Глава сто седьмая

МАРТА, 2-ГО ДНЯ 1917 ГОДА
(Продолжение)

ИЗ КНИГИ ПОЭТА АЛЕКСАНДРА БЛОКА:

«В четверг, 2 марта, утром ответы Родзянко Рузскому оказались, по словам Дубенского, "неутешительными".На вопрос Воейкова о результате телеграммы к Родзянко, Рузский ответил: "Того, что ему послано, теперь недостаточно, придется идти дальше". "Родзянко, пишет Дубенский, сказал, что он не может быть уверенным ни за один час; ехать для переговоров не может, о чем он телеграфирует, намекая на изменившиеся обстоятельства. Обстоятельство это только что предположено, а, может быть, и осуществлено - избрать регентом Михаила Александровича, т. е. совершенно упразднить императора Николая II. Рузский находит, что войска посылать в Петроград нельзя, так как только ухудшат положение, ибо перейдут к мятежникам. Трудно представить весь ужас слухов... и Петрограде анархия, господство черни, жидов, оскорбление офицеров, аресты министров и других видных деятелей правительства. Разграблены ружейные магазины"...
В это время генерал Иванов, сидевший в Вырице, собрался переговорить с командирами запасных батальонов и повидать Тарутинский полк (все остальные были задержаны в пути), чтобы узнать части, с которыми придется иметь дело. Сведения об этих частях также были неблагоприятны.
Собираясь проехать несколько станций на автомобиле, Иванов получил записку от Гучкова, который около 1 часа дня выехал с Шульгиным в Псков и телеграфировал Рузскому, что "едет по важному делу", и Иванову, которого хотел отговорить в пути, зная только, что какие-то эшелоны идут на Петербург. Гучков писал:
"Еду в Псков, примите все меры повидать меня либо в Пскове, либо на обратном пути из Пскова в Петроград. Распоряжение дано о пропуске Вас в этом направлении".
Иванов телеграфировал Гучкову в Псков: "Рад буду повидать вас, но на станции Вырица. Если для вас возможно,  то телеграфируйте о времени проезда".
Гучков ответил: "На обратном пути из Пскова постараюсь быть Вырице, желательнее встретить вас Гатчине Варшавской".
Тогда Иванов решил проехать по соединительной ветке через станцию Владимирскую (между Гатчиной и Царским) на Варшавскую дорогу, надеясь посмотреть на станции Александровской Тарутинский полк и повидаться с Гучковым, после его возвращения из Пскова. На станции Сусанине поезд Иванова, со всем батальоном, поставили в тупик.
Первая телеграмма от Бубликова гласила: "Мне стало известно, что вы арестовываете и терроризуете служащих железных дорог, находящихся в моем ведении. По поручению Временного Комитета Государственной Думы предупреждаю вас, что вы навлекаете на себя этим тяжелую ответственность. Советую вам не двигаться из Вырицы, ибо, по имеющимся у меня сведениям, народными войсками ваш полк будет обстрелян артиллерийским огнем".
Вторая: "Ваше настойчивое желание ехать дальше ставит непреодолимое препятствие для выполнения желания Его Величества немедленно следовать Царское Село. Убедительнейше прошу остаться в Сусанине или вернуться Вырицу".
Иванов вернулся на Вырицу и послал Алексееву шифрованную телеграмму No 9 (копия Тихменеву);
"До сих пор не имею никаких сведений о движении частей, назначенных мое распоряжение. Имею негласные сведения о приостановке движения моего поезда. Прошу принятия экстренных мер для восстановления порядка среди железнодорожной администрации, которая, несомненно, получает директивы временного правительства".
Для посылки телеграммы, Иванов дал один из своих паровозов подполковнику генерального штаба Тилли; он должен был передать ее по прямому проводу из Царского Села в Ставку. Тилли доложил по телефону, что он задержан в Царском Селе. Вместе с тем, Иванов получил от Тихменева следующую телеграмму: "Докладываю для сведения депешу Наштасева командирам, Наштаверху, Начвосеву:
"В виду невозможности продвигать эшелоны далее Луги, нежелательности скопления их на линии, особенно Пскове, и разрешения государя императора вступить Главкосеву сношения Председателем Государственной Думы, последовало высочайшее соизволение вернуть войска, направляющиеся станцию Александровскую, обратно Двинский район, где расположить их распоряжением командарма. No 1216-B, 1 час, 2 марта, Данилов".
Тем временем, придворные в Пскове суетились, "толкаясь из вагона в вагон". События развивались для них "все страшнее и неожиданнее".
Рузский после завтрака второй раз пришел к царю и доложил ему семь телеграмм: от великого князя Николая Николаевича, который коленопреклоненно молил царя отречься от престола и передать его наследнику при регентстве великого князя Михаила Александровича, от Алексеева, Сахарова, Брусилова, Эверта, Непенина - и заявление Рузского - о том же; в телеграмме Алексеева (из Могилева) была изложена форма отречения, которую он считал для царя желательной.
После разговора с Рузским, царь решил послать ответ телеграммой с согласием отречься от престола; по словам Дубенского, это решение было принято, "дабы не делать отказа от престола под давлением Гучковаи Шульгина", приезда которых, ждали, и которых царь собирался принять. Следующий эпизод, записанный в дневнике Дубенского, Воейков опровергает категорически:
"Когда Воейков узнал это от Фредерикса, пославшего эту телеграмму, он попросил у государя разрешения вернуть телеграмму. Государь согласился. Воейков быстро вошел в вагон свиты и заявил Нарышкину, чтобы он побежал скорее на телеграф и приостановил телеграмму. Нарышкин пошел на телеграф, но телеграмма ушла; и начальник телеграфа сказал, что он попытается ее остановить. Когда Нарышкин вернулся и сообщил это, то все стоящие здесь почти в один голос сказали: "Все кончено". Затем выражали сожаление, что государь поспешил, все были расстроены, поскольку могут быть расстроены эти пустые, эгоистичные в большинстве люди".
Царь долго гулял между поездами, спокойный на вид. Через полчаса после отречения, Дубенский стоял у окна и плакал. Мимо вагона прошел царь с Лейхтенбергским, весело посмотрел на Дубенского, кивнул и отдал честь. "Тут, говорит Дубенский, возможна выдержка, или холодное равнодушие ко всему". После отречения "у него одеревенело лицо, он всем кланялся, он протянул мне руку, и я эту руку поцеловал. Я все-таки удивился, - Господи, откуда у него берутся такие силы, он ведь мог к нам не выходить". Однако, "когда он говорил с Фредериксом об Алексее Николаевиче, один на один, я знаю, он все-таки заплакал. Когда с С. П. Федоровым говорил, ведь он наивно думал, что может отказаться от престола и остаться простым обывателем в России: "Неужели вы думаете, что я буду интриговать. Я буду жить около Алексея и его воспитывать".
После отречения царь сказал только: "Мне стыдно будет увидеть иностранных агентов в Ставке, и им неловко будет видеть меня". "Слабый, безвольный, но хороший и чистый человек, замечает Дубенский, он погиб из-за императрицы, ее безумного увлечения Григорием, - Россия не могла простить этого".
Придворные долго разговаривали, и Воейков, по настоянию Дубенского, пошел убеждать царя, что он не имеет права отказываться от престола таким "кустарным образом", только по желанию временного правительства и командующих фронтами. Он, замечает Дубенский, отрекся от престола, "как сдал эскадрон".
В 9 часов вечера в Псков приехали Гучков и Шульгин, уполномоченные Временным Комитетом Государственной Думы, в котором еще колебались между добровольным сохранением монархии с Другим лицом, на новых началах, и свержением царя и избранием новых политических форм. Предполагалось рекомендовать царю назначить только председателя Совета Министров и отречься в пользу сына, с регентством Михаила Александровича.
В эту ночь, по возвращении с объезда вокзалов, Гучков участвовал в совещаниях Временного Комитета Государственной Думы и Исполнительного Комитета Совета Солдатских и Рабочих Депутатов.
По приезде в Псков, Гучков хотел видеть Рузского, чтобы ознакомиться с настроениями; но встречавший на вокзале полковник сразу пригласил их в вагон царя, где Гучков и Шульгин встретили Фредерикса и Нарышкина; потом пришел и Рузский.
Вошедший через несколько минут царь сел за маленький столик и сделал жест, приглашающий сесть рядом. Остальные сели вдоль стен. Царь не обнаружил никаких признаков своего давнего не благоволения к Гучкову, но также и никакой теплоты. Он говорил спокойным, корректным и деловым тоном. Нарышкин вынул записную книжку и стал записывать.
Гучков сказал, что он приехал от имени Временного Комитета Государственной Думы, чтобы дать нужные советы, как вывести страну из тяжелого положения; Петербург уже всецело в руках движения, попытки фронта не приведут ни к чему, и всякая воинская часть перейдет на сторону движения, как только подышит Петербургским воздухом.
Рузский поддержал, сказав, что совершенно согласен с А. И. и никаких запасных частей послать в Петроград не мог бы.
"Поэтому, продолжал Гучков, всякая борьба для вас бесполезна. Совет наш заключается в том, что вы должны отречься от престола".
Рассказав, как представители царскосельских воинских частей пришли в Думу и всецело присоединились к новой власти, Гучков продолжал: "Я знаю, ваше величество, что я вам предлагаю решение громадной важности, и я не жду, чтобы вы приняли его тотчас. Если вы хотите несколько обдумать этот шаг, я готов уйти из вагона и подождать, пока вы примете решение, но, во всяком случае, все это должно совершиться сегодня вечером.
Царь, выслушав все очень спокойно, ответил: "Я этот вопрос уже обдумал и решил отречься".
Гучков сказал, что царю, конечно, придется расстаться с сыном, потому что "никто не решится доверить судьбу и воспитание будущего государя тем, кто довел страну до настоящего положения''.
На это царь сказал, что он не может расстаться с сыном и передает престол своему брату Михаилу Александровичу.
Гучков, предупредив, что он остается в Пскове час или полтора, просил сейчас же составить акт об отречении, так как завтра он должен быть в Петербурге с актом в руках. Текст был накануне набросан Шульгиным, некоторые поправки внесены Гучковым. Этот текст, не навязывая его дословно, в качестве материала, передали царю: царь взял его и вышел.
Гучков, которому, все предшествовавшие события не были известны, поразился тем, что отречение далось так легко. Сцена произвела на него тяжелое впечатление своей обыденностью, и ему пришло в голову, что он имеет дело с человеком ненормальным, с пониженной сознательностью и чувствительностью. Царь, по впечатлению Гучкова, был совершенно лишен трагического понимания события: при самом железном самообладании можно было не выдержать, но голос у царя как будто дрогнул только, когда он говорил о разлуке с сыном.
В вагоне ждали час или полтора. Рузский, как и начальник его штаба генерал Данилов, были, по-видимому, сторонниками отречения; с Нарышкиным разговоров не было, больной Фредерикс едва ли отдавал себе отчет в происходящем и был взволнован известием, что его дом сожжен, беспокоясь о больной жене; к собеседникам присоединился Воейков, который также беспокоился о семье и о своей жене (дочери Фредерикса).
Царь вернулся и передал Гучкову переписанный на машинке акт с подписью "Николай". Гучков прочел его присутствующим вслух. Шульгин внес две - три незначительных поправки. В одном месте царь сказал: "Не лучше ли так выразить?" и вставил какое-то слово. Все поправки были тотчас внесены и оговорены.
Гучков сказал, что, ввиду могущих произойти в дороге случайностей, следует составить второй акт - не копию, а дубликат - и оставить его в штабе главнокомандующего. Царь нашел это правильным и сказал, что так и будет сделано.
Царь сказал, что он назначает верховным главнокомандующим великого князя Николая Николаевича; Гучков ничего не возражал, а может быть и подтвердил. Была составлена телеграмма Николаю Николаевичу.
Гучков сказал, что Думский Комитет ставит во главе правительства князя Львова. Царь сказал, что он знает его и согласен, сел и написал указ Сенату о назначении князя Львова председателем Совета Министров. Царь согласился со словами Гучкова о том, что остальных министров председатель приглашает по своему усмотрению.
Таким образом, царь назначил верховного главнокомандующего и председателя Совета Министров уже после того, как скрепил акт; но на следующее утро, когда Гучков и Шульгин вернулись в Петербург, на улицах уже были плакаты с перечислением членов правительства.
Царь спросил о судьбе императрицы и детей, от которых два дня не имел известий. Гучков ответил, что все благополучно, больным детям оказывается помощь. Царь заговорил о своих планах, ехать ли ему в Царское или в Ставку; Гучков не знал, что посоветовать. Они простились.
Гучков и Шульгин пришли в вагон Рузского, где ждали, когда будет готов акт отречения. Присутствовал главный начальник снабжения Савич, Данилова не было, он зашифровывал акт.
В тот же вечер, Гучков и Шульгин выехали в Петербург, а бывший император - в Могилев; со станции Сиротино он послал следующую телеграмму:
«Его императорскому величеству Михаилу. Петроград. События последних дней вынудили меня решиться бесповоротно на этот крайний шаг. Прости меня, если огорчил тебя и что не успел предупредить. Останусь навсегда верным и преданным братом. Возвращаюсь в Ставку и оттуда через несколько дней надеюсь приехать в Царское Село. Горячо молю Бога помочь тебе и твоей родине. Ники».

ИЗ ДНЕВНИКОВ ПОЭТЕССЫ И ПИСАТЕЛЬНИЦЫ ЗИНАИДЫ ГИППИУС:

«2 марта, четверг
Сегодня утром все притайно, странно тихо. И погода вдруг сероватая, темная. Пришли два офицера-прапорщика (бывшие студенты). Уж конечно не «черносотенные» офицеры. Но творится что-то нелепое, неудержимое, и они растеряны. Солдаты то арестуют офицеров, то освобождают, очевидно, сами не знают, что нужно делать и чего они хотят. На улице отношение к офицерам явно враждебное.
Только что видели прокламацию Совета с призывом не слушаться думского Комитета.
А в последнем № советских «Известий» (да, теперь это уже не «Совет раб. депутатов», а «Совет рабочих и  с о л д а т с к и х  депутатов») напечатан весьма странный «приказ по гарнизону № 1». В нем сказано, между прочим, – «слушаться только тех приказов, которые не противоречат приказам Совета рабочих и солдатских депутатов».
Часа в три пришел Руманов из Думы, обезноженный: автомобиль отняли. «Верст по 18 в день делаю». Оптимистичен, но не заражает. Позицию думцев определил очень точно, с наивной прямотой: «Они считают, что власть выпала из рук законных носителей. Они ее подобрали и неподвижно хранят, и передадут новой законной власти, которая должна иметь от старой ниточку преемственности».
Прозрачно-ясно. Вот, чуть исчезла их надежда на Николая II самого, – они стали добиваться его отречения и Алексея с регентством Михаила. Ниточка… если не канат. А не «облеченные» – безвластны.
Сидельцы в Министерском павильоне (много их там) являют художественную картину: Горемыкин с сигарой. Стишинский – задыхающийся. Маклаков в отчаянии просил, чтобы ему дали револьвер. И все везут новых.
В здании Думы – разрастающийся хаос. Гржебин составляет «Известия рабочих депутатов», Лившиц, Неманов, Поляков (кадеты) – просто «Известия» (Думского комитета).
Демидов и Вася (Степанов, думец, кадет, мой двоюродный брат) ездили в Царское от Д. ком. – назначить «коменданта» для охраны царской семьи. Поговорили с тамошним комендантом и как-то неопределенно глупо вернулись «вообще».
Люди являлись, сменялись, но ничего толкового не приносили. Беспокойство нарастало. Что же там, наконец? Решат ли выбрать правительство, или треснут окончательно?
Пришел невинный и детски-сияющий секретарь Льва Толстого – Булгаков.
Потом пришли Пети. Он отправился в Думу, она осталась пока у нас.
Вернулся Боря Бугаев: хотел проехать в Царское, за вещами, но это оказалось невозможным, не попал.
Сидим, сумерки, огня не зажигаем, ждем, на душе беспокойно. Страх – и уже начинающееся возмущение.
Вдруг – это было уже часов в 6 – телефон, сообщение (самое верное, ибо от Зензинова идущее): «Кабинет избран. Все хорошо. Соглашение достигнуто». Премьером Львов (москвич, правее кадетов), затем Некрасов, Гучков, Милюков, Керенский (юстиция).
Замечу следующее: р е в о л ю ц и о н н ы й  кабинет н е содержит в себе 
н и  о д н о г о  р е в о л ю ц и о н е ра, кроме Керенского. Правда, он один многих стоит, но все же факт: все остальные или октябристы, или кадеты, притом правые, кроме Некрасова, который был одно время кадетом левым.
Как личности – все честные люди, но не крупные, решительно. Милюков умный, но я абсолютно не представляю себе, во что превратится его ум в атмосфере революции. Как он будет шагать по этой горящей, ему ненавистной, почве? Да он и не виноват будет, если сразу споткнется.
Тут нужен громадный такт; откуда – если он в  н е с в о й с т в е н н о й ему среде будет вертеться?
Вот Керенский – другое дело. Но он один.
Родзянки нет. Между тем, если говорить не по существу уже, а в смысле «имен», имя Родзянки, ровно столь же «не пользующееся доверием демократии», сколько имена Милюкова и Гучкова.
Все это поневоле приводит в смущение. В сомнение насчет будущего…
Но не будем гадать ни о чем; слава Богу, первый кризис разрешен.
Вернувшись из Думы, Пети; подтвердил имена и факт образования кабинета.
Вечером разные вести о подходящих будто бы правительственных войсках. Здешние не трусят: «Придут – будут наши». Да какие, в самом деле, войска? Отрекся уже царь или не отрекся?
На кухне наш «герой» – матрос Ваня Пугачев. Страшно действует. Он уже в Совете – депутатом. Пришел прямо из Думы. Говорит охрипшим голосом. Чуть выпил. В упоении, но рассказывает очень толково, как их смутил сегодня Приказ № 1.
– Это тонкие люди иначе поняли бы. А мы прямо поняли. Обезоруживай офицеров. Кузьмин расплакался.
А есть у нас капитан II ранга Лялин – тот отец родной. Поехали мы в автомобиле, он говорит: вот адъютанта Саблина – убивайте. Он вам враг, а вот Ден, хоть и фамилия не русская, друг вам. Вы много сделали. Крови мало пролито. Во Франции сколько крови пролили…
Потом продолжает:
– Сейчас в Думе у меня товарищи просили, чтоб левый депутат удостоверил, что Учредительное собрание будет и что верит новому правительству. Я прямо к Керенскому, а он шепотом говорит. Я к Суханову – и тот только рукой машет. Прислали нам Стеклова, стал говорить – и в обморок упал. Уж устал очень.
Поздно ночью – такие, наконец, вести, определенные: Николай подписал отречение на станции Дно в пользу Алексея, регентом Михаил Александрович. Что же теперь будет с законниками? Ведь главное, что сегодня примирило, вероятно, левых и с «именами», это – что решено Учредительное собрание. Что же это будет за Учредительное собрание при учрежденной монархии и регентстве?
Не понимаю».