Оккупация

В час, когда умрёт Надежда на спасение, и ты оставишь нас, Господи, как оставил умирать сына своего на кресте, молим тебя лишь об одном: сохрани нам терпение твоё, ибо веруем.

(Из молитвы, записанной на стене пещеры близ Рима в 455 году н.э.)


– Стой, Леший, – Василь натянул поводья, – тпру, тебе говорю!
До хутора оставалось не более полукилометра, и мерин, ничего не понимая, остановился. Вот он, родной дом, почти рядом, полный тепла и Надежды, которая напоит его и накормит, так зачем это непредвиденное хозяйское «тпру»? С досады он даже замотал из стороны в сторону своей косматой лошадиной головой, после чего недовольно стал бить правым передним копытом о мёрзлую землю.
– Ну, – прикрикнул на него хуторянин, – побалуй мне ещё!
Солнце садилось, день подходил к концу, и Василь не мог себе отказать в невинном удовольствии: замерзшей рукой он забрался глубоко за пазуху и достал новенькие, только что отпечатанные деньги; вдохнул их сладкий запах, бережно пересчитал, пристально вглядываясь в доселе невиданные купюры.
– Вот, Леший, смотри, – с издёвкой над недалёким животным обратился Василь к мерину, – видел когда-нибудь такие гроши?
Услыхав своё имя, конь тронулся было с места, но хозяин, натянув поводья, снова укротил его ход:
–  Тпру, тебе говорю, безмозглая ты скотина, – ласково выругался крестьянин. – Это же рейхсмарки, дурья твоя голова. Не какие-то там рубли иль карбованцы, а настоящие гроши, немецкие!
Мерин отказывался поддерживать с человеком непонятный разговор, упрямо вытягивая в сторону дома морду и пытаясь незаметно, хоть на шажочек, но стронуться с места, из-за чего мгновением позже получил вдоль рёбер лёгкий удар плетью.
– Тьфу! – сплюнул с досады мужик. – Осёл! Осёл, прости Господи, а не лошадь! Ничего-то ты кроме своей тёплой конюшни и Надежды знать не хочешь! Рассчитываешь, она тебе сейчас хлебца даст?
Намереваясь сопроводить вопрос отборной матерной бранью, он вдруг запнулся, сам ощутив внутри тепло и приятное чувство голода.
– Всем вам, скотинам, только ласку подавай да пожрать послаще, а я вот возьму и на эти деньги ей пальто куплю зелёное, мне Игнат его обещал за полцены отдать. Пусть ношенное, но доброе, в таких польтах только городские ходят, понял ты, чудище косматое?
В нетерпении чудище переминалось с ноги на ногу, не желая ничего отвечать на обидные упрёки в свой адрес.
Василь же, выговорившись и глубоко вдохнув свежего морозного воздуха, вдруг ощутил всем нутром начало новой счастливой для себя жизни, ибо подумал, что справедлив Господь, и не должен он ниспосылать на человека одни лишь испытания, должны быть и награды, и поощрения за страдания-то. Бережно спрятав  свой денежный прибыток за пазуху, крестьянин с лёгким сердцем направил Лешего шагом:
– Но-о! Чего застыл? Пошёл домой, поди, заждалась нас  Надежда-то.

* * *

Надежда – всё, что осталось у Василя в этой жизни окромя старого мерина и хутора. После того, как схоронил жонку (заболела она из-за того, что позапрошлой осенью провалилась в заболоченную яму, не доглядела, когда хворост собирала, а вода студёная, вот и… Василь утёр слезы, набежавшие на глаза, шершавым, как точильный камень, кулаком), домашнее хозяйство свалилось на её пичужьи плечи. Сколько же ей годков-то было? Пятнадцать, дал Бог, так вот, значит, почитай два лета, как справляется. И всё у неё ладно да скоро: пообедать, повечереть, утренник в дорогу собрать; в хате чистота и порядок; одежку какую поправить; за скотиной присмотреть; а огород какой, всей округе на зависть!
Единственная недомолвка с дочерью у Василя вышла из-за невесть откуда взявшегося проклятого комсомола. Ещё до оккупации повадился тут один представитель в очках из Пряного к ним наведываться. Как же так, спрашивает, товарищ Василь Данилович, почему Надежда ваша школу не посещает, а ей, дескать, учиться надо, к тому же самая пора по возрасту пришла в комсомол вступать?
В прежние времена Василь бы отделал этого лиходея-агитатора слегой вдоль рёбер, и дело с концом, но нельзя, как-никак, новая власть, пришлось кланяться да квасом угощать. Чуть было не уговорил тогда окаянный супостат Надежду, только вожжи и помогли.
Слава Богу, применять их не пришлось. Однажды, после того как очкарик ушёл, Василь схватил дочь за косы да в конюшню поволок, чтобы никто ничего не увидать, не услыхать не мог. Надежда как вожжи-то увидела в отцовских руках, сама всё сообразила и побожилась памятью матери, что никогда больше о комсомоле не заговорит даже. Пусть напугал её, глупую, малость, но ведь прав оказался: в которой уже раз мужицкая дальновидность и смекалка не подвели крестьянина: агитатор к ним больше не наведывался, а через два месяца и власть их антихристовская сменилась.
– У немцев всё по закону, по справедливости, – продолжал громко объяснять Василь мерину. – Обещали они, значит, заплатить за сданную в комендатуру провизию и заплатили, аккуратно заплатили. А что нам, то есть крестьянину, ещё надо? Того и надо, чтобы даром не забирали, как при советской власти, понимаешь?
Леший знай себе тянул подводу с мужиком, кивая в знак согласия косматой головой и раздувая пар из ноздрей от удовольствия, что совсем скоро будет дома.
С надеждой на новую оккупационную жизнь Василь тоже с удовольствием думал о том, как по прибытии на хутор распряжёт во дворе мерина, после чего загонит его в конюшню, бросит в ясли охапку сена  да в натопленной хате за небогато накрытым к ужину столом  выпьет стаканчик самогона с морозца, а может, и два, если дочка не заругает. Она небось и картохи уже наварила, ждёт батьку...

* * *

– Стой, – прохрипела тощая фигура впереди.
Василь натянул поводья:
– Тпру.
Мерин остановился, тычась мордой в протянутую руку незнакомца. Василь прищурил глаза, пытаясь угадать, кто же это на ночь глядя забрёл к ним на хутор.
Человек двигался к подводе медленно, сильно припадая на левую ногу.
– Ты кто ж будешь, не признал тебя? – по-свойски выкрикнул Василь Данилович.
– Рядовой Красной Армии, – вновь захрипел голос незнакомца, перейдя в сухой кашель. – Мне бы согреться и поесть малость.
Красноармеец подошёл совсем близко и просьбу свою подтвердил хозяину подводы гранатой, зажатой в ладони. На мгновение крестьянин опешил, глядя в чёрное от грязи и холода лицо непрошеного гостя.
– Я не шучу, дядя, – добавил тот, ухватившись не с первого раза за чеку озябшими непослушными пальцами.
«Если рванёт, обои здесь поляжем, да ещё и мерина зацепит, – смекнул Василь о последствиях первоначально задуманного сопротивления, – лучше обождать пока».
– Ты чего, служивый, не дури, – стал он ворошить сено позади себя, – садись, тут до хутора моего недалеко.
– А немцы? – чёрное лицо впилось в крестьянина лихорадочно прыгающими больными глазами.
– А немцы… так это, – мужику пришлось оправдываться, – далеко отсюда будут, в Пряном у них комендатура, почти двенадцать вёрст.
Красноармеец с трудом забрался на подводу за спиной возчика и ткнул того в спину:
– Трогай, отец.
– Это мы мигом. Но-о, – присвистнул Василь, и Леший с радостью пустился домой лёгким аллюром.

* * *

Заехав во двор, Василь доложил, не оборачиваясь, красноармейцу:
– Прибыли.
Никто из-за спины не ответил. Мужик со страхом обернулся и увидел, что попутчик его спит.
Осторожно, чтобы не разбудить, Василь выручил из руки спящего солдатика гранату и спрятал в карман.
– Напугал, дурань, – опять же незлобливо выругался мужик, когда опасность миновала. – Согрелся и уснул, вояка,
Василь соскочил с подводы и презрительно сплюнул.
На крыльце появилась Надежда:
– Батька, почему так долго?
– Тише ты, – прикрикнул на неё отец, – хлопчика разбудишь. А ну иди сюда, пособить надо.
Вместе они оттащили тяжёлое тело в хату и положили на широкую лавку вдоль стены. Красноармеец так и не проснулся.
– Не бойся, он ещё долго не очнётся, а я только Лешего распрягу и вернусь, – сказал Василь дочери, направляясь к двери, – а ты мне пока налей стаканчик-то.
– Батька! – стала возражать Надежда.
– Налей-налей, дочка, – с лаской попросил он, выходя из хаты, – один только, вот те крест, – добавил, перекрестившись на икону.
В тёплой конюшне, бросив мерину охапку сена, Василь крепко задумался, что ему с красноармейцем-то делать? Может, зря его в хату определил? Надо было сразу отвезти куда подальше в лес да и бросить там. Леший оторвал свою косматую голову от сена и ткнулся в руки хозяина, прося зерна или хлебца.
– Не совестно выклянчивать-то? – Василь достал из кармана маленький сухарик и протянул навстречу влажным волосатым губам мерина.
Не по-христиански это, вдруг ещё выживет, вернётся с партизанами, мстить будет. Не дело это, совсем не дело.
 Окончив хлопоты со скотиной в конюшне, Василь взял в руки лопату и, озираясь в спустившейся темноте по сторонам, прикопал реквизируемую им у красноармейца гранату в огороде, предварительно обернув её в старую портянку. В земле для метки он оставил колышек.
И только направился в хату, как услышал душераздирающий крик, а когда забежал в горницу, то увидел Надежду, стоящую над полураздетым мужским телом с раскалённой докрасна кочергой.
Оказалось, что за то время, пока Василь возился в конюшне и огороде да рассуждал ещё, его дочь успела раздеть спящего солдатика, отмыть его от грязи и сажи да рану загноившуюся обработать.
Ещё долго от боли стонал раненый красноармеец, пока Надежда смазывала ему ожёг постным маслом и перевязывала рану серыми полосками, нарезанными из старой простыни, приговаривая при этом ласковым голосом:
– Потерпи, потерпи, родненький. Так надо, на вот, выпей.
С трудом сделав несколько глотков самогона, вообще-то предназначенного вовсе не для него, красноармеец осоловел, раскраснелся лицом и вскоре вновь заснул, не вымолвив при этом ни слова.
Только при свете керосиновой лампы, Василь разглядел, что гранатой на дороге его испугал безусый мальчишка, летами едва старше его дочери.
– Сопляк совсем! – сказал он с досады, отходя от спящего и убавляя огонь в светильнике.
– Хорошо, что пуля в ноге не застряла, – ответила Надежда, – слабый он совсем и не ел дней пять, наверное.
Пока отец вечерял, она продолжала хлопотать над раненым, как наседка над цыплёнком, и только удостоверившись, что больше ничем помочь не сможет, сама улеглась спать на железной кровати за занавесью.
«И где это она этому научилась? – не без гордости спрашивал себя Василь, закусывая оставшийся в стакане самогон душистым кусочком сальца с чесноком и чёрным хлебом. – И не испугалась, да ловко-то как! Раз-раз и готово, золото, а не дочка, вся в мать, с такой не пропадёшь. Ишь ты, додумалась, кочергой рану прижечь. Смекалистая, вся в отца, значит!»
Лампа ещё горела, и чтобы не жечь керосин понапрасну, крестьянин решил наскоро обыскать шинельку раненого хлопчика, которую Надежда набросила тому на ноги для пущего согрева. Шинель была ещё ладная, без дырьев, во внутреннем кармане которой нашлась книжка рядового Красной Армии. «Надеждин Павел Андреич, – одними губами медленно прочитал по слогам крестьянин, – русский, 1922. Ну точно, на год всего Надежды-то моей старше, жених мог бы быть». Книжку он вложил обратно во внутренний карман шинельки и вновь набросил её на ноги спящему красноармейцу. Затем погасив лампу, Василь осторожно, в полной темноте вновь достал из-за пазухи рейхсмарки и на ощупь спрятал их в тайник за иконой, о котором только они с покойной женой знали.
1922. В этот год они с матерью Надежды и обвенчались. Василь как был в одежде, не разоблачаясь, залез на печку и стал считать на пальцах. Вот то-то и оно, ему, стало быть, было столько же, сколько этому сопляку Павлу Андреечу – 19, а ей, как Надежде, – 18.
Дело молодое было – усмехнулся себе в бороду Василь Данилович –  дюже ласковая была супружница-то, и этот взгляд её лучистый вот в точности, как Надежда на этого хлопчика-то смотрела, когда ногу ему перевязывала.
«Стой, шалишь! – у Василя даже в горле пересохло от тех буйных фантазий, которые вдруг в начале ноября летним ливнем обрушились на его голову. Пришлось, кряхтя, слезать с печи и пить воды из жбана. Пряное опьянение от самогона как рукой сняло:
«Эдак, сойдутся здесь, пока я в разъезде-то буду, и сбегут в свою Красную Армию вдвоём, а что, и ничего не поделаешь, вернешься так домой, вечером, а их и след простыл. Как же я тогда один-то останусь, и без жонки и без Надежды что ли? Эй, стой, шалишь, служивый. Так у нас с тобой дело не пойдёт, а с бабы-то какой спрос, тем более, молодой, которая и пробы не знает, враз даст себя окрутить, они жалеючи-то быстрей сдаются…»
Мысль о выдаче красноармейца немцам терпеливо караулила крестьянский ум, чтобы до времени не быть обнаруженной и разоблачённой христианской совестью, которая, понятно, наперво бы выставила её чересчур подлой. Теперь же когда Василь снова забрался на печку в сильном возбуждёнии от страха и ревности, она беззастенчиво открылась, и мозг принялся крутить её, прикидывая различные варианты, и в конце концов то, что вначале виделось подлостью, теперь легко перевернулось с ног на голову и представилось самым настоящим спасением для обоих. 
«Христом Богом, не на смерть же я его определяю, – рассуждал мужик, беспокойно переворачиваясь с боку на бок, – наоборот, хлопчик скорее погибнет, если партизанить начнёт или к своим пробираться вздумает, которых уж и след давно простыл. Так или иначе от голода, холода загнётся или пулю поймает, а если немцам его сдать, как положено по закону, окажется в лагере, где тебе и еда, и крыша над головой, и стрелять по тебе никто не будет. С рядового пленного ведь какой спрос?  Главное, чтоб не коммуняка был, да вроде не похож на коммуняку-то, ведь сопляк совсем. Глядишь, и ремеслу какому-нибудь полезному научится. А война закончится, он из этого лагеря выйдет и мне же сам спасибо скажет,… потом ведь и благодарность за это от новой власти-то, и гроши, наверняка, какие-никакие причитаются… Ведь не отказываться же от денег-то, не себе, вон на пальто для Надежды как раз, что Игнат предлагал, и выйдет, даст Бог. Не зря же она его лечила, простыни на бинты переводила, вот и расплатится, вроде как…»
Василь как можно тише во второй раз спустился с печки и надел сапоги, оставленные у двери.
«От этого только выгода всем будет. А так и надо жить, чтоб всем выгодно было», – довольный тем, как оно всё разрешилось, хозяин, крадучись на носочках, вышел за порог.
Лешего он решил не запрягать, чтобы не шуметь понапрасну, и отправился в Пряное пешком, налегке, чтобы, значит, к рассвету обратно поспеть.

* * *

Сказка о том, как мужик перехитрил совесть, скоро сказывается, да не скоро дело делается. Только через два с половиной часа Василь оказался на окраине Пряного и постучал в окно к Игнату.
Полицай Игнат приходился Василю дальним родственником, и это именно он порекомендовал новой власти хуторянина как надёжного поставщика сельскохозяйственной продукции для комендатуры.
После того, как дело с капустой и свеклой выгорело, Игнат рассчитывал продать Василю для его дочери ношеное женское пальто зелёного цвета, привезённое им из города, однако прижимистый родственничек, получив деньги, не согласился так легко расстаться с барышом, сказав: «Обожди пока, мало ли на что деньги ещё могут понадобиться, война всё-таки…»
Игнат не то чтобы затаил обиду на родственника, для которого он так старался перед начальником комендатуры герром Кохом, но всё же рассчитывал побыстрее и как можно выгоднее продать трофей.
Две недели как он привёз его из города, где немцы устраивали так называемую «акцию», или, сказать проще, массово казнили всех проживавших некогда в нём евреев. Для столь масштабного мероприятия одних сил СС было недостаточно, поэтому понадобилась помощь полицаев, получивших приказ от начальников ближайших комендатур явиться в город.
Сам Игнат, Слава Богу, никого не убивал, он должен был следить за тем, чтобы голые евреи, не создавая давки, подходили к земляному рву с насыпью. Дальше своё дело исполнял пулемёт. Раненых добивали только эсэсовцы, другим такой чести не оказывалось.
За участие в «акции» все полицаи получили премию от командования, выданную вещами, изъятыми у евреев перед казнью.
«Несправедливо, – с сожалением рассуждали между собой возвращающиеся домой полицаи, в числе которых был и Игнат, когда мерзкое чувство от причастности к убийствам сменилось завистью к немцам, – сами-то вон и золотом, и драгоценными камнями разжились, а нам одни тряпки ношеные достались».
Чтобы как-то скрасить разочарование от нечестного дележа, Игнат решил это зелёное пальто как можно выгодней продать и получить за него хоть какую-нибудь денежную компенсацию. Поэтому, когда Василь рассказал ему о спящем на хуторе красноармейце и побожился, что на полученное вознаграждение обязательно выкупит это несчастное зелёное пальто для своей дочери, полицай со всем рвением принялся за дело, и через полчаса грузовик с немцами и полицаями выехал на хутор.
Василю место в грузовике не нашлось, и он возвращался домой в приятной компании коменданта герра Коха (несмотря на ранний час, он бодрствовал и, узнав от Игната, в чём дело, лично возглавил операцию по поимке красноармейца) и в его служебном автомобиле. Крестьянскому восторгу не было предела, он долго отказывался садиться в легковую машину, боясь изгрязить салон, но комендант был настойчив, приглашая мужика ехать вместе с ним, вставляя в правильную, но непонятную немецкую речь, неправильные, но понятные русские слова:
– Битте, Иван, катиться ветерком.


* * *

Когда въехали во двор хутора, хозяин его, опьянённый радостью от такой чести, оказанной новой властью, сразу и не заметил, что подводы возле хаты и след простыл. Пока немцы и полицаи выгружались, он деловой походкой вбежал по крыльцу в своё жилище и позвал дочку, чтобы выманить её на улицу. Надежда на его зов не ответила, и вот только в этот момент мужик заволновался. На лавке, где несколько часов назад ещё спал красноармеец, никого не было, как, впрочем, и кровать за занавесью оказалась пустой и холодной.  Обыскав наспех горницу, он понял, что раненый солдатик вместе с Надеждой исчезли, поэтому опрометью кинулся обратно во двор. Там его подозрения подтвердились: не обнаружив подводы и мерина в конюшне, Василь с досады всплеснул руками и громко в крик пожаловался родному полицаю:
  – Убёгли, Игнат! Догонять надо.
Коллаборационист недовольно сплюнул и отправился к герру Коху на доклад, но не успел он сделать и шага, как во двор въехала запряжённая мерином подвода. Леший, учуяв незнакомое присутствие, раздул ноздри и шарахнулся было в сторону, но правившая им Надежда, грозно окрикнула:
– Тпру, стой, окаянный!
Увидев немцев и полицаев, она в отличие от своего коня, не растерялась. Ловко соскочив с подводы, девушка, не обращая ни на кого внимания, схватила мерина за уздечку и потянула вперёд. Василь большими шагами пошёл навстречу и, приблизившись, не мог не заметить, с каким презрительным вызовом посмотрела на него родная дочь, да ещё и мерин недобро косился. Вконец разозлённый, он грубо схватил Надежду и занёс высоко руку, чтобы со всей силы ударить, но карающую десницу очень вовремя перехватил герр Кох, остановив, таким образом, с точки зрения новой власти, незаконное рукоприкладство:
– Найн, найн, Иван, не можно, – погрозил указательным пальчиком в чёрной перчатке немецкий офицер. – Битте, фройлян.
Комендант подал руку Надежде, и та, выждав мгновение, в ответ протянула свою маленькую ручку в старой не по размеру большой рукавице.
На глазах опешившего отца галантный заграничный кавалер сопроводил барышню-крестьянку до своего автомобиля и помог занять предназначенное ей место подле себя, после чего дверца захлопнулась.
«Ишь, хвост распушил, петух гамбургский», – процедил сквозь зубы Василь Данилович и двинулся было за Надеждой, но путь ему преградил полицай Игнат:
– Тебе не надо с нами, слышишь? Она только покажет, куда красноармейца отвезла, и вернётся.
– Добро, – кивнул хозяин хутора и отошёл в сторону распрягать лошадь.

* * *


– Как хошь, – снова жаловался Василь Лешему после того, как фашисты забрав Надежду, убрались со двора, – а пальто этой чертовке справить придётся, а то ведь глядеть срамно. Энтот-то, вишь, какой франт к нам пожаловал: и мундирчик, и шинель тютелька в тютельку на нём сидят, как влитые, оборочка в оборочку, в самую притирочку. Господа, что и говорить, неровня нам холопам-мужикам. А сапоги яловые, заметил? Кожа на них мягкая! Такие целовать приятней, чем иную бабу, понимаешь?
Леший в ответ довольно кивал, постепенно освобождаясь от упряжи и тыча губами в хозяйские руки, требуя хлебца.
– Вот я тебе, – замахнулся на него Василь, – ничего ты не понимаешь, мерин ты и есть мерин, где тебя такое понять-то! Не пара она ему в этой плохенькой своей одежонке-то. Видел или нет? Вот будет у неё пальто, тогда другое дело. Только бы заплатили, а то скажут: раз убёг он от тебя, раненый солдатик, то значит, и вознаграждение тебе, Василь Данилович, не полагается. У них же, сам знаешь, всё по заведённому порядку, этих не упросишь, не договоришься по-свойски-то.
Распряжённый Леший склонился к охапке сена, и недовольному тем, что его никто не слушает, Василю тоже ничего не оставалось, как отправиться в хату перекусить.
Перво-наперво проверив за иконой тайник с деньгами, целы ли (рейхсмарки оказались нетронутыми), он наскоро похлебал холодных щей и чтобы избавиться от невесть откуда налетевших тревожных дум, решил занять себя привычной работой по хозяйству. Но за что бы он ни брался, будь-то колун или вилы, всё валилось из рук, – не думать о дочери не получалось.
Прерывая свои занятия, хуторянин неоднократно выходил на дорогу смотреть, не идёт ли по ней его Надежда?
Затем поплевав на ладони, снова возвращался к делам, пока праздно шатавшийся по двору Леший в поисках корма не напросился на очередной разговор:
– А что, если по закону-то, вот бы отдать Надежду нашу в немецкие-то руки, замуж, значит? Так это ж в раз новая счастливая жизнь-то наступит. Это ж всё Пряное нам с тобой завидовать будет. Что скажешь, а, супостат косматый?
В то время, как от перспективы породниться с новой властью у хуторского крестьянина закружилась голова, сам мерин отскочил от хозяина, как от греха, и обиженный, что не дали хлебца, побрёл горевать в конюшню.
Оставшись в пустом дворе в одиночестве, приуныл и Василь Данилович, вспомнив слова Игната, который как-то обмолвился, что, по ихнему оккупационному закону, немецким солдатам и офицерам не рекомендуется заводить шашни с другими бабами, окромя немок. Но только закон-то они этот частенько нарушают тайком, так чтоб, стало быть, начальство не прознало.
Воодушевление тут же сменилось отцовским беспокойством за дочь, и мужик снова вышёл на дорогу. Там он долго вглядывался вдаль в надежде различить её маленькую пичужью фигурку, но так и не смог. От зрительного напряжения, или от сильного ветра или, может быть, от плохого предчувствия, но на крестьянские глаза вновь, как и вчера, навернулись тяжёлые слёзы.
«Пусть только вернётся, – пригрозил он не столько своей Надежде, сколько всему окружающему миру, – уж я её не пожалею в этот раз. Получит у меня вожжами, за всё, что заслужила. У-у, чертовка! И как она только догадалась, сопля эдакая, что я её красноармейчика-то немцам решил сдать? Вся в мать в свою покойницу, та тоже всё про меня наперёд знала. А ведь всё-таки вернулась, не убёгла с энтим Надеждиным своим. Стало быть, любит батьку-то больше ухаря своего. Тем более что Игнат обещался за ней присмотреть, значит, зря я сердце себе надрываю, да и что с ней может случиться? Кому она нужна сопля эта, ни кожи, ни рожи, не то, что мать её была, раз её так, бога душу! Небось, упросила дядя Игната к себе её отвезти, чтобы, значит, от отцовской грозы на время схорониться. Правильно, испугалась домой-то возвращаться, знает, уж на этот раз не сойдёт самовольство ей с рук, как Сидорову козу выпорю!»
Устало сплюнув, Василь не спеша зашагал вновь во двор запрягать Лешего.
– Неча больше ждать, – сказал он неохотно покинувшему  тёплую конюшню мерину, затягивая подпругу, – надо ехать, вертать обратно домой Надежду нашу.

* * *

Второй раз за день оказался Василь возле дома полицая Игната. На этот раз на крыльце его встретила хозяйка дома с корзиной выстиранного белья в руках.
– У Вас моя Надежда? – спросил через плетень хуторянин, не слезая с подводы.
– С чего бы ей у нас-то быть? – жена Игната растерялась, даже выронила корзину из рук.
– Вот ещё одна дура, – зло подумал про себя Василь, а вслух спросил про Игната. – А сам где?
– В комендатуре, где ж ему ещё быть-то, – услышал он не менее самого себя  раздражённый ответ.
Не желая больше на сегодня разговаривать с бабами, окромя разве что языком кнута, мужик тронул Лешего уже знакомой дорогой прямиком к комендатуре.
На центральной площади, где теперь и располагалась немецкая администрация, стучали топоры. Несколько нанятых мужиков под присмотром оккупационного солдата возводили какое-то сооружение для новой власти.
– Нет-нет, – в который раз успокаивал себя крестьянин, глядя на то, как ловко топоры расправляются с деревом, – этот герр Кох её в обиду не даст: благородные слишком, да и ни к чему это баловство им. Им от нас работу подавай, а работа всегда хорошо, лишь бы платили исправно. Надо бы потом у Игната спросить, за сколько немцы мужиков плотничать нанимают?
Привязав мерина у столба с громкоговорителем наверху, на ватных ногах Василь направился в комендатуру. Но на этот раз без сопровождения Игната его туда и вовсе не пропустили. Постовой грубо преградил просителю дорогу, угрожая автоматом.
– Герр Кох, мне нужен герр Кох, – несколько раз повторил мужик солдату, но тот его не слушал, приказывая жестами убираться восвояси по добру по здорову.
Как назло нигде поблизости не было Игната, и Василь собрался было уже отправиться на его поиски, как вдруг сам комендант счастливым образом вышел из своей резиденции с инспекцией той самой работы, которой занимались мужики с топорами.
– Gut gemacht, gut,  – говорил он плотникам, наблюдая плоды их труда, – und schneller arbeiten, schneller.( Хорошая работа, хорошая, и быстрее работайте, быстрее(нем.))
Василь не выпускал коменданта из виду, но держался на небольшом отдалении, чтобы не мешать и не раздражать начальство своим появлением, не дай Бог, не ко времени окажется.
Только когда осмотр закончился и герр Кох вновь направился к зданию комендатуры, хуторянин постарался приблизиться к нему и негромко окликнул.
Офицер обернулся и, увидев знакомое лицо, заулыбался:
– А, Иван, Gut, gut  gemacht. Komm, komm zu mir. (Хорошая, хорошая работа. Подойди ко мне (нем.))
На этот раз постовой не посмел ничего возразить против того, чтобы пропустить «старого доброго знакомого» самого коменданта, и Василь в радостном ожидании вошёл в распахнутую дверь оккупационной администрации вслед за герром Кохом.
Там его заставили расписаться в учётной книге, также как это было и накануне за сданную провизию, и снова выдали деньги.
Вместо русского «спасибо», мужик низко раскланялся перед оккупантами, и уже по привычке, не считая, спрятал рейхсмарки за пазухой.
При выходе из той комнаты, где выдавались деньги, они с комендантом увидели, как два полицая из команды Игната волокли навстречу им по коридору бессознательное тело Надеждина Павла Андреевича.
– Словили, стало быть? – робко спросил у них Василь, поравнявшись с конвоирами, но те продолжили свой путь, не обратив на скривившееся лицо хуторянина  никакого внимания.
На то, как фашисты отделали красноармейца, было противно смотреть.
– Gut, gut  gemacht, – за своих подчинённых ответил мужику сопровождавший его офицер. – Приходить завтра, Иван, будет «повешение».
Василь сначала подумал, что речь идёт о повышении лично для него, как дополнительное кроме денежного вознаграждение за оказанную новой власти услугу, и с благодарностью заулыбался, но затем, когда герр Кох указательным пальцем нарисовал вокруг своей шеи воображаемую петлю и поднял её вверх к потолку, он понял, что тот имеет в виду казнь через повешение.
– Как «повешение»? – растерялся крестьянин, заговорив на своём родном языке с тем же немецким акцентом, что и герр Кох. – Он же совсем сопляк, рядовой, его в лагерь, «орбайтен» надо.
– Auf Wiedersehen,  Иван, – попрощался комендант, не желая продолжать не совсем понятный для него разговор, и хотел было уйти, но тут Василь стал спрашивать его про свою так и не вернувшуюся домой Надежду.
Собеседники говорили между собой на разных языках, что естественно затрудняло общение, однако вскоре они очень хорошо поняли друг друга в тот самый момент, когда герр Кох сказал всего лишь одно слово: «комсомолка», а Василь принялся горячо возражать: «нихт комсомолка, нихт», осенять себя трижды крестом, чем естественно в ответ вызвал только снисходительную усмешку.
 – Идти домой, Иван, – похлопал комендант крестьянина по плечу, – пить водка и спать печка.
– Где моя Надежда? – знай себе, как заезженная пластинка, твердил русский мужик, вопрошая к немецкому офицеру, и неизвестно ещё чем бы всё закончилось, не подоспей на выручку Игнат, который без лишних слов схватил дальнего родственника за руку и увел от греха подальше.
На площади мужики с топорами уже заканчивали свою работу. Василь, ничего не понимая, смотрел то на Игната, то на новенькую белую виселицу и вдруг не на шутку испугался, так что даже язык проглотил.
– Теперь уж ничего не исправишь, Василь, – стал оправдываться полицай. – Герр Кох, он упрямый, дотошный, раз уж вбил себе в голову, что она комсомолка, то теперь от своих слов не откажется. Да и поздно, Василь. Он Надежду-то солдатам приказал отдать, а они потом её нам предлагали, хотели обменять на самогон и сало, понимаешь? Но я нашим всем запретил, молоденькая ведь совсем.
Хуторянин, застыв столбом, не шевелился, стеклянные глаза его смотрели в одну точку.
– Снасильничали её, слышишь? – Игнат со всей силы встряхнул Василя за грудки.
– Как же это, Игнат, они мою Надежду? – дар речи вернулся к хуторянину, но ноги его подкосились, и он наверняка бы упал, если бы крепкие руки полицая не удержали его на месте.
– Война, Василь, – ответил полицай, – теперь уж ничего не изменишь. Ты вот что, ты лучше не приходи завтра на казнь, не мучай себя. Домой езжай, выпей, а там время лечит, как-нибудь всё само обойдётся. Мужику-то что для жизни  надо? Самогонки да бабу тёплую на печке. А бабу я тебе найду, ты не беспокойся. Сейчас много одиноких.
Сунув в широкий карман родственника бутылку самогона, Игнат кое-как усадил того на подводу, намотал вожжи на руки и стеганул хорошенько Лешего.


* * *


Василь не помнил, как снова оказался на хуторе. Всю дорогу он не мог поверить в то, что это опять произошло с ним, очередное несчастье настигло, как ночь в лесу, только на этот раз переживать беду придётся одному, без какой бы то ни было Надежды. Когда подвода въехала во двор и остановилась, мужик очнулся от дум и, обнаружив в кармане бутылку, мигом бросился в хату, чтобы как можно быстрее выполнить наказ Игната, но споткнулся. Это мерин не захотел отпускать хозяина, пока тот не выполнит свои прямые обязанности и не распряжёт его. Леший так сильно и неожиданно для хуторянина мотнул головой, что выбил бутылку из его рук, которая разбилась, налетев на колун, и дала тем самым подходящий повод последнему выплеснуть на невинное животное (как то уже бывало не раз) всю крестьянскую злость, накопившуюся за трудный день.
Со всего размаху Василь ударил лошадь по морде: целил кулаком в глаз, но не рассчитал. Тогда он схватил тот самый не ко времени подвернувшийся колун и со всей силы обрушил на Лешего. Мерин успел отвернуть в сторону, и удар пришёлся в старую оглоблю, расколов её надвое, как полено.
Хозяин не успокоился, пока не разрубил топором всю конскую амуницию вместе с дугой, хомутом и второй оглоблей. На телегу человеческих сил уже не хватило.
– Пошёл, скотина! – кричал он Лешему, угрожая колуном, – Иди, дурань косматый, выручай свою Надежду у немцев. Добаловалась, сука, дожалелась!
Вбежав в горницу, первым делом Василь схватил за ларем спрятанную бутыль самогона и, не наливая в стакан, опрокинул её узкое горлышко в рот. Захлёбываясь, стал жадно глотать, пока жидкость не пошла из его нутра обратно. Не имея возможности вдохнуть, он выронил бутыль из рук, повалился на пол и, сжимая ладонью пылающее горло, кашлял и кашлял без остановки.
Когда приступ удушья отпустил, крестьянин с полными слёз глазами взглянул на икону и тут же вспомнил про деньги, которые ему дали в комендатуре. Сунув руку за пазуху, он достал гроши и только сейчас, слюнявя пальцами купюры, пересчитал их: было ровно тридцать рейхсмарок.
– Иуда! – захрипел Василь что есть мочи, напрягая голосовые связки. – Продавец! Собственную дочь за тридцать серебряников продал, поскуда!
Затем оглядев пустой безнадежный дом, мужик поднялся с колен, и, вспомнив, как хотел выпороть её вожжами, отправился в конюшню. Там сняв со стены несостоявшиеся вовремя орудия экзекуции, он перекинул их через верхнюю балку, завязал петлю, примерил, чтобы подошла по высоте, сложил из замерших кусков навоза небольшой приступок, встал на него, просунул голову в петлю, затянул и, разбросав навоз под ногами, повис…
– Нельзя умирать, пока Надежда ещё жива, – с левого плеча шепнул ангел в тугое ухо.
Спохватился Василь, да было поздно. Тяжёлое мужицкое тело в зимней одежде и кирзовых сапогах до предела натянуло вожжу, которая, в свою очередь, сдавила давно немытую шею, а потом от недостатка кислорода он стал терять сознание, пока вдруг не почувствовал, как плывёт по воздуху вверх.
– Неужели в рай? – обнадёжилась душа.
Через мгновение смертельная хватка ослабла, нелегко, но стало можно дышать, вернулось сознание, и Василь ухватился обеими руками за вожжи, постепенно ослабляя затянувшуюся петлю.
Что за чудо? Крестьянин обнаружил себя сидящим верхом на мерине, который, по-видимому, замёрз шататься снаружи и направился вслед за мужиком в тёплую конюшню. Протягивая свою длинную шею к яслям с сеном, он подсадил висящего на вожжах хозяина себе на холку  и, наверное, благодарный, за то, что тот не убил его часом ранее во дворе, тем самым предотвратил хозяйское отчаянное самоубийство.
– Вот я дурак! – Василь прятал слезившиеся глаза в гриве своего спасителя. – Нельзя это…. Понимаешь ты нет, дурная животина? Без меня Надежда совсем одна останется на белом свете.
Кто её, кроме нас-то с тобой, пожалеет теперь?
Услыхав слова про жалость, мерин стал тыкаться губами в мозолистые мужицкие ладони в поисках хлебца.
– Э-эх, – с досады Василь махнул на Лешего рукой и направился прочь из конюшни. – Никакое ты не чудо, а чудище лесное, бестолковое! Остаешься на хозяйстве, чёрт, и чтоб с хутора ни шагу!
В хате при свете керосиновой лампы он забрал все гроши из тайника и те проклятые деньги, полученные им за выданного красноармейца, аккуратно сложил их за пазуху и впервые в жизни осознанно перекрестился на икону, чтобы богородица и Христос благословили его. На огороде выкопал гранату и припрятал её в рукаве своей телогрейки, в тайном кармане, что ещё супруга покойная смастерила. В небе светало, на земле Василь шагал в Пряное.


* * *

Зачастившего в последние дни родственника Игнат встретил в накинутом на исподнее овчинном полушубке и с автоматом на плече.
«И в дом не пригласил, стало быть, больше не доверяет», – подумал Василь, то и дело, остужая замерзшими ладонями без конца саднившую шею.
– Ты вот что, Василь, я тебя Христом Богом прошу, – начал первым полицай. Чтобы их никто не услышал, они говорили полушёпотом на дощатом крыльце.
– Каким Богом-то, Игнат? – вдруг спросил хуторянин. – Разве  не продали мы с тобой Бога-то? Вот…
И, достав из-за пазухи оккупационные рейхсмарки, он протянул их полицаю:
– И я тебя Христом Богом прошу, возьми, Игнат.
– Да за что деньги-то? – удивился полицай.
– За пальто, как договаривались, – принялся объяснять Василь, – обещал ведь я ей пальто-то справить.
– Нельзя, не пустят тебя к ней, – раздражённо ответил Игнат.
– А я и не пойду, коли не пустят, что ж я не понимаю, порядок у них такой, – закивал головой Василь. – Так ты, Игнат, сам ей снеси пальто-то. Как же она, дочка, перед всем Пряным без пальто-то выйдет? Холодно и стыдно ведь ей будет…
Полицай забрал деньги, поняв, что родственнику его они больше не понадобятся.
– Хорошо, – сказал на прощание Игнат, – только я тебя предупреждаю, Василь Данилович, если ещё раз увижу сегодня в Пряном, арестую от греха, ты не обижайся.
– Да за что обижаться-то, али мы не родственники, али не сочтёмся? Вот тебе крест, Игнат, – стал креститься хуторянин, убираясь с крыльца, – мне домой пора, сам понимаешь, хозяйство, скотину кормить надо, к тому же милостив Господь, не оставил меня без Надежды.
Полицай не поверил и ещё долго подслеповатыми глазами смотрел за тем, как торопливо удалялась в сторону хутора мужицкая фигура, пока в дом его не окликнула жена.
– Опять Василь приходил? – спросила она, когда муж вернулся в хату.
– Опять, – недовольно ответил Игнат, закуривая немецкую папиросу.
– Чего он? – из тёплой постели спросила дотошная баба.
– Аль ты не знаешь чего? Умом тронулся, вот чего. Ишь, говорит, дескать, Христа мы продали, будто бы мы не православные, али жиды какие.
– Знамо дело, – буркнула жена.
– Знамо, дура, – разозлился полицай, – на вот лучше деньги за икону убери, спрячь. И пальто, что я привёз из города, достань. Где оно у тебя?
– Для кого пальто-то? – вынырнув из постели, жена Игната уже пересчитывала деньги.
– Для кого? Дура! – закричал на неё хозяин, одеваясь в служебную форму. – Надежде пойду снесу, для кого же ещё!
– Господи, девочку-то жалко, – запричитала супруга, крестясь и пряча за иконой немецкие рейхсмарки.
– Не скули, а то и тебе достанется, – погрозил кулаком Игнат.
– Да оба вы, похоже, умом-то тронулись?! – огрызнулась в ответ разозлённая хозяйка. – Один шастает по ночам, другой с утра лает, как пес шелудивый.
– Кому говорю, пальто неси, – торопил хозяин.
–  Спаси нас, Господи, и сохрани, – снова стала креститься баба на икону.
– Живо, – для острастки Игнат передёрнул затвор автомата.


* * *


Счастливым образом одолев пик горького невыносимого отчаяния, Василь решил, что пока его Надежда ещё жива, не следует и ему лезть на рожон; не следует, покуда не настала та самая крестьянская благодать, когда можно будет не таиться и ничего не опасаться на этой земле. «Вперёд не лезь, но и позади не отставай»,  – так его всегда учил отец, а отца, в свою очередь, дед, а деда прадед.
Зная, что Игнат ему более не доверяет, Василь, распрямив грудь, зашагал по дороге на хутор. Но затем, отдалившись настолько, чтобы человеческий глаз не мог различить его фигуру, подбоченился и свернул с дороги в поле, дал крюка в пару километров, дабы обогнуть Пряное и войти в него с другой стороны, противоположной от Игнатова дома. Он понимал, что время до казни надо скоротать вдали от человеческих глаз, так как информация среди селян распространяется быстро, поэтому спрятался в соломенной куче и стал ждать.
– Быстрей бы, – шептал он в озябшие ладони, согревая их своим дыханием.
Ведь нет ничего труднее на свете, чем ждать и догонять. Особенно если догонять предстоит время, а ждать спешащую на всех парах к тебе смерть.
Все мысли его, как повалившие с неба мокрые снежинки, кружились вокруг Надежды, не позволяя слабой воле окончательно сдаться на милость оккупантам.
«В доме может быть только один хозяин», – рассуждал Василь, исходя из своей крестьянской логики, свитой веками, как воронье гнездо в осиновых ветках.  И только он, породивший её, имеет право властвовать над ней, как ему заблагорассудится. Только ему принадлежит она всецело, и никому непозволительно будет без отцовского согласия трогать её, не говоря уже о том, чтобы насильничать и издеваться над ней. И уж тем более никто не имеет права казнить её, то есть полностью и окончательно лишать его Надежды. Никто!
Вспыхнувшая в сердце гроза улеглась, обдав тело изнутри обжигающим жаром. Соблазн на мгновение забыть обо всём и опустить тяжёлые веки был столь велик, что ему нельзя было не поддаться. Он рисовал крестьянину уже другие мирные картины жизни, где он ещё сам ребёнок, абсолютно ничего не решающий, безмерно счастлив на хуторе посреди дворовой животины и порхающих бабочек, а вот и дворняга, виляя хвостом, подбежала к нему и лизнула его улыбающееся мальчишечье лицо. «Ну, хватит! Прекрати!» – маленький, он, как мог, отбивается от собаки, но она не перестаёт, настырная сука!
– Отстань, холера! – закричал Василь и проснулся.
Леший, прорвавшийся сквозь соломенную завесу, знай себе выпрашивая хлебца, лизал хозяину лицо шершавым языком,
Испугавшись увиденных снов, мужик выскочил из своего временного укрытия, точно ошпаренный,  и принялся по привычке отряхивать с одежды приставшие соломинки. Изрядно себя отшлёпав, в свою очередь накинулся он и на скотину.
– Я что тебе велел?! На хуторе за хозяйством глядеть, а не по полям, дурню, шляться.
Мерин попятился от замахнувшейся на него руки, но до наказания дело не дошло, так как со стороны Пряного ветер донёс чеканные звуки рынды и распространяемое по громкоговорителю объявление о предстоящей совсем скоро казни, притом что русские слова, произнесённые с акцентом, перемежались в нём с правильной немецкой речью.
– Пора что ли? – спросил мужик у мерина, и тот, наконец учуяв доверие, вытянул шею, уткнувшись губами в хозяйские руки.
– Не приведи, Господи, – Василь трижды перекрестился сам и заодно перекрестил Лешего, – кому-нибудь ещё отправиться туда, куда нам с тобой предстоит.
Крепко схватившись за косматую гриву, мужик, как в молодости, лихо подпрыгнул, оттолкнувшись одной ногой от земли, а другую в полёте перекинул через широкую лошадиную спину. Усевшись верхом, он ударил тяжёлыми сапогами коня под ребра в надежде, что тот помчит его в Пряное, но Леший и не думал трогаться с места, переминаясь с ноги на ногу, он никак не мог взять в толк, что это хозяину вздумалось делать у него на спине.
– А вот сейчас слезу, возьму слегу, – закричал на скотину Василь, – да так тебя ею охаживать стану, как звать себя, забудешь, ирод косматый!
Испугавшись угроз, Леший подчинился и направил себя в Пряное. Однако при всём при этом, чтобы сохранить хотя бы половину своего лошадиного достоинства, он не поскакал туда, как резвый жеребец, а поплёлся шагом, как поживший на своём веку, умудрённый горьким опытом мерин.



* * *

В Пряном немцы и полицаи по принуждению сгоняли всех взрослых жителей на центральную площадь. Оккупационной администрации было важно, чтобы казни совершались публично, сея страх среди диких туземцев, одновременно внушая им смирение и кротость перед новой властью. Скорая расправа без суда и следствия призвана была убедительнее любых слов продемонстрировать главное предостережение от завоевателей местному населению: всех, кто оказывает хоть малейшее сопротивление новому немецкому порядку, а также тот, кто оказывает посильную помощь врагу, неважно – партизанам или регулярной Красной Армии – подлежит немедленному уничтожению.
Это прежде всего стало ясно Василю Даниловичу, единственному въехавшему верхом на лобное место. С высоты своего положения он чётко видел запруженную сельским народом площадь, окружённую по периметру солдатами, возвышающуюся над толпой только что срубленную виселицу и её будущих жертв, приговорённых на заклание окончательно и бесповоротно.
Молодые люди от страха перед неминуемой смертью жались друг к другу, но немецкий солдат, распоряжающийся казнью, грубо разделил их жалкий союз, аккуратно подставив каждого под свисающие висельные петли.
Издалека эти петли, с налипшим на них мокрым снегом, почудились Василю нимбами святых, а затем венчальными коронами молодожёнов, которые над их головами держали невидимые ангелы.
– Стой! – затуманивший голову морок развеял злой крик полицая Игната, направлявшегося сквозь толпу к своему родственнику.
Хуторянин тут же соскочил с лошади и, на прощание потрепав по загривку мерина, приказал убираться восвояси с площади:
– Иди домой, негоже скотине глупой смотреть на то, что здесь люди творить собираются.
Леший не успел ничего возразить хозяину, как тот ловко работая локтями, растворился в людской толпе.
Василь торопился, хотя протискиваться в скопление народа было непросто. Селяне не помогали ему и не противились, в большинстве своём безмолвствовали, лишь изредка какие-то сердобольные женщины шептали: «Господи, помилуй, что же они, ироды, делают, молодые ведь совсем». На что тут же чей-то стариковский голос одёргивал бабские причитания: «Молчи, дура, не ровён час, и тебя вместе с ними повесят».
Приблизившись к самым первым рядам, Василь не узнал своей Надежды. Её волосы были сильно растрёпаны, на всё происходящее она смотрела только одним глазом, второй заплыл, похоже от сильного удара мужским кулаком, с разбитых в кровь губ стекала на зелёное пальто алая кровь. На шее у неё висела табличка с надписью «Комсомолка».
Неподалёку от эшафота Василь заметил двух немецких офицеров: одного он тут же признал – это был герр Кох, а второй был незнакомый, в очках и с фотокамерой на шее. Он всё время улыбался, изредка фотографировал виселицу с приговорёнными к смерти людьми и громко добавлял по-немецки:
– Tolles Foto f;r ein Familienalbum.(Отличное фото для семейного альбома (нем.))
Офицеры громко смеялись, приятельски похлопывая друг друга по плечу.
Увидев, что комендант в прекрасном расположении духа, Василь решил, что сейчас самое время попытать своё счастье, но тут сзади кто-то схватил его за рукав.
– Не балуй, Василь, – услышал хуторянин за спиной голос полицая.
За время короткой службы у немцев Игнат уже точно знал, что нужно делать, если хочешь угодить своим новым хозяевам, и какие действия со стороны местных необходимо вовремя предотвращать. Выше всего они (немцы) ценят организацию и порядок, и, чтобы лишний раз не раздражать их и не получить выговор от начальства, надо сделать так, чтобы ничего не помешало мирному течению запланированной на сегодня акции. Вот поэтому он изо всех сил старался не допустить личного присутствия Василя Даниловича на казни дочери. Расчет на то, что хуторянин запьёт с горя и забудет обо всё на свете, не оправдался, значит, оставался второй вариант с задержанием и арестом.
Василь резко развернулся и ударил схватившего его преследователя под дых, и когда тот согнулся пополам, не в силах сделать вдох, шепнул на ухо:
– Вот и сочлись, по-родственному. Ты уж не серчай на меня, Игнат.
Затем крестьянин выскочил из толпы, как чёрт из табакерки, и, оттолкнув солдата из оцепления, упал к ногам коменданта.
– Помилуй, её герр Кох, Христом богом, прошу, помилуй, – Василь плакал и взаправду целовал немецкому офицеру яловые сапоги.  – Она же ни в чём не виновата, Надежда моя.
Другие солдаты из оцепления попытались оттащить мужика от командира, но тот жестом остановил своих подчинённых. В полный голос хохоча, он поставил одну ногу на загривок ползавшему по земле мужику и сказал своему другу:
– Bitte Hans, tolles Foto f;r ein Familienalbum.(Пожалуйста, Ганс, отличное фото для семейного альбома (нем.))
Пока герр Кох позировал для идеальной фотографии, Василь, на которого просто жалко было смотреть, вытряхнул из рукава на ладонь гранату, дёрнул чеку, быстро сунул в добротный немецкий сапог и ещё крепче обнял ногу оккупанта, чтобы уже наверняка.
Надежда ничего бы этого не заметила, только неожиданный взрыв заставил её повернуться и, наконец, увидеть всё то, что осталось от её родного отца.
Воспользовавшись суматохой, возникшей после непредвиденного инцидента, когда люди, прорвав оцепление, стали убегать с площади, Игнат, вернувшийся в дееспособное состояние, дал очередь из автомата.
Девичья фигурка вздрогнула, пошатнулась и упала в объятия рядом стоящего Надеждина, как молодая любовница в мягкую летнюю траву. Зелёное пальто обагрилось кровью, истерзанное сердечко ещё билось какое-то время в руках спасённого накануне ею солдатика, он даже пытался зажать смертельную рану рукой, но тщетно, через мгновение его Надежды на свете не стало.
– Оно так всем будет лучше, – сказал в своё оправдание Игнат и дал вторую очередь по красноармейцу.