36 кадров или утраченный дневник из 68-го

О еде и вещах полезных для памяти. ЧАСТЬ 6.

ГЛАВА 13-я публикуется отдельно к 70-летию моего давнего товарища.
События, ставшие основой сюжета этой обособленной части, мы переживали вместе с ним. И ещё очень многое из того, что вошло в «Пособие по Истории Нашего Детства» накрепко связало нас, а дружба продолжается и теперь, несмотря на то, что в отношении текущего момента истории мы занимаем не слишком согласующиеся позиции.
Но мы и в детстве смотрели на мир разными глазами.

……………………
Мы ведь никогда не голодали. Да, питались иногда однообразно, не хватало свежих фруктов и овощей, просто зелени, но чувство голода появлялось, если уж совсем где-то забегаешься и нагуляешь здоровый аппетит.
Иное дело, ближайшие наши предки. Они о голоде знали не понаслышке, оттого деды и сажали картошку загонами, а капусту квасили бочками.
Они знали, что это не просто изнуряющее чувство –– голод, но во всех смыслах мучительное и унижающее человеческое достоинство испытание, и далеко не всякий его выдерживал.
С ним можно побороться денёк-другой при похудении или сознательно пострадать для очистки организма, но если нет еды совсем и нечем кормить детей? Как тогда…
Мы все в детстве знали о блокаде Ленинграда, где от голода умерли многие тысячи горожан.
Но моё воспоминание –– очень светлое –– тянется именно к этому городу…

Остаётся только до Ленинграда добраться, и не мне одному, а вместе с товарищем.

……………………
Нашей школе  №3 города Новосибирска в 1957 году присвоили имя Бориса Богаткова –– бывшего ученика школы, воина и поэта, одного из многих героев Великой Отечественной войны. Тогда же началась активная работа по организации собственного музея боевой славы, а решение о его материальном воплощении было принято в год 20-летия со дня Победы.

Летом 1965-го года первая школьная экспедиция отправилась по местам боёв 22-ой Сибирской Добровольческой дивизии, в рядах которой служил и погиб сержант Борис Богатков, совершив свой подвиг.
В той поездке участвовал мой старший брат Евгений, а в следующую группу участников, которая отправлялась летом 1968-го, попал я.

Нам предстояло встретиться с родственниками поэта, проживавшими в подмосковном Ногинске, а дальше путь лежал в Ригу, в боях за освобождение которой участвовала 22–я дивизия, получившая впоследствии почётное наименование Рижской.
В поездке почти все из нас вели собственные дневники –– не в обязаловку, нам самим было интересно записывать свои впечатления.
Но через какое-то время наши блокноты и тетради запросили в школьный музей, и, к сожалению, они затерялась при реорганизации самого музея, поэтому нет практически никаких следов о поездке 1968-го года.
Она и была не столь значимой, как первая, но всё же пропажа наших дорожных дневников обидна. Записи даже наивные и поверхностные отображали некоторые созвучные самой эпохе моменты, да и слишком многое забылось теперь участниками, отчего возникает множество элементарных вопросов.
И чтобы доехать до Ленинграда, приходится череду событий восстанавливать по памяти, а что-то домысливать на ходу. Слишком много провалов и разрывов в воспоминаниях, а разрозненные фрагменты-пазлы сразу не стыкуются.
И у товарищей, с кем мог я ещё связаться, та же история с памятью, только у каждого на свой лад, но всё же вместе нам удалось восстановить целостную картину.
А плутать в закоулках собственной памяти, сопоставляя себя тогдашнего с сегодняшним, довольно любопытный процесс.

……………
Сначала чисто личное, но, как и у всех, наверное: я думал, что с собою взять в дорогу и в чём поехать? Больше всего беспокоило отсутствие куртки или плаща, которые могли бы пригодиться в конце лета.
Болоньи уже появились, но заиметь почти невесомый модный плащ, который легко засунуть в любую сумку, не получалось. Этот товар относился к разряду дефицитных.
Выручил меня проверенный товарищ по Первомайке –– Толик Тетеревлёв.
Ему к школе прикупили симпатичную куртку из плотного материала в серую мелкую клетку. Толик был старше меня, уже десятиклассник, но по размеру куртка оказалась мне почти впору, и она надёжно укрыла бы меня в прохладную погоду, защитила бы даже от лёгкого дождя.
Товарищ отдавал её без лишних слов, он ещё не сжился с нею, да и вообще Толик не страдал вещизмом, мог неделями ходить в одних и тех же носках, снашивая их до дыр, не слишком переживая за их гигиеническое состояние. Так ведь, когда три младших брата в семье, станешь тут неприхотливым.
Но вопрос с курткой решал всё же не он сам, а его родители, поэтому необходимо сказать о главе семейства –– Тетеревлёве-старшем, тоже Анатолии.

Он –– важная фигура в моей подготовке к поездке, ведь кроме новой куртки мне досталась куда более ценная вещь.
В прошлом недолгие соседи по коммуналке мы с Тетеревлёвыми очень долго после разъезда поддерживали дружеские отношения. Дядя Толя в опекуны не навязывался, у него своих чад хватало, но иногда он мог помочь нам конкретным делом, как в тот раз мне.
Работал он корреспондентом в редакции окружной газеты «Советский воин» и свои очерки иногда сопровождал собственными фотографиями, а ещё публиковался, как поэт-фельетонист, в «Вечёрке».
И вот узнав, в какую интересную экспедицию я отправляюсь, дядя Толя предложил мне взять с собой его фотоаппарат.
Он вручил мне то ли «Зоркий», то ли «ФЭД» (я уже забыл) и дал соответствующие инструкции.
Основами фотосъёмки я немного владел, так как Евгению в своё время подарили на день рождения простенькую «Смену». Брат снимал увлечённо и много, а когда надо было запечатлеть его самого, мог попросить и меня это сделать.
Но ко времени моей поездки, в «Смене» отломилась головка обратной перемотки, а без неё даже плёнку зарядить нельзя.
Дядя Толя был в курсе поломки, а по его понятиям отправиться в путешествие и не взять с собой фотоаппарат –– это съездить впустую. Сам он любил фотодело, с аппаратом по возможности не разлучался и понимал историческую ценность любого снимка, которая может проявиться совершенно неожиданно лишь много-много лет спустя.
Он советовал мне снимать как можно больше, не экономя плёнку. И я снимал в поездке много.

Однако моя фраза, что я снимал много, в эпоху цифрового фото звучит обманчиво. Одну плёнку я точно отщёлкал, а вот зарядить другую в то время было не просто. Операция выполнялась или в полной темноте, или со специальным рукавом.
Теоретически я мог бы повозиться под плотным одеялом и зарядить плёнку сам, но не помню такого мучения. И мои «много» превращаются в 36 кадров плёнки «Свема 65», кассету с которой сразу же вставил в аппарат сам дядя Толя.
36 кадров могли бы превратиться в 36 снимков, запечатлевших нашу поездку, но в наличии фотографий гораздо меньше, почти половина плёнки ушла в брак из-за ошибок при установке выдержки или диафрагмы. И у меня всего около двух десятков более или менее сносных фотографий. Так ведь их надо было ещё хранить 55 лет.

Но они сохранились, потому что при промывке воды не пожалели. Тут опять надо вспомнить Толика, в гости к которому я отправился сразу же после поездки, чтобы вернуть вещи, взятые на прокат, а заодно и проявить плёнку.
И Толик, как настоящий старший товарищ, сначала помог мне с проявкой, а потом, дождавшись, когда плёнка высохнет, мы вдвоём при свете красного фонаря печатали фотки на кухне, занавесив одеялами окно и дверь. Отпечатки сразу промывали в ванной, и там, как в бассейне с водопадом, кран не закрывался, а в завершение всего процесса накатывали валиком сырые отпечатки на окно в зале. Такой способ сушки применялся теми, кто пока не обзавёлся электроглянцевателем.
Зато всё остальное для фотопроцесса у Тетеревлёвых нашлось, а фотобумага была всех сортов: унибром и бромпортрет,  глянцевая и тиснёная. Толик использовал весь ассортимент щедро, ему нравилось экспериментировать, поэтому часть чёрно-белых фотографий получили цветные оттенки.
А кроме того Толик самым первым терпеливо выслушал и глубоко воспринял мои дорожные впечатления.
По свежим следам, всего этого –– переживаний, восторгов и огорчений –– было более чем достаточно.

…………………
Возглавила нашу экспедицию преподаватель истории Лидия Петровна*.
В школе она появилась недавно и то, что поездку доверили ей, даже удивительно. К созданию музея она никакого отношения не имела, но Аэлита Степановна Супряга, руководившая первым походом по местам боёв, по каким-то причинам из школы ушла, так что Лидия Петровна её просто заменила.
Правда, у нас историю преподавал и сам директор школы –– Василий Федотович. И музей был его детищем.
Поехать с ним было бы куда интереснее, он умел рассказывать красочно и убедительно, а через фронты войны прошёл с 1943-го года. Но у директора и без путешествий полно всяких забот.

В группу отобрали 12 учащихся –– 7 девушек и 5 юношей. Безуглов Сергей и я были самыми юными участниками из 8-го «Б» класса. Все остальные перешли в выпускные десятые классы: четверо в «А», шестеро в «Б».

Последний раз поездом, не считая электрички, я перемещался по миру ровно за десять лет до этого лета и почти ничего уже не помнил. Легко понять, что многое для меня было в новинку, начиная с посадки в поезд.
Ехали мы в плацкартном вагоне, поэтому тесное общение в группе подразумевалось само собой, а нечётное число девушек и юношей привело к тому, что мы разместились вперемешку. Двенадцать пассажиров ровно поделились на три секции без боковых мест, а где ехала Лидия Петровна, не знаю. Может, наша Лидия ехала где-то отдельно от нас.
Я выбрал место на верхней полке, Серёга расположился подо мной, напротив меня на верхней полке устроилась Наташа Есехина, под ней Сергей Холодов.
Так как Безуглов и Холодов оказались тёзками, мне проще иногда называть своего товарища Безой, а всех парней по фамилиям, и двое других расположились сразу за нашей с Безой перегородкой: Геннадий Титов –– самый представительный из всех нас, и Владимир Смоглиёв –– тоже «фотограф», как и я.

Прозвище Беза –– не обидное. Придумали его девочки, когда после объединения двух пятых классов, они сразу выделили Сергея из общего числа мальчиков и быстро сократили его фамилию для собственного удобства, так как любили доставать моего товарища по малейшему поводу и не отставали от него уже весь учебный год. И вскоре его новое сокращённое имя прочно закрепилось за ним во всём классе, и он относился к нему без обид. Ведь никого другого девочки так не выделяли. А за что? Трудно сказать точно, я же не девочка.
Сначала они его сравнивали с изображением Володи Ульянова на октябрятской звёздочке. Не скажу, что сходство полное, но похож. Серёга в детстве был светловолосым, почти блондин, и прочие черты напоминали золотистый рельеф значка.
И вообще, он был самый правильный во всех смыслах ученик и, конечно, отличник.

……………………
Как пассажиру-новичку мне надо было решить три основные задачи: не упаду ли я с верхней полки ночью, не обожгусь ли кипятком по пути от титана, не слечу ли с толчка на крутом повороте. Остальное –– мелочи, тем более в коллективе, где всегда подскажут и помогут старшие товарищи.
А коллектив сложился дружный. Конечно, мы и до поездки уже хорошо знали друг друга. Школа наша не ахти какая большая, все на виду, а в старших классах учеников оставалось немного.
Наше соседство с Есехиной на верхних полках оказалось случайным, но символичным. Она –– секретарь комитета комсомола, а я –– председатель совета дружины. Начальство, однако.
Есехина среди нас была и самой опытной «туристкой», единственная, кто участвовал в первой экспедиции с Аэлитой Степановной, то есть в одной команде с моим братом. Там они подружились, и Наташа заходила к нам домой в гости.
Её подробный дневник первой экспедиции сохранился, и впоследствии показал нам существенную разницу между первой поездкой и нашей, хотя ей самой это стало очевидным почти сразу же.

………………………
Эту разницу понять можно.
В тот, 1965-й год, праздник Победы впервые отмечался столь широко, как государственный, и за проведением всех мероприятий пристально следили все идеологические инстанции. Подключились партийные, комсомольские, пионерские и ветеранские организации, Армия и Флот.
Первая поездка длилась больше месяца, но каждый её день был в какой-то мере спланирован заранее.
Сначала маршрут экспедиции пролёг через Ногинск, где Борис Богатков окончил школу, и там состоялись несколько важных встреч с друзьями Бориса, а также прошла запись на местном радио.
Затем группа посетила Ельню, Гнездиловские высоты и нескольких сёл, где вела бои 22-я дивизия.
Там их везде ждали, военкомат города Ельни подготовил встречи с однополчанами Богаткова и местными партизанами, прошли траурные митинги, в том числе на знаменитой высоте «233, 3», в бою за которую и погиб Борис Богатков.
Наши ребята прочитали там «Реквием», велась съёмка на кинохронику, а позже был организован просмотр кинохроники о воинах-сибиряках в нескольких сёлах и в пионерском лагере.
Один день экспедиция вела раскопки непосредственно на полях сражений при содействии местных жителей. Что-то наши откопали сами, а что-то им передал военкомат и ученики окрестных школ. Тогда разных артефактов времён войны хватало, и ходить далеко не нужно было, только копни чуть глубже.
И пришлось потом нашим предшественникам транспортировать несколько мешков ценного груза –– с оружием и амуницией.
А им ещё предстоял довольно долгий путь: в Смоленск, Ригу и Ленинград.
Реликвии, добытые тогда, стали первыми значительными экспонатами музея, которому предстояло большое будущее.

По итогам той экспедиции наша школа получила приглашение на Первый Всесоюзный слёт победителей похода молодёжи по местам боевой славы Советского народа.
Он прошёл 18-19 сентября в Брестской крепости, которая в мае-месяце 1965-го года стала Крепостью-героем.
Туда отправились Аэлита Степановна, Самарина Наташа и мой брат. Жили участники слёта в палаточном городке.
На торжества в Брест съехались многие знаменитости: маршал Конев, писатели Константин Симонов и Сергей Смирнов… 
Наши посланцы стали свидетелями всех торжественных мероприятий и участниками двух памятных встреч.
Первая –– с легендарным пограничником Карацупой, уже полковником запаса, буквально накануне получившим Звезду Героя Советского Союза.
Вторая –– с другим Героем, лётчиком-космонавтом СССР Павлом Поповичем, который уже вошёл в группу космонавтов по программам облёта Луны и посадке на неё, хотя не уверен, мог ли он рассказать об этом участникам слёта.

……………………
Нам ставились задачи поскромнее, и соответственно меньшие средства на их осуществление выделялись. Или же наоборот, недостаток средств ограничил наши возможности.
А следовало бы направить нас в 1968-ом году и к Гнездиловским высотам тоже, потому что ровно 25 лет прошли тогда со дня героической гибели Бориса Богаткова в августе 1943-го года.
Но нашу экспедицию не приурочили к знаменательной дате, зато участников отправили больше –– двенадцать против восьми в первой поездке.

Отправлялись мы ясным днём в конце июля. Точной даты отъезда никто не помнит, но первый мой фотоснимок запечатлел на перроне вокзала Новосибирск-главный Наташу Есехину с Ирой Попковой.
Было жарко, поэтому нам и мороженого захотелось, мой стаканчик в руках у Наташи, (я же снимаю), и обе девушки держат пустые конверты, которыми запаслись в дорогу, чтобы каждый день слать весточки домой.
После отправления поезда все повернулись к окнам вагона, мы проезжали вдоль улиц нашего Железнодорожного района, кто-то увидел даже свой дом, и все могли на мгновение разглядеть здание нашей школы.
Переехали через Обь на левый берег. Пока, Новосибирск!

Самым памятным событием первого дня стала песенная вечёрка. Наши девушки предстали перед публикой плацкартного вагона замечательными певуньями. Одну за другой они хором исполняли популярные песни тех лет: «Хочешь я пойду с тобой рядом…», «Чайка за кормой верна кораблю…», «Что было, то было…»…
Теперь кажется, что все песни, как на подбор, были не просто лирическими, а исключительно про любовь, и это создало соответствующее настроение на всю поездку. Да и как не появиться лирическому настрою, если рядом с тобой путешествуют семь симпатичных девушек-старшеклассниц?
Их голоса звучали на весь вагон, и продолжалось пение до тех пор, пока не стали бурчать любители поспать в тишине.

Да какая же тут может быть тишина, если стучат колёса? Оказалось, спать под их непрерывный перестук очень даже можно.
Наоборот, просыпаешься на остановках от внезапной тишины, неподвижности, яркого света в окно с перрона и вслушиваешься в приглушённые голоса железнодорожных станций.
Но вот платформа тронулась, плавно поплыла за окном и скоро вся станция пропала во мраке ночи.
Поезд набирает ход, всё ритмичнее звучат колёса, вагон начинает раскачиваться, и ты снова погружаешься в сон.

…………………
Питались мы сначала своими запасами, а потом стали поджидать разносчицу пирожков, да ещё при долгих остановках заглядывали в привокзальные киоски. В вагон-ресторан не ходили, точно.
Один комичный эпизод со сгущённым молоком запечатлелся, как на фото.
Сгущёнка для детей, даже уже повзрослевших, лакомство, и оно к тому времени перешло в разряд исчезающих товаров. И вдруг в ларьке небольшой станции сгущёнка обнаружилась в изобилии да ещё по непонятно низкой цене.
Мальчишки раскупили его в момент, про девчонок не знаю. Каждый из нас взял по банке. Поезд тронулся, и мы втроём –– Холодов, Беза и я –– приготовились к торжеству потребления сладкого деликатеса.
И какое же разочарование постигло нас после вскрытия банок! Сгущённое молоко оказалось без сахара –– безвкусная кислая жижа. Почему-то никто о существовании такого продукта даже не догадывался, и хотя этикетка на банке честно сообщала, что молоко «без сахара», но эту мелкую деталь мы упустили. Вчитываться не позволяло время стоянки, а по виду банка ничем не отличалась от привычной.
Употребить кислый продукт никто не захотел. Холодов решил избавиться от него броском банки в раскрытую фрамугу, и случился конфуз –– в сгущённом молоке без сахара оказалось почти всё соседнее окно. Словно белую простыню вывесили на просушку, и её разметало ветром. Ещё повезло, что там ехали не чужие люди, а наши девушки, не то бы вой поднялся до потолка. Хотя и от девчат досталось немало приятных слов, а на следующей станции нам втроём пришлось отмывать стекло на несколько раз.

…………………
А вся эта передряга произошла из-за того, что окна в вагонах не запирались, верхняя фрамуга опускалась вниз по желанию пассажиров. С одной стороны удобно: вентиляция обеспечена, но с другой –– летели наружу банки, бутылки, объедки; или вот кому-то стало душно, он открыл себе приток свежести, но кого-то тут же продуло сквозняком и он возмущён.
Мы, конечно, фрамугу сдвигали, и несло в вагон всякую пыль вперемешку с паровозным дымом.
Откуда паровозный дым в 1968 году на Транссибе? А вот ходили ещё эти могучие красавцы –– паровозы.
Когда мы ехали вдоль какой-то речки уже на Урале, то нас тащил самый настоящий паровоз. Дым из трубы локомотива тянуло вдоль всего состава, и он легко залетал в наш вагон, отчего наволочки на подушках быстро из белых становились серыми, а ночью в постели я кожей почувствовал мельчайшие угольные крошки.
Но зрелище заставляло держать форточку открытой, чтобы высунуть голову подальше наружу. Из окон нашего вагона, который находился в числе последних, на крутых поворотах почти весь состав оказывался на виду. И я с интересом наблюдал, как паровоз, преодолевая затяжной тягун уральского хребта, кидался то влево, то вправо, чётко повторяя изгибы реки, протекавшей внизу.
Конечно, мне хотелось такой момент запечатлеть, и я разок снял, выставив аппарат наружу, но щёлкнул рановато, на снимке даже локомотив не попал в кадр. Можно было бы попытаться ещё разок, но я ж тогда не знал, что промахнулся, а рисковать чужим аппаратом, да ещё в самом начале пути, опасался, да и кадры берёг на будущее.
А пейзаж, чем дальше, тем становился всё живописнее, и на противоположной стороне за рекой из густого сосняка или ельника медленно появлялись, как на показ, могучие скалы, отвесно нависавшие над водой. Но ни одной скалы на снимках нет. Неужели я так зажадничал тогда, что больше ни разу не попробовал запечатлеть такую красоту?

Кто-то из самых больших знатоков географии сказал, что справа под нами река Чусовая. Я так и считал много лет, пока не взял в очередную поездку атлас железных дорог СССР, и начал сомневаться.
Сколько раз потом подъезжая к Кунгуру с востока, я смотрел в окно с неизменным интересом, ожидая того момента, когда после затяжного разворота, уже на спрямлённом участке, появится утёс, носящий имя Ермака. Но там протекает река Сылва.
Из Свердловска за Урал идут разные железнодорожные ветки. Каким маршрутом двигались мы тогда, неизвестно. По одному из них часть пути проходит вдоль Чусовой, по другому –– вдоль Сылвы, а если мы ехали в тот раз через Красноуфимск, то там течёт Бисерть, река столь же извилистая и живописная. Теперь сложно разобраться, какую же из них я запечатлел.

А впереди ещё были туннели, и все мы с нетерпением ожидали момент проезда сквозь горный хребет, как наш выход из Азии в Европу. У Холодова возникла идея изготовить морс из своего домашнего варенья и выпить его по такому случаю. Мы с Безой согласились, что отметить столь важное событие просто необходимо –– и не чаем же его обмывать. Разбодяжив три ложки варенья в пустой бутылке из-под лимонада, Холодов разлил напиток по стаканам.
Въехали в тоннель, стало темно, и раздался звон стаканов. Событие, однако. Мы уже на другом континенте.

……………………
Накануне мы проезжали Свердловск, и я смотрел на его улицы с особым чувством. По всем моим планам, да и не только моим, следующим летом я должен был сдавать экзамены в здешнее Суворовское училище. Это было не просто моё желание.
Железнодорожный райвоенкомат определил меня в кандидаты на поступление в суворовское училище, как сына умершего офицера, и завёл у себя соответствующую папочку документов.
И кроме взятия на учёт, мне полагался личный наставник или, как сейчас бы сказали, куратор. Впрочем, куратором оказалась женщина, и она интересовалась не только мною, но жизнью нашей семьи в целом.

Я хорошо помню, как Антонина Ивановна впервые вдруг появилась у нас дома и побеседовала сначала с мамой, а затем со мной. Тот первый её приход положил начало моему суворовскому предназначению. Это решалось в тот самый вечер.
Потом я тоже побывал в гостях у Антонины Ивановны. Она проживала в доме, что стоит на углу улиц Ленина и Советской, напротив кинотеатра «Победа» –– вот уж более подходящего адреса для моей наставницы не выдумать.
Увидев её архив и награды, я понял, как много у неё связано с фронтом. Но она никогда не пыталась противопоставить своё поколение с современной молодёжью, а сама ещё была полна энергии и задора того поколения, которое в сороковом  пело «Нам нет преград ни в море, ни на суше…».
Марш энтузиастов и дело коммунизма жили в ней с юности, и она, разумеется, была старым членом партии, работала в разных ветеранских комитетах, ну и нашу семью опекала на общественных началах.

Я назвал её Антониной Ивановной, но не уверен, верно ли указал её имя-отчество, а фамилию забыл совсем. И хотя у меня сохранилась её почтовая карточка, но в обратном адресе и в тексте есть только инициалы с размашистой подписью.
Однако в картотеках ЦАМО, я всё же отыскал женщину, по своим данным подходящую, а на фотографии и внешне очень похожую на мою наставницу. Это Зимина Антонина Ивановна. Фамилия, скорее всего, девичья, и в этом кроется главная трудность для меня, а на фотографии женщина, конечно, моложе той, что знал я.
 
С ней было интересно беседовать, она пытливо в меня вглядывалась, всегда приободряла и упорно повторяла, что в меня верит.
Не в том смысле, что я выдержу экзамены, обязательно поступлю в училище и стану потом офицером, а в том, что я стану настоящим советским человеком, гражданином великой страны. А уж она-то была патриотка, не чета многим прочим.
Вот выдержка с открытки, присланной мне в июле следующего года. Она отдыхала тогда в Волгограде у кого-то из близких. Я написал ей письмо о наших делах, и она ответила нам всем, но и мне лично:
«…Сынок, без бумажки мы букашки, но это ещё не всё. Упорство, желание и настойчивость приносят куда большие плоды! Выжимай из себя пока всё возможное, а на рубеже прояви хладнокровие, которое и поможет тебе достичь цели.
В тебя я верю и благословляю на добрый путь! О результатах напиши обязательно…»

А результатов не окажется никаких… в Свердловск я даже не поеду, исключительно по вине военкомата. После чего моя жизнь перейдёт из заранее написанного сюжета в русло образовавшееся стихийно.
И ту папочку, которую забыли отправить в Свердловск, мне выдали на руки за её абсолютной ненадобностью. На память? Наверное. На память о своей халатности.

И всё же влияние Антонины Ивановны сказалось в моём мировосприятии. Она обладала критичным складом ума и завидной прямотой. В ней чувствовался характер настоящего бойца, и она не скрывала, что видела недостатки в нашей жизни, что слишком много бюрократов и очковтирателей вокруг, да и дураков хватает. А дураки раздражали её больше всего. И вообще, власть Советов когда-то в юности ей представлялась несколько иначе.
И тому майору К. из райвоенкомата, который просто-напросто проворонил мою отправку, (он забыл обо мне), не позавидуешь, –– уж она-то умела сказать напрямик всё, что думала о подобных кадрах, дремавших на казённых стульях.
Так что «без бумажки мы букашки» проявилось в полной мере. А фамилию того забывчивого майора я хорошо запомнил, только даже не хочу упоминать.
Куда приятнее помнить и писать о тех, кто тебе по-настоящему дорог, а вот некоторых слишком забывчивых «товарищей» хочется из памяти вычеркнуть.

……………………
В столицу мы прибыли уже ночью, и хотя это немного странно, но вполне объяснимо. Нас отправили на каком-то транзитном поезде, возможно, из экономии, хотя забронировать сразу 12 мест рядом, могло стать проблемой, если со сроками оформления опоздали. Деньги-то школе обычно выделяли шефы, но в той мере, что могли и когда могли.
Может потому на фирменный поезд «Сибиряк», который прибывал в Москву рано утром, мы не попали?
Ну, и ладно. Так даже интереснее получилось.

Оставив багаж в камерах хранения, мы решительно двинулись в сторону Красной площади. Кто-то вёл нас уверено и чётко.
От Казанского вокзала мы чуть прошли в сторону ближайшей высотки, свернули в Орликов переулок и далее по улице Кирова (ныне Мясницкая) шли до самой Лубянки, ну тогда-то до площади Дзержинского, конечно. А далее всё понятно уже любому.
Почему не сели в метро на Комсомольской площади? Было уже слишком поздно, да и нашим девушкам захотелось именно такой романтики, чтобы ночью и пешком по Москве.
Было тепло, тихо, сухо. Что ещё требуется для романтики? Только немного песен, и наверняка они тоже звучали.

Я в Москве в осознанной жизни оказался впервые. Младенчество в разъездах и перелётах ничего конкретного в памяти не сохранило. И эта ночная пешая прогулка через весь центр столицы, конечно, по-хорошему взволновала.
Помню, что куранты на Спасской башне при нас пробили 2 часа ночи. Там кроме нашей группы почти никого не оказалось, и мы с интересом наблюдали смену караула у мавзолея Ленина.

А потом увидели «принца». Девчонки его опознали издалека: «Ой-ой, смотрите, кто там стоит, это же принц из кино. Давайте подойдём!».
Подошли, познакомились. Это был парень, снявшийся в детской кинокомедии «Иностранка». Её смотрели, наверное, все из нас.
Я-то и вблизи не узнал бы «принца», он заметно подрос и возмужал, но девушки личность смуглого брюнета раскусили мигом.
Парень вёл себя сдержанно, но чувствовалось –– доволен, что его узнали даже ночью, он тоже только что прилетел из Баку и, как мы, оставив вещи, отправился прямо на Красную площадь. А вообще он собирался в Москве учиться.
Звали его Азер Курбанов, (но это я уже сейчас подсмотрел).
Такие вот впечатления первой ночи.
И для столь редкого события, как ночной вояж по столице, конечно, маловато. Мы ведь ещё каким-то путём вернулись на Казанский вокзал и где-то притулились до рассвета… но это всё –– во мраке ночи.
С обратными дорогами вообще напряжёнка, как я понял. Не хватает ячеек памяти? Вряд ли. Так уж она, память, устроена, что самостоятельно отсекает лишнее и нас не спрашивает.

……………………
Ранним утром мы отправились электричкой в Ногинск уже с Курского вокзала. В электричке было тяжко. Теснота, духота, и дремота убивали всякие иные впечатления от дороги в два часа, которая показалась чуть ли не длиннее, чем из Новосибирска в Москву.
Но в Ногинске нас уже ждали забронированные номера в небольшой гостинице. Проблем не возникло, и после душа мы отсыпались почти до самого вечера, потом привели себя в порядок и отправились на почту –– телеграфировать домой, что мы благополучно добрались и устроились.
И это оказалось новым развлечением –– телеграф. Половина из нас никогда, никому депеш не отправляли, и все принятые при этом сокращения, подсчёт знаков и прочие премудрости, чтобы послать покороче и подешевле, даже позабавили.

…………………
Следующий день прошёл в Ногинске, где мы посетили дальних родственников Бориса Богаткова.
Тётушка поэта и его племянница проживали в частном доме, они ждали нас, с ними предварительно списывались, и об этой встрече остался групповой снимок, сделанный мною на фоне садовых посадок возле дома.
Смоглиёв снимал одновременно со мной, поэтому мы оба отсутствуем на общем фото.

…………………
Шабловская Мария Михайловна –– родная сестра отца Бориса Богаткова. Что известно о ней сегодня, и что мы услышали тогда?
Тогда нас больше интересовал предвоенный период жизни её племянника, Бориса, здесь в Ногинске, а также какие-то его документы, письма, вещи…
Что-то мы получили, но сейчас и не скажешь, что именно. Это можно уточнить лишь в школьном музее.

А самой Марией Михайловной мы не заинтересовались тогда, и зря –– Шабловская прошла две войны!
Она начала воинский путь ещё в 1939 году с Финской кампании, потом была призвана осенью 1941-го. Её специальность крайне редкая для войны –– в звании лейтенанта м/с она служила старшей лаборанткой.
Сначала недолго работала в госпитале НКО 2926 (г. Ош, Киргизия), а затем три года служила в эвакогоспитале ЭГ 3491, с которым закончила войну в Польше в мае 1945-го, но до того победного мая перенесла минимум 12 передислокаций, догоняя фронты Отечественной вместе с госпиталем.
Казалось бы, ничего особенного, но будь мы любопытнее, сколько бы вопросов надо было бы задать ветерану, награждённому не только юбилейными медалями, но и боевыми.
Это медаль «За взятие Кёнигсберга», а медаль «За боевые заслуги» имеет орденское начало, и лишь по «жадности» начальника сануправления 2-го Белорусского фронта её не наградили «Красной звездой», о которой ходатайствовали две ниже стоящие инстанции.
За что же просили орден лаборантке?
«… в марте 1945 года при большом потоке больных в течение 18 дней ею были обследованы 468 больных и сделано 2539 анализов…».
Интересно, что начальник эвакогоспиталя в наградном листе на старшего лаборанта раненых бойцов называет больными, и поражает его дотошность в цифрах проведённых анализов.
В наградном листе есть ещё одна любопытная фраза: «… Несмотря на преклонный возраст т. Шабловская проводит в месяц по 2800 – 3500 анализов.»
Марии Михайловне в 1945 году исполнилось 49 лет, и в марте ей пришлось выполнить за 18 дней практически «месячную норму», что говорит о напряжении боёв на завершающем этапе войны, когда 2-й БФ завершал Восточно-Померанскую операцию и выходил к Балтийскому морю. И это ещё до штурма Кёнигсберга.
В архивных материалах меня удивил один факт –– часть данных Марии Михайловны проходят по картотеке политработников, а эти картотеки недоступны до сих пор. Вот чего бы их не открыть сейчас?
Картотека политработник применительно к лейтенанту медицинской службы не совсем понятное дело, но подобное я встречал и у других медиков. Возможно, так был организован их учёт? Не знаю.
А ещё сокрыты от исследователей и большинство документов Финской кампании.
Вот почему и следовало бы расспросить ветерана двух войн о её личном фронтовом пути.

И ещё надо было расспросить её о родном брате! Об Андрее Михайловиче, отце Бориса, который добровольно отравился на фронт отомстить за гибель сына и пропал без вести в октябре 1944 года.
А о нём, сержанте воинской части п/п «06491 п», совсем мало материалов в ЦАМО, и боевой путь части проследить не удаётся.
Да и путаницы в материалах на обоих Богатковых, отца и сына, хватает, как всегда.
Но есть музей Бориса Богаткова, значит, есть люди, которые смогут во всём разобраться.

………………
Знакомство со столицей в течение следующего дня прошло, как у большинства:
Кремль, Василий Блаженный и Лобное место, Минин с Пожарским, Исторический музей.
Вот на фото я с независимым видом стою у чёрного мерседеса с дипномерами у одного из зданий Кремля. На мне Толькина куртка. Пригодилась.
Вот Смоглиёв у лафета Царь-пушки вытянулся и замер по-военному. Что ж, ему предстоит стать лётчиком-истребителем, и я его как-то случайно встречу на Красном проспекте уже при лейтенантских звёздочках на погонах.
На фото он обращён в объектив своего фотоаппарата, его снимает Титов, который иногда подменял друга при съёмках.
От Кремля остался ещё снимок: Вера Коганицкая с Титовым. Оба задумчиво смотрят в сторону Москва-реки. Вера в лёгком платье без рукавов, день выдался погожим и тёплым, но Титов в строгом тёмном костюме. Судя по сохранившимся кадрам, Титов с пиджаком не расставался ни в какую погоду.

И с Красной площади в архиве фотографа остались тоже всего два снимка.
Вот за высокой стеной над куполом Сенатского дворца развивается государственный флаг СССР, и слева видна Сенатская башня.
На другом –– Смоглиёв смотрит уже в мой объектив. Его фотоаппарат при нём и готов к съёмке, а сам он принял довольно раскованную позу у ступеней, ведущих на трибуну мавзолея.
В отличие от первой экспедиции мы в мавзолей Ленина не попали (видимо, был закрыт), зато мы постояли в молчании у мемориала в Александровском саду, где уже горел Вечный огонь у могилы Неизвестного солдата.

…………………
В Третьяковку нас не сводили, а вот самым истоптанным московским маршрутом «ГУМ-ЦУМ-Детский мир» –– мы прошли не без интереса. Деньгами для такого случая всех нас в дорогу снабдили. Понятие дефицит уже укоренилось по окраинам, удалённым от столиц, и все прекрасно понимали, что съездить в Москву и Ригу, и ничего оттуда не привезти, это напрасная трата времени. А наша Лидия в этом была уверена абсолютно, поэтому уделяла магазинам значительное внимание.
Мы не возражали. Девушки могли подыскать себе какие-нибудь босоножки или блузку, бижутерию или духи, да мало ли чего. В магазины мы заходили основательно, не на пять минут.
Парням тоже было, что поискать. В тогдашнем быту ещё отчётливо просматривался минимализм, но не сознательный, а вынужденный, и желанной покупкой могло стать что-то совсем неожиданное, случайное.
Пустяшный брелок, авторучка, блокнот, даже ластик, но с каким-нибудь рисунком или надписью –– всё сгодится, чтобы разнообразить бедноватый вещами уклад, украсить его новой яркой деталью и чтобы не как у всех.
Конечно, в основном мы искали значки и сувениры, но не только.
Если я помню верно, то купил себе в тот день короткий галстук на резинке. Первый в моей жизни галстук не пионерского образца, почти настоящий мужской. Почему почти? Так его не надо было завязывать –– узел намертво затягивали ещё на фабрике, чтобы люди не мучились.
Такой же галстук и у Смоглиёва на групповом снимке, где он стоит крайним слева в ослепительно белой сорочке и при тёмных очках. Смотрится Вовка стильно, вот к нему сразу и прилепились пять девушек.

……………….
А галстук мне довольно скоро понадобится.
В поездке я оставался единственным пионером в составе группы. В комсомол принимали с 14 лет, и так как Беза на полгода старше меня, то уже в седьмом классе он стал комсомольцем. А я нет.
Не скажу, что всю дорогу меня мучила зависть, но всё же слегка покалывало от такой вопиющей несправедливости.
Правда, одно пионерское утешение у меня оставалось в виде должности председателя совета дружины.
Смешно или нет, но пионерская комната, которая располагалась на первом этаже в уютном уголке с окном во двор школы, оказалась первым и последним кабинетом, где я мог почувствовать себя не то чтобы хозяином, но на своём месте.

В комсомол меня примут осенью, а весной мы с Безой окажемся в комитете комсомола, который сформируют с перспективой на будущее в основном из восьмиклассников.
И зачем-то мне вручат «портфель» секретаря. Я сопротивлялся, и знали же все, что я уйду из школы, но уговорили, уломали.
Теперь я понимаю, что мне хотели дать дополнительные шансы в естественном отборе на будущее. Впрочем, это совсем не пригодится и даже наоборот, после пролёта с суворовским училищем мне вдвойне станет тяжело возвращаться на прежнее место. Я и не вернусь.
Но на какой-то срок бремя секретаря первичной ячейки переложили всё же на меня, освободив Есехину Наташу. Вот тогда-то галстук очень пригодится восьмикласснику для солидности.

………………………
Меня примут в комсомол накануне его 50-летия, и уже 29-го октября 1968-го года я стану участником юбилейного факельного шествия. Оно пройдёт по Красному проспекту уже в тёмное время суток, и пламя факелов в наших рядах будет смотреться весьма эффектно.
Наша колонна свернёт в сквер Героев Революции, где состоится митинг у мемориала жертвам колчаковского террора и памятника, который был тогда главным символом города: рука павшего революционера сжимает факел свободы.
Можно сказать, мне повезло. Потом такое уже не повторится никогда.
Так что идеологически я был подкован по полной программе, мне и пионерский галстук торжественно повязали впервые на площади имени Ленина. В солнечный, теплый день собрали несколько десятков бывших октябрят напротив Первомайского сквера, и мы впервые салютовали «Всегда готов!».

Давно это было… идеология постепенно угасала и дряхлела, пока не умерла вовсе.
Сквер Героев Революции одно время запустили до того, что стыдно стало туда заглядывать. И это ведь в самом центре мегаполиса, где чего только не понастроили вокруг!
Мемориал и жертвы Революции сегодня не могут считаться скрепными, им нашли замену в мощах православных страдальцев.
И тогда всё сходится –– зачем рабам божьим факел свободы?

…………………
Из столичных сувениров я выбрал набор спичечных коробков с видами Москвы. Забавная была вещица, но дома она, хотя и не сразу, всё же сгорела по прямому назначению. Коробок за коробком.
И ещё я завёл тогда привычку покупать карты-схемы городов и метрополитенов. И те, первые, сохранились до сих пор.
Но в основном «свои личные» все тратили на мороженое, газировку, красивые открытки и телеграммы домой.
А питались мы организованно и не за свой счёт, но вот –– где и как –– совсем не помню.
Только уже в Риге запомнится один завтрак и то лишь необычным блюдом. Вот ведь до чего пища телесная может отходить на второй план перед пищей духовной.
Московские магазины отняли немало времени, однако ж, и на ВДНХ мы побывали на третий день московских каникул. Но выставка запомнилась не достижениями народного хозяйства, а стычкой с какой-то шпаной.

Мы едва зашли на территорию выставки и, хотя двигались не плотной группой, а вразнобой, но все были на виду друг у друга. И вот вблизи фонтана «Дружба народов» кто-то вдруг стал сзади хватать девчонок за руки, и прозвучали явно не трезвые голоса:
–– Ну чё, чувихи, пошли с нами на карусели! Мы вас покатаем сейчас…ха-ха… 
Я шагал как раз рядом с теми девушками, к которым протянулись чужие руки и резко обернулся. Вижу двух парней чуть старше наших десятиклассников. Оба в белых рубашках с небрежно закатанными рукавами. Ухмыляются…
Не помню, что уж я им сказал, но на меня обрушился поток ругательств, а сцепиться мы просто не успели, так как все наши парни мигом оказались рядом со мной.
Словесная перепалка длилась недолго, численный перевес оказался явно за нами, и не только это. Наше возмущение и готовность к схватке заставили нетрезвых «чуваков» отступить.
Но прежде чем уйти, они клятвенно пообещали вернуться с большим подкреплением, отыскать нас и всех порезать. Да-да, именно этими словами они и грозились. Давили на то, что они тут законные хозяева –– местные, и мы поплатимся за то, что попёрли против них, очень скоро поплатимся… короче, наговорили целую кучу.

Не скажу, что кто-то из нас принял эти угрозы совсем уж всерьёз и озирался по сторонам, ожидая нападения. Это казалось невероятным на выставке. Да и вообще эти парни могли быть, кем угодно, в том числе –– такими же приезжими, как и мы.
А мы начали осматривать павильоны ВДНХ и вскоре забыли про поддатых чуваков, но всё же не только эта экскурсия, но и вся картина московских впечатлений была в значительной мере омрачена и загажена таким вот скоротечным инцидентом.
Эти типЫ, как любил выражаться Беза о подобных представителях человечества, оставили на сияющем лике столицы то ли болезненный шрам, то ли кривую ухмылку хулигана.
Вот такая «Дружба народов СССР» приключилась с нами на ВДНХ.

…………………
И вот ни единой фотографии с выставки нет. Даже удивительно. Неужели я не взял с собой фотоаппарат на ВДНХ? Быть такого не может. Понятно, что на выставке настроение нам подпортили, но уж памятник покорителям космоса и Останкинскую телебашню надо было снять непременно, и эти объекты находятся ещё на пути к ВДНХ. Да и почти ритуальный снимок у ворот выставки положено иметь каждому.
Мы просто обязаны были запечатлеться на фоне символов победившего Октября, 50-летний юбилей которого за год до нашей поездки отпраздновали с особым размахом повсюду, а уж в столице и подавно. Только успевай запечатлевать.
Но нет таких снимков.

Думаю, что я не справился в тот день с подобными объектами. Слишком они масштабны, грандиозны, а человек незаметен и мелок на их фоне. Надо к ним приспособиться, удобно подобраться, отойти подальше, а временем на долгие фотосессии мы не располагали. Каждый московский день начинался у нас в Ногинске, туда же мы и возвращались. А это минус четыре часа, минимум.
Мы спешили всё успеть, и я спешил, напортачил с экспозицией, задирая объектив к небу, и засветил кадры. В печать такие негативы не пошли, а без них память –– пустая, не зафиксированная чем-то материальным.
Вот только два «типА» и запомнились из того дня.

……………………
Вообще Москва произвела двойственное впечатление. Понятно, что жизнь там кипела, энергия этого кипения  охватывала и будоражила, но броуновское движение человеческих молекул в столице сильно напрягает своей интенсивностью, шараханьем туда-сюда.
А ты действуешь не сам по себе, а в группе товарищей, жаждущих продолжения движения.
Приезжие бродят среди приезжих, крутят головами, спрашивают друг друга –– как пройти, и каждый несёт в себе образ потребителя, ищущего места употребления.
Употребить там есть –– что, и посмотреть, конечно, есть на что, но эти «гляделки» быстро вызывают пресыщение.

У меня не возникла мысль: ах, как здорово здесь жить! Скорее, наоборот: здесь жить нельзя… но побывать необходимо.
При наших просторах следует самому убедиться, что Москва реально существует, что на высокой горе стоит Кремль, окружённый высоким кирпичным забором, из-за которого по всем направлениям рассылаются ценные указания, как следует жить всем остальным. С горы-то оно, конечно, виднее.

Ну а метро? Что ж, метро –– штука удобная, да и станции в центре напоминали музей искусств. В Третьякову нас не сводили, и только там, в метро, мы полюбовались на живопись и скульптуру.
В метро для нас приоткрывалась и ещё одна страница биографии Богаткова, ведь он перед уходом на фронт работал проходчиком метростроя.
Но подземная жизнь столицы, это вообще муравейник в разрезе. Метро задаёт темп жизни полубегом и вприпрыжку. Как проскакал с утра вниз по эскалатору, так и погнал на весь день.
При таком ритме непременно что-то происходит в голове, лишая человека в долгих переездах по тёмным подземельям главного успокоительного средства –– рассеянного созерцания окружающего мира. И сами москвичи прекрасно это понимают, не стремятся в центр, а по возможности ищут тихие уголки.
Но метро, как вид транспорта, там здорово выручает, поэтому рыть глубоко и много Москва научилась давно. Уж этого у неё не отнять, а другим и необязательно закапываться в землю –– куда им торопиться, да и зачем?
Весь свой городок они и трамваем прекрасно успеют объехать.

……………………
Подмосковный Ногинск совершенно соответствовал этому утверждению своим провинциальным масштабом и покоем. Там мы не ходили в экскурсии и по магазинам не шастали. Разрыв между столицей и даже ближайшими к ней городами открывался здесь со всей очевидностью.
Но однопутная трамвайная линия Ногинска нас приятно удивила, и на её знаменитых трамваях мы покатались немного, жаль, что при этом созерцать из окон ничего монументального не пришлось.
Но интересно, что именно эту, самую первую трамвайную линию в РСФСР, когда-то планировали дотянуть отсюда аж до самой Москвы. Какие наивные планы вынашивали порой!
Скорее чёрные ходы столичных подземелий дотянутся до периферии и поглотят её, втянут в свой муравейник, кормить царицу.
Но придумали же электрички! Мечта воплотилась иным техническим решением, и повезли пригородные поезда всех окрестных сограждан в их столицу, чтобы хотя бы там каждому из них досталось по потребностям.
А запомнился Ногинск ещё одним памятным конфузом в нашей мальчишечьей компании.

Старшие юноши в табачном киоске рядом с гостиницей приобрели кубинскую сигару –– одну на троих.
Нас с Безой, как молодняк, к такому серьёзному мужскому делу решили не приобщать.
Но в номере, где мы проживали всей мужской компанией, процедура раскуривания предстала пред нами во всей красе.
Сигара была довольно солидных размеров типа «Короны». Ну, это я теперь понимаю немного, а тогда…
Старшие товарищи плохо представляли, что сигару надо сначала тщательно размять, ровно обрезать на довольно большую длину, обрезанный конец равномерно прогреть, а уж потом разжигать и протягивать дым, но не затягиваться.
Мы с Безой и подавно ничего этого не знали и только с интересом наблюдали, как сгорали спичка за спичкой, сигара лишь чернела с одного конца, а наша комната всё сильнее наполнялась гарью.
Титов держал сигару чуть в наклон, Холодов старательно поджигал её раз за разом.
В какой-то момент обугленная сигара всё же задымилась, и Гена попробовал ею затянуться. Однако протянуть дым он не смог, и лишь усилил сигарный аромат, который правильнее всё же назвать вонью.
И тут в нашу дверь постучали, а мы, конечно, предварительно заперлись.
–– У вас там всё в порядке? –– Послышался вопрошающий голос нашей Лидии.
Вот ведь ситуация: наконец-то сигара дымит, но её надо срочно спрятать. А куда засунуть дымящее?

И повторился вариант со сгущённым молоком. Теперь сигара ракетой вылетела в раскрытую форточку. Номер наш располагался на первом этаже, под окном был выгорожен небольшой цветник, и сигара исчезла, но дым в комнате оставался. Стук повторился, и дверь надо было открывать.
–– У вас ничего не сгорело? ––  с порога спросила не на шутку встревоженная историчка. –– Чем это у вас так пахнет? Уже до нас дошло. Вы здесь случайно не курите?
–– Нет, Лидия Петровна… мы нет, не курим. –– Титов загораживал могучим торсом Холодова, а тот перетаптывался, стараясь накрыть своими штиблетами огарки спичек.
–– Монтёр заходил… с папиросой… спросил, всё ли исправно… он и навонял тут.
–– Вот не надо мне врать про какого-то монтёра. Я не первый год в школе работаю. Ясно? Чтобы никаких сигарет! Придумают же… ну, на ходу сочиняют! Да вас девчонки у киоска табачного видели, и что вы там купили, я уже знаю. Понятно?

Стоили тогда кубинские сигары от 20 копеек и до полутора рублей за штуку. Их и брали курильщики только поштучно, без всякого энтузиазма, кто для форсу или, как наши товарищи –– попробовать. Поэтому сигары не во всяком ларьке продавались даже в Москве, а у нас я их не помню вообще, правда, я ещё и не курил.
Но о кубинских сигаретах и сигарах сюжеты у меня отложены на потом. Я ведь когда-то повезу за границу «стратегию», а изысканные сигары «Ромео и Джульетта» в алюминиевом кейсе, относились именно к такому виду товаров.
Заграница их очень даже ценила, а по разным причинам на полках такой товар там не лежал. И у них случался дефицит, в данном случае из-за эмбарго США на кубинский табак, введённый с 1962 года. И в тот же год на Комсомольском проспекте Москвы появился сигарный магазин «Гавана». Умели же и у нас быстро реагировать на происки врагов: кури не хочу!
А кто-нибудь видел Че Гевару без сигары?
«Грязь, нищета, рваные сапоги –– всё это не так важно, если есть сигары и книги» –– эти несколько странные для революционера слова предписывают знаменитому команданте.
Но революции и борьба с империалистами иногда приносили нам совершенно неожиданный выигрыш.
Выброшенную в цветник кубинскую сигару можно было легко достать и попытаться проделать с ней всё сначала. Но не вижу такого продолжения.
Вероятно, кому-то повезло, и достался ему очень жирный бычок на память о нашем визите и в знак того, что жар Кубинской революции дотянулся даже до клумбы под окном гостиницы в городе Ногинске.

…………………
С перрона Рижского вокзала хорошо просматривалась Останкинская телебашня, которую я так и не запечатлел. Долго мы проезжали вокруг неё, и она, постепенно уменьшаясь, медленно уплывала вместе с Москвой. Мы много чего так и не увидели в столице, но разве это возможно за три дня?

До Риги мы добирались в ночь, я не помню, с кем ехал, а вот Беза запомнил.
Места в вагоне распределились между нами быстро и хаотично. На перроне Лидия Петровна сказала, что с такого-то номера и по такой-то полки –– наши, и вперёд.
Серёга замешкался, и ему выпало счастье ехать с иностранными туристками в одном купе. В наш вагон каким-то образом угодили две финнки, они даже попытались поговорить с нами на своеобразном русском, и мы так поняли, что они приехали в СССР из Финляндии.
И вот на утро в адрес моего товарища прозвучали ехидные шуточки:
«Серёга-то переспал сразу с двумя финнками… вот ведь и не подумаешь, такой скромный на вид…».
Беза улыбался и молчал почти загадочно.
А ещё утреннее прибытие в Ригу запомнилось тем, что очередь в туалет может стать серьёзным моральным и физическим испытанием, если вдруг абсолютно всем и сразу надо туда.

…………………
Но сама Рига оказалась для меня более привлекательным местом, чем Москва. Там я ощутил сразу, что попал в иную среду обитания. Начиная от архитектуры центральной части с непривычными названиями улиц, и заканчивая проездом в городском транспорте, общая атмосфера отличалась от привычного для нас уклада.
Ничего помпезного и величавого, как в Москве, но ты и чувствуешь себя не молекулой какой-то, а человеком в уютной обстановке.
Рижские троллейбусы, на водительских местах которых попадались на глаза только женщины, уверенно двигались по довольно узким улицам. И они поразили больше, чем трамвайная однопутка в Ногинске, особенно в тех местах, где питающие провода крепились прямо к стенам домов готической архитектуры, а два встречных троллейбуса не могли одновременно проехать поворот.
Незнакомый язык вокруг звучал очень мелодично, и музыка из радиоприёмников лилась непривычной тональности, даже воздух казался иным. Так ведь где-то совсем рядом дышало Балтийское море.
И вообще остро ощущался другой стиль всей жизни вокруг. Именно стиль: европейский, изящный, ненавязчивый.
В такой город хочется возвращаться…

Нас определили на постой за Даугавой, на окраине, в школе, где мы только ночевали. Не будь фотографии, я бы написал, что спали мы прямо на матрасах, мне вроде бы так и запомнилось, но глянул на фото и удивился.
Ряд аккуратно расставленных кроватей, застеленных чистым бельём, хороший стульчик со спинкой у каждого из постояльцев, общий стол с сифоном для газировки, и даже пианино. Стало быть, по вечерам опять звучали песни, но уже под аккомпанемент и, значит, память не догма, она сильно подводит –– на матрасах я спал в другом спортзале.
Район, где нас поселили, напоминал усреднённый советский стиль с панельным домостроением вперемешку со стариной.
Однако и на этой окраине, в типовой школе, мы прикоснулись к иной культуре, обнаружив её на местном кладбище. Внеплановую экскурсию туда мы задумали самостоятельно, очень ограниченной компанией и без какого-либо согласования с нашей Лидией.
Кладбище находилось неподалёку, мы разглядели его прямо из окон школы и отправились туда ближе к вечеру, чтобы страшнее было.
Никакой ограды вокруг кладбища, никаких оградок вокруг могил не оказалось, дорожки ровные и чистые, планировка геометрически чёткая. Памятники отличались самобытностью и художественным вкусом, без откровенно пустозвонных надписей на могильных плитах, правда, большинство-то из них мы прочесть не могли по понятным причинам. Ходили мы, впрочем, недолго. Стемнело быстро, и не предвидя чего-либо страшного в таком парке, мы вернулись –– спать.
Мне и до этой экскурсии приходило в голову, что наши кладбища выглядят как-то позорно, и вот я смог наглядно убедиться в своём предположении.

Сейчас мне стало самому интересно, а на каком же кладбище мы побывали тогда?
На карте Риги самым подходящим по расположению я нашёл сложно произносимое Зиепниеккалнское кладбище в Земгальском предместье. Там и школа рядом есть, но всё же нет полной уверенности, что я нашёл то самое место. Город сильно изменился, судя по той же карте, разросся. Хотя это не так уж важно, где мы побывали. Я знаю, что и на любом другом кладбище картина примерно одна и та же.
И убедиться в этом мы смогли на следующий день, когда посетили кладбище на восточной окраине Риги. Там расположен комплекс братских могил воинского захоронения, и неподалёку –– мемориал Яниса Райниса. Собственно эта экскурсия и запомнилась мне необычным памятником латышскому поэту.

Добирались мы к воинскому захоронению с пересадкой, из центра ехали на трамвае, и этот вид транспорта выглядел не хуже троллейбусов, на которых мы переезжали каждый вечер через Даугаву на западный берег, к месту ночёвки в школе.

В Риге я впервые уловил нечто успокаивающее в среде незнакомого языка. Когда разговоры вокруг никак не трогают, не раздражают, они просто фон. И всё же в Риге языковая гамма была смешанной. Русского языка там, конечно, никто не мог ограничить в те времена. Смешанной выглядела и архитектура. Два снимка рижских улиц я сделал, но не в старом центре, там мне показалось узковато.
Старый город мы обошли быстро. После поездки Евгения я был наслышан про Домский собор и орган, который им удалось послушать. А нам услышать голос знаменитого инструмента не пришлось, да и увидеть его тоже, но я не переживал, за три года его уникальность уменьшилась сильно.
В 68-ом самый настоящий орган мощно заиграл в Новосибирской консерватории, и я его не мог не услышать даже с улицы, а располагался он совсем рядом от нашего дома.
И Ратушная площадь не очень поразила меня, я её уже видел в каком-то кино.
И вообще почему-то на глаза всё время попадала коробка политехнического института и мемориал Латышских красных стрелков.
Больше нравилось бродить по другим местам, не архаично-музейным и не современно-модерновым, а по обычным рижским улицам.
Мы и бродили, глазели, заходили в магазины. На улице БАрона, запомнилось моё недоумение: ого, у них тут улица в честь какого-то БарОна названа?! Нашлись люди, которые тут же вставили мне мозги на место и объяснили, что улица названа именем латышского писателя.

Ещё Даугава, Каменный мост, набережная…
На набережной кто-то снял меня в обновке на фоне двух кораблей, причаленных почти к парапету. Размазанный снимок сохранил память о тёмно-зелёном свитере с вырезом. Первая моя самостоятельная покупка одежды оказалась относительно удачной, хотя я совершенно не помню дальнейшей судьбы этой вещи.
А оба судна, что попали в кадр, оказались достаточно большими, и Даугава –– более полноводной, чем я предполагал, но река, под стать погоде несла своим течением холод, ветер дул пронизывающий, и у того, кто снимал меня, рука явно дрогнула.

…………………
Погода редко радовала нас, подвела и в Юрмале. От вокзала, который украшен башней с часами, мимо центрального рынка с четырьмя огромными светлыми павильонами, через реку по изящному ж/д мосту мы отправились на Рижское взморье электричкой. Юрмала оказалась совсем близко, и как мелодично звучали названия станций по пути: Булдури, Дзинтари, Майори… музыка, колокольчики.
А небольшая река, отделявшая линию пляжей и петлявшая за окном бегущей электрички –– Лиелупе, напомнила своей изворотливостью реки Урала.

У настоящего моря многие из нас оказались в тот день впервые, да только даже ног не омочили –– прохладно. Природа поскупилась предъявить нам мир в ярких красках, но и в чёрно-белой палитре есть сотни оттенков серого, поэтому линия горизонта всё же подтвердила лёгким изгибом выпуклость земного шара, отделив серебро волн от дымчато-тусклого пространства облаков.
Кто-то вспомнил про балтийский янтарь, который выбрасывают волны на берег, и вдоль уреза воды прошлись почти все. Янтаря почему-то не обнаружили, но вот мелкого, белого песка в туфли и босоножки быстро набрали все, и постоянное его вытряхивание нарушало все мои фотографические замыслы.
Пляж был абсолютно пуст, и в этом для нас нашлась своя прелесть. Никто не мешал делать всё, что взбредёт нам в голову. Две фотографии оттуда получились сюжетными и непосредственными.
На одном –– все наши девушки на фоне моря, они решились всё же смыть песок водой Балтики, и она их явно взбодрила.
На другом –– сюжет с качелями. Кто-то поймал удачный момент, когда я раскачиваю Ларису Дудникову.
Жаль, на обоих кадрах не все девушки обращены лицами к объективу, но в согбенных позах Наташи Егоровой виноват песок Юрмалы. Наверное, она была самой чувствительной девушкой.

Но мы приехали в Ригу не по магазинам ходить, да у моря сниматься.
Наш приезд всё же был связан с историей сибирской добровольческой дивизии. И хотя непосредственно в Ригу 22-я дивизия не входила, но к Даугаве она вышла, форсировав речку с непривычным именем Маза-Югла.
И мы побывали в городах Огре и Саласпилс, которые расположены в междуречье Даугавы и Мазы-Юглы.
Поездка туда состоялась на другой день после Юрмалы, и тот день выдался наконец-то погожим.

Мемориал в Саласпилсе открыли менее чем за год до нашего посещения, и он поразил своими масштабами и монументальностью.
Экскурсию на месте бывшего нацистского концлагеря, который был сожжён фашистами при отступлении вместе с большим числом узников, проводил штатный экскурсовод для нескольких групп сразу.
На обширном поле, окаймлённом лесом, возвышались семь огромных бетонных фигур, вылепленных в намеренно грубоватой манере. Смысл каждой из фигур гид нам объяснил, и у каждой из них было своё наименование. Наиболее впечатлившие меня: «Несломленный», «Рот Фронт!», «Мать».
Я фотографировал эти угловатые фигуры из галечного бетона. Они стоят без постаментов, как бы напоминая, что первых заключённых содержали прямо на голой земле, в ямах. Так, впрочем, было повсюду в немецких шталагах на перовом этапе войны.
Слишком много было пленных…
Экскурсовод, сопровождавший нас, (он попал на фото), был из числа выживших заключённых. На его голове хорошо видна не тюбетейка какая-нибудь, а чистейшей воды белая кипа или ермолка. Нет сомнений –– он был не просто выжившим военнопленным, а ещё и чудом уцелевшим в концлагере евреем.
Однако здесь же кроме военнопленных в отдельном лагере содержались завезённые отовсюду дети, и над ними ставились бесчеловечные опыты, из них буквально выкачивали кровь.
Запомнился звук метронома, который слышен, кажется, повсюду там, кому-то напоминая ритм сердца, а мне слышался звук падающих капель крови…

……………………
Именно под впечатлением от этой экскурсии я написал одно из самых первых своих стихотворений.

Следуя замыслу архитекторов ансамбля Саласпилса и под влиянием архитектурной стилистики стихов Андрея Вознесенского с его «видухами», как называл он сам свои конструкции, я тоже попытался возвести словесный «Обелиск».
Долго я выстраивал текст, который на бумаге напоминал бы стелу в форме вытянутого треугольника.
Стихотворение начиналось с местоимения «Я», и когда моё творение прочитал Тетеревлёв-старший, он довольно язвительно высмеял автора, направив критику именно на местоимение сверху.
Дядя Толя всё же был профессиональным фельетонистом и мог ужалить больно, он быстро написал целую отповедь.
Автор, если честно, обиделся, однако критику не только журналиста, но и поэта, воспринял правильно. Конструкцию, которая виделась ему треугольником, увенчанным последней буквой алфавита, пришлось переделать в обычные строчки, но от «Я» в самом начале стихотворения автор избавиться не смог.
А мой строгий критик не захотел понять, что это «Я» не от имени собственного автор вписал на самый верх. И хотя эта вещь перерабатывалась, но сочинил её всё же 14-летний юноша, и мне не стыдно за автора до сих пор. Да и строки вполне актуальны в стилистике дня сегодняшнего.

Я от самых глубинных, растерзанных,
с кровью затоптанных, заживо вдавленных
к вам поднимаюсь, к живущим, к сегодняшним,
с радостным криком волну разрезающим,
тело живое, здоровое тело,
солнечным брызгам росы подставляющим.
Я прохожу мимо вас белым облаком,
тёплым лучом пробегаю по локонам,
чувствую ваши шаги босоногие,
шорохом листьев и нежным прибоем
я усыпляю вас, спите спокойно.

Спите, пусть будет плохое лишь прошлое,
спите, пусть вас не добудится смерть,
радуйтесь жизни, но знайте, что прожито,
то никому возвратить не суметь.
В жизни гордитесь, что руки – мозолисты,
тем, что встаёте с зарёй наравне,
тем, что поёте взволнованным голосом,
тем, что идёте с добром по земле.
Только б вы поняли то, что заложено
в каждый родившийся заново крик,
тем, кто узнал, тем уже не положено
вечный покой променять хоть на миг.

Спите спокойно, вы завтра подниметесь,
чтобы работать, любить, целовать
и, может быть, нас, ушедших, помяните,
но не сумеете только понять…

……………………
И вот уже после посещения Саласпилса Лидия Петровна вдруг решила ехать обратно не изначально запланированным маршрутом, а сделать крюк через Ленинград, о чём объявила нам, а мы восприняли новость на ура, как свою особую удачу.

Но перед отъездом из Риги осталось упомянуть про латышский суп, который мне запомнился. Перед электричкой в Юрмалу мы зашли позавтракать в столовую где-то у вокзала. Она из-за раннего часа была почти пуста. Моросил холодный дождь, мы слегка промокли, но нам почему-то на завтрак подали какой-то тёмный суп. Видимо, Лидия Петровна решила угостить нас чем-то необычным из местных блюд.
Я запомнил этот суп по цвету, а вот вкуса не запомнил, потому что не стал этого есть. И теперь переживаю –– неужели даже не попробовал? Маловероятно. Значит, суп не понравился. И хотя я вкуса его не сохранил, но что он был холодным, запомнил.
И теперь лишь узнал, что в Латвии готовят летний суп, как у нас окрошку. И подаётся он холодным, но в тёплую погоду. Это особый свекольник. Так что Лидию Петровну подвела погода, и мне не захотелось под шум дождя отправлять внутрь что-то холодное.

……………………
И вот он –– Ленинград.
Мы прибыли поездом из Риги ранним утром. Переместились с Витебского вокзала на Московский, оставили обузу багажа на хранение, спустились в метро на «Площади восстания» и вышли у «Гостиного двора».
Времени у нас было в обрез, его лимит иссякал к следующему утру. На знаменитые пригороды времени не хватало никак, решили ограничиться лишь центром города, но в «Гостиный двор» мы всё же зашли, где обзавелись памятными значками и, конечно, купили на завтрак знаменитое ленинградское мороженое: кто пломбир, а кто эскимо. Перекусили и двинулись вдоль Невского проспекта к Зимнему Дворцу.
День выдался сравнительно погожий для Ленинграда, мы были совсем юными и вбирали очередные впечатления, как губки воду, а без дождичка в тот день всё же не обошлось.
После Казанского собора, как маяк, впереди показался шпиль Адмиралтейства, и я его заснял уже с проезжей части, так как мы свернули вдоль Мойки к последней квартире Пушкина.
Тут нас окропил воспетый в песне ленинградский дождь, и мы укрылись от него в гостях у поэта.
Но дождь прекратился быстро, и композиция «на фоне Пушкина снимается семейство…» состоялось сразу на выходе из музея.
Мы вернулись на Невский, и вдруг на одном из фасадов увидели табличку: «Граждане! При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна».
Эта памятная надпись неожиданно вторглась темой минувшей войны в мирную жизнь большого города. Трудно было представить, что когда-то сюда, в самый центр, долетали вражеские снаряды. Почти к Пушкину… какое ж варварство стрелять по городам.

Потом через арку Главного штаба и те самые ворота, что многократно распахивались в кино при штурме Зимнего, мы зашли на Дворцовую площадь.
Арку я заснял таким образом, что в её проём целиком вписалась знаменитая колонна, а вот никаких ажурных ворот не оказалось… до сих пор не знаю, они были вообще?
Сколько этажей Эрмитажа мы выдержали, трудно сказать. Собственно после Эрмитажа человеку достаточно впечатлений, как минимум на неделю вперёд, а названия залов даже на одном этаже невозможно запомнить.
Ходишь-ходишь, присесть негде, а ноги, хоть и молодые, когда-то же устают.
Но вот мы вышли из Эрмитажа, вдохнули свежего воздуха, вроде немного полегчало, и мы запечатлелись на фоне Александрийского столпа. А снимались у колонны только по одному, коллективно в кадр не помещались из-за обилия желающих, которые лепились к постаменту со всех сторон.
Небо тем временем окончательно прояснилось, заголубело, и нас понесло по мостам и набережным Невы в сторону Адмиралтейства к знаменитым Ростральным колоннам.
Оттуда в Петропавловскую крепость, потом на крейсер «Аврору»…

…………………
Ночь накануне мы провели почти без сна в сидячем вагоне скоростного экспресса и больше дремали, чем спали. Разве уснёшь крепко, когда голова клонится то влево, то вправо, а слева и справа –– девичье плечи.
Головы девушек тоже клонятся, и от их волос ты улавливаешь беспокоящий аромат. Наконец, мы с Верой Коганицкой совместно нашли удобное положение для обоих, и вроде бы сон победил всё суетное и дневное.

Но вечером следующего дня мы оказались совсем на пределе физических и эмоциональных сил. В какой-то момент становишься безразличным к восприятию какой-либо новизны. Она уже не впечатляется –– перебор. Вот фотография «Авроры» у меня есть, а был ли я в тот день на её борту –– не знаю даже.
Ещё интереснее, что обратной дороги от Ленинграда до Новосибирска я не помню абсолютно. Полный мрак. Почти три с половиной тысячи километров пути, а проблеска ни на сантиметр. Ни единого вплоть до самого дома. Поразительно!
И тот вечер в Ленинграде остался уже на грани восприятия. Вечер остался, а утро –– уже нет, это уже обратный отсчёт.

Усталость требовала присесть или лучше –– прилечь, прикорнуть где-нибудь, просто закрыть глаза и забыться. Да и голод –– не тётка.
Вся группа была вымотана, а на вокзале ещё предстоял нам поиск свободных скамеек, чтобы скоротать ночь.
И вот довольно уныло следовали мы пешком по какими-то боковым, невзрачным улочкам в сторону вокзала, а Лидия Петровна в это время уехала на такси, чтобы окончательно уладить переоформление наших билетов на утренний поезд.
Идём мы, идём… уже смеркалось, белые ночи давно миновали, и вдруг возле нас остановилось такси, из него вышла женщина и направилась к нам.
Она спросила, кто мы и откуда, а услышав ответ, сказала, что приглашает нас к себе в гости. Вот так…
Представляете? Двенадцать уже довольно взрослых людей –– 7 девушек и 5 юношей, да ещё их руководителя определить к себе на постой.
Оказалось, таксист, который вёз на вокзал Лидию Петровну, по обыкновению настоящих водителей разговорил пассажира и узнал, что группа школьников-сибиряков не знает, где приткнуться до утра.
И он тут же предложил переночевать у него на квартире. Думаю, его больше всего тронуло то, что маршрут нашей поездки прочерчен памятью о минувшей войне.
На сообщение, что в группе аж 13 человек, он только улыбнулся –– ничего, и 13 найдём, где приютить. Эти подробности мы узнали, конечно, уже после…

А жил тот таксист в типовой панельной хрущёвке –– в двушке с проходным залом.
Самое удивительное, что этот человек не сомневался в реакции своих близких и не ошибся. Ни его семья (жена и дочь), ни его друг-сосед (тоже таксист и семейный) не только не откажут, но и не выкажут никакого неудовольствия тем, что, на ночь глядя, к ним определили на постой целую группу совершенно никому из них не известной молодёжи.
И мы, как говорилось тогда –– «завалились всей толпой» к ним. А они приняли нас. И ведь это всё абсолютно бескорыстно.
И вот жена таксиста ведёт нас к себе домой, а он сам до того момента успел переговорить с соседями, взял жену, отыскал нас, жену оставил в провожатые и уехал –– колесить по Ленинграду в ночную смену.
Мы его больше не видели. Я его не видел вообще, и этот сюжет с таксистом и нежданным ночлегом стал для меня проясняться гораздо позже, благодаря исключительности ситуации.
И со временем он стал главным по смыслу во всей поездке и в данном повествовании.

Итак, нас разделили поровну и приютили в двух соседних квартирах. В той квартире, куда попал я, нам постелили в проходном зале. Двое улеглись валетиком на диване, а четверо ––  на полу, на каких-то подстилках, одеялах, но на всём чистом. Подробностей уже не вспомнить, но, естественно, мы все прошли через совмещенный санузел, умывшись и выполнив положенные процедуры, кому что пригорело. И всё прошло тактично со стороны хозяев, без указаний –– этого не трогайте, сюда не наступайте, а мы ведь пользовались всем чужим, своего-то у нас ничегошеньки не было.
Хозяйка ещё накормили нас ужином. Что-то, возможно, попало на стол и от нас, если Лидия Петровна побеспокоилась, но в основном-то подавалось всё домашнее. Во всяком случае, чаем с печеньем нас угощали –– это точно. Ужинали по очереди, на кухоньке все не помещались. Утром мы снялись с места очень рано и быстро, и жаль, что подробностей вечернего чаепития никто не запомнил.
Я специально обзвонил тех, кого смог найти, из участников той поездки. Всё забылось уже, да и понятно.
Мы пребывали тогда в полудрёме, с одной лишь мыслью –– скорей бы лечь, вытянуть тело горизонтально, а хозяйка что-то рассказывала нам о блокаде, о войне, но слушали мы в пол-уха.

Никто и не подумал записать адреса или узнать имена этих простых, в общем-то, людей.
Простых? Да не совсем-то и простых… а истинных ленинградцев.
Я даже напишу с пафосом –– настоящих советских людей, своим поведением и отношением к другим, показавшим ту прописную, но такую, как оказалось, не простую для претворения в жизнь заповедь Кодекса Строителя коммунизма: человек человеку –– друг, товарищ и брат.
И остаётся загадкой, какие испытания необходимо было вынести людям, приютившим нас, чтобы с такой добросердечностью и бескорыстным гостеприимством отнестись к другим людям, им абсолютно не знакомым.
Или же причина кроется в чём-то совсем другом, не имевшим никакого отношения ни к войне, ни к блокаде?
Не знаю.
Но когда я мысленно ставлю себя на место того ленинградского таксиста, то понимаю, что я бы так, как он, не поступил ни в те времена, ни тем более теперь. Да и в других товарищах сильно сомневаюсь.
Так ведь и второй таксист был, и их семьи. Вроде бы ничего героического они не сделали, а вот попробуй –– повтори что-нибудь подобное.

……………………
Недавно, просматривая на даче очередной журнал советских времён и решая дилемму, в топку ему отправляться или задержаться для прочтения, я наткнулся на нечто неожиданное в «Дружбе народов» (№2, 89).
При беглом просмотре содержания глаза автоматически зацепились за название, за то словосочетание, которое теперь прочно вошло в обиход.
Крохотную повесть Владимира Тендрякова «Люди и нелюди» не составило труда прочитать за один вечер. Она написана писателем-фронтовиком ещё в середине 70-х, но опубликована лишь через несколько лет после смерти автора усилиями его вдовы.
Прочитал и снова убедился, что старые толстые журналы с 80-х по 90-е куда полезнее любого нынешнего чтива.

Тендряков вспоминает несколько запавших в душу разноплановых эпизодов, когда в одном человеке или в группе людей, или даже в целом народе обнаруживалось совершенно противоположное.
«Доброта и лютая жестокость –– как это может находиться в одной шкуре?» –– вопрошает автор и с трудом ищет ответы.
А есть ли простой ответ на такой вопрос? Ведь добро и зло принято лишь противопоставлять, как понятия абсолютно несовместимые.
Я вспомнил, что к этой проблеме, обозначенной как «Люди и звери», приближался и Сергей Герасимов в кинофильме 1962-го года. Фильм хороший, глубокий, но в 1962-ом году акценты в нём расставлены несколько шаблонно.
Владимир Тендряков писал в стол, и его размышления в итоге завершаются не каким-то бодрым утверждением, а фразой со знаком вопроса.
И я позволю длинную цитату из произведения, которую скопировал со страницы в bookscafe.net.

«Люби ближнего своего, не убий, не лжесвидетельствуй!.. Пророки и поэты, педагоги и философы тысячелетиями на разные голоса обращались к отдельно взятому человеку: совершенствуйся сам, внутри себя!
   Я бы рад самоусовершенствоваться — любить, не убивать, не лгать, — но стоит мне попасть в общественное устройство, раздираемое непримиримым антагонизмом, как приходится люто ненавидеть, война — и я становлюсь убийцей, государственная система выдвигает диктатора, он сажает и казнит, заставляет раболепствовать, я вижу это и молчу, а то даже славлю — отец и учитель, гений человечества! В том и другом случае лгу и не могу поступить иначе.
   Благие призывы моралистов ко мне: совершенствуйся! Они давно доказали свое бессилие.
   Мы все воедино связаны друг с другом, жизненно зависим друг от друга — в одиночку не существуем, — а потому самосовершенствование каждого лежит не внутри нас: мое — в тебе, твое — во мне!
   Не отсюда ли должна начинаться мысль, меняющая наше бытие?»

Трудно не согласиться с автором. Человек зависим от других людей, от устройства общества, от эпохи, в которую угодил, даже от всего человечества.

6 сентября 1991 года город Ленинград был переименован в Санкт-Петербург. И уже через три года один начинающий журналист выпускает серию очерков «Бандитский Петербург», которые к началу двухтысячных, благодаря экранизации, станут не просто киноэпопей, но превратятся в народный эпос.
А ещё через десяток лет с подачи другого журналиста за городом закрепится имя «Расчленинград», ставший уже отчасти  и брендом Северной столицы.

Вектор развития нельзя выявлять на весах балансировочных, на них вверх идёт то, что меньше по весу и значению.
А на весах Истории баланс сил добра и зла редко сдвигается с явным перевесом в одну из сторон: то качнётся к высотам гуманизма, то провалится в яму людоедства.
И всё же прогресс идёт, сегодня выглядеть откровенными кровососами не хотят даже упыри и вынуждены скрывать свои клыки под масками добродетели или же провозглашать себя законными санитарами природы.

…………………
Примерно за год до поездки у нас в Новосибирске большим тиражом издали книгу «Продолжение легенды» Анатолия Кузнецова, впервые опубликованную ещё в 1958 году. Повесть о выпускнике школы, отправившемся на стройку в Иркутск, стала рекомендованной для внеклассного чтения, и мы с Серёгой её обсуждали.
Только мы, в отличие от героя повести, ехали в обратном направлении и не вкалывать на стройке, а обозревать города и веси, и у нас один час в сутках не пропадал, как у него, а наоборот откуда-то прибавлялся.
Зачем я это вспомнил?

Уже через год Анатолий Кузнецов выехал в творческую командировку в Лондон и получил там политическое убежище. Сбежал и скандального шума наделал много, но Сергей посчитал, что это хитрый план, что Кузнецов скрытый агент КГБ. Иначе никак.
А я ему возражал и перечислял прочих сбежавших в не малом количестве. Тоже резиденты?
И этот «скрытый агент КГБ» с ноября 1972 года из студии лондонского отделения Радио «Свобода» выпустил по наши души 233 радиобеседы в рубрике «писатель у микрофона».

Сергей часто становился моим оппонентом в спорах. Сначала, ещё в пионерах, мы решали: будем ли жить при коммунизме? Нам же обещали это ещё с октябрятского возраста. Твёрдо обещали и не кто-нибудь, а Партия.
И ведь всё шло по плану, в строгом соответствии с поставленными задачами и даже с их опережением.
Пятилетку в три года? Пожалуйста! Получите и распишитесь…
Сергей в это верил, а меня смущало, что при коммунизме вроде бы не должно быть не только преступников, но границ и прочих атрибутов государства.
Иначе как-то не совсем коммунизм получится… а тем временем США бомбили Вьетнам.

А в Китае, после того как 72-х летний Председатель Мао переплыл Янцзы и показал всем, что он ещё ого-го, «огнём по штабам» заполыхала Культурная революция, зазвучали слова о «советском ревизионизме» на «Радио Пекина».
Не верилось даже, что какие-то «дацзыбао» могут так распалить вражду и ненависть в стране и в партии.
И казалось, что после хаоса и репрессий КНР отстанет в развитии от СССР лет на сто. Ага, мы так думали. Мы те ли ещё были провидцы. Но то, что назревает конфликт на наших восточных границах, чувствовалось всеми.
В январе 1967 года китайские студенты, возвращающиеся из Франции, устроили настоящий бедлам у мавзолея Ленина, неистово выкрикивая лозунги из цитатника Мао. В Москве их разогнали довольно жёстко, но на родине встретили, как героев, после чего началась антисоветская истерия и тысячи хунвейбинов у советского посольства угрожали «повесить Брежнева».
Уже через полгода после нашей поездки дело дойдёт до вооружённого конфликта на Даманском.

У Владимира Тендрякова в его повести «Люди и нелюди» есть и китайская линия, в которой показана трансформация сознания миллионов людей. Он сам побывал в Китае в те годы, когда русский и китаец стали братьями навек, когда многотысячные митинги рукоплескали советским людям просто за то, что они приехали из СССР. И десятилетия не прошло…
А ведь, оказалось, и куда меньше времени требуется, чтобы уничтожить любое братство. Были бы написаны соответствующие лозунги-дацзыбао. Лозунг, брошенный в массы, может решить многое, а уж если долбать людям по мозгам изо дня в день, то эффект неизбежно будет достигнут. Иногда ужасающий…

Но в то лето куда беспокойнее оказались не восточные границы СССР, а западные. И в этом была неожиданность не только для нас с Безой, но, похоже, и для Политбюро.
Китайские студенты в январе 1967 года ездили во Францию неспроста. Там назревали серьёзные события, и зрели они в основном в студенческой среде, где множились леворадикальные группы (анархисты, троцкисты, маоисты и тому подобные).
Май-68. Волна забастовок. Стотысячные марши студентов, захвачены «Сорбонна» и «Одеон». Чёрные флаги, портреты Мао. Полыхнула майская «революция», искры которой из Парижа перекинулись в Прагу.

А Пражская весна в Чехословакии стремительно перешла в знойное лето, и эти, достаточно удалённые от Сибири события, коснулись нас в Москве.
Если сегодня глянуть хронику, то протесты в Москве упоминаются лишь после ввода войск в Чехословакию в ночь с 20 на 21 августа.
Вопрос с датами в нашей поездке — тёмный. Забыли все. Но, кажется, нас уже не могло быть в Москве на момент вторжения, иначе мы бы едва успевали вернуться к началу учебного года.
Но помнит Беза, что при нашем посещении Красной площади, среди толпящихся зевак какой-то парень что-то сказал о Чехословакии и тут же стал раздавать листовки. Вокруг него возник мгновенный ажиотаж, но тут же парень исчез из виду, и всё стихло.
Однако одна листовка оказалась у Титова, успел взять. Сергей попросил показать её, но Титов сразу дал понять, что Серёге «рано знать такое — малёк ещё». Титов поступил верно. Вынимать эту бумажку на Красной площади означало нарваться на жуткие неприятности.
И вот очень интересно сегодня, могли ли появиться листовки ранее 21-го числа? Это любопытно.

Наши войска находились в Чехословакии и раньше, потому что там прошли штабные учения войск Варшавского договора с привлечением ограниченного числа военнослужащих, в ходе которых ввели 16 тысяч человек личного состава. Не слишком много, но наши военные там «подзадержались» зачем-то.
И покатилась волна протестов, которые слегка пригасили, но 6 августа демонстрации возобновились с ещё большим размахом под лозунгами немедленного выхода ЧССР из Варшавского договора, а также с требованиями «Иван, уходи домой!».
Видимо, об этих событиях и о требованиях граждан Чехословакии «социализма с человеческим лицом», — а этот лозунг зародился там и тогда,— как раз могло сообщаться в листовках на Красной площади.
А листовки, точно, были — Серёга не тот человек, чтобы выдумывать небылицы. Но где же находился я? Почему этот эпизод совсем смутно вспомнился мне, когда о нём напомнил Сергей. Не придал ему должного значения тогда? Очень даже может быть. Я же был занят фотосъёмкой…

Если бы «фотографу» хватило тогда ума, то ему следовало бы сделать фотокопию листовки. Не на площади, конечно, а в гостинице, выпросив её у Титова втихую. Тогда бы сегодня он располагал интереснейшим документом советской эпохи, реликвией диссидентского движения в СССР.
Но ума не хватило, а в гостинице нас больше интересовала кубинская сигара. И на лице социализма с человеческим лицом вскоре отпечатался солдатский сапог, за что нам не стало стыдно. Ни капельки. Мы верили, что вторжение было неизбежным и единственно возможным решением против поползновений Запада и НАТО.
А сидячая «демонстрация семерых», которым всё же стало стыдно за всех нас, закончилась на Красной площади 25 августа 1968 года стремительно и практически безрезультатно. Эти смельчаки сели действительно на Лобное место, им досталось потом на орехи.
Их судьбы наглядно показывают и уровень политических свобод в «стране Советов», и какой отклик можно было найти у населения таким способом протеста. Там много мотивов созвучных современности…

Для остального же большинства куда характернее была не поддержка "чехов", а противостояние им, пусть только в хоккее, но горячее.
Хотя подноготную сверхнервного и далеко не спортивного напряжения матчей ЧССР - СССР понимали тогда все.
Но все хотели только побед, а «чехи» бились не на шутку и даже навтыкали нам пару раз крепко под гул своих трибун. И хотя их постепенно урезонили даже в хоккее, но они почему-то продолжали нас не любить. Такие вот неблагодарные люди. Мы их спасли, от НАТО заслонили, а они… ну, ладно, они иностранцы всё-таки.
Но вот почему ж не все любили нас, даже у нас — то есть в СССР?
Об этом иногда говорили, не повышая голосов, упоминая то прибалтов, то западенцев, а ещё кавказцев и многих прочих, которых за глаза именовали «чурками».
А какой глубокий смысл вкладывался в выражение «где хохол прошёл, еврею делать нечего».
Интернационализм бил ключом, как говорится, и всё по голове. Но мы-то думали, что это просто «шутки юмора», «народный фольклор».

…………………
Однако всё осталось уже в далёком прошлом, позади. Проехали и забыли. Вот только фотографии остались на память о былом.
Жаль, я не нашел ни единой фотографии из поездки 1968-го года, где бы мы оказались вместе с моим другом. Сам удивляюсь, как же так случилось?
Ну, на общих фото меня вообще нет нигде, так ведь и на других снимках мы с ним никак не совместились, не попали в общий ракурс. Будем считать, что мы были вместе на тех кадрах, что загубили при съёмке те, кому доверили нажать кнопку спуска.
Зато на общем снимке в Ногинске Сергей Безуглов монументально выдвигается на самый передний план справа. Рядом с ним крайним стоит Холодов, а Титов на другой стороне композиции глубокомысленно замер, скрестив руки на груди.
На другом групповом портрете в Риге Беза запечатлён в том же обличье и в абсолютно той же позе, что и в Ногинске, но самым крайним слева. Здесь он выглядит не столь эпично, зато улыбается.
Но при этом на обоих снимках его руки оттягиваются вниз, словно под тяжестью. И я эту тяжесть знаю. Два года мы занимались в одной секции бокса, и не раз получал я от Сергея подарочки, кулаки-то у него здоровенные.

…………………
Вспоминая нашу комсомольскую юность, как ни сказать про послания потомкам. В юбилейный 1968-й это стало идеологическим поветрием — отсылать письма в далёкое будущее комсомольцам 2018-го.
Каждая уважающая себя организация ВЛКСМ районного масштаба писала собственный текст с привязкой к местности, торжественно зачитывала, запечатывала в капсулу и где-нибудь замуровывала, закладывала, закапывала...
Письмо отсылалось уж точно в коммунизм, а то и во всемирное или даже межпланетное братство. Чем фантастичнее, тем и лучше.
Некоторые капсулы вскрыли в 2018-ом и не без иронии зачитали тексты утопий, написанные от имени нашего поколения, но часть закладок превратились в захоронения. Найти комсомольца образца 2018-го года было не так-то просто.
А если нет самого адресата,— ВЛКСМ, как организация, исчез, самораспустился, как Союз,— так некому и вскрывать конверты.
Так что мы с Безой оказались на поверку не самыми никудышными прорицателями будущего.

…………………
Когда-то в 90-е бывший идеолог нашего школьного комитета ВЛКСМ держался партии Явлинского, и мы тогда ещё рассуждали с ним на такие остро полемичные темы, как выборы, и вопрошали друг друга — «а ты за кого голосовать пойдёшь?». Это виделось важным делом, и мы ходили, исполняли свой гражданский долг. Но сегодня мой давний товарищ твёрдо позиционирует себя вне всякой политики: «Не моё это дело». В этом есть здравое зерно. Я тоже давно не хожу за пустыми бюллетенями. Если мы раньше ничего в политике не смыслили, то сейчас и подавно — тупик сознания.
Хотя Григорий-то ещё не канул в небытие со своим «Яблоком», да и прочие партейки, нет-нет, вдруг подадут признаки жизни, зашевелятся и что-нибудь изрекут на злобу дня. А куда им деваться? У них работа такая, за то им и деньги платят.
А если человек своё уже отработал, то пора ему, пенсионеру, заняться семьёй, здоровьем, собственными проблемами, воспоминаниями, наконец,— и на это он имеет полное право.
Ведь не бесправен у нас человек.


P/S.
Состав «экспедиции №2 1968 года:
10-й «А» — Дудникова Лариса, Коганицкая Вера, Смоглиёв Владимир, Титов Геннадий;
10-й «Б» — Дергачёва Татьяна, Егорова Наталья, Есехина Наталья, Попкова Ирина, Фалалеева Ольга и Холодов Сергей;
 а также Безуглов Сергей и Носачёв Василий из 8 «Б».
*Лидия Петровна — точных сведений о руководителе поездки не сохранилось, имя и отчество, возможно, не совпадают с оригиналом. Она, очевидно, ушла из школы так же быстро, как и Аэлита Степановна Супряга.
Следов руководителя нашей поездки в школе не обнаружено.
Интересно, что музей и поездки давали двум педагогам большие преимущества, как преподавателям истории, а они почему-то не задержались обе. И в этом скрыта определённая интрига…

……………………
Состав «экспедиции №1» 1965 года:
девятиклассники — Пастухов Владимир, Рогова Людмила, Тяпкина Людмила;
восьмиклассники — Носачёв Евгений и Шапиркин Борис;
семиклассники — Есехина Наталья и Кислицин Сергей.