Плод

Однажды во вторник я потерял нечто важное. Я где-то обронил свою невинную веру в существование природного начала. Я был убежден в том, что непригодность этого хтонического чешуйчатого покрова слишком очевидна. Тем не менее, в качестве опровержения последней гипотезы, ко мне зачастил некто, кого я предпочел бы не знать. Он приходил из потусторонних сфер африканской пустоши, неся с собой аромат благовоний, вдохнув который, мой кот спятил и выбросился из окна. Когда-то этот пришелец являлся в мир в виде фаллического гриба, семенем которого питались дриады и женщины-полусобаки, резвящиеся на этрусских лугах. Он звал меня в свой подземный полис, отлитый из знойной меди, где рыдающие от счастья путешественники пребывают в состоянии вечного экстаза свалентных рабов вселенского владыки. Я добровольно преломил с ним сдобу лжи и познал безумие коллективного разума. С тех пор этот яд живет во мне вопреки логике и здравому смыслу. Ночью я слышал, как играет на арфе какая-то гениальная тварь из чужого мира. Несомненно, это один из читаури, о которых рассказывал старый Мутва. Эти гипнотические звуки были направлены внутрь человеческих сердец, принадлежащих паразитам средней руки. Паразитам, обожествляющим всякие некровыставки вроде гипермаркетов и аквапарков. У них сто шестьдесят типов сердец, и они слышат по-разному, но в каждом есть избыток желтого вещества. Идеальная пища. Вокруг меня цемент, поезда, осеннее фрикасе в стадии куриного рецидива, мой глинобитный дом-череп, кишащий пестрыми киберчервями. Раньше я ненавидел любое абстрактное проявление жестокости, теперь же охотно вступаю в деструктивную беседу с самим собой, спускаясь со свечой в руке вниз по паллиативным ступеням. В подвале я откапываю своих мертвецов, которым завидую, и долго всматриваюсь в их полусгнившие черты. Обычный ритуал перед нисхождением. Простившись с ними, я пью черный квадрсуицидальный акваморс, жду, затем натираюсь жгучей красной глиной и ложусь на холодный бетонный настил, после чего мое стеклянное тело каменеет и превращается в кристальный амвон. В этот момент появляется незваный гость. Я чувствую, как моя теменная кость и позвоночник разрастаются, соединяясь, в громоздкий костяной гребень. Лицо преобразовывается в биоморду матерого архозавра, царя космических первоящеров, тело – в рептилоидный панцирь,  неуклюже напяленный на каркас бесформенной туши, половой член - в безобразно раздутый узорчатый уд, извивающийся как питон. Я заглядываю в мир на заре творения и могу говорить языком тишины. В ночных лесах совы хватают во тьме теплый предопределенный страх судьбы, в дольменах меркнет истощенная скорбь, обесцвеченная луной, я вижу то, что происходит в каждой шелудивой норе и мне не страшно. Этой необъяснимостью можно объяснить все, что казалось непостижимым. Голод существования. Жажду самоприроды. Бытие за гранью исчезновения. Архаическое божество скулит во мне, почуяв слабый человеческий запах надежды на всепрощение и пока я топлю его в болоте своего жалкого раскаяния, оно в ответ рвет мои внутренности. И я отступаю перед болью. Жертва, мирно блеющая на алтаре, вдруг воплощается в жреца, занесшего нож, а жрец обретает плоть жертвы и счастливо блеет перед тем, как клинок пронзает его жреческое горло. Я, будучи пришельцем в своем теле, стал телом самого пришельца, неведомого и алчущего. Когда он покидает мою отчужденную оболочку, я остаюсь немым. Луна жжет пятки. Я на пороге мира и мне страшно. Луна пожирает мои ступни. Мне очень холодно. Я выбираюсь на поверхность и снова вижу, как парят белые птицы над сыроподобным городом. В ледяной оконной глубине кто-то опять зажег огни, отражающиеся в моих смоляных ультраблестящих глазах…
Вернувшись, я принес с собой то, что надлежало спрятать до поры. Оно напоминало мокрое пористое облачко, имеющее свойство висеть под потолком. Это маленький символ власти, сгусток первичной материи, экспериментальное творение вод Причинного океана. Этот новорожденный Плод был старее, чем само начало. Он явился, чтобы созреть и пустить корни, а потом заменить собой наш сгнивший мир. Плод имел безграничные мессианские полномочия, его появления ждали лемурийские жрецы, толтекские шаманы, мудрые илионские кентавры, мидийские маги, библейские пророки, масоны и кремлевские старцы. Они знали, что в начале мир наивен, голоден и богобоязнен. За завтраком он берет ровно столько, сколько необходимо. К обеду резня становится более кровавой, а вечером бойню уже не остановить. Затем приходит ночь, и ужас ее тотального опустошения - лишь  подведение итогов. Четыре юги как один сон. За ним – лелеемая пустота нового мира. Пусть даже это будет мир цифровых крыс, роющихся в протоплазменных отбросах, мир комфортных пластиковых удавок в каждом гостиничном номере, мир лукавых таксидермистов и лебединых чучел, фаршированных китайскими солями. Мир господства кавказоидной расы. Мир забытых планов и родительских могил. Но, в конечном счете, все образуется. Над планетой висит, наблюдая, одинокий трансгендерный спутник, похожий на мертвый глаз или петлю.
Плод беспокойно зрел в моей спальне, вызывая частые бури и землетрясения снаружи. Но я так привязался к нему, что его детские разрушительные забавы наполняли меня отцовской гордостью. Однажды нас посетили ученые волхвы с дарами. Поправляя очки, они преклонили тощие колени, разложив на полу электронные гримуары с формулами бессмертия. Им было плевать на старый мир. Осталось недолго. Оккультисты и каббалисты уже отсчитывали дни до начала вселенской катастрофы. Космические малефики, включая зловещий симбиоз Раху и Кету, разыгрывали в небесах небывалое до сих пор дьявольское представление. Небо на горизонте приобрело ярко-желтый, поганый оттенок. В воздухе трепетали вонючие испарения с запахом гнили и террариума. Безумцы и фрики под тяжелейшими газообразными веществами, исторгаемыми дыханием отравленных подвалов и психлечебниц, начали проявлять пугающую активность. Они объединялись в огромные толпы и шествовали по городам, пророчествуя о скрытом будущем, которое нельзя увидеть. Поэтому они демонстративно выкалывали себе глаза на улицах и шли дальше, дыроглазые и окровавленные, держась за руки как дети, и сея панику. Остальные куда-то бежали из городов. Бежали так, что бросали собственных детей. Те, кто мечтал о счастье, обнаруживали, что счастье имеет размер козьей горошины страха. Еда и питье приобрели вкус дерьма, как хлебные струпья, плавающие в тухлом молоке. Это было отвратительно. Зеленый цвет вызывал суеверный ужас, вода казалась чумной воронкой. Геенны можно было коснуться пальцами.
Плод значительно вырос. Его белесая илистая масса плавала по квартире, сопровождаемая разрядами голубых микромолний. Я прекрасно понимал, что стал лишним, и у Плода теперь свой путь, но не мог его покинуть. Что-то вроде неодолимой привязанности. И потом, мне некуда было идти. Да и кто бы упустил такой шанс на моем месте, и не досмотрел бы все до конца? Но конец оказался простой подменой. Нельзя жить без уродства, если оно не что иное, как избыток красоты, или ее недостаток, а, следовательно, вечно противоречивая мефистофельская печать. Мир прекрасен в умах только как возможность. В остальном у него дурной, животный, скучный нрав. Медленно и тяжело наш бурлящий полупроводниковый рай обрушился темно-звездной рвотой в оркестровую яму небытия. Это было волнующе и несколько торжественно, и темно, к тому же. Я не знал, есть ли время, или Бог. Впрочем, это не имеет никакого значения, если не существует тебя самого. В темном пыльном углу этого первозданного беспорядка я не обнаружил ни единого доказательства своего собственного бытия. Однако, когда Всё закончилось, я понял, насколько ошибался. Когда бесчисленные крайности первобытных рождений милостиво стерлись из памяти в очередной и далеко не в последний раз, я вновь осознал себя глубокомысленным троглодитом, ошалело чешущим лысую репу перед Зеркалом Великого Возвращения. Я снова в том же месте, в тех же обносках, и, кажется, забыл принять душ. С улицы доносятся сигналы конвульсивной лихорадки нового вторника.