Алла Марченко Адам и Ева конца семидесятых

Ольга Постникова. Роман на два голоса. Континент, № 3 (105), 2000, июль – сентябрь


Не обладая проницательностью Ольги Славниковой, уверяющей, будто безошибочно определяет возраст прозаика по качеству “словесной походки”, я все же частенько угадывала время рождения недатированной рукописи, естественно, приблизительно: не позже... не раньше... Особенно легко узнавались тексты, складируемые “в стол” в конце 70-х – начале 80-х: вялые и утомительно длинные. В пандан застойному бытованию маленький роман-романс Ольги Постниковой – острый, свежий, отчаянный, так сильно отличается от типовых (несостоявшихся!) дебютов эпохи позднего застоя, что, увидев под журнальной публикацией две даты: 1978, 1998, сразу же и решила: первая – 1978 – фиксирует время действия и черновых заготовок (подробностей жизни). Оказалось, я сильно ошиблась: в 1998-м Постникова всего лишь почистила стиль да растушевала финал: в рукописном варианте “Роман на два голоса” кончался смертью героя, в опубликованном – мы расстаемся с бедными влюбленными в минуту хотя и злую, но все же не безнадежную: а вдруг? А вдруг, пока Ева искала своего Адама по московским моргам, он оклемался, добрался до их нелегального “чердачного рая”, зажег сигнальное око-окно, отдернул бязевую, туго накрахмаленную занавеску и ждет? И в кофейнике жар бережет с помощью штопаного-перештопаного ловкими, рукодельными ее руками единственного своего пиджака?..
При втором чтении уже не удивляла смелость любовных эпизодов (в переводе на нынешний русяз – “постельных сцен”): после аксеновского “Ожога”, который – помните? – бойко курсировал по Москве именно в эти годы, о том, что происходит между мужчиной и женщиной, когда они любят друг друга, уже можно было, ставя ногу в грубо-зримо проложенный след, писать и так, как это делает Постникова.
Удивляло другое, а именно то, что странно-нежная повесть о любви не просто подсвечена, для трагического суперэффекта, “ужасами войны”, но и написана войною (ежели вспомнить формулу молодого Маяковского: можно не писать о войне, но нужно писать войною), хотя сюжет “Романа на два голоса” обрывается в никуда за год до главного события в судьбе того поколения, к которому принадлежат его герои, – Афгана. (“Афганская война – главное историческое событие в жизни поколения. Может быть, единственное событие. К ней причастны и те, кто спрятался, отстранился. Если они и не участвовали в войне, война участвовала в них”. Андрей Плахов, из рецензии на фильм Никиты Тягунова “Нога”. – “Сеанс”, № 7, 1992).
Дело, однако, в том, что наш Адам, он же Сашка Батурин, инженер-конструктор, после окончания Бауманского распределен в “престижный ящик”, вкалывающий, как и сотни сотен аналогичных строго засекреченных НИИ, на большую войну. Даже в Москве, внутри Садового кольца, подобных “контор” навалом:
“Утром множество людей, как муравьи, спешили от метро в учреждения. Здесь, в центре, находилось несколько десятков исследовательских и проектных институтов со строгими черными с золотом вывесками на фасадах. Но везде были проходные с вертушкой, непреодолимые заборы и вооруженная охрана. Каждый институт работал на оборону и числился в министерских списках как “почтовый ящик” номер такой-то, собирая под крыши свои до тысячи людей”).
Впрочем, в первые месяцы отбывания обязательного, по месту распределения срока инженер Бутурин не очень-то задумывается над тем, что значит работать на оборону. Куда сильнее раздражает нашего эмэнэса “цвет воздуха”, закачанного в “ящик”, цвет скуки и безалаберности (“полгода спячка, а потом гонка”). Его даже злит, что сотрудники стратегически важного “учреждения” не рвут удила, крепя оборонную мощь СССР, а либо болтают и сплетничают, либо втихую “халтурят”, то бишь занимаются левой мелочевкой: стеклодувы преображают бутылки темного стекла в занятные пепельницы, токари космической квалификации мастерят наборы столовых ножей и т. д. и т. п. Ведь “если война все-таки грянет, вряд ли такие кадры будут на что-то годны после многих лет безделья и питья казенного этинола”. К тому же у новоиспеченного дипломированного технаря появились заботы и поприятнее. Он обнаружил неподалеку от своего местожительства (Хрущев пер., д. 4), под боком у школы, в которой герои романа когда-то учились, необитаемый остров, застроенный столетия полтора назад деревянными особнячками, еще недавно набитыми под завязку старомосковскими мизераблями, а ныне совершенно безлюдными. Выбрав домишко покрепче, угрюмый и тощий Адам привел туда свою кроткую и мечтательную Еву, и они в четыре руки принялись охорашивать ненадежный приют: ее, нежные и длиннопалые, вили гнездо, в котором хотелось бы радоваться жизни, его, твердые и широкие, возводили крепость-убежище, где можно было терпеть жизнь, а главное – заниматься делом, которое захватило бы целиком.
Вряд ли наш герой предпочел Бауманское училище Строгановскому потому только, что физики были в ту пору в большем почете, нежели художники и прочие лирики. Рисовальная студия при районном Доме пионеров, где он, безотцовщина, внук репрессированного деда и сын репрессированного отца, занимался в школьные годы, шансов на поступление в Строгановку не давала и куда шибче продвинутым студийцам. А кроме того, здесь, в Бауманке, была крепкая военная кафедра, гарантировавшая избавление от солдатчины. И вот теперь он решает устроить Строгановку на дому, чтобы освоить самостоятельно, своим умом, путем проб и ошибок, технику гравюры – на дереве, на меди, на линолеуме. Благо Москва прихорашивается и чего только не выбрасывает на свои помойки, например, печатные станки образца 1875 года, а новоявленный островитянин недаром окончил высшее, старейшее в России, техническое училище. И недели не прошло, как старинный печатный механизм налажен и приспособлен для замысленных надобностей! Страницы, где подробно, с чутким вниманием к самой малой малости описывается ход этого эксперимента, на мой взгляд, лучшие в романе. Нас так долго и так настырно убеждали в необходимости изображать процесс творческого труда, что мы, несмотря на гениальные уроки Андрея Платонова, этому так и не научились. Опыт Ольги Постниковой и в этом отношении оказался уникальным...
Время меж тем идет себе и идет, вроде бы ни шатко ни валко, а по сути с чудовищной неизбежностью приближается к роковой границе меж миром и войной, и завтрашняя война, от которой герои романа, казалось бы, надежно спрятались, чтобы не участвовать в ней, начинает участвовать в них. Инженеру Батурину, в скоростном порядке, оформляют соответствующую чрезвычайности производственного задания “форму секретности”, и он, забросив гравюрные экзерсисы, с головой погружается в чертежи и расчеты и даже досадует, что в институте запрещено оставаться после окончания рабочего дня. Теперь и он не изгой и не отщепенец, а “частица большого содружества людей, делающих одно грандиозное дело”.
Но вот наукоемкий “проект”, к которому и наш Адам руку приложил, принят представителями заказчика (“мордастыми мужиками в добротных костюмах”), азарт соревновательности выдыхается, и до проектанта наконец-то доходит, какому “грандиозному делу” он, как тысячи тысяч таких, как он, винтиков-колесиков, отдал силу, ум, изобретательность и сноровку! Ева, как и положено идеальной женщине начинающего мастера, не в курсе происходящего:
“Вечером того дня, когда проект был сдан, подружка, вместе с ним переживавшая нервотрепку спешки и ответственности, встретила возлюбленного простонародно накрытым столом. Разлила вино и начала было торжественно возглашать поздравление... но он вдруг так ударил кулаком по столу, что тарелки задребезжали на фанере, и страшно, со спазмами в голосе, завопил: “Т-ты понимаешь, идиотка, что я сделал? Я сделал такую штуку, чтобы д-давить людей ...Тотальная гибель всего живого!”
В сравнении с этой штукой, убивающей все живое (“Рассчитали зоны поражения. Там и носа не просунешь...”), все остальные, самоубийственные, поступки Адама, включая нервический срыв в кабинете начальника зловещего Первого отдела, где неожиданно для себя этот осторожный, настороженный скрытник вдруг заявляет: “Я вообще против... Против всего этого”, – ерунда на постном масле. Он уже погиб, пропал без вести на еще не начавшейся войне, уже мертв, мертвее мертвого и только притворяется живым, чтобы не испугать Еву, чтобы эта розовая и голубая, слегка беременная дурочка доносила, не скинула их ребенка...
 
"Литературная газета" № 11 (5826) 14 - 20 марта 2001 г.