Конец високосного года 37

Однако не оставляет нас проведение и маленькими радостями: вторичная экспертиза вирусной природы пневмонии у Байкли не подтверждает.
Сообщение приходит как раз, когда Хаус упражняется в красноречии, расписывая атаку репортёров. Я, молча, демонстрируя ему экран. Прочитав, он перестаёт кривляться и вздыхает с облегчением.
- Ну, теперь пойдёшь спать?
- Посмотреть-то его всё-таки надо, - говорю. - И Рубинштейн. И не тянуть с операцией, пока не пришлось реально вводить карантин. В марте нас не забрызгало, но ты помнишь, что было в окружной? У них тогда сорвались все плановые операции, а у нас - ты же сам понимаешь - каждый день на счету. Один глаз уже жалко, но потерять оба – расточительство.
Иду в наш полуигровой «как бы бокс», и Хаус составляет мне компанию. Стук его трости разносится по пустому коридору гулко и зловеще.
В палате Айо одышливые завывания – хорошо ещё, что он ограничивается кликушеством, не впадая в настоящее возбуждение – ещё раз поминаю добрым словом Кадди за такой «подарок». Но . кстати, мы его стабилизировали – вдруг и выписать удастся? В палате Орли молчаливый встревоженный взгляд. провожающий нас мимо.
 Харт уже переведён в отдельный бокс – Ней всё сделала оперативно. Полусидит на высокой функциональной кровати с пультом от телевизора в руках.
Экраны у нас висят в каждой палате. «Здесь онкология, если не хуже, - объяснил как-то Хаус их целесообразность. – Поневоле приходят мысли о смерти. Лучше уж бездумно пялиться на движущиеся картинки». И я невольно задумываюсь над его собственной любовью к телевизору – а не попытка ли это бегства от мыслей в бездумное созерцание движущихся картинок? Тем более, что то, что он смотрит, интеллектуальным времяпровождением назвать никак нельзя. И почему-то снова вспоминаю коробку с крылатым членом.
Вот и Харт пялится, перещёлкивая каналы с такой скоростью, что ежу понятно – ничего он там не смотрит. Кожа его лица розовая и влажная – термометра не нужно. Сатурация девяносто шесть. Не густо.
- Леон, что болит?
- Ничего не болит. Вроде как дышать что-то мешает. Как будто лёгкие сделались не такими гуттаперчевыми, как обычно.
- Ты не кашляешь?
- Нет. А должен?
- Ну- ка, подыши поглубже – в ход идёт старый добрый стетоскоп.
Старательно добросовестно дышит. Сатурация подрастает до девяноста восьми.
В какой-то момент Хаус бесцеремонно выдёргивает оливы из моих ушей и перетыкивает в собственные.
- В нижних отделах, - говорит.
- Ничего там нет в нижних отделах.
- Тебе слон на ухо наступил. Это же классика – где-то далеко гномик комкает бумагу.
- Я не слышу.
- Тебе слон на ухо наступил, повторяет Хаус – рассеянно, потому что всё ещё прислушивается. – А страус научил прятать голову в песок. Но ты ведь помнишь: кто так делает, получает по заднице.
- Кому и знать, как ни тебе, - огрызаюсь.
- Это пневмония, Хартман, - говорит он, поворачивая голову так, чтобы видеть лицо Леона и одновременно продолжать слушать.