачиваем и -- вот он, жигуль-копейка по уши в грязюке: Подле добрый молодец с лопатой стоит, головушку понуря. Видать, к хуторской родне в гости катит, да вот не докатил, бедолага... Молодец к нам: "Дёрни, Ивановна!" "Чем же я тебя? -- следует ответ. -- Ни верёвки нету, ни хомута..." "У меня фал есть... капроновый, широкий, прочный; Лизке на грудь, помаленьку и того... Мне б только на горку, а там я как-нибудь сам..." "Чепляй" -- кричит в ответ та. Сочленились, потянули... Полегоньку, потихоньку, ещё чуть-чуть и -- "копейка" на горке! Ай, да Лизка, ай, да кобылица! "Ну, спасибо вам, Ивановна, ну выручили! Добренького здоровьица вам на долгие лета!" И я ей того же желаю, только молча желаю, не в голос; я моё спасибо ей ещё скажу.
      Легковушка тронулась и, точно пьяная, завихляла вниз. Фёкла Ивановна покачала головой: "Опять где-нибудь врюхается; надо бы сопроводить..." И мне: "Ты обожди  меня вон там, под сосенкой... Не скучай -- я скоро... Ступай!" И, ловко оседлав кобылу, затрусила по обочинке.
      Её возвращения ожидал я долго, не меньше полутора часов. Пробовал идти сам, но больше трёх шагов сделать так и не смог. Упал под сосну и чуть не завыл от отчаянья и бессилья. Однако боль утихла, меня разморило и я... уснул. Меня разбудил оклик: "Э-ей, парень, ты живой? Вставай! Поедем дальше..." Встал. Чего дальше: как влезть на Лизку? Озадачилась и моя спутница: помощи ждать неоткуда -- как быть? Потом молвит: "Тут где-то должен быть пень, крепкий дубовый пень, вот где-то тут поблизости... Где же я его видела?" Оставила лошадь под мой присмотр, бросилась искать и буквально через минуту: "А-а-а, так вот же он, вот, совсем рядом -- в папоротнике!" Действительно, мощный дубовый пень находился буквально в десяти шагах от сосны, но как мне до него добраться: на одной допрыгать, доползти? Вновь выручила дама: Подставила плечо, я оперся, -- не без опаски конечно же, -- и на одной левой потихоньку-полегоньку и докултыхал, а она своей любимице: "Но-о, Лизонька, но-о, милая! Ну, иди, иди, со мной рядом иди... Вот молодец, вот моя хорошая!" И кобылица остановилась рядышком с пнём; мне лишь оставалось на него влезть, что я и сделал, опять же не без помощи извне и успешно окорячил меланхолично жующую Лизку.
      К автобусу мы успели. Но не по времени, а потому, что автобус тот сломался и опоздал аж на полтора часа, иначе бы... Трудно вообразить, что сталось бы тогда...
Всё-таки это хорошо, что автобусы иногда ломаются... Да уж. Ну, что, попрощались. Фёкла Ивановно пожелала мне скорейшего выздоровления, всех благ земных пожелал ей и я и поинтересовался: "А вы сейчас куда?" И получил ответ: "Заеду ещё кое-куда, а там... а там и до дома." Так и расстались. Больше мы не виделись. А почему её прозвали Застрехой я так и не спросил; да это и не важно, думаю."
                *   *   *
      Так закончил свой рассказ приезжий рыболов, поглядел на часы и протянул: "О, заболтался -- скоро мой автобус!" И тут дрогнул и мгновенно ушёл под воду полавок его удочки... Подсечка... Есть! Карась. Да такой крупный... Клёв начался. Ещё один!.. Ну и что ему теперь : бежать на остановку или продожать рыбачить? Говорю осторожно: "Не суетись, порыбачь, Серёж, порыбачь; вдруг автобус сломается... ну, как тот, из твоего повествования, а ты хоть и с опозданиеим, зато с рыбой приедешь..." Согласился, остался. Опоздал ли его автобус? Не помню, ей-ей, не помню! Это ж когда было...

                Владимир ХОТИН
                16. 01 2020