Концерт Грига

         
          Спусковым крючком для сюжета  послужил краткий разговор Ии с дочерью после фортепианного концерта, о котором Иечка вечером с упоением ей рассказывала. Разговор принял странный оборот, когда дочь неожиданно сказала: «Не понимаю, как от слушания музыки может хотеться плакать. И вообще, как музыка может затронуть чувства? Особенно фортепианная.» А на вопрос: «Ты предпочла бы звукам музыки звук дрели в соседней квартире?»,  не мешкая ни секунды,  парировала: «Конечно, я предпочла бы дрель! Там я  хотя бы понимаю: вот он сейчас делает это, а теперь вот это… А звуки классической музыки у меня ничего, кроме раздражения, не вызывают. Они мне не понятны».  Вот тебе и раз! Как это могло случиться?

          Кое-кто  выиграл от введения жёстких санкций зловредным Западом,  как бы парадоксально ни  звучало такое утверждение. В результате  введения санкций, запрещающих или ограничивающих гастрольные поездки мировых звёзд в Россию, или в результате нежелания звёзд приезжать в сегодняшнюю страну, сложившаяся ситуация  положительно сказалась на российских исполнителях. В чём можно усмотреть как   плюсы, так  и минусы.
          Возьмём,  к примеру, Санкт-Петербургскую  филармонию, при одном имени которой охватывает трепет прикосновения к чему-то возвышенному, недосягаемому, пределу мечтаний, что немудрено, ибо сцена Филармонии видела, слышала и физически ощущала прикосновение великих. Да что там великих, величайших музыкантов мира, таких  как Ф.Лист, Г.Берлиоз, Р.Вагнер, Г.Малер, А. Рубинштейн, К.Шуман, П.Виардо, П.Сарасате и  многих других.
          Филармония носит имя Дмитрия Шостаковича, её блестящим оркестром дирижировал Евгений Мравинский, тридцать пять лет во главе Заслуженного коллектива стоял Юрий Темирканов.   Теперь, в санкционную эпоху,  на афишах не прочтёшь громких мировых имён, которые раньше  то и дело появлялись в Петербурге, зато  доступ к телу заветной сцены заметно упростился. Причина очевидна: надо заполнять зал, зарабатывать деньги, и вот на сцене появляются дотоле неведомые имена  и, что особенно обидно и чуждо,  демонстрируется излишнее разнообразие жанров в этом некогда строгом академическом учреждении, где царил дух подлинно-высокого. Так что  сегодняшняя сборная  солянка филармонической афиши если и радует зрителей, то не всех.

           А какие лица Иечка ещё застала в филармоническом зале! Надо было видеть эти  высохшие старушечьи лица начала прошлого века, точно соответствующие расхожей фразе «со следами былой красоты на лице». Непревзойдённую точёность их черт теперь практически не встретишь ни  на молодом, ни на старом лице, разве что за редким исключением. Чёрное маленькое платьице моды тридцатых годов, чёрная шляпка с короткой с вуалью, крошечные туфельки. Но их горделивые фигурки источали особый свет, придававший залу и всему происходящему в нём особый шарм. «Боже, какая же я древняя, что могу это помнить – виденное своими глазами. А не с чьих-то слов», --  вздыхала Иечка.

        Введённые санкции  стали огромным плюсом для исполнителей.  Во-первых, выступление в Большом зале филармонии очень украсит их резюме и  поднимет в собственных глазах.  Ну, а если отбросить  иронию, то в положительном смысле даст ощутимый толчок  творческому самосовершенствованию.  Теперь исполнители, которым  без санкций и не снилось бы выступление на этой сцене,  завоёвывают публику и обретают признание. К счастью, часто заслуженное. Как и на сей  раз, когда Григ,  тревожащий душу своим Концертом  под пальцами пианиста,  пронзал сердца полутора  тысяч слушателей Большого Зала.
          
        Что мы знаем о Григе, кроме того, что он норвежский композитор, который жил во второй половине 19-го -- начале 20-го века и  был автором «Песни Сольвейг»   из  сюиты «Пер Гюнт»? Давайте составим о нём представление, опираясь на воспоминания современников.

           Вот его портрет глазами Чайковского, гастролировавшего в Европе:
          "В то время, когда репетировалось новое трио Брамса... в комнату вошел очень маленького роста человек средних лет, весьма тщедушной комплекции, с плечами очень неравномерной высоты, с высоко взбитыми белокурыми кудрями на голове и очень редкой, почти юношеской, бородкой и усами. Черты лица этого человека, наружность которого почему-то сразу привлекла мою симпатию, не имеют ничего особенно выдающегося, ибо их нельзя назвать ни красивыми, ни неправильными; зато у него необыкновенно привлекательные средней величины голубые глаза неотразимо чарующего свойства, напоминающие взгляд невинного прелестного ребенка. Я был до глубины души обрадован, когда, по взаимном представлении нас одного другому, раскрылось, что носитель этой безотчетно для меня симпатичной внешности оказался музыкантом, глубоко прочувствованные звуки которого давно уже покорили мое сердце. Это был Эдвард Григ..."

          А вот слова Чайковского о его музыке:
          "Быть может, у Грига мастерства гораздо меньше, чем у Брамса, строй его игры менее возвышен, цели и стремления не так широки … но зато он нам ближе, он нам понятнее и родственнее, ибо он глубоко человечен. В его музыке, проникнутой чарующей меланхолией, отражающей в себе красоты норвежской природы, то величественно широкой и грандиозной, то серенькой, скромной, убогой... есть что-то нам близкое, родное, немедленно находящее в нашем сердце горячий, сочувственный отклик".

          Интересно читать письма Грига Ф. Бейеру, описывающие его волнение перед концертами в Лондоне  в 1888 году:
          "Начиная с 1 февраля я по нескольку часов в день упражняюсь на фортепиано, чтобы не опозориться в Лондоне. Я всей душой раскаиваюсь в том, что пообещал сыграть свой фортепианный концерт, но сделанное — сделано, и я не могу отступать".
          "Только бы скорее эта проклятая английская поездка оказалась позади—я в ней ничего не приобрету, а потеряю целую порцию здоровья. Разъезжая по свету и играя для людей, я не могу дать лучшее, на что способен, — я все больше чувствую это, да и нельзя это делать часто. Камерная музыка и мелкие пьесы меня не смущают, но когда приходится исполнять на рояле масштабные вещи, то я не достигаю намеченного результата, а лишь разрушаю себя самого".

          Интересна оценка Грига как исполнителя, данная ему Клодом Дебюсси в 1903 году:
          "Григ — самый оригинальный пианист, какого я когда-либо слышал. Хотя его техника и пострадала немного оттого, что тяжелая вагонетка однажды чуть не сломала ему кисти рук, и оттого, что еще с молодости у него действует лишь одно легкое, его исполнительские способности все же совершенно самобытны. У него нет той широты, с какой профессиональные виртуозы могут воссоздавать его же произведения, но он возмещает нехватку этой широты очень поэтичной интерпретацией лирических эпизодов, а также замечательно острой и свежей ритмикой".

          Наконец,  вот что пишет медсестра об уходе Грига:
          «Григ скоро впал в дремоту, и ближе к наступлению той ночи на 4 сентября я поняла, что его жизнь стала иссякать. Я хотела выйти в коридор — надо было еще предупредить фру Григ. В тот же момент случилось нечто странное, чего я никогда не забуду. Григ поднялся в постели; это было как-то торжественно — он сделал глубокий и почтительный поклон. Это не было случайное движение, у меня не осталось ни малейшего сомнения в том, что он именно поклонился — в точности так же, как артисты кланяются перед публикой. Затем он тихо опустился и остался лежать неподвижно. Так незаметен был переход».

           Неожиданное откровение дочери озадачило Иечку, и ей стало самой интересно, а как действительно происходит процесс слезопускания? Какая  музыка  воздействует на нас, вызывая бурю эмоций и слёзы на глазах, и как это происходит? Удалось выяснить, что по большому счёту вся жизнь регулируется гормонами: под их влиянием мы делаем то, от чего получаем  удовольствие. Учёные выявили, что человеческий мозг вырабатывает вещества,  часто ошибочно называемые  гормонами удовольствия, среди которых ярче всех действует дофамин, причём чем выше уровень дофамина, тем ярче ощущения. Но тут же следует предостережение, что слишком высокий уровень дофамина может привести  к шизофрении. Гормон дофамин -- своего рода наркотик,  встроенный в тело человека. При правильном использовании он помогает делать жизнь лучше, создаёт  чувство приятного возбуждения, предвосхищающего награду за свои действия. Однако  важно понимать разницу: дофамин дарит лишь обещание счастья, а не само счастье. И это совершенно разные вещи.
          Попытаемся теперь понять, насколько важна для нас музыка. Канадско-американский учёный-лингвист Стивен Пинкер считает, что роль музыки в жизни человека — своего рода десерт, приятный побочный эффект развития языка. В то же время исследования говорят о том, что игра на инструменте или просто прослушивание произведений великих композиторов способны менять структуру мозга и дольше сохранять его активные функции.
           Общепризнанно, что музыка в жизни человека  --  источник глубоких эмоций. Но как именно она их вызывает? Почему одни аудиозаписи  можно спокойно слушать, занимаясь другими делами, а другие приводят нас в трепет  и часами держат  под впечатлением?
           В эксперименте, проведённом в начале 1990-х годов,  британский психолог Джон Слобода попросил любителей музыки определить пассажи, вызывающие  у них физическую реакцию — например, слезы или ощущение мурашек по коже. Участники выбрали двадцать фрагментов, которые  психолог проанализировал и выявил нечто общее: восемнадцать  из них содержали особый элемент, называемый апподжиатура -- нота, которая выбивается из гармонии и создаёт эффект диссонанса. «Это рождает у слушателя чувство напряжения, — говорит Мартин Гун, канадский психолог. — Когда мелодия возвращается к прежней, ожидаемой нами гармонии, напряжение разрешается, и нам это нравится». «Вся музыка — это борьба между напряжением и расслаблением, — объясняет музыковед Дуэйн Шин. — Если бы музыка состояла только из гармоничных сочетаний звуков и мелодий, нам было бы скучно. Если бы в ней все время присутствовала напряженность, она была бы трудна для восприятия».

          Какой же должна быть музыка, чтобы заставить нас трепетать или лить слезы? Мартин Гун называет четыре общих свойства таких пассажей.
          1. Они начинаются мягко, затем быстро набирают громкость.
          2. Они включают вступление нового инструмента, нового голоса, переход к новой гармонии.
          3. Они часто включают широкие частотные интервалы: например, в Концерте Моцарта № 23  есть момент, когда мелодия скрипок вдруг взлетает вверх на октаву, и у слушателей захватывает дух.
          4. Наконец, такие пассажи содержат неожиданные отклонения мелодии или гармонии.

          Еще один вопрос:  почему произведения, которые заставляют нас грустить и плакать, так популярны?
          Канадский нейропсихолог Роберт Затторе и его коллеги выяснили, что музыка, вызывающая интенсивные эмоции, запускает выработку  дофамина в центрах мозга, связанных с удовольствием и наградой. Тот же самый эффект оказывают шоколад, секс и алкоголь. Мы чувствуем, что нам хорошо, и нам хочется воспроизводить это состояние вновь и вновь.
          В русской музыке этим «ударом ниже пояса», этим впрыскиванием большой дозы дофамина активно пользовались Чайковский и  Рахманинов, нагнетая страсти стремительными октавными пассажами, которым, кажется, нет конца, пока не наступает желанный оргазм, который по сути и делает  произведение столь популярным.

           В восемнадцатом и девятнадцатом веке  считалось, что музыка есть творчество звука, направленное на передачу и возбуждение страстей. Тем не менее, были сомнения в существовании реальной аналогии между музыкальной композицией и чувствами, которые она навевает. Когда-то Бетховена считали необузданным композитором в сравнении с холодной ясностью Моцарта, а Моцарт,  в  своё время, считался пылким по сравнению с Гайдном.
          В 1854 году Эдуард Ганслик,  австрийский музыковед  и музыкальный критик,  написал книгу под названием «Красота в музыке».  Многие соглашаются, что raison d’еtre (смысл) музыки заключается в пробуждении эмоций. Вопрос в том, как ей это удается.  Автор настаивает, что эта тайна навсегда останется неразгаданной.
 
           В 2001 году канадские нейробиологи, кажется, сумели найти ответ на этот вопрос. Используя МРТ, они показали, что у людей, слушающих приятную их уху музыку, активны участки мозга, связанные с эйфорическими реакциями вознаграждения, т.е. с теми же реакциями, которые человек испытывает от хорошего секса, вкусной еды и, к сожалению, наркотиков. Ощущение приятного «мозгового» вознаграждения исходит от дофамина. Становится очевиден тот факт, что нельзя быть до конца уверенным, о каких эмоциях говорится. Именно поэтому, возможно, не дано понять, почему музыка стимулирует эмоциональную реакцию — по крайней мере,  до тех пор, пока  не будет более чёткого представления о  том, как на самом деле устроен  эмоциональный внутренний мир.
          Но оказывается, что этот самый эмоциональный  внутренний мир  --  прекрасный хранитель чувств, испытанных  на протяжении всей жизни. Вот и теперь, по прошествии  шестидесяти  лет с момента первого и, до вчерашнего дня, единственного  живого прослушивания концерта Грига,  в трепетной душе Иечки отозвались те же тонкие, сверх-меры-натянутые  струны.  Тогда  она впервые в жизни увидела и услышала симфонический оркестр и солиста, исполнявшего Концерт для фортепиано,  влюбивший её в музыку Грига. И  теперь  та же слеза опять скользнула по щеке: она ничуть не изменилась  и  была всё такая же, сладостно-солёная.
          «Одним словом», подумала Иечка, «до-фа-ми-н. Похоже,  это неспроста».

          Уже заканчивая  этот музыкально-психологический этюд, Иечка вздрогнула от неожиданно-простой, всё-объясняющей мысли. Она вдруг вспомнила, что обожала петь романсы Глинки, Гурилёва, Балакирева, аккомпанируя себе на домашнем пианино, развлекая гостей, которые восторженно на неё взирали и внимали пению. И как её крошечная дочь подходила к инструменту и захлопывала крышку, больно задевавшую мамины руки. Ей не хотелось слушать классическую музыку или это была зарождающаяся женская ревность к маминой, а не её,  популярности?  Вот, пожалуй,  и найден ответ на недоуменный вопрос в начале очерка.