Этот день

Всю жизнь я работал в проектных институтах. Во всех них употребление алкоголя на рабочих местах было безусловно запрещено, но на деле не один праздник без этого не обходился. Где-то это происходило с размахом, и возглавлялось начальством, где-то поскромнее. Если это был календарный праздник, то он отмечался накануне.
 
Вот, начальник отдела в такой день уходит на совещание к директору, и возвратившись,сообщает нам, что на торжественную часть в актовом зале надо будет явиться хотя бы половине сотрудников, и они тут же назначаются.

- А также директор сказал, что в обеденный перерыв можно всем сесть и попить чай, но алкоголь строжайше запрещен. На этот счет было указание из райкома. Было сказано, что нас будут проверять по отделам, так что прошу не нарушать. Работаем как обычно, уходить разрешили на час раньше, - говорит начальник.

Полностью всерьез его слова не воспринимаются. Отродясь не было такого никогда. С чего бы сейчас было по другому?

Некоторые женщины принесли из дому холодец, селедку под шубой, пироги, и сами одеты празднично.

Время идет, никто толком не работает. Вот люди возвращаются с торжественной части с начальником во главе, все праздно стоят, болтают. И тут заходит Шильникова с охапкой чертежей. Это она ходила по отделам получать подписи на согласование.

- А чего это у вас тут ничего не накрыто? Смежники все сидят уже за столами, и меня приглашали.

Все смотрят на начальника. Он колеблется. А как же запрет?

- А руководство уже само закрылось в комнате отдыха, - говорит Люська. У нее сестра – секретарша в приемной, так что сведения верные.

- И в коридорах уже ни одного не встретишь, - добавляет кто-то.

И начальник сдается. Тут же кого-то отряжают в магазин, благо он рядом с черным входом. Оказывается, картошка уже варилась дома у живущей рядом сотрудницы, осталось почистить селедку. И вот, через десять минут стол на постланной засвеченной синьке, дружными усилиями накрыт, и украшен салфетками из той же синьки с вырезанными фестончиками.

Через пару часов семейные женщины уходят домой, а оставшиеся снова скидываются, и посылают в магазин гонца. Случалось, что празднование заканчивалось потом на чьей-нибудь квартире.

В тот предпраздничный день я задержался в переплетной мастерской. Пришла аэрофотосъемка района проекта, и надо было наклеить ее на планшет. Я делал это сам, потому что листы съемки были выполнены с перехлестом, и надо было обрезать излишки. При этом листы плоховато стыковались. Такое не поручишь кому попало. Легко все испортить, а экземпляров фотографий всего два, из них один для архива.

Итак, я резал листы по намечаемым мною линиям, мазал оборотную сторону декстринным клеем, и осторожно клал на планшет, тщательно разглаживая. Быстро эту работу не сделаешь, вот я и опаздывал в свой отдел к столу.

А институтские рабочие: плотник, переплетчики, электрик и слесарь, все - пожилые мужики, уже сели за стол отмечать День Победы. Первым делом, выпили за Победу. Они пили, закусывали, и негромко разговаривали. Поначалу я пропускал мимо ушей их разговоры, но потом что-то меня в них насторожило.

Они вели себя как-то непривычно. Говорили степенно, неторопливо, не перебивая друг друга. Пили тоже как-то незаметно, тихо. Да и одеты они были опрятнее, чем принято у рабочих.

Они вспоминали военные годы. Упоминали 42-й, 43-й годы. Из рассказов следовало, что они не воевали, а работали: одни работали на шахтах, другие на лесоповале. Они вспоминали хороший или плохой был начальник или нормировщик, и как, бывало, однажды удалось досыта наесться, или пожить какое-то время в тепле. А вообще, из разговоров следовало, что это были исключительно тяжелые годы.

- А кому тогда было хорошо, - подумал я, - может моему отцу, зимой 42-го под Старой Руссой? Они тогда все наступали, и он чудом уцелел.

Все мои родственники и соседи воевали, были не по разу ранены. Не воевал один, и то только потому, что служил в Монголии. А здесь - четверо или пятеро невоевавших человек собрались в одном месте, и жалуются как они голодали в тылу.

Я закончил работу, и ушел в свой отдел к давно накрытому столу. Там, между тостами, я рассказал об этих странных разговорах. Мол, я слышал, как они жаловались на трудности, а ведь сидели в тылу, оставались живы. Рады бы быть должны.

- Так это же немцы, - сказал Витя. Он знал в институте всех. – Поволжские немцы. Их в армию не брали.

- Зато в другую армию брали, трудовую. Там за работу не платили ничего. Та же зона, только без судимости, - сказал Булдаков.

- Так получается, что им еще повезло с выселением, - сообразил я, - Они-то остались в живых, а не погибли на фронте.

- Не скажите, - сказал начальник, он был со всеми на вы, - они там вовсю мерли и от голода и от холода. Семьи их выживали отдельно. Уж они-то настрадались по полной. Кормильцев забрали, кругом чужие. Семьи у них были большие, детей много.

- А местные их фашистами называли, детей в школе били, - сказал Булдаков, - я знаю, у меня тесть немец. Да и жена рассказывала.

Здесь у нас зашла легкая дискуссия о том, выиграли ли наши немцы в конечном счете от выселения или проиграли. С одной стороны, мужики в большинстве остались живы, с другой – вся та жизнь с клеймом предателя. А за что?

Впрочем, скоро перешли на другие темы, и пьянка пошла своим заведенным чередом.

Уже в последнее время я читал, что НКВД тогда устроило проверку: послало в район проживания поволжских немцев группу своих оперов, изображавших немецких диверсантов. Наши немцы их приняли и укрыли, не пройдя, таким образом проверки на лояльность. Потому, дескать, их всех потом и выслали. Правда источник этих сведений мутный, скорее всего фейковый, вроде того белого коня в серебрянной сбруе, что старшины Кавказа посылали Гитлеру. Существовала такая байка в моем детстве.

С другой стороны, была подобная, совершенно подлинная история в США. Японский пилот после Перл Харбора совершил вынужденную посадку на американском острове. Он пошел в ближайший дом, а хозяином его оказался единственный японец, из всех живущих на острове. Японец приютил и укрыл пилота. Когда их нашли, тот случай попал в газеты, и поднялся шум на всю страну. На Тихоокеанском побережьи тогда жило триста тысяч японцев. Их всех интернировали, от греха подальше. К концу войны, правда, им разрешили из добровольцев сформировать воинскую часть, которая потом воевала в Европе.

Так что, некоторая вероятная угроза от существования компактной немецкой общины в ближнем тылу, все же просматривается.

С другой стороны, русские из военнопленных тоже служили в немецких войсках. В Сталинградской окруженной группирове было много русских, и они сражались с отчаяннем обреченных до самого конца. Я об этом читал потом в мемуарах одного немецкого офицера, прошедшего Сталинград и плен. И не выселишь русских за это никуда, и не накажешь никак.

Как же быть в таких случаях? У меня ответа нет. Я – тоже маленький человек, ничего не решаю.

Увы, маленькие люди в играх больших людей не более, чем расходный материал. За них все решено. Одного - в топку войны, другого – в шахту, работать за паек. Собственного выбора у маленького человека нет. Какое дело большим людям до их страданий и переживаний?

Потом те немцы уехали в Германию все. Из страны, в которой они своими для нас таки не стали. Я видел в 90-х, как запустыниваются села, перешедшие от них к новым хозяевам. Как палисадники перед домами, ранее заполненные цветами, зарастают бурьяном, веселый крашеный штакетник валится, сады вырубаются. Русские немцы теперь сажают цветы перед своим домом в другой стране.

Мне кажется, маленьким людям хорошо жить только там, где все управляется маленькими же людьми, а большим людям не дают власти. Упаси всех нас Бог от вождей, которые лучше нас знают чего нам надо