Подонки Ромула. Роман. Книга вторая. Глава 39

                ГЛАВА XXXIX.
 
  Истомившись бесплодным ожиданием и мрачными предчувствиями, Аттик мерил шагами портик Агриппы, где все его раздражало. И неуклюжие колонны этрусские с угловатыми базами, напрочь лишенные изящества. И совершенно одичавший, буйно разросшийся плющ, который опутал весь портик, словно деревенский плетень, вместо того, чтобы виться вдоль колонн аккуратно ухоженными спиралями. В особенности же, едко-желтый тент, натянутый над перистилем и давивший на его мозги так, что казалось, воздуха не хватает. Как в тюрьме - в небо не взглянуть!
   «Для народа коринфские портики по всему Риму возводит, а у самого в
доме такое варварство! Не хватает ему настоящей культуры. Да и откуда? В Афинах не обучался!.. Поэзию эллинскую не чтит…  Недаром, Помпониолу так занесло… Бедная крошка! Зачахший в убожестве плебейском, нежный росток… - подумал с горечью, но тут же, ради объективности, себе же и возразил. - Телом-то она, правда, не ослабела. Да и лицом… Бледности особой я в ней не замечал. Пока что морально только… Подкосило».
    Он не видел, как на садовую дорожку выскочила Агриппинка, схватила свою повозочку и метнулась в кусты. Но обезьянка у нее под мышкой быстро залопотала, обиженно взвизгнула. Аттик обернулся, но на дорожке уже никого не было, только ветки самшита покачивались. Однако, отсутствие повозочки от него не ускользнуло. Спустившись в сад, ласково окликнул:
     - Воробышек!
    Но вокруг только листва шелестела, да фонтан вдалеке шуршал… Аттик пожал плечами беспомощно - не бегать же за ней по всему саду! Присел на мраморную скамью с резными львиными мордами и снова о Помпониоле, матери ее беспутной задумался:
    «Не отец же повинен! Я с ней не живу - муж есть. Сам проблемы себе и создал. О тонком душевном складе ее не думал. Слишком общественными нуждами увлекся! Шуточное ли дело? Только в год эдильства своего, проведя в Город водопровод Девы, соединив прочие и приведя их в порядок. Соорудил 700 водохранилищ, 500 водометов, 130 водораспределительных башен, причем многие из них, признаться, великолепны и по украшению; поставил на тех сооружениях 300 статуй, медных и мраморных и 400 мраморных колонн. Да еще зрелища устроил, длившиеся 59 дней, предоставив во всенародное бесплатное пользование 170 бань. Когда же тут о жене позаботиться? Сапог! - но тут же и признал. - Хотя… Не без способностей. Храм вот, чертит. Не одни бани да акведуки, выходит, на уме… Но… Лучше бы лишний цветок в дом принес. Может, и не споткнулась бы, глупышка, на Эпироте?.. Если с легионами справляешься, это еще не означает, что с женой поладишь. С этим даже Божественный наш не совладал. А уж тот!.. Знал, сколь многое в жизни от женщин зависит. И угодить им, и понравиться мог. И всех их имел - и Постумию, жену Сульпиция Руфа; и Лолию, жену Авла Габиния; и Терцию, жену Красса; и Муцию, жену Помпея; и царицу Нумидии, Евною; и македонку египетскую Клеопатру - это из самых известных. Но всем предпочел жену Силана, Сервилию, сестрицу Катона единоутробную. Причем, настолько, что в первое свое консульство, когда красавице было уже за сорок, а он только разбогател… Жемчужину ей подарил. Розовую. Ценой в шесть миллионов!..»
    Привстал со скамейки  и еще ласковее позвал:
    - Воробушек мой! Агриппинка! Где ты?!.
    Прислушался. Внучка не отзывалась, но за фонтаном мелькнуло и скрылось в густой зелени пурпурное пятнышко - плащик обезьянки. Аттик вздохнул:
     «Дочь – неведомо где, внучка игнорирует. Никому не нужен!.. Жди, пока снизойдут, - что еще в старости остается?
     Тяжело опустился на скамью, скользнул взглядом вдоль неказистого портика, стукнул каменного льва кулаком по лбу и, чтобы скоротать время, решил подумать о чем-нибудь прекрасном - чем еще душу утешить в неотступных этих печалях?
    «Самому увидеть не довелось… Но Юкунд, который Цезарю ее продал, рассказывал по дружбе, что жемчужину ту, даже не из Индии доставили, а с Желтого какого-то моря, что за страной узкоглазых серов лежит. Какое же это было чудо, если вся казна азиатских евреев, хранимая на острове Кос, составляет, по моим сведениям, восемьсот тридцать талантов, а жемчужина та стоила двести пятьдесят! Вот она любовь!.. Ничего не жалел, даже несмотря на ее возраст. А юную, очаровательную свою Помпею от Клодия не уберег!.. И все эти словеса в суде о том, что жены Цезаря и подозрение не может коснуться - жалкие попытки лицо сохранить. Как же? Арбитр изящества на глазах всего Города в лужу сел. В собственной постели! Тут и сомнений нет. В женском наряде Клодий явился или без… С кифарой, лютней… Да хоть с цимбалами!.. Как он ночью в охраняемый, запертый дом проник? Нет ответа! Но, если Помпея ему ключи от Региума предоставила, то уж!.. Все остальные таинства свои – и подавно!»
      Усмехнулся всепонимающе. И когда, выбежавшая из дома, Акта спросила не видел ли он внучку, только махнул в сторону фонтана и, глядя ей вслед, медленно покачал головой.
    «Другой вопрос… Может, она за измены его мстила?»
     Покосился на змейку на безымянном пальце, крутнул ее, словно спрашивая ответа. Но змейка даже глазками не сверкнула, видно и ей желтый тент не нравился. И Аттик ответил себе сам:
     « И такое случается… Ну, а Марция? Катону и в голову бы не пришло ей изменить. Души не чаял! Недаром, после возвращения его с Кипра прошел слух, будто он приобрел два вавилонских покрывала по двести тысяч сестерциев за штуку. Весь Рим о покрывалах тех только и судачил: неужто и он, образец скромности недосягаемый, роскоши позорной предался. Но я-то доподлинно знаю - жену после долгой разлуки порадовать хотел… Плюнул на пересуды, пошел на Субуру и купил те покрывала, ни от кого не таясь. А тут выяснилось, что Марция в тягости. Он, конечно, возрадовался. Хотя по ней не видно было. Срок вроде небольшой - месяца три. С прибытием его с Кипра вполне сходилось. В живот-то к ней не заглянешь, чтобы убедиться: никаких там не три месяца - все пять! А, значит, зачатие в отсутствие мужа произошло!»
   Взволнованный этими воспоминаниями, Аттик вскочил, прошелся взад-вперед  вдоль скамьи, заложив руки за спину, искренне недоумевая:
    «Никому не верю. Никаких неожиданностей приятных от ближних не жду. Давно ничему не удивляюсь. Но, вот, до сих пор, понять не могу - как она под шута того старого легла? Жена Катона!.. Ничтожеству такому отдаться, которому достойные люди уже и защиты в суде не доверяли! Тем более… Ей двадцать семь было. Марку - сорок, а Гортензию, козлу похотливому, - за шестьдесят! О вкусах, конечно, не спорят. Но у него уж они были… Самые неприхотливые: «В постели, Тит, ни матрон, ни рабынь не бывает. Все одинаковы. А красота?.. Я, лично, только тех красавиц ценю, которым еще не вставил!»  Так на первом представлении в театре Помпея мне и сказал, глазками масляными на всех юных красавиц постреливая».
   А голос кормилицы взывал, надрывался  где-то за деревьями приторно-лживым фальцетом:
   Агриппинка, деточка! Отзовись, маленькая моя! Ау!
   Но безответно. Чтобы спрятаться, тем более таким малюткам - девочке шестилетней и обезьянке, места в саду хватало. Аттик стоял, прислушиваясь к причитаниям кормилицы, тяжело вздыхая.  Глянул вверх. Но из-за тента проклятого даже времени по солнцу нельзя было определить. И дышать нечем! Как в кальдарии публичном …
      Присел на скамью, обмахиваясь синусом тоги1, облокотился на львиную морду, закинув ногу за ногу.
       «Дети, правда, и семимесячными рождаются. Возможно, все бы и сошло. Лелеял бы Марк чужого ублюдка и горя не знал. Если бы в Гортензии за долгую его жизнь столько наглости и бесстыдства не накопилось. Как я его отговаривал! Ведь не осел какой вислоухий - Катон! Муж твердости алмазной. Отваги неслыханной! Не то, что поступком - словом единым чести своей не замарал! И никогда, ни перед чем не останавливался. При его нраве… Такие беды на головы их могли обрушиться! И на Квинта-подлеца и на Марцию согрешившую. Ведь осужденные за прелюбодеяние признаются лишенными чести, запятнанными, наряду со шлюхами и гладиаторами, что телом своим промышляют. Мужчину, лишив «огня и воды»2, а также половины имущества, изгоняют навечно. А женщина, теряя треть имущества и половину приданого, ссылается в отдаленные области в платье шлюхи! Брак с «запятнанными» гражданам Рима запрещен. О боги! Теперь  Помпонии, бедняжке моей, это предстоит! Только в новом законе санкция еще жестче - ссылка на безлюдные острова! Пожизненная без права переписки, свиданий с родственниками и передач! А грех с бывшим рабом!.. И того ужасней. По восстановленному Гаем, на почве нравственности просто обезумевшим, проклятому квиритскому праву, все встречные женщины обязаны хлестать ее, совсем голую, розгами и гнать через весь Город к ближайшим воротам, где стража схватит ее и закует для немедленного препровождения на необитаемый остров! Вот до чего стишки с пастухами и пастушками довели! Возможно ли отцу жуть такую претерпеть?..»
     Уткнулся лицом в ладони, да так и застыл. Только плечи вздрагивали. А когда поднял голову, в глазах стояли мутные, старческие слезы и губы, побледневшие, беззвучно шевелились:
    «Агриппа ведь - не Катон, что Марцию ценой собственного позора спас! Даже при самых благих намерениях у него, не то, что благородства… Духа не хватит! Откуда? Такого мужества несгибаемого в мире больше нет. Перед всем Римом придурка изображать, чтобы не погубить жену, которая с ничтожеством жалким, спуталась! Уму непостижимо, что он тогда пережил!..»
    Ибо то, что задумал Гортензий в рамки здравого смысла не укладывалось. Вообще, не вписывалось ни в какие человеческие понятия! А если и можно было все это как-то объяснить, то, разве что, бурными приливами стучавшей ему в мозги, необратимо переродившейся в ядовитую какую-то смесь, старческой спермы!..
   « И меня ведь, негодяй, к мерзости этой привлек! Как третейского судью. - с отвращением поморщился Аттик. - А что я мог? Отказаться?  Но все они тогда на меня, как на спасителя небесами ниспосланного смотрели. Не только Цицерон с Квинтом, зятем моим ненаглядным, но и Бибул, Габиний, Метелл Непот, Торкват, даже Катон.  Как и Гортензий, разумеется. Все финансовые свои дела на меня спихнули! Да что финансы?.. Был я им не только банкиром, но и другом, первым советчиком во всех бедах. Такое доверие!.. Надо же было, после двадцатилетнего почти отсутствия, позиции свои в Городе укреплять, нужные связи восстанавливать. Но от свиньи- Гортензия лучше бы мне тогда подальше держаться!..
     Как вспомню Катона окаменевшего - до сих пор не по себе!.. Совесть, что ли, проклевывается? Рудиментарная эта псевдочастица души, вредоносное заблуждение профанов, так и не удосужившихся в труды Эпикура заглянуть, где давно и неопровержимо доказано, что суть не в противоречиях, не в противостоянии элементов, а в их постоянном взаимодействии, стремящемся к равновесию. То есть, к полному слиянию и растворению друг в друге всего справедливого и неправедного, доброго и злого, вплоть до обретения душой абсолютного внутреннего покоя, совершенной независимости и свободы от всего внешнего - блаженной безмятежности, в которой и состоит счастье».
    Но о какой безмятежности можно было думать, когда Гортензий потащил его к Бибулу и там, в присутствии Порции, родившей Марку двоих детей, нагло потребовал уступить ее ему, как некую благодатную почву для воспроизведения потомства и от него, Гортензия!
    По избитым человеческим понятиям звучит, может, и нелепо, продолжал гнусный этот пес, зато согласно с природой и пользой отечеству, чтобы женщина в расцвете сил не пустовала, подавляя в себе способность к деторождению, и не рожала в семье больше, чем следует, непосильно обременяя супруга, но чтобы право на потомство принадлежало  всем достойным гражданам сообща. Тогда нравственные качества умножатся и разольются в изобилии по всем родам и семьям, а Рим, благодаря таким связям надежно сплотится изнутри.
      Весь этот бред он, конечно, у Платона позаимствовал. Но тот в плане чистых идей мыслил! А Квинт требовал прямой реализации философских  изысканий в собственной постели, не остывшей еще от бывшей его жены, после недавнего их развода! 
     Бибул, не оправившийся еще от совместного консульства с Цезарем, который травил его по всему Городу как зайца, осыпал на Священной дороге навозом и, в конце-концов, загнал под домашний арест, от такой пропозиции просто онемел. Представленная Гортензием патриотическая программа не укладывалась в его голове. Зато в голубых жилках Порции вскипела горячая кровь Катонов, и она выставила наглеца за дверь. Но Квинт преследовал мужа ее безумными брачными планами повсюду, напоминая о травле, пережитой в то злополучное консульство, которое  Бибулу хотелось забыть как кошмарный сон, как можно скорее. Вот, он и пожаловался ближайшему своему другу, отцу Порции, Марку Катону. И тот, на свою беду, вмешался… Попробовал объяснить негодяю, что Бибул искренне привязан к жене и не намерен с ней расставаться.
   Ничуть не смутившись, Гортензий предложил компромисс: он вернет Порцию ее постоянному мужу сразу после родов от него, временного, когда через общих детей он сделается еще ближе и Бибулу, и самому Катону, как ее отцу.  Тот, едва сдерживаясь, ответил, что он вовсе не против родственной с ним связи, однако, не видит возможности обсуждать новое замужество дочери, давно выданной за другого. Тут Гортензий, уже без околичностей, раскрыв подлинный свой замысел, потребовал жену самого Катона! Она, мол, достаточно молода, чтобы рожать почаще, а у Марка и так двое детей от предыдущего брака.   
    - Но Марция беременна! - изумился Катон.
    - Возможно. - выпятил грудь Гортензий. - Но беременна она от меня.               
     Присутствовавший при разговоре и не предвидевший такого поворота,  Аттик похолодел. А Катон, стараясь не глядеть в сторону Гортензия, глухо прорычал:
    - Пошел вон, мерзавец!
    Наверное и сумасшедший способен почувствовать, что сейчас его будут убивать. Гортензий не стал этого дожидаться. Исчез вмиг, не простившись. Катон прошелся по таблину, остановился, молча глядя на застывшего в кресле Аттика, хлопнул в ладоши и велел рабу позвать Марцию, ни слова не сказав гостю, пока она не пришла. Предложил жене кресло, только что покинутое Гортензием, отошел шага на два и, всматриваясь ей в глаза, тихо спросил:
   - Это правда? То, что сказал мне Квинт… Ты с ним спала?
    Аттик отвел взгляд, чтобы не видеть, как ослепительно она хороша. И позавидовал Гортензию. Не потому, что он ею обладал, а поскольку тот успел скрыться и не будет свидетелем того, что сейчас произойдет. Прикрыл глаза. Но ведь невозможно было, в его положении, зажать уши. И услышал как Марция тихо произнесла:
    - Да.
    Ткнулась лицом в ладони и зарыдала.
    «Лучше бы ты солгала.» - подумал Аттик.
    Но взглянув  на Катона, понял, что лгать ему невозможно. Бессмысленно.
   - Оставь нас! - тем же ровным голосом потребовал Катон.
     Марция вскочила и выбежала из таблина, не отнимая рук от лица. И Аттик увидел, что по застывшему каменной маской лицу Марка беззвучно текут слезы. Было страшно. Стоял посреди таблина - мертвый, как статуя. Только слезы, тускло поблескивая, скатывались по подбородку на тогу.
     Аттик тихонько встал, пробормотал пересохшим языком:
   - Прости, Марк! - и вышел.
    А на следующее утро Катон явился к Луцию  Филиппу, отцу Марции. И напомнив о существовании древнего закона Нумы, принятого, когда похищение сабинянок3 было еще на слуху и женщины в Риме ценились не в ассах, а на вес золота, так что, из соображений национальной безопасности, принято было делиться ими без обид для увеличения рождаемости, уведомил обомлевшего тестя о том, что готов развестись с Марцией, присутствовать на ее помолвке с Гортензием и поставить свою подпись на их брачном контракте. А также не возражает против усыновления Гортензием его, Порция Катона ребенка, которого носит Марция, если тот родится живым.
   Но самое невероятное случилось через пять лет, когда под конец года, в Сатурналии4, шумно и весело бурлившие по всему Риму, в старом своем доме на Палатине умер Гортензий. Видимо, полностью его удовлетворив, Марция родила ему двоих детей, помимо того, что родился мертвым, вскоре после их свадьбы. И поскольку Катон не потребовал ее обратно, так и прожила с Гортензием до самой его смерти.
   Отшумели Сатурналии. Утихли веселые песенки и непристойные шутки. Рабы вернулись к своим обязанностям, а их господа ловили тревожные слухи из Галлии - не движутся ли на Город озверевшие легионы Цезаря? Сенат принял постановление, обязавшее консулов позаботиться о том, чтобы государство не понесло ущерба5. Но в распоряжении консулов оставалось лишь несколько дней. И когда сменившие их Гай Марцелл-младший* и Луций Лентул* в первый день нового года собрали сенат, молодой Скрибоний Курион, мчавшийся три дня от Равенны6 до Рима, вручил собранию меморандум проконсула Галлии…
   Под вечер Марк Брут пришел к своему дяде посоветоваться - как жить дальше? Этого Катон не знал, сказал только:
  - Если бы прежде прислушались к моим советам, не пришлось бы вам сейчас страшиться одного человека и возлагать все надежды на другого.
    Брут спросил, что он предпримет, если Помпей объявит мобилизацию.
  - Разумеется, вступлю в войско. - ответил Катон.
   В тот вечер в его дом вернулась Марция. И Катон ее принял.
   - Детям моим нужна мать. - объяснил он племяннику.
      Так Брут стал свидетелем вторичной их свадьбы. Но через неделю Цезарь перешел Рубикон, направляясь к Аримину7. И Катон предложил избрать Помпея командующим с неограниченными полномочиями, уточнив,  что виновник великих бед, обрушившихся на государство, должен сам положить им конец.  В Риме на статуях богов выступил пот. Молнии ударяли в храмы. Родил мул. Цицерон требовал послать к Цезарю парламентариев. Фавоний, человек незлобивый, но полагавший, что угрюмой своей надменностью подражает благородному прямодушию Катона,в насмешку предложил  Помпею топнуть ногой о землю, чтобы явились легионы, как тот обещал, похваляясь. Помпей, стерпев издевку, ответил:
   - Легионы будут, если вы последуете за мной и не побоитесь  оставить Рим, а, возможно и Италию. Не поместья и жилища являют силу и славу мужей, но мужи, где бы они ни были, несут их с собой. Сражаясь, они вновь обретут свое достояние. Кто не со мной, тот против меня!
     И уехал в Капую к войску. Консулы умчались следом. Сенат полным составом заночевал в курии, а наутро, большая его часть двинулась за Помпеем. Страх, возросший из-за слухов о том, что конницу Цезаря видели уже у Сервиевых стен, охватил Город. Всадники, которым объявили, что каждый оставшийся в Риме будет считаться сообщником бунтовщика и врага отечества, толпами кинулись за городские ворота. Казалось, не только  мужчины и женщины в ужасе бродят по Италии, но сами города, снявшись с мест, бегут, враждуя друг с другом. Рим захлестнули потоки беженцев из окрестных селений и власти уже не могли поддерживать порядок ни убеждением, ни силой. Город  готов был сам себя погубить в великом том смятении. Личное свидание, о котором просил Цезарь, Помпей отклонил.
   Получив в управление Сицилию, Катон отплыл в Сиракузы8. Больше они с
Марцией не увиделись… Пал Ауксим9, Корфиний10… А вскоре и Пицен. В Цезаре видели второго  Катилину. Помпей тайно покинул Италию, отплыв из Брундизия в Диррахий.
   Словно заново пережив все это, Аттик сидел обессилев. И вдруг взгляд его сверкнул, но уже не слезой, а счастливой догадкой. Не так просто было его подмять! Недаром все войны, все кровавые побоища, проскрипции и стихийные бедствия пережил!.. И не просто сухим из воды вышел, но как  птица Феникс11 - всякий раз возрождался! Еще тверже стоял на ногах, нежели накануне, подстерегавшей его беды. Еще ближе и необходимей оказывался новым, только что заступившим властителям!
   «О, боги!» - вскинул вверх благодарный взгляд, тут же упершийся в тент, поморщился от досады, но и это не снизило душевного его подъема.
   «Если бы Катон об измене Марции своей не узнал, он точно так же покончил бы с собой, не желая сдаваться на милость победителя. Но это - вселенская трагедия! Никакой личной драмы в жизни его не было бы…
   А что предусматривает новой закон о прелюбодеянии? Наказывать всех мужей, пострадавших от неверных жен? Ни в коей мере! Иначе, завтра уже, не только в Риме, по всей Италии мужского населения не останется. Только счастливые вдовцы, да калеки убогие выживут, которые и жен завести не смогли, чтобы те им изменяли. Но такой неискушенности житейской и политической слепоты предполагать в законодателях мы не вправе. Чего же они хотят? Подъема уровня нравственности! Статистического. Хотя бы на пару процентов! Они-то и пересчитываются в общее, сравнительно небольшое число тех, кого следует примерно наказать. Тех, кто зная об изменах жен, как пни бесчувственные, не только не казнили изменниц в пылу праведного гнева, но и не разводились, чтобы спасти свою честь. То есть, в полном соответствии с юридической нормой: Незнание закона вредит, незнание факта  не вредит.
  Следовательно, никакой беды не будет, если Агриппа об измене жены не
узнает! И отцовская моя задача - всеми доступными средствами от знания этого опаснейшего беднягу уберечь!
   Из дальнего конца сада все еще доносился несколько подсевший, надтреснутый фальцет кормилицы, в котором проскальзывало едва сдерживаемое остервенение:
   - Где же ты, моя маленькая?   
   «Вот о ком, а не о Катоне покойном думать надо! Дитя живое, ни в чем не повинное спасать!» - строго сказал себе Аттик.  - А Катон… Если разобраться - чему завидовать? Да и бессмысленно. Можно ли завидовать полету орла? Он ведь… Совсем в других стихиях парит!»