Огнённые годы - Парижская коммуна была моей судьбо

Лето 1942 года выдалось очень жарким и малодождливым. 19 августа 1942 года сильные части 6-й немецкой армии из района Котельниково начали большое и решительное наступление на Сталинград. На его северном фланге подразделения 2-й румынской армии оказывали эффективную поддержку наступающим немцам. По всему длинному фронту Красная Армия все больше и больше отступала, неся большие потери в живой силе и технике.

В те дни я находился в мирном селе Ивановка с ротой легких гранатометчиков, к которой меня уже приписали в Орджоникидзе. Днем мы занимались уборкой оружия или строительством укрытий и окопов, только ночью видели беспрерывные вспышки в западном небе и слышали глухой грохот артиллерийских снарядов противника. Это было затишье перед бурей. Ночи были теплые. Мы спали на земле. Вечером 22 августа я обнаружил в импровизированном убежище целую гору одеял и подушек, которые жители деревни оставили там. Я с нетерпением ждала возможности спать в мягких кроватях, а не на твердой земле. Но долгожданному спокойному сну не суждено было сбыться. Несколько раз в течение ночи меня будил странный удар ножом. Я беспрестанно чесал себя и на самом деле был рад, что эта ночь, проведенная в чужих кроватях, наконец-то подходит к концу.

Утром я рассказал о своем необъяснимом опыте командиру группы, милому, спокойному и всегда приветливому сержанту Минину, которого, как и меня, звали Михаил. Минин только рассмеялся: «Мишка, лучше посмотреть на твою одежду». Я тщательно осмотрел свое белье и обнаружил повсюду множество странных насекомых, которые ловко стрятались, особенно в заклепках. «Это вши, мой дорогой друг» с оттенком иронии проинструктировал меня Михаил Минин. «Теперь они и у тебя есть». Вот так я и получил тех проклятых вшей, от которых не должен был избавляться за всю войну. Я проклинал себя, странные кровати и весь мир.

Еды у нас было крайне мало. Зато полные огороды колхозных крестьян из села Ивановка предложили нам богато накрытый стол. Около полудня приехал Минин с большой тыквой. — Мы сварим из него хороший суп, — сказал он. «Мишка, ты можешь организовать морковку, картошку, свеклу и петрушку?» Я был в пути. Перед сельсоветом, большим и довольно новым деревянным зданием, я увидел лежащих раненых. Некоторых из них положили на носилки, но большинство лежало на голой земле, перевязанные самодельным способом. Некоторые фельдшеры заботились о них, давали им что-нибудь выпить или обновляли пропитанные кровью повязки.

И вдруг странное чувство тревоги и дурного предчувствия охватило меня, как будто я сам лежал среди этих раненых. Мое воображение начало сходить с ума. Можно ли желать раны, подумал я про себя, и если да, то какой? Конечно, он не должен быть тяжелым, в голову или в живот, да вы там теряетесь, но может в ногу или в руку? Такое шикарное «ранение домой», несколько недель где-то в военном госпитале, а потом, может быть, домой, в Москву, к маме, и к этому моменту война наверняка закончилась бы. И пока я выкапывал картошку и морковь с какого-то огорода под сенью деревьев и кустов, мои мысли продолжали крутиться вокруг ранения домой. В ногу тоже было бы плохо, подумал я, значит, ты все-таки неподвижен... Кто знает, что может случиться... но в руку, что бы дешевле всего... Но потом в левую, потому что правая всегда нужна для еды, мытья и ловли вшей.

Наш суп получился великолепным с прекрасной, всем известной сладостью спелой тыквы и со свежим красным цветом свеклы. Все, кроме Минина, зачерпнули им свою посуду. — Мне это не нравится, — тихо сказал Минин, скривившись, как будто ему что-то было противно. «Я больше не голоден». — Давай, Мишка. Не веди себя так, – попытался я его уговорить, – в конце концов, это была твоя идея варить суп. Это действительно вкусно. Давай, хоть ложку попробуй! Другие курсанты, которые перекусывали нашим вкусным «застольем», молчали в смятении. Кто знает, о чем они думали, но вдруг суп им тоже не понравился. Минин сунул в рот целую ложку, потом вдруг вскочил, подбежал к ближайшему садовому забору и его вырвало. — Ну, что-то в этом роде?! — подумал я, соскребая последние остатки из кастрюли. Теперь еще час сна, вот как мы можем это выдержать.

Чтобы вымыть посуду, я вернулся в центр деревни, но хорошее настроение длилось недолго. Незадолго до фонтана я увидел ненавистные синие шапочки - навстречу мне подошли два молодых политрука. Сердце бешено забилось, старый страх перед НКВД вдруг вернулся, и хотя смертоносная фигура Гороховацкого уже заметно поблекла за последние несколько дней. Он сам не придет, он позволит тебе забрать его, это промелькнуло у меня в голове, но деревенская дорога была абсолютно прямой, и избежать было невозможно.

Оба политрука были еще юнашами и даже не казались несимпатичными. Я их не знал. Очевидно, что они не входили в состав нашего подразделения. — Куда так быстро, курсант, остановись на минутку, — сказал мне один из политрук почти ласково, и когда я сказал ему, что иду к колодцу, он засмеялся и дружески похлопал меня по плечу. — Еще есть время, курсант, пожалуйста, пойдем с нами. У нас там маленькая проблема. Я уверен, что ты мог бы помочь нам в этом. Где ваш взвод? О, вот! Пойдемте, пойдем». Я вздохнул с облегчением. «Они тебя не знают», — подумал я. Опасность миновала. Серый паук Гороховатский еще не сплел для тебя новую паутину. Мы неторопливо прогуливались по улице, политруки, смеясь, предлагали мне папирос, от которой я, к счастью, отказался, потому что не курил. Политруки велели весь взвод появиться, но не становиться.

«Ребята», сказал один из политруков. «У нас есть небольшая проблема. Там, внизу, всего в 2 км отсюда, находится колхоз «Парижская коммуна». Там наши товарищи находятся в тяжелейшем положении. Вы должны им помочь. Хватайте гранатометы и винтовки и разогревайте фашистов, как и положено. Нельзя бросать товарищей. Это ваша первая миссия. Это надо праздновать. Мы должны выпить за это». Политруки вытащил из портфеля две бутылки водки и с улыбкой протянул их растерянным курсантам. Тем временем прибыл провоз, полный ящиков с боеприпасами. Политруки приказали выбросить противогазы, чтобы наполнить пустые карманы винтовочными патронами. Как раз в тот момент, когда я собирался взвалить на плечи рюкзак своими вещами, один из политрук сказал: «Ты можешь оставить одежду здесь прямо сейчас. Ты вернешься через два часа».

Я неохотно выронил рюкзак. Неприятное чувство прощания с моими вещами, письмами, фотографиями и другими личными сувенирами распространилось по моему сердцу. Вот так легко эти ребята себе делают, доброжелательно, спокойно, безобидно, рюмку водки на генералиссимуса Сталина и на победу, а потом твоя очередь воевать за Родину без малейшего подозрения, что тебя хотят выжечь. Теперь твоя очередь... эти мысли не покидали меня во время короткого марша в колхоз «Парижская коммуна». Молодой лейтенант, сержант Минин, который нес ствол 40-мм ротного гранатомета, я с опорной плитой для гранатомета и ящиком с боеприпасами, и, наконец, неизвестный мне как носитель еще двух ящиков с боеприпасами, образовали группу.

Песчаная дорожка живописно извивалась между кукурузными и подсолнечными полями. Неожиданно мы оказались в зоне боевых действий. Со всех сторон доносилось резкое стаккато коротких пулеметных залпов: «бирррр...... бирррр..... бирррр..", на которое где-то ответило с существенно более темным и тусклым тоном " буррр.... буррр.... буррр.....» . Шальные пули свистели высоко над моей головой. «В подсолнухи!» крикнул лейтенант. «Все за мной!» Сухие, твердые многолетники дали мне пощечину. Но я не чувствовал ни боли, ни страха. Необъяснимое возбуждение охватило меня, погнало вперед, придало сил, хотя я не пил водки.

Я почувствовал, что передо мной предстал час испытания. Только не сдавайся! Только не будь трусом! В те минуты, посреди полей подсолнухов, окруженный немецкими артиллеристами-пулеметчиками, я просто не ощущал опасности, не понимал ее, а ощущение «защищенности и сохранения» какой-то высшей силы просто не оставляло места для других, самозащитных мыслей.

Грохот пистолета-пулемета отошел, стало почти тихо. В конце огромного поля подсолнухов мы подошли к группе деревьев. Местность спускалась довольно круто. Всего через несколько метров я увидел густо заросшую камышом речку, небольшой деревянный мостик, а еще дальше дома и вытянутые амбары колхоза «Парижская коммуна». «Приготовиться к стрельбе!» — приказал лейтенант. Отработав хваты, Минин установил трубку гранатомета на плиту и позволил первой гранате плавно скользнуть в трубку. Раздался оглушительный хлопок. Я был в ужасе, увидев плиту, которая только что разлетелась на две части под силой отдачи! Гранатомет был уже непригоден для использования. Что делать?

Лейтенант бушевал, как сумасшедший. — Черт возьми! «Стахановская декада! ****а в рот!» «Такое оружие должно быть использовано для ведения войны!» — Сволочи! Негодяи! Неужели это промышленные рабочие! Мы проливаем свою кровь за Родину, а они производят такое дерьмо, которое ни на что не годится! Давай, снимать без тарелки! Пожар! Огонь!» Минин просто выпустил оставшиеся семь гранат из моего ящика с боеприпасами, не целясь куда-либо в сторону Парижской Коммуны, где противник должен был забаррикадироваться. С каждым выстрелом труба погружалась в мягкую землю и каждый раз ее приходилось выкапывать. «Курсант! Новые гранаты!» закричал лейтенант. Но ничего не сдвинулось с места. Нас было всего трое. Гранатометчик с двумя ящиками словно исчез с лица земли. Вероятно, он упал в подсолнухи в начале перестрелки из пистолета-пулемета или побежал назад от страха. Мы находились на крайнем правом фланге длинной линии атаки. Слева я увидел наших курсантов, бегущих вниз по склону, мимо Парижской Коммуны. — Вперед, товарищи! «Зa Родинуууу– Зa Сталинааа! Ура!» — скомандовал лейтенант. Мы тоже побежали вниз по склону, пересекли реку, бросились в углубление на берегу. Немцев я нигде не видел. Я подозревал, что они прятались в домах Парижской Коммуны. Я снял с плеча винтовку, выставил точное расстояние, прицелился точно в подвальное окно и нажал на курок. Я понял, что еще могу хорошо стрелять. Стекло разбилось вдребезги. Но немцев я так и не увидел.

Во время штурма Парижской Коммуны я потерял из виду лейтенанта и моего друга Минина. Я вел себя по правилам, как меня учили в офицерской школе. Я держал лопату перед животом. Короткими спринтами я перепрыгивал с одной впадины на другую, регистрируя каждое движение перед своим полем зрения. Вместе с другим курсантом я добрался до окопов перед селом. В одном из них даже стояла тарелка с куриной ножкой и шпиком. Неизвестный курсант схватил куриную ножку, а я запихнул жирные куски шпика в рот. Окрепнув таким образом, я дошел до колхозных домов, ворвался в дом, громко кричал: «Немцы вон!» — но немецких солдат я не видел, а видел только совершенно испуганных детей, женщин и стариков, забившихся в углы. Я почувствовал это как холодный душ, мой прилив победы мгновенно прошел. «Где немцы?» — спросил я у пожилой женщины. «Здесь нет немцев, там их не было, там были румыны», — пробормотала старуха, перекрестившись. — Да, сын мой, они еще дальше, на своих прежних позициях, там, в долинах. Сынок, что нам делать? Почему бы вам не помочь нам!»

— Они никогда не вернутся, — ответил я убежденным тоном, хотя и с трудом верил в свои слова, — мы прогоним их навсегда». Я вышел из дома, побежал за линией атаки, которая теперь, менее чем в 500 м к западу от села, казалось, остановилась в чистом поле. Ответный огонь румын усилился. Я бросился в гущу курсантов, вытащил лопату и вырыл себе яму, в которой и лег. Впереди ничего не двигалось. «Курсант, пожалуйста, одолжи мне свою лопату, у меня нет с собой своей», — услышал я голос курсанта, лежащего примерно в 10 метрах слева от меня. Я швырнул в него лопату по высокой дуге, но когда он закончил копать и я хотел вернуть лопату, он оглох. — Отдай лопату, сукин сын, грязный! Я закричал, но неизвестный курсант не шелохнулся. Несмотря на все усиливающийся вражеский огонь, мне пришлось выползти из своей норы и с силой вырвать лопату из рук трусливого курсанта.

В дополнение к стрельбе из винтовки теперь был добавлен огонь из гранатомета. Я видел, как наши курсанты вскакивали в ряды и бежали назад без головы, прямо под минометный огонь, который теперь был далеко позади меня, на высоте деревни. Однако передо мной медленно двигалась плотная цепь атакующих румын. Казалось, что ситуация становится опасной. Когда я тоже вскочил и побежал назад, я был одним из последних. По дороге мне позвонил странный студент и попросил помочь ему. Рядом с ним на земле лежал молодой, красивый лейтенант с тяжелым ранением в грудь. Его лицо было землисто-серым, а дыхание было затрудненным и едва слышным. Вместе мы протащили раненого несколько сотен метров, пока силы не покинули нас. Я был измучен и задыхался. Я не знал, что человек может быть таким
тяжелым. Цепь атакующих румын приближалась все ближе и ближе, но, к счастью, стреляли лишь эпизодически.

Лейтенант только слабо дыхал. — Это уже бесполезно, — сказал странный курсант, — он больше не тереживет! Оставь его там. » Дрожащими руками курсант схватил командирскую сумку лейтенанта и побежал один к реке... Я порылся в карманах лейтенанта, нашел его бумаги и держал их в руке, не зная, зачем и почему. Цепочка нападавших становилась все ближе и ближе. Я был совсем один в широком, незащищенном поле. На окраине Парижской Коммуны я увидел сидящего раненого курсанта. У него был удар в бедро.

«Курсант, помоги мне, помоги мне», — кричал он. — Взбодрись, товарищ, — крикнул я в ответ. — Подожди еще немного. Наши скоро придут. Я вызову медика, обещаю, — соврал я. Я больше не чувствовал себя способным кому-то помочь, в конце концов, это была моя голова. Я продолжал идти. — Негодяй! Шлюха! Сукин сын!» Я услышал, как курсант закричал позади меня. Краем глаза я увидел, как он поднял винтовку и направил ее на меня. Я пригнулся, и пуля просвистела у меня над головой. Затем силы покинули его. Он упал на землю и закричал, как животное, от гнева и боли.
         
Наконец я добрался до реки и скрылся в густых камышах. Здесь я смог отдышаться и привести мысли в порядок. Задание «сломя голову», разбитая пластина гранатомета, бесполезная атака, раненый лейтенант и, наконец, меткий выстрел в меня, сделанный моим же товарищем, — это было почти слишком много за один день. Теперь дело оставалось за тем, чтобы тихо и незаметно снова добраться до своих войск.  Я видел сквозь камыши, как румыны вновь заняли колхоз Парижской Коммуны и как изолированные курсанты далеко слева от меня поднимались по крутому склону под прикрытием кустов. Чтобы не быть хорошей мишенью, я оставил мост справа и пересек реку по пояс в воде. Я был твердо убежден, что холм по-прежнему находится в руках наших войск, и не пошел влево во время подъема, следуя за другими убегающими курсантами, а прямо вперед. Но в тот самый момент, когда я вышел из укрывающихся кустов, я увидел прямо перед собой на холме совершенно неизвестное подразделение, направившее свои пулеметы в сторону убегающих курсантов. Солдаты по-прежнему носили чистую, новую форму с пальто, завернутыми в скат, и гетры. Я также видел несколько синих кепок между ними. У меня чуть не остановилось сердце. Так называемый блокирующий отдел НКВД! Это промелькнуло у меня в голове, и я мгновенно вспомнил встречу с таким беспощадным отрядом НКВД всего несколько дней назад во время одного из наших ночных переходов.

Так вот эти ребята стреляют в спину своим товарищам, своим советским людям, выполняя бесчеловечный приказ Сталина. Так что теперь они появились и на нашем фронтальном участке! ... Пощады от них ждать нельзя! Но что делать? Спонтанная идея помогла мне выйти из затруднительного положения. Ты должен застать их врасплох, «взять на бога», «схватить быка за рога», тогда у тебя еще может быть небольшой шанс, подумал я и бесстрашно пошел в сторону барьерной секции. — Вы для меня очень плохие трусы! Предатели!» — закричал я на блефе. «Почему вы побежали назад, вместо того, чтобы обратить проклятых фашистов в бегство? Я искал вас все это время!

То, что произошло дальше, произошло так быстро, что даже моя быстрая реакция и острый ум не успевали за ними. Один из солдат вскинул винтовку – и в тот же миг я почувствовал сильный удар в левое плечо, который сбил меня с ног. Я упал на колени - шок был сильным - моя кишечная непроходимость вышла из-под контроля, и я почувствовал, как что-то теплое и липкое стекает по моим трусам. Моя кровь испачкала форменную рубашку... Только тогда я услышал голос, зовущий меня: «Русс рпидайс, Ромэн не стреай»! Кто-то сделал мне знак, чтобы я поднял руки, но моя левая рука больше не слушалась меня, она висела там, как мертвая. Румын снова напал на меня! Последним усилием мне удалось дотянуться правой здоровой рукой до большого пальца левой руки и потянуть левую руку вверх.

Я стал жертвой путаницы. Я не мог знать, что холм уже занят румынами, прорвавшимися на правом фланге, и что их форма была, при беглом взгляде, очень похожа на советскую. Я бросился прямо в объятия врага.

Ко мне подошел пожилой румынский солдат, похожий на уютного крестьянина, помог подняться на ноги, вытащил из кармана бинтовый пакет и временно перевязал. Вскоре прибыл стрелок, молодой, дрожащий и совершенно растерянный парень, который все время бормотал фразу «русс предаис – румэн не стрелаи». Пожилой румын тоже взял перевязочный набор стрелка и снова перевязал меня, используя веревку из моей фляжки. Он бросил бутылку в кусты. У меня все еще было обильное кровотечение. Они помогли мне добраться до вершины холма.

На холме, в просторной лощине под деревьями, кишели румынские солдаты. Ко мне подошел видный румын с большой плоской синей фуражкой на голове, вероятно, офицер или что-то вроде румынского политкомиссара, вонзил мне в живот пистолет-пулемет и закричал: «жидан? Ты жидан?». Я покачал головой и даже сказал по-немецки: «Найн, нацн!». — Документы? Документы? Давай, давай! Я отдал ему бумаги раненого лейтенанта, которые все еще судорожно держал в руке.

Человек в синей шапке выглядел довольным. Он бегло оглядел их и скучающе отвернулся. Я оглянулся и вдруг увидел много знакомых лиц из моей прежней роты, но курсанты сделали вид, что не знают меня. Они тоже попали в плен во время внезапного прорыва румын. Большинство из них не пострадали. Четверо румынских солдат выкопали большую яму для мертвеца.

Я внимательно посмотрел на него и узнал высокого таджика Салдыбаева из нашего первого всвода. Его лицо было коричневым, как кожаная сумка командира, а правая сторона его тела полностью отсутствовала. Вероятно, он получил полное попадание гранаты. На двух ящиках с боеприпасами, сложенных друг на друга, сидел его лучший друг, сильный и могучий Адбурахманов, тоже из первого взвода. Лицо его было пепельным и неподвижным. Рядом с ним лежал кусок хлеба. Ниже колен у него не было ног, и кровь капала на землю. Он медленно истекал кровью, потому что не был перевязан.

Вскоре приехал румынский фельдшер, который заменил мою пропитанную кровью повязку на новую. День подходил к концу. Потихоньку начало темнеть. Румыны собрали всех пленных и повели их по наклонной тропинке через мост, мимо колхоза Парижской Коммуны, на исходные позиции в маленькой, разветвленной долине. Там нам приказали сесть рядом с лошадьми. Где-то звучала монотонная песня на иностранном языке, и соблазнительно пахло жареным мясом с полевой кухни. Но еды для нас не было. Большие лошади с толстыми задними конечностями и короткими хвостами беспокойно топали взад и вперед, так что нужно было быть осторожным, чтобы не получить удар копытом по голове. Я лежал справа. Рана болела.

Тысяча мыслей промелькнула в моей голове. Неужели это действительно было моим тайным желанием получить «ранение домой», которое, но теперь уже с противоположными признаками, сбылся? Неужели провидение, невидимая защитная рука, спасло меня от других, гораздо более серьезных опасностей этим ранением и взятие в рлен? Или это было просто слепое совпадение, моя собственная вина, моя собственная неопытность, которая теперь стала моей судьбой. Я не знал ответа на этот вопрос, не знал, что в тот незабвенный день 23 августа 1942 года немецкие танки двинулись на Сталинград, и в этот день началась беспощадная трагедия Сталинграда.

Пахло увядшей травой и конским навозом, и я смотрел на бесконечное черное небо, такое же темное и непостижимое, как и мое будущее, которое все еще было впереди.

Михаил Сергеевич Михайлов писал 6.-7.5.1982 г. в больнице г. Зинген А.Х.