Подонки Ромула. Роман. Книга вторая. Глава 37

                ГЛАВА XXXVII.

    В ожидании дочери, которая все не возвращалась, Аттик сделал внушение кормилице, позволившей Агриппинке блуждать по дому, неведомо с кем, без присмотра, пояснив, при этом, что вспомоществование, поступавшее к ней с Квиринала, может, в одночасье, иссякнуть навсегда. Побеседовав с глазу на глаз с Марципором, уточнил некоторые подробности поэтических восторгов, имевших место в саду. Оптимизма это не прибавило.
     «Дочь единственная!.. Как дура последняя на шею ему кидалась… Отпущеннику, бывшему моему рабу! И в страшном сне не привидится!.. Прекрасная сверху женщина, а оканчивается рыбьим хвостом… Вильнет разок и… Не по воде круги…Вся жизнь вокруг рушится!»
      Словом, по всем понятиям, божеским и человеческим, с Эпиротом надо было кончать. И как можно скорее! А дочь?.. Учитывая, внесенный неугомонным нашим поборником нравственности с молчаливого одобрения бдительнейшей блюстительницы его домашнего очага, закон о нарушении супружеской верности, который сенатские ослы поддержали, с радостными воплями, единогласно - как ее спасти? Согласно бесчеловечному этому нововведению, узнав об измене жены, Агриппа, обязан публично объявить ее шлюхой и немедленно развестись. В противном случае, ему самому грозит обвинение в корыстном сводничестве - с Эпиротом! - и уголовное преследование уже на основании зверских, давно утративших всякую связь с реальностью Законов XII  Таблиц!
     «Знал, мол, и не препятствовал, а следовательно, содействовал блуду и тем промышлял из соображений низкой корысти! Логика медных лбов! Дикарей!  Но - непрошибаемая.  А ведь нынешняя супружеская жизнь… - качнул головой укоризненно и горько усмехнулся. - Куда многосторонней! Может, кому-то измена жены слаще меда? Может, только о том и мечтает, чтобы рядом оказаться, когда она под другим  стонет да извивается? Вот и выходит!.. Один знал и на том зарабатывал; другой знал и, по малодушию, терпел; а третий - наслаждался. И при чем тут ваши XXII Таблиц?
      Невольно представил себе этих троих супругов неверных жен в лицах. Разные они были… Один даже на него смахивал!.. Но перед законом все они теперь равны - заведомые преступники. Все подлежат суду. Не за собственные  злодейства, а за проступок жены! Дожили! Свободных граждан римских за слабости да капризы женские карать… Вот она - тирания!
     Сжал кулаки в порыве вольнолюбивой мужественности представив себя на рострах с вытянутой вперед рукой, призывающей  слушателей к молчанию. И многоликую толпу с пурпурными вкраплениями сенаторских тог, притихшую, в ожидании, у его ног. А он медленно опускает руку. Не спеша, с достоинством оправляет складки тоги на левом плече и, набрав полную грудь воздуха, хрипло, во весь голос, выкрикивает, обращаясь, как в древности, ко всему народу:
    - Ромул!..
      И, тут же, сдерживая в себе необдуманный этот порыв,  подумал:
    «Но лучше этого не делать. Если осыпают похвалами кормчего, сумевшего сберечь корабль среди бурь, не следует ли отдать должное осторожности человека, сумевшего сберечь себя  самого посреди стольких бедствий? Разве не достоин почета и подражания тот, кто никаких опрометчивых шагов никогда себе не позволил и, лишь благодаря этому, спокойно до семидесяти шести лет дожил? В отличие от некоторых, слишком самоуверенных  и говорливых… Столько смут и расправ кровавых наблюдал и, при этом, всегда благоденствовал, когда другие бедствовали и погибали».
      Подумал-то он о друге своем с жестами его театральными: «о времена! о нравы!» Но не он, а Порций Катон перед глазами возник… В некрашеной, припорошенной снегом тоге, без туники, с посиневшими от холода руками. Даже не на рострах, где он уже говорил два часа, отведенных ему, скрепя сердце, консулами Лицинием Крассом и Гнеем Помпеем. Их ликторы, точно по песочным часам, вниз его и стащили - сам-то он никакой магистратуры не исполнял. В преторы баллотировался, но когда первые трибы1 за него высказались, Помпей, бесстыдно солгав, что слышал гром среди ясного неба2, распустил собрание.
    Очень они тогда всполошились, опасаясь, как бы претура Катона не стала помехой их консульству.  Неожиданно, многих не известив, созвали сенат и провели решение, чтобы преторы, вступали в должность сразу после избрания, не дожидаясь законного срока, позволявшего, испокон веков, провести суды над виновными в подкупе избирателей. Обеспечив, таким образом, право безнаказанно подкупать народ, выгнали лучших граждан с Поля и прямо у мостков раздавали деньги направо и налево. И тут же контролировали подачу голосов. Неудивительно, что претором стал зобатый Ватиний, а не Катон.
      С разрешения кого-то из народных трибунов, считавшего чудовищным, продать на выборах кандидата, которого Риму не грех было бы и купить себе в преторы, он, словно богами вдохновленный, предрек Городу его будущее. Предостерег граждан от Помпея и Красса, опасных не так враждой, как их дружбой. Поскольку оба намерены править государством так, что вынуждены бояться Катона и уже показывают, какова будет их власть, идя к ней путем преступлений.
    Подавшие голоса за Ватиния, чуть ли не бегом скрылись. А то, что Катона провожало с Поля больше народа, чем всех избранных преторов, вместе взятых? Что толку? От власти ведь отстранили! Большего врагам его и не требовалось! Склонив часть граждан на свою сторону взятками и посулами, а прочих запугав, они начали консульство, окружив курию вооруженными людьми, заперли в ней, неугодного им трибуна Аквилия, прогнали с форума Катона и немало людей изранив и перебив, утвердили в Народном собрании закон, продливший империй Цезаря в Галлии еще на пять лет. Насилие было столь очевидным, что наутро толпа бросилась крушить статуи Помпея. Однако, этому воспрепятствовал подоспевший Катон, убеждая, что забывать прошлые заслуги не подобает. Вот те и расслабились… Настолько, что позволили ему выступить с ростр…
      Глядя на бронзового Лара, танцующего над водой с рогом изобилия, посреди имплювия в атрии Агриппы, Аттик криво усмехнулся:
     «Да уж… Благородство или тупость политическая, не знаю как точнее определить, из него, как из рога изобилия сыпались. Сколько из-за этого в жизни своей упустил!.. С тем же Помпеем, когда тот, после всех настоящих и мнимых своих побед, возвращаясь с Востока и разведясь, по пути, так  скандально со своей Муцией*, хотел жениться на консервативной чьей-нибудь дочке, примириться с сенатом и обрести, наконец, покой.
      Вот тогда-то, предвидя, что будет сталкиваться с Катоном  постоянно, если не заручится его дружбой, он и попросил Мунатия* передать о своем намерении породниться, женившись на старшей его племяннице, а младшую взять в жены сыну. Двойными кровными узами готов был себя связать, о союзе с Крассом и Цезарем еще и не помышляя. Жена и сестры Катона были в восторге от таких перспектив. А он как ответил?
    « Скажи Магну, что Катона в сети геникея3 не заманить. Заложниц славе его во вред государству не выдам! Но, если он будет поступать справедливо, в дружбе не откажу».
      Женщины опечалились, друзья сочли его ответ высокомерным. Но, вскоре, чтобы провести в консулы Афрания*, Помпей разослал деньги по трибам. Подкуп обнаружился, так как  деньги отсчитывали в Каринах, прямо в его садах.
    « - Видишь в каких грязных делах должны участвовать те, кто связан с Помпеем?»  - напомнил Катон своей Марции.
     Луций Афраний стал-таки  консулом. Не в тот год, но в следующий.
     А тогда… В стужу январскую и небывалый снегопад, во второе консульство Помпея и Красса, в год рождения сиятельной госпожи нашей Ливии4… Как же он о гибели и похоронах отечества кричал! Наверное, и Юпитер на Капитолии слышал! Третий час подряд, с ростр сброшенный, ни ветра пронизывающего, ни холода не замечая! Они-то думали, что он упреками Цезарю ограничится, а до того, в Галлии, когда еще дойдет?.. Тем более, новый срок проконсульства Народным собранием утвержден ничего уже не изменишь. Но с Цезарем Катон еще на рострах разобрался. В Риме прошел слух, что  тот напал на германцев во время перемирия и перебил их  более трехсот тысяч. Иные предлагали принести богам благодарственные жертвы, всенародно отпраздновав победу. Но Катон советовал выдать Цезаря тем, кто пострадал от его вероломства, ни в коем случае, не возлагая  ответственность за это преступление на государство.
      - Коварство благословлять? Убийство доверившихся? - кричал он, щурясь от сыпавшего ему в лицо снега. - Нет, граждане! Возблагодарим богов за то что безумие и безрассудство полководца не вменили в вину воинам и все еще щадят наш Город!
   А затем, обратившись к замыслам Цезаря, раскрыл их от начала до конца, внушая, что не германцев и кельтов,  но именно его следует опасаться римлянам, если они в здравом еще уме. И перешел к Помпею, напомнив, что сам он, без всякого империя, без единого пехотинца, не говоря уж о коннице, собрал для государства столько денег, сколько Магн не привез, взбудоражив всю вселенную в своих многочисленных войнах. И все знали, что это правда. Вот ликторы его и скрутили, швырнув головой в сугроб. 
   Но и,  стоя по колени в снегу, он не умолкал:
   - Я отказался от провинции, которую  мне давали без всякой претуры! А Помпей?! Одни провинции захватывает силой, другие раздаривает? Да еще шесть тысяч солдат для войны в Галлии… Одолжил! Цезарь просил их не у вас, граждане, не у сената! Не с вашего одобрения дал их ему консул! Такие громадные силы, столько оружия и боевых коней превращены в дары, которыми обмениваются частные лица! Ради такого позора, славные праотцы наши свергали Тарквиниев?
   Первым не выдержал Требоний* - верный ставленник триумвирата. В гневе велел отвести смутьяна в Карцер. Но следом двинулась огромная толпа, молча внимавшая Катону. Ибо он не умокал, обличая уже Требония за его закон о разделе провинций между консулами с правом вести войну с любым противником, покорять любые народы по собственному усмотрению. И уже был брошен жребий: Крассу досталась Сирия, а обе Испании - Помпею.
     Красс не мог скрыть радости, полагая, что большей удачи ему в жизни не выпадало. Перед народом он еще сдерживался, но, среди близких, возгордясь и утратив рассудок Сирией и Парфянским царством уже не ограничивался, походы Лукулла и Помпея детскими забавами называя, а свои мечты простирая к бактрийцам5 и индийцам, до моря за ними лежащего, вплоть до земли желтолицых серов6… 
      И хотя в постановлении Народного собрания, о парфянской войне не было ни слова, все знали, что к ней только старый честолюбец и рвется. Просто бредил Парфией!
      Цезарь в письмах из Галлии всячески одобрял его намерения, подстрекая к походу. Помпей же, зная парфян по опыту, не смел к ним соваться, но никаких советов Крассу не давал - мудро отмалчивался.
     Лишь Катон, по пути в тюрьму, предсказал поражение, кричал что Парфия - земля неведомая, дальняя, враг страшен и силен. А, главное, война несправедлива, парфяне никакого повода к ней не давали! Стоило ли так надрываться, когда форум еще с ночи был оцеплен. И не просто любителями камней и мордобоя - тяжеловооруженными пехотинцами, которых прямо из Галллии привел в Рим сын Богатого, молодой Публий Красс - лучший легат в войсках Цезаря. Но Требоний, несмотря на могучую эту поддержку, как и сам Цезарь до него, явно чего-то побаивался - велел ликторам отпустить Катона, так и не дотащив его до тюрьмы.
    Воины в красных плащах, застывшие с тяжелыми  щитами среди древних статуй. Заснеженный, опустевший комиций. Взбудораженная, разношерстная толпа у храма Согласия, окружившая Катона, который спокойно отряхивал снег с надорванной, помятой ликторами тоги…И, скорбно взирающий на него из-за священной своей оградки бронзовый Гораций Коклес в высокой шапке из снега и таких же, снежных птеригах на плечах…
       Эта картина, внезапно всплывшая в памяти, еще стояла перед глазами, когда Аттик вошел в пустой таблин зятя. Мотнув головой, словно отбрасывая от себя это наваждение, приблизился к столу, на котором каламус, циркуль и наугольник лежали поверх большого чертежа только что, казалось, оставленного хозяином… 
     «В воспоминания ударился?.. - попрекнул себя ядовито. - Дочь надо спасать, пока супруг ее славный не вернулся! Неужто, зависть сильнее отцовских чувств?..»
    Никогда никому не завидовал. Ни славе Цицерона, который без его советов и поддержки финансовой шагу не мог ступить. Ни тугодуму Помпею, с его кругозором центуриона, которому Фортуна слишком долго
легкомысленно улыбалась, и вдруг отвернулась, как, оскорбленная мужской несостоятельностью его, подруга - резко и навсегда… Не завидовал он и пирам Лукулла, отчаянным попыткам безвинного этого страдальца, заглушить неутолимую боль и тоску, по украденной у него подло воинской славе, по благородной ясности и чистоте юности его нищей… Ни, тем более, богатству Красса, доставшемуся трудолюбивому этому быку, с такими тяжкими хлопотами и преступными ухищрениями, а наличествующему  в виде бессчетного множества убогих инсул, заселенных всяческим сбродом… А то, и вовсе, - лишь на пергаменте - в замусоленных  векселях и бесконечных колонках цифр в пыльных приходно-расходных книгах...
     Даже карьера Цезаря - чем воображение его могла поразить? До сорока лет, как заяц, от долгов бегал! После претуры своей, для многих весьма сомнительной, в провинцию выехать не мог, пока Красс распиской за него не поручился. Ну, не позор? Кредиторы весь преторский багаж арестовали! А, перед тем, - пять лет конспирации, подкопов тайных под государство и смут. На грани разоблачения день и ночь - в волоске от смерти! В консульство, что правда, то правда, действительно разбогател - то ли на египетской взятке Флейтиста, то ли за счет удачной спекуляции акциями Азиатской компании7, которую Зобатый для него провернул. Но еще целых двенадцать лет из под каменной задницы жлоба коварного, Помпея, как некий Сизиф8 неутомимый, выбирался, теряя лучшие годы жизни в дремучих галльских лесах да болотах безвозвратно, до самого Фарсала,! Дочь единственную в жертву Молоху9 этому сластолюбивому принес! А попутно косматую Галлию для сброда римского завоевывал, без сна и покоя, среди варваров диких! Жизнь постоянно под угрозой, в смертной тоске! Да и потом…  Сплошные сражения. «Пришел, увидел, победил»? В письме дружеском к калеке несведущему, можно,  конечно, прихвастнуть, чтобы репутацию гуляки беспечного в глазах сохнущих по нему, красавиц стареющих, поддержать… Но, попробуй туда дойди, через все пустыни безводные, скалы отвесные да непролазные топи, чтобы полчища несметные их увидеть, перед тем, как грудь свою под копья, мечи и стрелы их подставить… Сражаться до полного изнеможения и, уже на последнем дыхании, может быть, и победить!..   
      Повертел в пальцах каламус, отбросил его на чертеж будущего Храма всех богов и криво усмехнулся:
    «Только и было радости за всю его жизнь - первая, скоропостижная любовь, Суллой растоптанная, - Корнелия Цинна*... Полгода безумных утех в постели египетской шлюхи. И три последних, продутых зимними ветрами перемен, месяца в Риме… Под неусыпным надзором заговорщиков и косыми взглядами толпы - до самых мартовских ид!
     А улыбка его неизменная, при всех ударах судьбы. Вроде бы, мелочь...  А чего она ему стоила, кто-нибудь знает? Как маску носил ее, не снимая. Беззаботность изображал, а ночами стратегию и тактику всех войн отгремевших штудировал… У меня же книги те и скупал, никаких денег не жалея! А речи проникновенные, острые шутки и все благородные его жесты? Кого-кого, а уж ораторов великих на своем веку повидали! Знаем, как им эти экспромты блистательные, ночами бессонными перед зеркалом достаются… Похлеще, чем на руднике медном труд! А его увлечение астрономией? Звезды притягивали? От земли оторваться хотелось? О чем это говорит, как не о том, что не свою жизнь прожил? Но ради чего? Царем в Риме стать не успел, друзей растерял, дочери любимой лишился, сына, наследника единственного так и не нашел… Ухватился в последний момент за Гая, племянника внучатого, как тонущий за соломинку… Так чему же завидовать?
      И только Катон… Беспокоил. Даже спустя двенадцать лет, после того как руки на себя наложил. Сперва на меч бросился, но остался жив. И когда лекарь рану зашить попытался, своими руками разодрал ее так, что все внутренности наружу вывалились. Зрелище!.. Что и говорить. Смерть неудачника отчаявшегося в собственном дерьме, но… Почему неудержимо так восхищает? Можно ли, в здравом уме, не сокрушаться, не отчаиваться - завидовать такой смерти?! Полный абсурд! А ничего не поделаешь! Разум, ладонями прикрываясь, отстраняется, но чувства… Им ведь не прикажешь!
Как ни утешай себя тем, что жизнь самоубийцы этого, уж точно, не удалась -ни богатства, ни власти, ни военных побед, а уж в семье!.. Такой жестокой обиды никому, пожалуй, испытать не пришлось. Разве что, Тиберию Нерону, когда Ливию бесценную его, вместе с приплодом, в чужую постель увели. Ну, там еще, можно понять… Нерон-бедняга жизнь свою выкупал, от проскрипций спасаясь, вот и расплатился женой - обычное дело... Но Катон! Он ведь несгибаемый был. А слезы!.. Так и катились. И не утирал, лица не прятал, словно и не чувствовал! Даже мне тогда… Не по себе стало, что косвенно во всем безобразии этом замешан».   
      Отошел от стола, выглянул через окно в сад, где Агриппинка катала в повозочке свою обезьянку и тяжело вздохнул:
     «А в старости и меня схожая беда настигла. Не с женой, так с дочкой!.. Верно Катулл сказал изменами «Лесбии» своей, то есть Клодии Пульхры Третьей, Квадрантарии нашей, добитый: «Ветру доверь обещания женщин и запиши их на быстрой воде…» Вот и я… Жену к радостям сапфическим приобщил и успокоился. А тут - Помпониола!... Явила женскую суть. Да будь я на месте Агриппы!.. Нет ничего пагубнее женщины, а целомудренна лишь та, которой никто не домогался...»
      Заметив в окне деда, Агрипппинка выхватила обезьянку из повозочки и, кутая  ее в пурпурный плащик, взбежала по ступенькам портика:
    - Ты - нехороший! Зачем Магию мою напугал?
    - Какую Магию, детка? - улыбнулся приветливо, страдая душой за малютку, не подозревавшую, что ее ждет - мать, похоже, навсегда потеряет.
    - Подругу мою красивую! - внучка глядела укоризненно, прижимая к себе обезьянку и, как бы давая этим понять, что уж ее-то, маленькую свою, она никому в обиду не даст - такая крошечная на фоне громоздких этрусских колонн - из патриотизма тупого, зять не желал коринфские ставить.
    «Рыжую, Магией, значит, зовут? Хоть искать легче!» - отметил про себя, а вслух ласково возразил:
    - Зачем мне ее пугать? И слова не сказал. Но когда же вы подружиться успели?
     - А вот, и успели! - она даже ножкой притопнула. - Попробуй только ее
обидеть, когда она еще ко мне придет . Я папе и бабушке Пилии все расскажу!
     «Помпония вылитая! А если упорство Марка унаследует…- задумчиво присматривался к ней дед.  - Что же их к нечисти такой тянет - что дочь, что внучку? Да, мудро сказано: противодействуй началам. Может, хоть тут… Не поздно… Спохватиться.»
     И улыбнулся еще ласковей:
     - Обезьянку от меня прячешь? А кто ее тебе подарил?
     Заглянув в проказливые глаза зверька девочка вынуждена была признать:
    - Ну, ты.
    - Вот. - кивнул Аттик. - А видела ты, чтобы я кого-то обижал? - и вскользь поинтересовался. - А когда же она прийти обещала?
    - Не скажу! - недоверчиво покосилась внучка и отвела взгляд в сторону - ведь Магия никаких обещаний ей не давала.
    - Я почему спрашиваю? – настаивал Аттик – Чтобы знать, успеешь ли ты, к приходу ее, эпиникей10 Пиндара выучить, что я тебе задавал? По случаю победы при Саламине11…
    - Измучил Саламином своим! Уже голова от него болит!  выкрикнула внучка и кинулась в сад - спасаться вместе с обезьянкой от эллинской поэзии дивной.
    - А это - отцовское. - печально глянул ей вслед Аттик. - Греческий стиль на дух не выносит!  Хотя… Может, и к лучшему! До чего лирика эта Помпонию довела! Как ни взгляни, а культура для женщин… Особенно музыка и поэзия. Все-таки - соблазн! Гортензий, гнусный хлыщ манерный… Стоит только рожу его самодовольную представить - оскомина на зубах! А ведь тоже, поганец, стишки эротические Марции нашептывал… Насчет лилий под туникой ее расцветающих, гранатовых уст, ножек стройных, ну и, само собой - волшебного грота любви… Ей, наверно, весь старческий бред  этот и посвящал, пока Катон-трудяга на Кипре, ради пополнения общественной казны с каждым блюдцем и ночным горшком из наследия царского, в отдельности, разбирался…
     Как непостижимо переплетены наши судьбы! Чтобы отнять у Лукулла командование в войне с, добитым уже, Митридатом, для передачи его империя алчному стервятнику Помпею, Публий Клодий, подняв мятеж в легионах, бежал из Понта и, угодив в плен к киликийским пиратам, обратился за помощью к царю Кипра, а тот, из скупости, всего два таланта на выкуп его выделил. Пираты, конечно, отвергли жалкую эту подачку. И Клодий промучился у них целый год. А через девять лет, став народным трибуном вынудил сенат принять решение об аннексии Кипра и конфискации царской казны на том основании, что царь, дескать, все еще тайно поддерживает пиратов, разгромленных Великим Помпеем. Но главной его мишенью был, разумеется, Цицерон, выступивший против него на процессе о кощунстве в Региуме на празднике Доброй Богини, куда Клодий проник под видом кифаристки12, чтобы соблазнить жену Цезаря. Все усилия его  были устремлены к подготовке суда над ненавистным оратором. Однако
нечего было надеяться свалить Марка, пока рядом был Катон. Клодий, как трибун, призвал его в курию и заявил, что считая его честнейшим из римлян, хочет доказать это всем. Многие, мол, мечтают получить в управление Кипр и привести его в повиновение, но он убежден, что лишь Катон этого достоин и будет с радостью содействовать его назначению
     - Да это ловушка и издевательство! - возмутился Катон.
     - Что ж… - усмехнулся Клодий. - Не ценишь моего расположения, по воле квиритов поплывешь!..
     И в тот же день провел в Народном собрании закон о назначении Катона на Кипр. Согнать на форум крикливые свои банды, ему труда не составило. Но, снаряжая в путь, он не дал Катону ни одного корабля и ни единого воина, кроме двух скрибов. Причем, один из них был вор и отъявленный негодяй, а второй - клиент Клодия. К тому же, словно дела Кипра были сущей безделицей, он обязал Катона, вернуть на родину беженцев из Византия13, чтобы тот, как можно дольше находился вдали от Рима - до тех пор пока срок трибуната14 Клодия не истечет.
    Между тем, Александр Кипрский, узнав о постигшей его опале, выбросил свои сокровища в море и отравился. Но во дворцах его еще оставалось немало ценностей.
     Катон же отправился, сперва, в Византий и, лишь восстановив там гражданское согласие, отплыл на Кипр, где нашел горы поистине царской утвари и украшений, которые надо было поскорей продать, обратив в деньги. Но, желая оценить все с предельной точностью и за каждую вещь получить наивысшую цену, отказался следовать порядкам, принятым на торгах. Сам вел переговоры с покупателями, не допуская никаких злоупотреблений. Так и распродал все, собрав для казны около семи тысяч серебряных талантов.  Опасаясь неожиданностей на морском пути и прочих стихийных бедствий, он велел приготовить множество амфор, вмещавших по два с половиной таланта, и к каждой привязать длинную веревку с куском пробковой  коры на конце, чтобы, в случае гибели судна, поплавки эти, поднявшись на поверхность, указывали, где затонул груз.
    Деньги прибыли благополучно. Но счета по совершенным им сделкам, тщательно вписанные в две книги, погибли. Одну книгу вез его отпущенник Филазгир и корабль его перевернулся, вскоре после выхода из гавани Саламина. А вторую, Катон хранил при себе вплоть до Керкиры15, где позволил морякам разбить палатки на городской площади. Ночью, страдая от холода, они развели такой большой костер, что палатки занялись и книга пропала в огне.
     Когда в Риме стало известно, что суда завершили морской переход, все магистраты и жрецы, сенат и множество народа вышли к реке. Оба берега были усеяны людьми, и это плавание вверх по Тибру  торжественностью своей не уступало триумфу. Иные сочли заносчивым то, что, увидев консулов, Катон не высадился, чтобы их приветствовать, но на царском корабле,  с шестью рядами весел, стремительно несся вдоль берегов, пока не достиг Эмпория.
     Однако, когда деньги понесли через форум, не только народ дивился, но и «отцы», воздав Катону хвалы, постановили предоставить ему чрезвычайную,
внеочередную претуру и право являться на все зрелища в пурпурной тоге. Но он все отверг:
     - Ясно, что почести приносят личный доход. Но мне достаточно радости, от дохода, поступившего моими усилиями в общественную казну.
     Присутствие царских казначеев, которых он привез в Рим, зажало, конечно, рты клеветникам, но Катона утрата счетов долго еще терзала. Ибо он не столько хотел представить доказательства своего бескорыстия, в чем мало кто сомневался, сколько надеялся дать Риму пример  безукоризненной точности в расчетах. Судьба не позволила этой его мечте сбыться. А еще экспедиция на Кипр отняла у него жену.