Подонки Ромула. Роман. Книга первая. Глава 22

                ГЛАВА XXII.

   Покручивая амфалы, Аттик разворачивал свиток, поднося его к свету, вчитывался и вслух восторгался, даже языком прищелкнул:
   - Как он смерть Цезаря описывает… И впрямь - конец света! Будет время, обязательно прочти! - посоветовал Алексию. Тот слушал, но поэтических восторгов хозяина не разделял. Ждал, когда они иссякнут и можно будет, наконец, заняться делом.
   В саду за окном, где-то совсем близко закричал павлин - так истошно и пронзительно, что Аттик от неожиданности чуть свиток не выронил, а Тираннион проснулся, увидел его и вскочил, освобождая хозяйское кресло.
   - Опять они по всему перистилю разгуливают?! - возмутился Аттик.- Сказано же было: в вольер запереть!
   - А госпожа повелела выпустить. - беспомощно развел руками Алексий. - Как, говорит, такую красоту в клетке держать? Может, он еще на рагу их пустит? Это о тебе, господин, прости великодушно!
     Аттик пожевал губами, но так ничего и не высказал.
   - Уж очень подруги ее радуются, когда она им перья из их хвостов дарит. - попытался, хоть как-то, утешить его управляющий.
     Аттик только печально кивнул - что еще оставалось.
   - Ты уже видел, господин? - пытаясь отвлечь его Тираннион, приподнял над столом свиток. - «Георгики»!
   - Да! - искренне обрадовался Аттик. - Но откуда?
   - Бага, эфиоп его, принес. В переписку.
   - И сколько копий заказали? – спросил Аттик, располагаясь в своем кресле поудобней.
     - Пока десять. Но качественных. С роговыми амфалами и золотым обрезом. В пергаментных красных футлярах, господин, с ярлычками. - обстоятельно доложил библиотекарь. – Скорее всего, для друзей…
    - Так! - Аттик хлопнул ладонью по подлокотнику и решительно объявил. - Сделаем пятьсот! Антея и Сальвия посадишь… Пусть день и ночь переписывают. И… Чтобы без ошибок дурацких!
     - Как скажешь, господин! - с готовностью кивнул секретарь. - Как скажешь…
     - Сам проследи! - прикинув что-то в уме, Аттик протянул ему свиток. - Публию отошлешь не десять, а пятьдесят копий. В точности как заказал! Пурпура на окраску футляров не жалеть. И денег с него не спрашивать! Это - подарок. Остальные четыреста пятьдесят делаем поскромнее. Без футляров. Амфалы деревянные, разве что, кончики позолотить. И с обрезом возиться нечего - и так расхватают!
     - Их, значит, сразу в лавки наши, на Аргилет? - деловито вмешался Алексий
      - Самую малость! - осадил его Аттик. - В Риме автору дорогу перебегать не станем. В Помпеях, в Кумах, в Неаполисе без шума распродадим. Сезон-то пляжный… Бездельники наши у моря от скуки изнывают. Вот и сунем им развлечение! Заодно и тему для светских бесед. Скажем… - он ненадолго задумался, глядя на свиток, и решил. - По девять денариев за экземпляр, а там… Поглядим. Кстати, о письмах! - он щелкнул пальцами.
      И Алексий, тут же, приблизился. - с табличкой и занесенным над ней стилем.
  - Погоди! - Аттик отвел его руку. – Тут, собственно, и записывать нечего. Краткая инструкция всем нашим банкам, чтобы с даты ее получения кредиты выдавать только под залог недвижимости!..
  - Конечно, господин. - вздохнул Алексий, мрачнея. - Что может быть надежней? В этом направлении и работаем. С каждым клиентом, но… Не все соглашаются. Только… Когда уж совсем выхода нет.
     - А какой у них выход, когда новый налог надо платить?! - усмехнулся Аттик. - И не только в Италии!.. - и весело подмигнул своему финансисту. - Если все провинции взять, сколько там теперь  римских граждан?
        Заметив, что Алексий начал прикидывать что-то в уме, пресек его вычисления, коротким, решительным жестом.
     - И не перечесть! Зря, что ли мы, с тобой налог этот измышляли так, чтобы ни крупная, ни мелкая рыбешка не ускользнула?
       Но Алексий, почесывая щеку стилем, не склонен был благодушию хозяйскому поддаваться:
   - Так-то оно так... Но, опасаясь без крыши над головой остаться… Многие от займа откажутся. Не рискнут, господин! Спрос на кредиты упадет - ставку придется снизить. А она у меня кое-где… Если внутри стен. - он тревожно покосился по сторонам. - С двенадцати, официально дозволенных, под тридцать процентов годовых скакнула. Ссуды, можно сказать, из рук рвут - синграфы не успеваем выписывать…
     - Это, конечно, радует, что деньги мои так быстро во все стороны
уплывают. - хмуро кивнул Аттик. - А как ты их возвращать собираешься? Если, к примеру, война?..
       - С кем? - удивился Алексий. - Митридат мертв, галлы покорены, германцы за Рейн отброшены, у парфян - междоусобицы, а от Брута с Кассием, Катона и прочих великих ваших бунтарей, ты уж меня прости, одни воспоминания остались. Какая теперь война? Разве что, на границах… Вроде той, что Цезарь в Иллирике ведет? Так она финансовым инструментам - не помеха. Только способствует.
     - А Марк Антоний? Доблестный наш триумвир. - напомнил Аттик. - Вот,  высадится с легионами в Брундизии! Тут уж не до процентов будет - тело бы спасти! Словом, кому деньги нужны, пусть имения закладывают! - и стукнул кулаком по подлокотнику. – Что в Риме, что в Армении Дальней, что на Тамесисе! Без исключений!
     - Ну, тогда… - пробормотал Алексий, озадаченный столь радикальным прогнозом. - И обсуждать нечего. 
      - И вот, что!.. - Аттик обернулся к Тиранниону. - Одну копию надо будет особенно роскошно оформить. Покруче Вергилиевых. С гонцом в Александрию направим!
       - Марку Антонию? -  с пониманием кивнул Тираннион.
      - С Антонием переписываться я бы теперь не рискнул. Ибо… Аттик тяжело вздохнул. - Написанное остается. А пошлем мы эту поэму сиятельному ее величеству, Клеопатре. Там, ведь, и смерть прежнего любовника ее с большим душевным сочувствием… Отображена. Ей думаю, будет небезразлично.   
   - Сразу письмо продиктуешь, господин? – с готовностью шагнул к столу секретарь.
       Но хозяин только отмахнулся:
     - Помилуй, любезный! Красноречие азиатское у тебя самого, что у покойного Гортензия - как мед по устам течет! Но непременно, что-нибудь насчет ее глаз соври! Не просто о красоте и глубине их бездонной - это ей евнухи с утра до ночи поют. - и покосился на бюст Сократа. - А, мол… Вся мудрость Востока в них светится!..
    - А госпожа, между прочим, ждет! - вклинилась, неожиданно впорхнувшая в таблин юная рабыня в голубой шелковой тунике, едва прикрывавшей  ее бедра.
    -  А разве… Она не спит? -  растерянно глянул Аттик.
    - Нет, господин! Все ласки твоей дожидается… - язвительно усмехнулась рабыня, глядя ему в глаза без малейшего стеснения.
   -   Попридержи язык, Мильто! - прикрикнул на нее Алексий.
      Красотка взмахнула томно ресницами, не удостоив старика взглядом, и золотая бабочка сверкнула в ее волосах изящным перламутровым крылышком.
   - Я что-то не так сказала, господин?
     У Аттика даже в горле пересохло. Откашлялся и, не отвечая на дерзкий вопрос, решил спровадить ее поскорее. Но так, чтобы не обидеть:
   - Скажи, сейчас буду! Вот только… - заметил табличку с отчетом сирийской конторы, распахнутую на столе и тут же воспользовался. - Сводку финансовую из Антиохии проверю… И приду.
   - Так и передам. Слово в слово! - стрельнув в него глазами, нахалка круто развернулась на кончиках пальцев… И край легкой туники воздушно взметнулся, обнажив все тайные ее прелести. Притворно охнув от  смущения, она сделала еще один стремительный, теперь уже полный оборот вокруг стройной своей ножки так, что туника взвилась выше талии и, прежде чем взоры трех изумленных стариков вторично уткнулись в нежные, кормовые ее округлости, перед ними мелькнул и плоский ее живот и чуть выпуклый треугольничек, оказавшийся, не только ничем не прикрытым, но и гладко выбритым.
   Тираннион глянул на Алексия, Алексий - на Тиранниона и оба, уставились на хозяина. Но тот лишь отводил взгляд, покручивая кольцо-змейку на пальце… А Мильто уже мчалась прочь, смеясь и напевая по-гречески что-то очень непристойное про юную козочку и бородатых старых козлов.
     - Может, на диете ее подержать? - осторожно предложил Алексий.
     - Ты сперва павлинов из сада изгони! Если сможешь… - грустно посоветовал Аттик - А с Мильто связываться!.. -  в задумчивости он подпер правую щеку ладонью, глянул на Алексия исподлобья. - Разве не знаешь?.. Доверенное лицо. Особа священная, как говорится, и неприкосновенная. Вроде народного трибуна, если представить, что мы с вами - старый республиканский сенат, а супруга моя дражайшая - народ римский, который, как вы знаете, лучше зря не будоражить. В таких вот, примерно, пропорциях бесстыдница эта, головкой прелестной своей и мыслит. А вошла-то как?.. Ликторов только не хватало!
   - Не к лицу тебе, господин, насмешки пигалицы мелкой такой сносить! Не подобает! - огорчился за хозяина старый управитель. - Она ведь задницу тебе выставила!
    - А это и есть. -  Аттик тяжело вздохнул. - Обратная сторона фортуны…
                *       *
                *

     Застегивая пурпурный плащ золотой фибулой с ликом Медузы, таким же как на его доспехе, Агриппа вошел в атрий. Марципор торжественно нес за ним чеканный серебряный шлем. Подойдя к картибулу, застыл, не решаясь коснуться шлемом, залитого дождевой водой, гранита.
     Агриппа смахнул воду с плиты ладонью, отобрал шлем у раба и,  поставив его на стол, невольно залюбовался, возникшим вдруг образом Вечного Города - тяжелый, опирающийся на высеченных в гранитном монолите, грозных, крылатых грифонов, картибул у бассейна… И на его отшлифованной, поблескивающей дождевыми каплями, поверхности - изящный серебряный кувшин, с виноградной кистью литого золота, бронзовый продолговатый потир1 с изящно изогнутыми ручками и шлем полководца с высоким пурпурным гребнем.
    «Вот он - Рим! - подумал Агриппа. - Разве такая картина не согрела бы душу Фабия Максима или Камилла? Но я ведь ее не выкладывал. Это - моя жизнь! Повседневность. Что же в ней рабского? - глянул в сторону шкафа с масками скромных своих предков. - Мужи достойные. Но кто из них командовал флотом, избирался консулом? Не я ли прославил род Випсаниев? Притом, все поступки мои на виду. И нет среди них ни одного, за который была бы стыдно перед потомством.»
     «Конечно. - язвительно подтвердил зловредный внутренний голос. - Потомкам в душу сумеречную твою не заглянуть…»
      Агриппа глянул на ярко пылавший очаг и не стал спорить.
    «Так уж мы устроены, чтобы мириться со своей совестью наедине.Мало ли, какие вопросы возникают у человека к самому себе? Это его одного касается. И ни причем тут грядущие поколения, которых, пока что, и на свете нет!»
       Раб налил в потир вина и протянул хозяину. Накинув на голову край плаща, Агриппа шагнул к очагу, замер на мгновение и тихо, но очень искренне, произнес:
  - Отец Юпитер, вместе с этим вином возношу к тебе горячую мою молитву! Будь милостив ко мне, к моим детям, к моему дому, моим рабам! От болезней виданных и невиданных, засухи и опустошения охрани! Отврати, удали эти бедствия! Даруй здравие и благополучие мне, моему дому, моим рабам! Будь возвеличен, Всемогущий этим вином!
      Выплеснул вино в очаг и, воздев руки, попросил
    - Прими милостиво и пошли удачу!
      Осевшее слегка пламя, взметнулось кверху в ореоле золотисто-синих, искрящихся сполохов. Агриппа кивнул огню, как живому, всепонимающему и, отбросив плащ на плечи, пошел к картибулу.
      Отдал жертвенный кубок рабу, надел шлем, откинул забрало повыше и направился к выходу. Марципор семенил следом:
     - Один, все-таки поскачешь, господин?!
       Агриппа не ответил и, только миновав вестибул, уже перед дверьми, обернулся:
     - Запомнил, как Агриппинку лечить?
     - Запомнил, господин! Молоко с большой ложкой меда и маслом согреть, щепотку ванили и пепла добавить и мешать, пока все не растворится!.. - повторил раб.
   - Верно. - улыбнулся Агриппа. - Тент над перистилем натянуть не забудь. И следи неусыпно, чтобы огонь в очаге не погас!..

                *       *
                *
     Не только все сточные воды и нечистоты, но и семь подземных рек сливались в Большой Клоаке, построенной руками римского народа еще при царе Тарквинии Гордом*, чтобы осушить здешние болота. Труд был столь тяжким и нескончаемым, что многие, спасаясь от этой муки, кончали самоубийством. Но царь нашел средство, никем еще не применявшееся - распинал тела самоубийц на крестах, напоказ гражданам, на растерзание птицам. И, свойственное квиритам, чувство стыда за честь своего имени, часто спасавшее безнадежное положение в битвах, помогло злодею. Римляне не могли снести позор, которому они будут подвергнуты после смерти. И, надрываясь, строили Клоаку, полости которой были задуманы Тарквинием так, чтобы по ним мог пройти большой воз доверху груженый сеном.
   Но, если шли дожди, Клоака переполнялась водой, стекавшей через малые стоки со всех холмов и низин. И тогда дно и стены ее, сложенные из огромных туфовых блоков, сотрясались неудержимым напором стихии, низвергавшейся с небес, загнанной хитрыми людишками под землю, но неукрощенной, бушующей - с яростным ревом несущейся сквозь стиснувшее ее каменное горло на простор, к Тибру…
      Словом, трудно было придумать более опасный маршрут. Но выбора у Луцилия не было. Все римские ворота и мосты охранялись теперь бдительной стражей из ветеранов, получавших каждый вечер секретную тессеру2 с новым паролем - как в военном лагере. В персиянине никому неведомом они сразу заподозрили бы вражеского соглядатая. А подлинный его облик был слишком известен. Кто в легионах не знал Публия Луцилия - героя Филипп?
      Он сражался на стороне Брута. Когда все было кончено и остатки армии республиканцев  спасались бегством, Луцилий заметил, что конный отряд германцев, словно не замечая других беглецов, упорно преследует Брута, и решил остановить их любой ценой. Отстав от  своих, он закричал, что Брут - это он. И поскакал к ним навстречу. Трое германцев нашли свою смерть, прежде чем удалось его обезоружить. В память неравной той схватки, у него и остался косой, рассекший левую щеку, шрам. Шлем раскололся, не сдержав удара двуручного германского меча. И Луцилий, истекая кровью, свалился с коня. Но, не потеряв сознания, просил доставить его к Антонию, так как Октавию он не доверяет, а тому сдастся. В восторге от своей удачи, выслав вперед гонца, германцы повезли его в лагерь.
   Получив это известие, Антоний так разволновался, что несмотря на поздний час, выехал им навстречу, а все остальные, узнав, что Брута схватили и везут живым, сбегались на лагерный форум. Одни - горько сокрушаясь о злой его судьбе, другие - с криком, что он опорочил былую свою славу, из недостойной привязанности к жизни, сделавшись жалкой жертвой варваров.
      Удачливые германцы были уже близко, когда Антоний, не зная, что теперь делать, повернул коня и, прискакав в лагерь в полной растерянности, созвал военный совет.
       А доставленный, наконец, Луцилий, когда германцы вывели его вперед, истекая кровью, закричал так, чтобы все слышали:
     «Брута враг не поймал и никогда не поймает! Судьба не одержит такой победы над доблестью! Если же его, все-таки сыщут - живым или мертвым - он и тогда не уронит свою честь! Я, Публий Луцилий, обманул твоих варваров, Антоний! Поэтому я здесь, и готов понести любую кару за этот обман!»
      В лагере воцарилась такая тишина, что чуткий, как зверь, Антоний сразу сообразил - воины никогда не простят ему казни человека,  проявившего такую верность. И обратился к, захватившим Луцилия, германцам не с упреками, но с улыбкой:
     «Вас, воины, эта ошибка огорчает. Вы считаете себя обманутыми. Но добыча, которая вам досталась много ценнее. Вы ведь искали врага, а привели друга! Как поступить с Брутом, если бы он попал мне в руки живым? Клянусь Геркулесом, не знаю. Но достойные мужи Рима всегда будут мне лучшими друзьями!»
      Обнял Луцилия и поручил его заботам своего лекаря. Многих заставив прослезиться. Да и Луцилия,, уже простившегося с жизнью, поразило это великодушие. И он стал Антонию другом, на верность которого тот мог полагаться в любых превратностях судьбы. Дружба их продлилась вплоть до злосчастного парфянского похода, когда потерявший войско Антоний, пытаясь избежать позора, стал искать виновников столь тяжкого поражения. И одним из них назначил Луцилия, который командовал обозом, застрявшим в армянских снегах. Разжаловал его из легатов и послал «на разведку» в Рим.
      И вот теперь, чтобы не встретиться с кем-то из, рыдавших от счастья, когда Антоний сохранил ему жизнь, Луцилий вынужден был выбираться из Города через Клоаку. Явного врага могут, иной раз, и пощадить, но лазутчику тайному рассчитывать на снисхождение не приходится.
       Как переменчива и непостижима судьба!  Никогда бы не стал Луцилий другом Антонию, не решись он, ценой своей жизни, спасти заклятого его врага - Брута. А дружба с Антонием - триумвиром для  устроения дел в государстве! - сделала его врагом Рима. Во всяком случае, в глазах тех, кто в нем сейчас властвует…
      Ревущий поток нес его в полной темноте под низко нависшими сводами, покрытыми илом, источавшим невыносимое зловоние. Вырываясь из боковых каналов, вода хлестала то слева, то справа… Обрушивалась грохочущими водопадами сверху, сквозь решетки вертикальных стоков. Луцилия болтало, как щепку, захлестывало с головой. Выныривая на поверхность, он захлебывался, едва успевал схватить ртом воздух и наверняка бы утонул, если бы мех его не поддерживал.
      Но он не предусмотрел другую опасность. Вода, переполнявшая Клоаку несла его так стремительно, а каменные своды нависали, порой, так низко, что могли размозжить ему голову. Наполненный воздухом мех, удерживая его на поверхности, не позволял уклоняться от этих столкновений. Он попытался прикрыть  голову рукой, но его ударило о камни с такой силой, что левую кисть рассекло в кровь. И тогда он выхватил меч и выставил его перед собой. Плыл, сжимая рукоять обеими руками, отталкиваясь острием от встречных камней, пока его не вынесло в Тибр, в тот же предрассветный сумрак, но вдали  от форума - прямо под широкие каменные опоры Эмилиева моста3, с которого, впрочем, его легко могли заметить стражники.
     А впереди, ниже по течению, над рекой нависала арка Сублициева моста4, столь же бдительно охраняемая. Не раздумывая, Луцилий проткнул мех мечом и нырнул под воду. Нащупал кровоточащей рукой ножны, но туда набралась вода. Меч втиснулся только наполовину, Удерживая его за рукоять, правой рукой сорвал с себя отяжелевший от воды плащ, вместе с ненужным уже мехом. Вынырнул, налегке, на поверхность, бросил взгляд влево, в сторону храма Геркулеса Непобедимого на Бычьем форуме и, взмолившись героическому небожителю о ниспослании ему сил и удачи, набрал полную грудь воздуха и загребая здоровой рукой, снова ушел под воду. Нет, не о нем была поговорка: «Пить из Тибра, значит забывать о мятеже»!