Подонки Ромула. Роман. Книга вторая. Глава 36

                ГЛАВА XXXVI.

  «Не рыжая - огонь!  - весело подумал Новий, оглянувшись невольно вслед промчавшейся мимо юной красавице. - Взглядом своим зеленым чуть не испепелила!… Похоть, что ли старческую во мне заподозрила? Да! - качнул головой восторженно. - Если  честь римлянки задеть, она на все готова. Именно в этом - высшая ее справедливость! Ибо порча наилучшего хуже всего. И при этом, такое радостное, сияющее лицо! Звезда утренняя посреди вселенского мрака! Что ж… Не имеющий ничего путник поёт даже и повстречав разбойника. Ведь бедствие - пробный камень доблести. И в бедствиях  люди утешение находят, коль суждено было в громах и молниях родиться… Другого времени для счастья боги нам не уделили».
Вздохнув, огляделся по сторонам. После Субуры грязной, на Священной дороге, действительно,  легче дышалось. Да и носильщики ускорили шаг, не встречая особых препятствий. Толпа схлынула, хотя лавок здесь было не меньше - сплошные витрины с обеих сторон. Только товары в них были иные, иные цены и совсем иные покупатели.
Благородные матроны, опираясь на пуховые подушки, высаживались из собственных лектик, под угодливо подставленные зонтики, и лавкам, в сопровождении могучих черных сателлитов1.  Благоухающие всеми восточными ароматами, развязные   юнцы, приостанавливались, будто от скуки у витрин, впиваясь в них горящими, алчными взорами. А рядом, почесывая затылки и переминаясь с ноги на ногу, солидные отцы семейств приценивались, тяжко вздыхая, к неизбежным подношениям любовницам своим, женам и дочерям. Тот же, кто мог не считаться с расходами, степенно входил, усаживался посреди лавки поудобнее и надменно озираясь на зевак,
приступал к обсуждению индивидуального, особо изысканного заказа.
      Ведь на Священной дороге торговали ювелирными изделиями, золотом, жемчугом и драгоценными камнями. Здесь же красовались в витринах лучшие в Риме цветы, которыми в теплые, погожие дни вся улица благоухала. А поближе к Субуре желающие могли приобрести все мыслимые и немыслимые даже заморские фрукты.
То, что по соседству с золотом - не случайно. Цены на персики армянские и абрикосы только шепотом объявляли. Да, что говорить!.. Сирийские кулачные груши, к примеру. Душистые, сочные, во рту тают! Но… По три сестерция за штуку. Задумаешься, прежде чем надкусить.
  А еще чудом каким-то сохранилось тут несколько мастерских по изготовлению музыкальных инструментов. И, порой, сквозь уличный шум, можно было различить нежную трель фригийского гобоя, задумчивые, просветляющие душу, чистые каденции2 кифар3…
       Однако все затмевали драгоценности. И, если на Субуре не было храмов из-за переизбытка шлюх, несовместимого с благочестием - Лары, патриотически пекущиеся не то, что о шлюхах, но и о грабителях, понятно, не в счет! - то здесь, особенно в верхней, части Священной дороги, спускавшейся с Велия к Региуму, алтари были, и вовсе, не к месту. Ибо вся улица являла собой Храм, объект всеобщего поклонения, пусть и не самым возвышенным, но могущественнейшим земным богам - Роскоши и Тщеславию, давно заслонившим от римлян отеческих Лукриев, скромных государственных богов честной выгоды и законной корысти, не говоря уж о Пекунии с Аргентием - небесных покровителях мелких денег и серебра. Даже супруга Сатурна, Опс - древняя богиня прибыли и прочей успешной жатвы не могла рассчитывать на такой наплыв верующих в тихом своем храме, ветшавшем постепенно на Капитолии.
В том и сомнений быть не могло, стоило только взглянуть на лица…
Разве здесь не молились, не уповали, не впадали в транс?  Глаз нельзя было оторвать от бесчисленных перстней и колец; кулонов и диадем4, брошей, камей и инталий5, литых и чеканных браслетов; всевозможных цепочек, жемчужных ожерелий и каплевидных серег, сеточек для волос из тончайшей золотой канители; усыпанных самоцветами причудливых фибул… Алмазных сверкающих россыпей… От сапфиров всех оттенков и сардониксов чуть розоватых, алых как утренняя заря и кроваво красных рубинов; от бериллов и измрудов в хрустальных узорчатых патерах6.
А вывески? За день не налюбуешься - как в музее! Над лавкой граверов Фаваста и Фортуната Децимина - Ясон7 на фоне Кавказских гор торопится в обнимку с Медеей8 на «Арго», с краденым золотым руном подмышкой… Да не какая-нибудь мазня на обожженной глине – черненное по всей плоскости серебро! Днем четверо рабов, не сходя с места, от грабителей берегут, ночью под замок, в лавку заносят…
У отпущенника Титира - гранильщика драгоценных камней, над входом - огромный икосаэдр9 из цельного египетского алебастра. Сияет, переливается шлифованными гранями на солнце, словно алмаз.
«И у этого…» - Новий хмуро покосился на лавку с названием:
                ГРОТ ЖЕМЧУЖИН
Выложенным перламутром на лазоревом шелке, а чуть ниже врезался золочеными буквами в память завлекательный стих:       
                Осчастливить вас Юкунд может в несколько секунд
  А под ним, броской киноварью уточнялось:
                ОТ РАССВЕТА ДО ЗАКАТА    
                (кроме субботы)
       «Облапошить, а не осчастливить! Было бы вернее… - подумал Новий. - И сам выполз. Очередную жертву высматривает. На щедрого Лара с рогом изобилия не больно-то ты похож…  Худой, как щепка, бородатый, старый иудей! Тога с пурпурной каймой - как на вешалке. Лучше бы и не надевал! Но как же!.. Римский всадник, магистр коллегии золотых дел мастеров. Цецилий Юкунд собственной персоной! «Приятный»10, одним словом... В Законах XII Таблиц о таких прямо сказано: «Кто украдет или похитит священный предмет или что-нибудь из священного места, да будет казнен как отцеубийца». Только не про него та басня. Почесывается, как ни в чем не бывало!..»
      Ювелир заметил его и, озарившись улыбкой, согнулся в торопливом радостном поклоне. Новий отвернулся.
    «Сидел бы уж в своем «Гроте»… Так нет! На солнышко аспида потянуло!»
      Видеть «Приятного» не хотелось - давняя заноза в сердце, позор несмываемый! Впрочем, теперь знали о том лишь двое - он и Юкунд. Третий, главный зачинщик, мог теперь посмеиваться над Новием, разве что, на небесах. Или сквозь скрежет собственных зубов в вечных муках Тартара. Широкой огласки и в то время не вышло, а уж при нынешних порядках!... Только, молча, кулаки стиснуть и каяться.
     «Но в чем? Разве я святотатство то совершил?»- попылся утешить себя Новий.
   Напрасно. Не было ему оправданий! Весь клубок злодейский, всю чудовищность небывалой дерзости их до ниточки распутал! А толку? Как тени неуловимые ускользнули!..
   «Какой же ты после этого сыщик? Пугало огородное! Вылитый Приап! Так, с одним своим членом вздрюченным, посмешищем для них и остался». - поморщился от саднившей душу досады, но как ни старался, не вспомнил ничего позитивного, хоть как-то оправдывавшего эту опостылевшую, вечно вывороченную перед ним самой грязной своей изнанкой…
    «Да просто не сложившуюся жизнь! Не разбогател, карьеры достойной не сделал. А чего все его потуги во благо отечества стоят - это Меценат сегодня яснее ясного показал. Не сбежал бы глухонемой раб, разве на форум мимо Атрия весталок, его бы сейчас несли? В цепях, в темный какой-нибудь подвал волокли бы, где даже криков его предсмертных никто сквозь толстые стены и не услышит…Ворон щадят, голубей терзают».
       Новий печально усмехнулся»
     «Впрочем,  для того люди и рождаются на свет, чтобы пожить некоторое время и умереть. Важно не тело - уважение к себе сохранить. Не разойтись с совестью, несмотря на все тернии и соблазны… Сколько  он тогда предлагал? Половину? Но ведь что-то уже и по рукам сообщиков растеклось. А если долю Лабиена, Ватиния, Корнелия Бальба* «Приятного» этого самого и дружка его Еврисака* вычесть? Выходит, не половину - все, что ему от той кражи досталось, готов был отдать! И не из страха. Страха он никогда не испытывал. Похоже, просто не знал, что это такое. Но, вполне разумно, опасался за свою жизнь. Ведь Галлия ему тогда еще и не снилась. Помыслить не мог, что до самой смерти империй из рук не выпустит. После краткого и унизительного, не сулившего ни побед, ни доходов проконсульства над италийскими лесами и пастбищами, никак не скрыться ему было от суда. А там!.. И демон бы не отвертелся!  В изгнание до вынесения приговора уйти,  по такому обвинению неслыханному ему бы, конечно, не дали. Так что, не миновать было Божественному нашему, вместе со всеми, кто руку к злодейству тому приложил, как отцеубийцам осужденным, Тибра в кожаном мешке с камнями, в тесном соседстве со змеей, собакой, обезьяной и петухом11 – смерти, хоть и медленной, но далеко не скучной! Ну, в лучшем случае, если бы Цицерон защищал, на неизбежность волнений срели черни намекая -  к мечу12 бы приговорили! И стал бы он первым от основания Города консуляром-гладиатором. На все времена позор! Вот и решил откупиться… Шесть миллионов сестерциев!.. Да это дворец на Палатине!.. И никогда больше по инсулам не скитаться - совсем другая жизнь! А оставшихся денег не то, что внуку, правнукам бы хватило!..
       Но какое же растерянное было у него лицо, когда я отказался! Даже улыбкой вечной своей прикрыться не смог. Молча, с детским почти изумлением на меня смотрел, глазам не веря. Потому, что сам взял бы не задумываясь».
       Новий покосился на угрюмые стены Региума, основание которых кое-где уже обрастало мхом… По крыше с проломанной черепицей деловито скакали воробьи… Грустное зрелище!
   « И дом пустует. Разваливается на глазах… Не иначе как за грехи. А вся его Божественность… Это и есть Святотатство!»
    Глянул влево, на храм Божественного Юлия, гордо возносивший мраморные колонны к небу, и печально кивнул – в просторном коринфском портике, перед гигантской бронзовой статуей со звездой во лбу, было пусто.  Нундины, но ни малейшего оживления у широкой балюстрады Новых ростр, раскинувших крылья, словно прибитая к земле мертвая птица. И внизу, у роскошных резных жертвенников - ни души! Кладбищенское затищье! Склеп всеми позабытый посреди запрудившей форум толпы, которая его попросту не замечает.
      «Одному Октавию на потребу. Прикрылся покойником как щитом… А за спиной его, и сам в Небожители метит!»
      Скользнул взглядом по форуму… За Триумфальной аркой Фабия Максима – вечная суета у колодца Либона13, где гнездятся ростовщики и  менялы с раскладными столиками. Хорошо еще платформу трибунала14 преторского, пустовавшую по случаю нундин, не оккупировали! Но и без судейской лихорадки, охватывающей ее в будни, площадь была переполнена. Не так, конечно, как Субура - ни шлюх шумных, ни бедолаг, толпами охотившихся за дешевизной, ни прохлаждавшихся без дела, наглых рабов…
     Однако хватало здесь и своих праздношатающихся. Особенно, вокруг шарлатанов, расхваливающих волшебные свои панацеи15, одной баночки коих, по их уверениям, достаточно, чтобы все болезни излечить. И, не только тела, но и души, в особо запущенных случаях прохиндейства! Пожилые циркули16 слетались со всех сторон. Приглядывались, принюхивались к чудодейственным средствам. Раскрыв рты, внимательно прислушивались к каждому слову очередного спасителя человечества, солидно обменивались, подхваченными где-то чужими мнениями. Но раскошелится на лечение не спешили. А вот бесплатно всю силу лекарств на себе испробовать… Это - пожалуйста! Сколько угодно!
   Иное дело, юношество обоего пола. Платят не задумываясь! Жаль только не в те руки! Поскольку, в силу незрелости ума, не здоровьем своим озабочены, а все больше  «счастьем», то есть призрачным и мимолетным успехом  у возлюбленных. Вот и толкутся вокруг астрологов и прочих халдеев. Особенно, «красавцы» 17!
      Новий грустно взирал на их бесшабашные, громко хохочущие, стайки, дурачившиеся  среди статуй и колонн древних героев, без малейшего к ним пиетета. Ослепительные, «белее молока», тоги, поражающие количеством складок.. Бахрома золотистая на длинных рукавах туник, напомаженные проборы и кудри, перстни, радужно вспыхивающие чуть не на каждом пальце…
   «Поросята из стада Эпикура. Как из шкатулки!.. Для того и руками разводят, чтобы роскошество их от окружающих не укрылось… Но удержат ли эти руки меч? - подумал с горечью и, ткнувшись взглядом в ненавистную ростральную колонну, усмехнулся в лицо золоченого идола, сверкавшего победно на фоне облаков. - А вот он пусть о том и печется, коль Цезарем назвался! - и устыдился, отвел глаза, поражаясь собственному грехопадению. - Так-то, Луций! Он пусть печется, а тебе судьба отечества безразлична? Ты еще Ганнибала  нового Риму пожелай, того же, к примеру, Марка Антония!.. Выходит, прав Меценат, коварством тебя попрекая?» 
   А тем временем, безвестный некий поэт, доведенный до отчаяния отсутствием всенародной славы, взойдя на желтые ступени Эмилиевой базилики, зачитывал свои стихи - то с громким завыванием, то страстным полушепотом, смахивая невольные слезы авторского восторга.  «Красавцы» тоже чуть не рыдали, хватаясь в сторонке за животы и тыча в него пальцами.
Пожилые циркули хмуро проталкивались поближе, присматривались к замусоленному свитку в руках поэта, надеясь чуть ли не на откровения Сивиллы. Прислушивались, прикладывая сморщенные ладони к ущам и, покачав головой расходились. Некоторые еще и отплевывались возмущенно.
      А всклокоченный бесноватый еврей метался из стороны в сторону вдоль
базилики, хватал встречных за тоги и отчаянно картавя, выкрикивал:
      - Триенс,  триенс, сиятельные! Ибо враги человеку домашние его! Только триенс!
   «На семейной почве или от бедности свихнулся? - подумал Новий, отворачиваясь. -  А какая разница? Но как все это безумие любить?!
   В портике базилики толпились тесными кружками  игроки. Метали кости и, сгибаясь, как по команде, над своими игральными «досками», безжалостно выцарапанными  прямо на плитах нумидийского мрамора, отслеживали их полет, дружно сдвигая головы, затаив дыхание. И распрямлялись резко, словно шарахаясь друг от друга… Кто - восхищенно, кто - разочарованно.
   «С тессеры этой проклятой тогда и началось! - присматриваясь к ним, невольно вспомнил Новий. - Осведомитель из Большого цирка донес, что во время игры на нижних конюшнях, не возница даже, конюх какой-то задроченный, проигравшись дотла, сперва всеми богами клялся, что нет у него за душой ни квадранта, но, схлопотав, для вразумления, по загривку, у кормушек порывшись, добыл из зерна, им же припрятанный, брусок желтого металла, прямоугольной формы, весом, не менее пяти фунтов, на глаз. С овальным клеймом на плоском ребре, изображавшем варвара в широких штанах, вручавшего римскому воину высшего командного звена, варарские же, парусные корабли в соответствующем, уменьшенном масштабе. И с надписью, оставшейся осведомителю неизвестной, по причине полной его безграмотности. Но на конюшне, из-за надписи той сразу зашел спор о покойном диктаторе Луции Сулле и пьяный некий гладиатор, также оставшийся осведомителю неизвестным, плюнул на означенный брусок, а конюха вышеупомянутого пытался удушить, заподозрив его в кровавом пособничестве геноциду самнитского народа18. Но, видать, незаслуженно, поскольку товарищи душить насмерть не велели. Тут конюх совсем раздухарился, востребовал зубило и молоток. А по получении оных, тут же, не выходя из поля зрения осведомителя, ржавой подковой, как наковальней, с привычной, видать по всему, прытью воспользовавшись, отколол, указанным зубилом, малый уголок от бруска, на предмет немедленного возврата проигранной суммы товарищам. Предложив каждому, кто не  верит честным и благородным его словам  испытать тот обрубок желтого металла на зуб, поскольку является он самым, что ни на есть чистым золотом. Товарищи, понятное дело, сперва, не поверили. Но, проведя оное испытание поголовно, при непосредственном участии осведомителя, и убедившись, что конюх не врет, плату принять согласились, а из любознательности, стали допытывать того конюха - кого же он завалил и ограбил? Вины своей в тех злодействах конюх не признал, сбивчиво поясняя, будто золотой слиток достался ему по наследству. Что, по мнению осведомителя, являлось не только наглой ложью, но и самой настоящей собачьей брехней. Потому как, от кого же, если не от трупа, собственноручно загубленного, мог этот сын земли, раб бывший, из беловаков, закоснелый негодяй и безбожник, даже у лошадок бедных овес еженщно ворующиий, получить в наследство хотя бы плевок.
    Новий отчетливо помнил и голос, и голубые, постоянно моргающие,
наивные, как васильки полевые, глаза здоровенного, под дверную притолоку калабрийца19, в котором никто и не заподозрил бы неутолимой такой страсти к доносительству. Помнил наизусть весь тот невыносимый, в который уж раз прокручивающийся, тяжелым мельничным жерновом, допрос, длившийся непрерывно почти сутки. Даже секретаря своего, клевавшего носом от усталости, видел сейчас, как наяву.
      Донос был нелепым, обескураживающим. Ну, откуда у конюха того  взяться сакральному золоту с клеймом Суллы?! Что же он, прямо из сокровищницы римского народа под троном Юпитера Всеблагоого Величайшего его упер? Как овес из конской кормушки зачерпнул?!  Невозможно! Днем там людей полно, ночью храм заперт. В портике трое служителей непрерывно бдят, а вокруг- стража, мастифы с цепей спущены Да и вся площадь Капитолийская запирается до утра! Бронзовые ворота, стены каменные в два человеческих роста, гладкие, без единой трещинки - к Храму близко не подойти. А больше такое золото и взять негде! Только там хранится. Уж триста лет, с тех пор, как гуси Рим от нашествия галлов спасли!
      Когда вождь их Бренн* убедился, что тревога, поднятая - стыдно сказать! - гусями, лишила его надежды скрытно взойти на Капитолий и ощутить себя, властителем мира, он, несомненно, распознал в этом перст несчастливой своей судьбы. А, оглядевшись и трезво прикинув, что на прочих холмах грабить уже нечего, поскольку ценности из всех римских храмов именно на Капитолии под присмотром тех же гусей бдительных припрятаны, он, видимо, совсем пал духом и велел трубить перемирие. Но, потребовав  отступного, принялся мудрить с гирями, пока ему, честь честью,  золото, полной мерой отвешивали. Уличенный же в коммерческой нечистоплотности завопил, как потерпевший: «Горе побежденным!»  И к гирям неправильным, еще и меч тяжеленный на весы бросил, мол, «Жадный платит дважды!», за что и был наголову разбит Камиллом*. Поскольку римляне железом, а не золотом предпочитали себя освобождать. Так, несолоно хлебавши, звери те дикие, сеноны, и убрались восвояси. Только зря Город сожгли.
    Но квириты гусиный тот урок крепко усвоили. Сплотились в едином порыве и через десять лет воздвигли неприступную стену, уже вокруг всего Рима. А золото, укрытое в час испытаний в самом надежном месте, под троном Капитолийского Юпитера решали там и оставить. Навсегда. Как неприкосновенный запас, свято хранимый народом и государством на случай нового нашествия галлов.
   И даже когда по всей Италии свирепствовали и уже подступали к Городу полчища Ганнибала, а в казне не хватало денег ни на мечи, ни на панцири к «галльское золото»  не тронули. Напротив, священный этот запас постоянно пополнялся добровольными приношениями граждан. Три сотни лет! И лишь в консульство Норбана20 и Луция Сципиона*, когда храм Юпитера был уничтожен пожаром, уже открыто предвещавшим бедствия, которые обрушились вскоре на римский народ, словно сорвавшиеся с цепи псы преисподней - часть золота пропала в огне.
   Но Сулла щедро восполнил его запас. Мечтая восстановить главную римскую святыню, он даже успел перевезти из Афин несколько колонн храма
Зевса Олимпийского21. И умер. А храм Юпитера на Капитолии восстановил на казенные средства достойнейший Квинт Лутаций Катул.
    Вместо сгоревшей, простой терракотовой22 статуи усадил на трон хрисоэлефантинного23 Громовержца работы Аполлония* - с Никой24 в правой руке, скипетром - в левой и орлом за плечом, в точности, как у Фидия*. Причем, так совпало, что статуя была воздвигнута лицом к востоку, то есть к форуму ранним декабрьским утром когда катилинариев  вели к храму Согласия25 - Юпитер сам возжелал видеть злодеев, чтобы окончательно подытожить печальную их судьбу!
       А тут конюх какой-то умудрился самого Царя Небесного, Всевидящего, Всемогущего бога обчистить?! Ну, как в это было поверить? Тем более, Катул - за двадцать-то лет стройки! - все, должно быть, предусмотрел. Если уж, кровлю на общественные деньги вызолотил! Все лазейки к сокровищу, намертво, надо думать, перекрыл?! Так что, любой злоумышленник заведомо
оказывался в положении того самого Бренна, уже обломавшего галльские
свои зубы о Капитолий, с которого и гуси Юноны, кстати сказать, никуда не делись. Разгуливают в загончике своем, гогочут, неугомонные, как триста лет назад  только еще в большем почете и довольстве. Белые, пушистые… Почти как весталки!..
        Но доносчик стоял на своем. А, под конец, даже разрыдался - злобность в нем была исключительная! Если в кого вцепится - за уши не оттащишь! И Марсом, и Геркулесом, и двуликим Янусом клялся! И, опять же, Отцом Юпитером! И вновь, подробнейшим образом описывал клеймо на бруске. Даже если оно ему приснилось , как было не признать в варваре - в широких парфянских  штанах и тиаре! - понтийского Митридата, передающего, согласно Дарданскому пакту26 свои галеры победоносному Корнелию Сулле?
       Вот он, тот самый казус юридический, когда факты не согласуются с вещами! Новий даже с секретарем советовался, чего раньше никогда с ним не случалось. Тот тоже большие сомнения высказал. Даже предположил, к всхлипываниям доносчика принюхиваясь, что тут не иначе как белая горячка наличествует.
       Но общее благо не в сомнениях и гипотезах граждан - в бдительности неусыпной нуждается! Коль донесение принято, без тщательного расследования не обойтись! А там хоть на зуб его, хоть на язык пробуй, если сомневаешься. Однако, не понадобилось. На следующий же вечер, конюх был взят на Велабре, что называется «при горящем». Не только с бруском, но и с зубилом, которым пытался воспользоваться, чтобы заплатить очередной порцией желтого металла за услуги, оказанные ему тремя путанами в лупанаре. И все подтвердилось! И то, что золото, и, что из храма, и даже клеймо Суллы! Вот только надпись… «Сенату и народу римскому квиритов - Луций Корнелий Феликс…» - это еще сохранилось, а когномен27 покойного Диктатора конюх где-то уже отдолбил.
       Словом, пришлось брать и его, и владельца лупанара, и всех шлюх в оргии задействованных, чтобы языки не распускали. Заодно и секретаря ..
     «И напрасно! - запоздало корил себя Новий. - Такому делу с самого начала широчайшая огласка, как воздух, требовалась! Чтобы весь народ римский обомлел от наглости их не людской! Может и не ушли бы тогда от ответа?.»
       Глянул на Капитолий и почти ослеп, так резко, безжалостно сверкнул в глаза ему, начисто ограбленный, золотой Громовержец, грозно восседавший у входа в свой, оскверненный навеки, храм.
     «Прости, Отец Всеблагой! - слезно взмолился Новий, вскидывая руки к небесам, к немалому изумлению носильщиков. - Грешен! С блудницами теми, сводником и секретарем при задержании конюха, и впрямь, погорячился… Но, когда брусок тот!.. Не то, что руки  - всю душу мою! – очевидностью жуткой своей опалил… Что я мог предвидеть? Ради сохранения тайны следствия, во имя Тебя, Отец!.. Не то, что сенат… Консулов уведомить ее решился. Сам знаешь, испепели меня молнией, если хоть единым словом солгу!.. Кальпурию Бубулу, дерьмом коровьим с ног до головы облитому и никакой властью не располагавшему открыться? Или  Цезарю? Тайному вдохновителю Катилины  и всех последующих злодейств? Преступнику закоренелому?! Главному осквернителю храма Твоего святого?!!  Даже если он сейчас одесную28, рядом с Престолом Небесным Твоим восседает!.. Но тогда, правды на свете, и вовсе, нет!..»
       И вдруг вспомнил, что он не один, глянул смущенно по сторонам, быстро накинул на голову край тоги и произнес в голос, чтобы не только Юпитер, но и носильщики его слышали:
    - Прими, Отец Всемогущий, горячую мою молитву! И будь милостив, ко мне, к детям моим, к моему дому и к моим рабам!..»
     Подействовало. Во всяком случае объяснило странное его поведение  в носилках. Да и Юпитер на Капитолии уже не пылал гневом, не сверкал так яростно - то ли молитва дошла, то ли солнце в облаках утонуло…
    « Но Он и облаками и всеми ветрами ведает. Да и солнцем! Являя волю и всемогущество свое в природных этих процессах. На то и Промысел Божий! Так и Платон с Аристотелем мир понимали». - одернул себя Новий.
       Но суть была не в минутном вольнодумстве. Сомнения его коренились глубже, подтачивая основу отеческих верований изнутри, на уровне впитавшихся в плоть его и кровь профессиональных навыков утверждения среди сограждан справедливости и права.
     «Что же он святотатцев тогда не покарал? Такой милосердный?»
       И, в самом деле!.. Если людскому суду, в силу исключительной изворотливости злодеев, собранные по делу доказательства, могли показаться недостаточными, то трибуналу небесному роль каждого из фигурантов должна была быть ясна,  как божий день,